Введение. Поклониться двум теням

Джордж Л. Клайн перевел на английский больше стихов нобелевского лауреата Иосифа Бродского, чем кто бы то ни было, за исключением самого автора. В беседе со мной Клайн назвал себя «первым серьезным переводчиком Бродского». Этот славист и преподаватель философии (в колледже Брин Мор он занимал кафедру философии имени Милтона Ч. Нама) был скромным и застенчивым человеком, но в определенных случаях проявлял не меньшую прямоту и непреклонность, чем Бродский. В 1994 году он обронил в личном письме: «Ахматова открыла Бродского России, но Западу его открыл я» [1]. А в 1987‑м написал: «На Западе я первым распознал в нем крупного поэта и первым перевел его произведения in extenso» [2]. Это истинная правда. Вдобавок Клайн, в отличие от большинства переводчиков Бродского, свободно говорил по-русски.

Первая книга Бродского, изданная в Америке, — Joseph Brodsky. Selected Poems [3] («Иосиф Бродский: Избранные стихотворения»), вышедшая в 1973‑м, — изменила и жизнь поэта, и мою собственную жизнь. А ведь все, что в нее вошло, перевел Клайн. Эти размышления о времени, внутренней жизни, страдании, отчуждении и даже искуплении брали высокую ноту — на несколько октав выше, чем типичные для тогдашней американской поэзии нарциссические верлибры, эти занудные повествования о себе любимом. Книга обеспечила Бродскому читательскую аудиторию на Западе и, словно дуновение свежего ветра, распахнула окно на Восток. Я училась у Бродского в Мичиганском университете, и этот опыт в большой мере сформировал мою личность, как было и с многими другими из его питомцев, пришедшими в литературу по его стопам.

Здесь вы прочтете историю о том, как появился вышеупомянутый сборник Бродского и что произошло в последующие годы. На этих страницах впервые рассказано во всей полноте о совместной работе Клайна и Бродского на протяжении трех десятков лет [4].

Когда ты открываешь для себя какого-то зарубежного поэта, первый прочитанный перевод оставляет неизгладимый отпечаток, и потому я вынуждена сознаться в необъективности — ведь впервые я прочла Бродского как раз в переводах Клайна. Но мои предпочтения не во всем субъективны, а их со мной разделяют другие: эти переводы произвели большое впечатление на весь англоязычный мир. А еще стали трамплином для ошеломительной, абсолютно нешаблонной литературной карьеры Бродского на Западе. Впоследствии случалось, что о переводах Клайна отзывались пренебрежительно, в большинстве случаев — из‑за немногочисленных огрехов, хотя безупречных переводов, в сущности, не существует. (На закате жизни Клайн задумывался о новом издании «Selected», куда должны были войти переработанные им самим старые переводы и несколько новых. Идея не осуществилась.) Но чаще переводы Клайна просто оставались в тени в период, когда переводить Бродского взялись более известные поэты и переводчики. Клайн, разумеется, не был суперзвездой от поэзии — фигурой типа Ричарда Уилбура, Шеймаса Хини или Энтони Хекта, которые тоже переводили стихи Бродского, хотя, в отличие от Клайна, русским языком не владели. Клайн был ученым-славистом, серьезно интересовавшимся поэзией. Книга, которую вы сейчас держите в руках, свидетельствует, с какой самоотдачей этот профессор философии занимался переводом, и решительно подчеркивает: его стихотворные переводы — не блажь дилетанта. Значимость переводов Клайна не исчерпывается тем, что это первые переводы Бродского на английский; главное, что переводчик старался, часто с поразительной чуткостью и на редкость удачно, сохранить (как и хотелось Бродскому) метрическую схему и систему рифм оригинала.

Когда в студенческие годы я упоенно читала книжечку со стилизованным лилово-зеленым портретом на обложке, мне было ничего не известно о ее переводчике Джордже Л. Клайне. Но именно эта книга, этот переводчик и этот поэт вдохновили одно из самых грандиозных приключений в моей жизни. Из нас троих получилась бы несусветно разномастная troika — мы во всем несхожи, будь то темперамент, образование, перипетии дружбы или летопись разрывов. Джордж отличался педантизмом, сдержанностью, железной принципиальностью; Бродский — несомненный гений и человек-фейерверк — был на короткой ноге с ведущими деятелями культуры своей эпохи. Бродскому и Клайну посчастливилось найти друг друга, но по характеру они были полными противоположностями. А я появилась на этой арене спустя несколько десятков лет, взявшись писать книги о них обоих; но вообще-то я неоспоримо — одна из тех девушек, которых Бродский в 1972 году вывел в стихотворении «В Озерном краю» [5].

Я ни разу не встречалась с Джорджем лицом к лицу, но он вошел в мою жизнь и регулярно давал о себе знать. Знакомство завязалось после выхода моей книги «Иосиф Бродский: разговоры» в 2002 году: для меня она стала пропуском в мир бродсковедения. Вскоре после публикации я получила письмо на нескольких страницах, содержавшее corrigenda [6]. Позднее я обнаружила: всякий, кто написал или опубликовал в любой точке планеты что-нибудь, связанное с Иосифом Бродским, мог ожидать письма с таким же перечнем въедливых и вдумчивых поправок. Клайн был дотошен, занимал нейтральную позицию, подходил к делу научно — а также приветствовал и поощрял чужие начинания.

Как написал на страницах «Славик ревью» [7] его коллега Филип Гриер, «Джордж Клайн был исключительным образцом humanitas [8]: доброты, высокой культуры, утонченности». Исследователь творчества Бродского Захар Ишов сказал мне, что Клайн «был приличным человеком», причем не в пресном и выхолощенном значении этого выражения, а в том смысле, что сегодня приличные люди — «уходящая натура».

Мы, исследователи наследия Бродского, в огромном долгу перед Клайном вне зависимости от того, где мы живем и далеко ли мы продвинулись в своей профессиональной карьере. Переводчики вообще перед ним в огромном долгу. Он поощрял всех исследователей и переводчиков, даже начинающих и слабо подготовленных к работе, за которую они дерзали браться [9]. Когда его пригласили в жюри переводческой премии «Компас», под эгидой журнала «Стороны света», он написал русскому поэту и переводчику Ирине Машинской письмо, ярко свидетельствующее о его великодушии и чувстве справедливости. 21 января 2012 года Клайн написал ей:

Книга «Человек, первым открывший Бродского Западу» [13] — дань уважения Клайну и подарок ему от всех нас: от победителей, проигравших и всех остальных.

***

Шли годы. Время от времени, обычно на рождественских праздниках, я звонила Джорджу Клайну. Он ежегодно присылал мне подробное письмо с поздравлениями от всей семьи. Но о своей профессиональной деятельности сообщал лишь мельком — просто делился новостями о родных, о поездках, о состоянии здоровья членов семьи, особенно его обожаемой жены Джинни и их тяжелобольной дочери, которую в семье называли «Заинька». Чтобы узнать новости о его научной работе (о том, что он перерабатывает старую статью или готовит к публикации новое исследование), мне приходилось звонить по телефону в город Андерсон в Южной Каролине, где Клайн обосновался на пенсии.

В 2012 году я, как обычно, позвонила ему на праздниках. Мы давненько не беседовали, так что обменялись новостями о своих статьях и книгах. Разговор продлился недолго: Клайн внезапно, с неожиданной твердостью, объявил: «Мне пора заканчивать».

«Хорошо, Джордж. Но в чем дело?»

«Мы разговариваем уже двенадцать минут».

«Ну да, а что в этом такого?»

И тогда он сказал, неспешно выделяя голосом каждое слово: «Мне, знаете ли, девяносто два года».

Но я этого не знала. Откуда я могла бы это узнать? Мы ни разу не встречались лицом к лицу. Насколько помню, к тому времени я ни разу не видела фотографий Джорджа. Я знала, что он уже в почтенном возрасте, но и подумать не могла, что имею дело с девяностолетним старцем: это никак не вязалось с его образом в моей голове; но в день нашей телефонной беседы Джорджу было без нескольких месяцев девяносто два.

Идея собрать воедино его воспоминания возникла у меня сразу после знакомства. Но в ту пору я взялась работать над книгой, в итоге озаглавленной «Эволюция желания: жизнь Рене Жирара», — биографией французского теоретика и моего доброго друга [14]. А еще, параллельно, только-только затеяла в Стэнфордском университете новаторскую программу коммуникационных исследований. И все же я со всей очевидностью поняла, что неблагоразумно откладывать совместную работу с Клайном на будущее. Я должна была этим заняться не только в своих интересах, но и в интересах ученых всего мира — тех, кто руководствовался наставлениями Клайна, шлифовал свои труды благодаря его безупречно верным поправкам и рекомендациям, ориентировался на его педантичные критерии.

В январе 2013 года мы приступили к совместной работе. Я брала интервью у человека, чье слабое здоровье не позволяло ему беседовать со мной дольше двадцати минут, да и то утром, на свежую голову. (Иногда он вообще был не в силах разговаривать, а в одно счастливое утро мы болтали около сорока минут.) Дожидаться более удачного момента не было возможности. Он со свойственным ему стоицизмом приноравливался к существующим обстоятельствам, довольствуясь достижимым вместо того, чтобы тосковать о недостижимом идеале. Мы оба сознавали: другого шанса у нас не будет.

Интервью продолжались несколько месяцев и заняли несколько сотен страниц. Работа была «захватывающая, но часто трудная и изнурительная», — написал Клайн в письме Ишову. Беседы изобиловали повторами: мы обсуждали второстепенные события или фигуры, состояние здоровья Клайна, назначали дату и время следующего телефонного разговора; но за эти несколько месяцев я мало-помалу узнала его натуру: он был наделен мужеством и чувством чести, в научной работе щепетилен. Из-за его манеры говорить — иногда он робко рассказывал маленькие анекдоты с несмешными концовками, в некоторых случаях по два раза, чтобы собеседник уразумел, в чем соль, — казалось, будто Джордж был не ко двору в мире Бродского, где царили интеллектуальный блеск и языковая акробатика. Сам Клайн говорил, что вошел в этот мир, потому что был лишен «поэтического самолюбия», мог переводить, опираясь на русский текст, а также не пытался навязывать свои формы строгим кадансам, рифмам и неточным рифмам, замысловатым метрическим структурам оригинала. А еще я узнала, что терпение уживалось в Клайне с раздражительностью. Мне открылось, что в душе этого степенного унитарианца [15] таится глубокая религиозность, что с поэтом его роднит особое мироощущение — оба видели в окружающем их мире нечто священное. А еще, со временем, я узнала, что гордость Джорджа была уязвлена.

В этих беседах он поведал мне о встрече с поэтом, кардинально изменившей его жизнь, о своих столкновениях с КГБ (не к ночи будь помянуто это ведомство) и о других подробностях своей дружбы с Бродским — о вещах, которые дотоле оставались не описанными в литературе или малоизвестными. Рассказал, как великодушно среагировал поэт в 1974 году в ситуации, когда его «распригласили» организаторы фестиваля в итальянском Сполето, поддавшись шантажу советских властей. И о белых ночах в июне 1968-го, когда Бродский взял напрокат лодку и в предрассветный час прокатил Клайна по Фонтанке. И об октябре 1987 года, когда стало известно, что Бродский удостоен Нобелевской премии, и Клайн позвонил ему в Лондон и сказал: «Поздравляю вас, Иосиф!» Бродский ответил: «Поздравляю и вас, Джордж!»

А еще я больше узнала о его героических подвигах: мы коснулись этого в интервью, хотя скромность удерживала Джорджа от подробных рассказов. Он участвовал во Второй мировой войне — был штурманом-бомбардиром на «Б-24», совершил, выполняя важные задания, пятьдесят боевых вылетов с аэродромов Италии и был награжден «Крестом за выдающиеся летные заслуги».

Он поведал, что Бродский все активнее настаивал на собственных вариантах переводов и в конце концов, так сказать, умчался своей дорогой, оставив слависта в прошлом; теперь поэт предпочитал работы других переводчиков и прекратил сотрудничество с Клайном; сам Клайн видел причину в своей неуступчивости. Отчасти Клайн сам предвидел такой исход. Еще до приезда Бродского в США Клайн заметил в письме: «Я не из тех переводчиков, которые смотрят на автора как на свою собственность, и ничуть не сомневаюсь — когда-нибудь другие переведут Бродского удачнее, чем сумел я. Я приветствую плюрализм при англизировании любого зарубежного поэта» [16]. Хотя Клайн чувствовал себя обойденным, их дружба продолжалась до конца дней Бродского, да и совместная работа тоже. Клайн присутствовал на последнем дне рождения поэта; спустя полгода с лишним Бродский скончался.

В пору совместной усердной работы у нас возник более масштабный замысел. Затеплилась надежда, что эти беседы в отредактированном и сгущенном виде образуют книгу, которая дополнит устную историю жизни Иосифа Бродского, всеобъемлюще составленную Валентиной Полухиной, — двухтомник «Иосиф Бродский глазами современников» [17]. У большинства других людей, сыгравших важную роль в жизни Бродского, взяли интервью для двухтомника, а вот у Джорджа Клайна не взяли.

Времени у нас оставалось все меньше. В телефонных разговорах — а Клайн регулярно делал паузы, чтобы для поддержания сил глотнуть воды или отдышаться, — мало-помалу появились и другие, более длительные перерывы: Клайн отлучался проверить, как самочувствие у его обожаемой жены и дочери. Его силы иссякали, и он убеждал меня использовать его статьи прошлых лет для восполнения пробелов в наших интервью, поскольку при беседах мы не затронули ряд стратегически важных частей его истории.

А будущее таяло на глазах. Джинни госпитализировали, и Джорджу в очередной раз пришлось повременить с осуществлением наших планов: он хлопотал по дому, ухаживал за женой и доделывал к сроку другие научные работы. 5 апреля 2014 года Джинни скончалась, и мне показалось, что Джордж тоже начал угасать. Его здоровье резко пошатнулось, но он все время твердил, что скоро вернется к нашей затее. Спустя полгода, 21 октября, он умер.

Наш совместный проект, задуманный, чтобы поклониться тени ушедшего, теперь пришлось завершать мне одной. И теперь мой долг — поклониться двум теням.

***

Только после кончины Джорджа я по-настоящему осознала весь масштаб его личности. Многие из нас так сосредотачивались на его широкоизвестной совместной работе со знаменитым поэтом Бродским, что не замечали значимости Клайна как исследователя русской философии и культуры. «Его личное присутствие среди нас было подарком судьбы, который ничто не сможет заменить; его влияние на нашу область исследований отныне неизгладимо», — написал Гриер [18]. Клайн опубликовал более трехсот статей, глав в составе антологий, энциклопедических статей, рецензий на книги и статьи, а также, разумеется, переводов. Написал две монографии, был редактором-составителем — в одиночку или вместе с коллегами — шести антологий. Из-под его пера вышли авторитетные научные работы о Гегеле, Спинозе и Уайтхеде, он внес большой вклад в усилия понять Маркса и марксизм. Вдохновил целое поколение более молодых ученых, поэтов и переводчиков, в том числе Ишова и Машинскую — этим двоим хватало работоспособности, чтобы без заминки отвечать на придирчивые письма неутомимого Клайна. А вот что известно не очень широко: этот тихий бринморский профессор оказывал колоссальную поддержку исследователям со всего света, занимающимся русской поэзией и в особенности Бродским.

Семья Клайн поощрила меня продолжить работу над проектом, прерванную смертью его героя и соавтора. Его родные великодушно помогли мне во времена, когда жизнь семьи, омраченная скорбью, шла кувырком. В ответ на мою просьбу мне домой в Пало-Альто привезли громадные коробки со статьями, черновиками, переводами, корреспонденцией, распечатками электронных писем, вырезками из газет, фотографиями и т. п. Я глубоко признательна за отзывчивое содействие семьи Клайн в столь трудный для нее период.

Основываясь на этом архиве, а также на своих расшифровках бесед и заметках, я продолжала наш разговор заочно, после смерти собеседника; в каком-то смысле работа шла легче — без треска помех, без зависания связи по скайпу, без кучи нерасшифрованных аудиозаписей, без переутомления, без фонового шума неотложных бытовых проблем, которые все чаще и настоятельнее отвлекали Клайна, пока он был жив. Но в другом отношении моя задача усложнилась, поскольку я сделалась редактором-составителем уникального фрагмента литературной истории, одновременно участвуя в беседе внутри этого фрагмента. Следуя пожеланиям Джорджа, я объединяла наши беседы с другими материалами, чтобы дополнить подробностями некоторые из важнейших частей повествования, и в результате этот многоярусный проект приобрел еще одну, замысловатую надстройку. Шли недели, шли месяцы, а я кропотливо трудилась, превращая наши краткие, отрывочные разговоры в беседы, которые могли бы между нами состояться, если бы время и обстоятельства больше располагали к общению.

Я опиралась на самые разные первоисточники: статьи, интервью, переписку по обычной и электронной почте и многие другие материалы. Одна из коробок, присланных семьей Клайн, была доверху набита крохотными — 2,5 дюйма на 3 дюйма — ежедневниками Джорджа, благодаря которым я смогла подтверждать даты встреч и других событий, расшифровывая мелкие, часто крайне таинственные карандашные каракули на пожелтевших страницах. Я корпела над документами в библиотеке Бейнеке в Йельском университете, где хранится много важных бумаг из его архива. Искренне надеюсь, что мне удалось включить в книгу достаточно материалов, чтобы воскресить наследие человека из круга Бродского — человека, который несправедливо оставался незамеченным, человека, чьи заслуги пока не оценены по достоинству.

Памятуя, какими острыми были его критические отзывы, я призадумалась: существовал ли хоть один перевод, который нравился бы Клайну по-настоящему, без оговорок? Он критиковал даже близких друзей. Однако в его архиве я нашла добросердечную характеристику, которую он дал мне в 2007 году для заявки на грант Национального фонда гуманитарных наук:

Если бы этот добрейший ученый не поощрял меня двигаться дальше, я шла бы своим путем намного медлительнее.

На начальной фазе проекта мы получили финансирование от фонда Эндрю У. Меллона под эгидой колледжа Брин Мор. Спустя долгое время, уже после смерти Джорджа, Валентина Полухина взяла проект под свое крыло и добилась поддержки Британской академии. В результате в марте 2018 года Валентина и я провели неделю в ее доме в лондонском районе Голдерс-Грин за дотошным просмотром окончательного варианта моей рукописи. За это время мы намного лучше узнали друг друга, а вклад Валентины в нашу работу (она вычитывала рукопись, делилась своими мнениями, помогала найти верный тон), как и ее всеобъемлющие знания о жизни и творчестве Бродского, сыграл ключевую роль.

Одним из выдающихся талантов Иосифа Бродского было умение магнетически притягивать недюжинных людей. Как сказал мне Джордж:

Клайн подтвердил свою мысль тем фактом, что Бродский моментально нашел общий язык с Шеймасом Хини, Дереком Уолкоттом, Марком Стрэндом, Диком Уилбуром, Сьюзен Сонтаг и Бобом Силверсом, а также «наверняка еще с двумя или тремя, чьих имен я сейчас не припомню». Одним из тех, кого Джордж «не припомнил», был, разумеется, он сам. Перечисляя членов этой компании, обычно не упоминают о Джордже — человеке педантичном, с устойчивыми привязанностями, не форсившем своей преданностью друзьям. Но он обладал чертами характера, о которых многим из нас остается лишь мечтать.

Впоследствии русского поэта спросили: «Когда вы впервые приехали в Соединенные Штаты, что вас больше всего поразило? Говорили, что многие ваши ожидания были почерпнуты из Фроста, что Америка казалась вам более сельской страной, чем оказалось на деле». Он ответил: «Нет, не более сельской, я думал, что люди менее шумны, не столь истеричны, более сдержанны, более скромны на язык» [19]. Несомненно, именно эти качества — сдержанность и достоинство — Бродский разглядел в человеке, с которым познакомился задолго до своего приезда в США, еще в Ленинграде в августе 1967‑го, — в том, кто стал его первым серьезным переводчиком на английский.

Когда я его интервьюировала, Джордж предложил вынести в эпиграф фразу писателя Игоря Ефимова: «Каждый, кто был связан с Бродским, знает, что думать и говорить о нем он обречен до конца дней своих» [20]. И, помедлив, добавил: «Как-никак, это относится к нам обоим».

Глава 1. Роман с русским языком

Синтия Хэвен. Вы переводили не только поэта-нобелиата Иосифа Бродского, но и Анну Ахматову, Марину Цветаеву, Бориса Пастернака и других, ваши переводы часто хвалили. Вы страстно, на всю жизнь полюбили Россию, но истоки этой любви имеют отношение, как ни странно, к культуре Германии. Расскажите нам эту историю.

Джордж Клайн. В старших классах средней школы я три года изучал немецкий язык и ко времени поступления в колледж уже читал немецкую поэзию. Я до сих пор считаю лирику Гёте самым лучшим, что есть в поэзии на всех языках мира.

Вдобавок моим первым преподавателем русского языка — после войны, в течение одного весеннего семестра — был Андре фон Гроника, профессор немецкой литературы. Тогда я доучивался в бакалавриате [21] в колледже Колумбийского университета. Фон Гроника родился в Москве, его отец был прибалтийский немец, а мать — русская. Он был трилингв, причем английским владел почти безукоризненно. Позднее я прослушал его превосходный курс лекций о Гёте и Шиллере.

Итак, мой роман с русской поэзией начался давным-давно, когда в 1947–1949 годах я был аспирантом Колумбийского университета в Нью-Йорке.

Именно в те годы — вероятно, в 1947‑м — я начал переводить с русского. Мой первый опубликованный перевод — рассказ Михаила Зощенко на две-три странички. Рассказ отличный. Возможно, я вам его пришлю, если смогу отыскать.

Зощенко пишет уморительно смешно, а подспудные нотки отчаяния и грусти, безусловно, позволяют назвать его в некотором роде современным Гоголем. Я один раз виделся с его вдовой. Я специально поехал туда, где она жила, это было всего через один или два года после его смерти. Кажется, это было в 1956 году [22]. Она любила говорить, что Зощенко — Гоголь нашего времени. Учтите: сейчас я говорю, конечно, не о переводах стихов, а о прозе.

Первым русским поэтом, которого я прочел и полюбил, стал — это, пожалуй, было неизбежно — Пушкин. Насколько припоминаю, я не пробовал переводить ни одно стихотворение Гёте или Шиллера. Нет, я начал с Пушкина, еще в 1947‑м или 1948‑м. Я как раз поступил в аспирантуру Колумбийского университета, и мы, несколько человек, собрались вместе и создали маленький kruzhok. Вначале я поступил на кафедру славистики, на кафедру философии я перешел позднее.

И какое стихотворение Пушкина вы перевели для начала?

По-моему, моей пробой пера стало: «Я вас любил. Любовь еще, быть может, в душе моей угасла не совсем». Насколько помню, я перевел это так: «I loved you once. And in my heart still lingers, / Not wholly quenched by time, that love’s first flame». Я не сумел завершить перевод так, как хотелось, и забросил работу.

Даже в самом начале пути я пытался сохранять метрическую систему оригинала и по возможности, насколько это было в моих силах, обходиться без слов-затычек и неестественных оборотов. Я пытался сохранить систему рифм. Всегда ставил метр на первое место.

Хотя начало не обнадеживало, вы не опустили руки.

В 1959‑м я опубликовал переводы двух ранних стихотворений Пастернака. В конце концов я составил из этих и других переводов небольшую knizhka, она называлась «Boris Pasternak: Seven Poems». В шести переводах мне удалось сохранить метр Пастернака: четырехстопный ямб, пятистопный ямб, а в одном стихотворении — четырехстопный амфибрахий. Почти все английские и американские переводчики передавали амфибрахий английским ямбом. Я до сих пор отказываюсь идти на поводу у этой распространенной тенденции.

Подозреваю, вы могли бы обвинить меня в том, что я занимаюсь «подсчетом слогов», но я иного мнения: в моем понимании это старания почувствовать, расслышать ритм подлинника и попробовать воспроизвести его на английском.

В то время вы уже преподавали в Брин Море, где по-прежнему отдавались обеим своим страстям — к философии и к литературе.

Да. В первые четыре года в Брин Море, с 1959‑го по 1964‑й, примерно две трети моей учебной нагрузки приходилось на кафедру философии, а еще треть — на кафедру русской филологии. Я регулярно читал не только курсы русской философии, но и курсы русской литературы конца XIX века и XX века. Включал в них много стихов: Блока, Маяковского, Есенина, Ахматовой, Пастернака и Цветаевой. Позднее добавил Мандельштама. Я ведь с юности любил поэзию: английскую, немецкую, русскую и даже итальянскую.

Шли годы, я преподавал не только философию, но также историю и даже этику. В Чикаго — там я проработал всего лишь год — я читал курс «Великие книги западного мира от Гомера до Достоевского». Отличная учебная программа, она изобиловала стихами, причем некоторые произведения я тогда только-только для себя открыл. По-моему, именно в Чикаго я впервые познакомился с творчеством Данте и моментально в него влюбился.

Вы опубликовали свои переводы стихов Пастернака тогда же, когда пришли работать в Брин Мор, где вам было суждено трудиться до пенсии — то есть за каких-то пять лет до того, как в 1964 году вам попались стихи Иосифа Бродского (в том самом году, когда Бродского судили). А затем работа над стихами Бродского стала апогеем вашей карьеры переводчика. Вы далеко продвинулись с тех занятий русским языком под руководством профессора немецкой литературы.

Я послал Андре фон Гроника свои переводы из Бродского — экземпляр «Selected Poems». Он прислал очень сердечный ответ — написал: «Обычно чтение русских стихов в английском переводе не доставляет мне ни малейшего удовольствия, но ваши переводы Бродского — прелесть. Вы двое — воистину wahlverwandt». Это старинное немецкое выражение, оно значит «избирательное сродство». И конечно же, это выражение употреблял Гёте [23].

Это выражение как нельзя лучше описывает и вашу любовь к русскому языку. Давайте поговорим о первом этапе вашей длительной совместной работы с величайшим русским поэтом послевоенного поколения.

Глава 2. Ленинградский поэт и «царственный подарок»