Оглавление

1. Дом
2. Часть 1. Подвал
   1. Костя
   2. Глава 1
   3. Глава 2
   4. Глава 3
   5. Глава 4
   6. Глава 5
   7. Глава 6
3. Часть 2. Чердак
   1. Костя
   2. Глава 1
   3. Глава 2
   4. Глава 3
   5. Глава 4
   6. Глава 5
   7. Глава 6
4. Часть 3. Балкон
   1. Костя
   2. Глава 1
   3. Глава 2
   4. Глава 3
   5. Глава 4
   6. Глава 5
   7. Глава 6
   8. Глава 7
5. Эпилог
   1. Костя

Моему так рано ушедшему отцу посвящается

Часть 1.
Подвал

Костя

Костя понимал, что еще несколько дней и о побеге не будет и речи. Городок уже обносили колючей проволокой, строили сторожевые вышки и пропускные пункты. Начали распахивать по периметру контрольно-следовые полосы. В наспех построенный барак заселили взвод солдат.

Сами ученые жили в давно пустующем монастыре. Размещались по одному, по двое; Костя занимал просторную келью, наслаждаясь одиночеством впервые после интерната и студенческой общаги. Удобства, правда, были на улице, но посреди теплого лета это не являлось серьезной помехой. Тем временем в городке уже шло строительство современного жилья, и к зиме их должны были расселить по квартирам.

Его ждала комфортная, обеспеченная жизнь в позолоченной клетке и возможность заниматься любимым делом на таком передовом уровне, о каком он раньше и не мечтал. Минутная слабость овладела им: плюнуть на идиотские юношеские клятвы и остаться здесь, продолжить работу среди величайших умов Советского Союза — нет, мира! — и не идти на безумный, смертельный риск.

Костя усмехнулся: решение давно принято, и обратного пути нет. Месяцами он готовился к этому дню, выносил из лаборатории драгоценное вещество по 25–50 граммов, и потрепанный портфель научного сотрудника теперь лежал наготове внутри огромного старинного сундука, в котором также хранились его вещи, и который, помимо кровати, являлся единственным предметом мебели в аскетичной монастырской келье.

Светало уже в этот ранний час июльского дня. Кроме чириканья птиц не было слышно ни звука. Прохладная роса выступила на подоконнике. Лето стояло жаркое, и он знал, что к десяти утра в комнату с единственным крошечным оконцем уже опустится душный, неподвижный воздух. Вчера, субботним вечером, народ долго гулял и много пил, значит, сейчас все крепко спят. Собственно, каждый конец недели венчался вот такой вселенской пьянкой, но к следующему воскресенью, когда опять сложится обстановка, благоприятная для исчезновения, похоже, городок будет взят под войсковую охрану окончательно и бесповоротно. Значит, уходить сегодня.

Костя натянул штаны, рубаху, пиджак, плеснул на лицо водой из тазика. Взял портфель и спустился вниз, стараясь не скрипеть старыми половицами. Из антресоли с комнатушками лестница вела в столовую. На огромном деревянном столе свидетельством вчерашнего пиршества грудились немытые тарелки, кругом валялись пустые бутылки и стаканы. Он с досадой обнаружил здесь одного из сотоварищей. Тот, видимо, не покидал столовой — как уснул посреди пьянки, так и сидел на скамье, склонившись вперед и прижавшись щекой к столешнице. Костя бесшумно проскользнул мимо и краем глаза увидел, как тот поднял голову, обвел помещение бессмысленным взглядом и со стуком уронил голову обратно. Сердце заколотилось было, но Костя усилием воли подавил тревогу: сотоварищ, растолкай его сейчас, не вспомнит и своего имени, не то что прошуршавшую мимо тень.

Он оправился в дощатом нужнике и зашагал пружинистой веселой походкой, насвистывая и помахивая портфелем. «Ты куда?» — спросит его маловероятный встречный прохожий. «Да вот, в лесок тут, неподалеку», — ответит он беспечно. «А портфель на что?» — удивится встречный. «А хочу полежать среди деревьев, бумаги полистать… Больно уж хорошо думается на природе воскресным утром». — «А-а, ну давай, энтузиаст, думай».

Но никто не встретился ему на пути, и Костя вскоре добрался до леса. Идти стало сложнее: деревья росли густо, между близко стоящими стволами вскипали толстые извилистые корни. Город, окруженный таким лесом, пожалуй, и не нуждается в дополнительной охране, подумал Костя. Шаг его замедлился, и казавшийся поначалу легким портфель начинал все больше тянуть руку. Он закидывал его за плечо, и перекладывал в другую руку, и даже пытался пристроить на голове, как африканская женщина, несущая кувшин воды. Как всегда в тяжелых обстоятельствах, будь то трудности физического или эмоционального характера, он привычно заставил свой мозг отстраниться от переживаний тела — и души — и как будто наблюдал за собой, пробирающимся сквозь чащу, со стороны.

Прошло часа два, прежде чем он выбрался из леса на проезжую полосу. Солнце уже начало припекать, и теперь, когда его больше не защищали своды деревьев, Костя почувствовал, как быстро спина покрылась бисером пота и еще больше отяжелел портфель. Вдруг позади заскрипели шины замедляющегося автомобиля, и Костя с трудом преодолел нерациональное желание метнуться зайцем в кусты, спрятаться.

— Браток, подвезти? — спросил шофер в солдатской форме, приоткрыв дверь кабины газика.

Костя замешкался, не уверенный, какой ответ покажется менее подозрительным.

— Спасибо… не надо, я сам дойду.

— Да брось, — возразил солдат, — ты ж, поди, на станцию шагаешь?

— Да-а…

— Ну еще пару часов тебе шагать. Садись, с ветерком за десять минут довезу.

Костя влез на пассажирское сиденье, и машина рванула с места и впрямь с ветерком, как было обещано: портфель слетел с колен Кости и с громким стуком упал под ноги.

— Ого, ты чего, консервными банками запасся? — удивился шофер.

— Ну, — неопределенно промычал Костя.

— Ты откуда идешь?

Костя назвал деревушку, которая находилась по соседству с их поселением.

— Ты че, деревенский? — удивился шофер.

— Да нет, тетку навещал, — ответил Костя.

По счастью, парень, похоже, не имел обыкновения подолгу задерживаться на одной мысли.

— Слушай, а правда, что тут неподалеку, в монастыре, какой-то секретный объект строят?

— Люди говорят… А кто ж знает, что там в самом деле?

— Знаешь, что наши в части шепчут? Только ты не болтай, а то мне секир башка будет.

— Что? — с тревогой спросил Костя.

— Будто строят лагерь для немецких военнопленных генералов, будут их держать в строгой секретности, но в нормальных условиях. Я вот думаю, может, даже Гитлера сюда приволокут, падлу?

— Навряд ли, — усомнился Костя. — Да и Гитлер же застрелился.

— И ты в это веришь? — усмехнулся шофер. — Труп его никто не видал! Где же вещдок?

— Ну, может, насчет лагеря ты прав, — уступил Костя. — Но Гитлер — это ты загнул…

Но шофер уже потерял интерес и к этому разговору и стал рассказывать, как он успел повоевать пару лет и как служит теперь сверхсрочником водилой, а когда демобилизуется, поедет домой, в Куйбышев…

— Я же здешний, можно сказать, — поделился он.

— Как же здешний? Ты же сказал, Куйбышев?

— Все мы, волжские, — земели, — пояснил солдат.

Дорога влилась в более широкую, и показалась автобусная станция.

— Ну бывай, — он открыл дверь газика, выпуская Костю. — Куда теперь?

— Я? В Саранск еду, — ответил Костя, назвав город в противоположном направлении от намеченного пути. — Спасибо тебе, друг.

Он выскочил из машины и поспешил на станцию.

Повезло: рейсовый автобус уходил вот-вот, а следующий — только через три часа. Костя купил билет у строгой кассирши, которая не подняла на него глаз.

Воскресный день был уже в полном разгаре, на станции толпился однообразный люд: мужчины испитого вида, угрюмые оплывшие женщины неопределенного возраста. Иные казались совсем старыми и вдруг держали за руки сопливых ребятишек, которые ныли и причитали, величая старух маманями. Народ хаотически передвигался по станции, толпы то редели, когда отбывал очередной автобус, то снова наплывали в ожидании следующего. Костя нетерпеливо переминался с ноги на ногу: хотелось уже сесть в автобус, лишь бы не стоять среди этих людей, ловя на себе недоброжелательные взгляды. Ему казалось, что он сильно отличается от окружающих в своем поношенном и все же добротном пиджаке, но главное — с этим портфелем, типичным где-нибудь в московском метро, но не здесь, в российской глубинке, где народ носит скудные пожитки в корзинах и узлах. Впрочем, он заставил себя успокоиться, присмотревшись и сделав вывод, что угрюмые взгляды исподлобья направлены не на него и являются здесь нормой, а не исключением. Мимо прошел милиционер и тоже не обратил на него внимания, приглядываясь скорее к группе подростков, которые толклись у билетной кассы. Потом на низенькой тележке проехал инвалид, позвякивая медалями и протягивая руку за милостыней. Костя отвернулся: с детства не мог переносить вида безногих, чувство сострадания терялось за физическим ужасом и брезгливостью. Ветеран сплюнул ему под ноги.

Наконец, начали пускать в автобус. Костя уселся на самое дальнее сиденье и притворился спящим. Вскоре он и в самом деле уснул, обеими руками стиснув портфель у груди.

Через два часа ухабистого пути, прерываемого многочисленными остановками, автобус прибыл в Горький. Автобусная станция соседствовала с железнодорожной, и Костя направился туда. Все шло по плану, даже с опережением, благодаря добросердечному солдатику-сверхсрочнику. Теперь надо было разобраться, каким образом пересечь страну и доехать до Владивостока; если для этого потребуется пересаживаться с поезда на поезд — оно и к лучшему, он затеряется, запутает следы, ведь не далее как завтра его хватятся и объявят в розыск.

Костя походил по вокзалу, постоял у информационного табло, пытаясь мысленно прочертить возможные варианты пути через огромную страну. Ему предстояло добираться до цели как минимум две недели, а то и дольше. Когда-то эта дорога уже была им преодолена при совсем иных обстоятельствах: мальчишкой-выпускником он ехал в Москву поступать в институт. Он и тогда был налегке, с небольшим фанерным чемоданчиком, в котором хранились смена белья, несколько книг и рекомендательное письмо от директора интерната. Все же теперь, экипированный лишь портфелем, он вовсе не походил на человека, который пустился в дальний путь, и это являлось дополнительной причиной не пытаться сейчас найти билет на поезд, который доставит его как можно ближе к намеченной точке, а разбить путешествие на этапы и ехать под видом командированного.

Глядя на расписание поездов, Костя принял решение: он купит билет на проходящий Москва — Пермь. Этот поезд покидал Москву утром, останавливался в Горьком в семь и к вечеру следующего дня прибывал в Пермь. Он возьмет билет в плацкартный вагон, галантно уступит нижнюю полку какой-нибудь женщине с ребенком и, забравшись наверх, «проспит» там всю дорогу.

Костя направился к кассам. По случаю воскресного дня работала только одна касса, и у окошка выстроилась очередь. Публика в очереди стояла иная — городские жители, они и одеты были по-другому, и выглядели хоть и озабоченно, но все же не так угрюмо, как прежние попутчики. А девушка-билетерша — у нее были завиты короткие волосы и подведены глаза — продавая Косте билет, даже мило улыбнулась:

— Повезло вам, билетов совсем мало осталось. Редко в тот же день покупают, обычно заранее…

— Да вот, срочно посылают в командировку, — объяснил Костя с укоризной в голосе, направленной в адрес жестоких начальников, что посылают человека в непредвиденную поездку посреди воскресного дня.

— Вы инженер, наверное? — поинтересовалась девушка.

— Какая вы догадливая! — восхитился Костя.

— Но не с Сормовского. И не с автозавода, — предположила девушка, тем временем продолжая заполнять бланк билета. — Эти нам наперед звонят, у них всегда бронь имеется…

Костя отошел от кассы, продолжая наблюдать за потоками людей в здании вокзала. Куда спешат все эти мужчины, женщины и дети? Два года прошло с тех пор, как закончилась война, и, кажется, вся страна пришла в движение: все куда-то едут, осколками семей колесят по городам и селам. Оставшиеся в живых фронтовики, вернувшись, не нашли родных, а другие не дождались своих солдат домой и снимаются с места в отчаянной попытке построить новую жизнь. Демобилизованные солдаты и офицеры отправляются по домам. Командированные курсируют между городами, восстанавливая связи между отстраивающимися производствами. И в этом водовороте людей спрятаться, раствориться совсем не сложно, подумал Костя. Через несколько часов он уже будет дремать в вагоне под стук колес, и к моменту, когда протрезвевшие коллеги обнаружат его отсутствие, он будет в тысячах верст от секретной лаборатории. И еще — в его руках спасительный элемент, козырь, который позволит ему выторговать свободу, выбраться из ненавистной тюрьмы.

Он поел в привокзальной столовой, купил в киоске «Советский спорт» и устроился в зале ожидания, на одной из дальних скамеек. Время тянулось медленно, он то и дело нетерпеливо поглядывал на огромные настенные часы. Казалось, их сонные стрелки еле двигались по циферблату — даже обычно торопливая секундная томно перебиралась с одного деления на другое. И опять он усилием воли заставил сердце биться в унисон с ленивой секундной стрелкой вокзальных часов, отключил тревожное подсознание и увидел себя со стороны: молодой человек со скучающей, но во всех других отношениях приятной физиономией, коротающий время до отбытия поезда за чтением спортивных новостей. Ничего особенного. Все идет по плану.

Июльский день не думал кончаться, солнце ярко освещало перрон, когда Костя наконец загрузился в вагон. Пожилая проводница проверила его билет и дернула подбородком в сторону двери. Его полка оказалась боковой и верхней и почти у самого туалета, так что и не пришлось проявлять вежливость. Он пристроил портфель в ногах, отказавшись от предложенного багажного места внутри нижней полки, и, подтянувшись на руках, запрыгнул наверх. Вагон был почти полностью забит людьми, начавшими свой путь в Москве, и уже имел обжитой вид: на откидных столиках валялась яичная скорлупа и стояли стаканы с недопитым чаем, а на перекладине лестницы, которой он не воспользовался, сушились застиранные детские подгузники. Отдельные пустующие места быстро заняли новые пассажиры.

Костя заплатил проводнице за белье и чай и попытался уснуть, но это оказалось невозможным: по коридору то и дело ходили люди, раздавались взрывы смеха и плач детей, и за окном все еще не угасал длинный июльский день. Хотя бы жара начала спадать, солнце оставалось позади поезда, который стремительно катился на восток.

Все-таки молодой уставший организм взял свое, но сон был поверхностный, чуткий. Костя то и дело просыпался, его бросало в пот, и он начинал прислушиваться к окружающим звукам, слыша только стук колес и приобретающее все более ночное свойство шуршание попутчиков: похрапывание, посапывание и скрип полок под телами пассажиров, чей сон, видимо, тоже был не глубок. Костя прижимал лицо к толстому стеклу, вглядываясь в пробегающий за окном пейзаж, и удовлетворенно отмечал, что густеет лес и становится все больше хвойных деревьев, а населенные пункты на пути, кажется, попадаются все реже. Он снова уснул, и теперь, видимо, на несколько часов.

Он проснулся на какой-то крупной станции: поезд стоял, и у большого вокзального здания светило несколько ярких фонарей, посылающих свет и внутрь вагона. Он явственно услышал лай собаки. Выглянув в окно, увидел двоих милиционеров, которые стояли у подножки вагона, объясняя что-то проводнице; у той было испуганное и непонимающее лицо. Один из милиционеров держал на поводке овчарку. Эти двое явно не охотятся за безбилетниками, понял Костя. Он успел увидеть, как проводница развернулась и направилась в вагон, и следом за ней — милиционеры, и услышал чей-то озадаченный голос: «Проверка документов»; но прежде чем трое показались в проходе вагона, он спрыгнул с полки, схватил портфель и выскочил в тамбур. Подергал дверь туалета, но она была заперта, и он вспомнил, что туалеты закрывают на станциях — да и было бы безумием прятаться в уборной. Костя проскочил дальше, открыв заднюю дверь и оказавшись на площадке между вагонами. Бросил взгляд на перрон и увидел, что там стоят еще несколько милиционеров и в каждый вагон заходят по двое. Он выпрыгнул из поезда с другой стороны, с силой оттолкнувшись ногами и больно приземлившись на соседние пути. Тут же вскочил, подавив крик, и бросился бежать поперек путей, перепрыгивая через рельсы и не понимая, есть ли за ним погоня. Огни товарного поезда вдруг ослепили его, он в ужасе отпрыгнул, чудом не попав под колеса — повезло: поезд замедлял движение, подъезжая к станции, — и покатился в овраг. Волна невыносимой боли подкатила, обожгла левое подреберье, и сознание милостиво погасло.

Он очнулся на берегу пруда. Часы треснули и остановились, и он не знал, сколько времени находился в забытьи. Чувства возвращались постепенно: сначала он ощутил такую жажду, как будто в горло вонзился острый нож, потом возникла пронзительная боль в боку, и он, не в состоянии глубоко вдохнуть, догадался, что сломал ребро. Он дополз до воды и сделал несколько жадных глотков, безумно болезненных, но в то же время облегчающих. Тут же он вспомнил про свой драгоценный груз, похолодев от мысли, что портфель может быть потерян. Костя стал озираться по сторонам и обнаружил портфель лежащим всего в нескольких метрах от себя: видимо, несмотря на неистовый побег, он сжимал ручку до того момента, пока не потерял сознание.

Вокруг было тихо и начинало светать — значит, можно было предположить, что сейчас примерно шесть утра, и Костя сделал вывод, что лежал без сознания не дольше получаса: он помнил, сколько времени показывали его часы, когда он последний раз бросил взгляд на циферблат, за секунды до побега. Соответственно, охота за ним в самом разгаре: ошеломленные пассажиры уже дали показания, поделились, как тихий молодой человек, который сел в поезд в Горьком и всю дорогу не покидал верхней полки и не общался с попутчиками, вдруг выскочил из поезда и бросился прочь через железнодорожные пути. И, конечно, у преследователей уже есть не только его устный портрет, но и фотография из личного дела. Разумеется, если искали именно его…

A вдруг он напрасно сбежал? Что если этот обыск не имел к нему никакого отношения? Костя хмыкнул и тут же поморщился — любое хоть сколько-нибудь резкое движение причиняло боль: не стоит обманывать себя, интуиция его никогда не подводила. Да и это являлось не интуицией, а научным подходом: бритвой Оккама, принципом, который заставляет искать простое и самое экономное объяснение любому явлению. Ошибки быть не может, и очень скоро здесь появятся милиционеры с собаками.

Он выпил еще воды из пруда. Боль не отпускала, но становилась более знакомой. Он начинал привыкать к тому, что определенные движения причиняют боль, и старался их избегать. Чувствовать боль — так же, как и страх, так же, как и неуверенность в себе — удел людей низкоинтеллектуального уровня, привычно напомнил себе Костя. Кажется, стоики стремились достичь состояния невозмутимости и безмятежности и считали таковое стратегией земного существования… этому есть название, термин, который Костя, к своему разочарованию, не смог вспомнить, так как память раньше никогда не изменяла ему, и обычно он без труда выуживал из глубин подсознания нечто, прочитанное или услышанное давно и мельком.

Он оглянулся по сторонам. Склон холма, по которому он скатился, вел к путям и обратно на станцию — туда путь был заказан. Впереди был пруд, и вокруг рощица, за которой дымились огромные трубы — очевидно, это был какой-то завод. Костя находился в достаточно крупном населенном пункте, судя по размеру станции, где ему пришлось так неожиданно сойти — он, вспомнив свой заячий побег, усмехнулся, но на этот раз мысленно, дабы не заставить грудную клетку совершить лишнее движение, — и судя по величине завода, виднеющегося на горизонте. Туда-то он и будет пробираться, в город, где сейчас, утром понедельника, люди торопятся на работу, и он, со своей небритой физиономией, совсем не похожей на карточку из личного дела трехлетней давности, сможет затеряться среди них.

Костя попытался поднять портфель. Портфель был не просто тяжел, он был невыносимо тяжел, он отяжелел в три раза по сравнению с утром прошлого дня, когда Костя начал свой путь. Костя снова и снова пробовал оторвать портфель от земли, но всякий раз приступ боли в боку заставлял его замереть, дыхание прерывалось, сильнейший кашель вырывался из глотки, и в течение нескольких минут он не мог справиться с потоком лающих звуков. Выходит, физические страдания все же больше, чем плод воображения, как ни старался он убедить себя в обратном… Он понял, что не в состоянии нести портфель. Посидев еще какое-то время, быстрыми нервными движениями срывая травинки вокруг, он рывком расстегнул кожаные ремешки — грудь опять мучительно сжало тисками боли — и вытащил из-под сложенной запасной рубашки цилиндр с веществом. Содержимое цилиндра он положил обратно на дно портфеля. Ногой толкнул опустошенную оболочку в пруд, и та, булькнув, мгновенно ушла под воду.

Он долго шел по роще, потом через какие-то пустыри непонятного предназначения, а трубы, казавшиеся поначалу так близко, по-прежнему оставались вне досягаемости. Портфель уже не был так тяжел, и все же порой Косте казалось, что он опять потеряет сознание, и тогда он останавливался и присаживался на придорожный камень на несколько минут, но тут же вставал и шел дальше. Наконец помимо труб стали виднеться корпуса завода, и Костя начал забирать влево, чтобы обойти его. Территория стала оформляться в немощеную дорогу, и деревянные домики теперь стояли по обочинам. Поначалу улица была пустынна, но вскоре он встретил прохожую, следом еще: это был какой-то поселок. Костя старался не привлекать внимания, шел независимо и быстро, глядя строго перед собой.

Поселок постепенно разросся в городок, пыльная дорога влилась в широкую мостовую, по обеим сторонам которой теперь стояли не только деревянные домишки, но и каменные постройки, и людей на улицах становилось все больше. Народ шагал стремительно, спеша по делам и на работу и не обращая внимания на случайных встречных, и Костя внутренне порадовался своему решению не прятаться в лесу, а пробираться в город.

Солнце начинало припекать, день снова обещал быть жарким. Он очень захотел пить, казалось, язык распух во рту и пристал к небу, и стало больно глотать. Вдруг повезло: на одной из улочек он увидел водяную колонку. Он склонился над ней и нажал рычаг, благодарно пуская сладкие холодные брызги в запекшийся рот. Еще продолжая жадно хватать ртом воду, он краем глаза увидел милиционера, проходящего мимо, и все мышцы тут же сковало, он замер в полусогнутом положении, пряча лицо в струе воды. Рядом с милиционером шел парнишка с ведром, кистью и ворохом бумаг в руке. Оживленно беседуя, они остановились в нескольких метрах от колонки, около входа в невысокое здание, и парнишка, обмакнув кисточку и обмазав клеем стену, нашлепнул на нее один из своих листков. Милиционер посмотрел одобрительно, развернулся и пошел обратно, а его спутник отправился дальше. Костя распрямился, подавляя стон, — онемевший левый бок опять окатило волной горячей боли — и, убедившись, что двое исчезли из вида, подошел к свеженаклеенному объявлению: это был список нарушителей закона, «Их разыскивает милиция», и в одном из преступников он узнал себя — на фотографии трехлетней давности из личного дела.

Впервые за эти два дня он пришел в отчаяние. Ему становилось все очевиднее, как невероятно трудно скрыться от могущественной государственной машины, которая посреди послевоенной нищеты и разрухи нашла возможность за двадцать четыре часа подобраться так близко к человеку, ускользнувшему из ее лап с ее грязными секретами… Он вдруг совершенно обессилел; им овладела нечеловеческая усталость, и он почти опустился в траву у здания с собственной фотографией на стене, чтобы провалиться в спасительный сон, — а там будь что будет, лишь бы сейчас уйти от действительности.

Атараксия, это называется атараксия, вспомнил Костя, и это понятие может быть истолковано не только как умение отстраниться от текущих бед и переживаний, но и как полное к ним безразличие.

Он побрел вперед по пыльной дороге. Перед глазами то и дело повисала пелена тумана, и в голове шумело. Он вдруг понял, что очень голоден, и, поравнявшись с продуктовой лавкой, зашел туда, купил хлеба и тут же впился зубами в буханку, присев на каменные ступеньки у входа в магазин. Двое-трое прохожих недоумевающе смерили его взглядами, но прошли мимо, не останавливаясь.

Утолив голод, он двинулся дальше, но тут же почувствовал, что не в состоянии идти, что может потерять сознание в любой момент. Он представил, что сейчас упадет посреди улицы и просто останется лежать, не в силах встать. Костя оглянулся по сторонам. Он так и не знал, где находится, не встретив ни вывески, ни афиши с названием города. Очевидно, он достиг центральной части города: здесь было оживленно, проезжали автомобили и появились четырех-пятиэтажные кирпичные дома. Костя увидел большой участок земли, обнесенный оградой по периметру, — там шло строительство здания и уже заложен был фундамент. Но стройка отчего-то пустовала, ряды кирпичей возвышались за оградой, стояли бочки с цементом. У него вдруг родилась идея: он может забраться на территорию стройки и отсидеться там сегодня, отдохнуть и продумать дальнейший план действий. Утро было в самом разгаре, и если до сих пор здесь не шла работа, вряд ли она на сегодня была запланирована. Улучив момент, когда вокруг никого не было, он перевалился через невысокий забор и облюбовал себе место между одиноким неподвижным экскаватором и огромной грудой песка. С улицы его заметить было невозможно. Он пристроил портфель рядом с собой, но, подумав, решил спрятать его: аккуратно уложил в углубление под правой рукой, засыпал песком и сверху водрузил несколько кирпичей.

Потом он прислонился спиной к экскаватору и уснул.

Глава 1

Детская память скорее напоминает короткие кадры порванной пленки, чем стройный, полный смысла сюжет кинофильма. Саша не помнила, что она помнила, а что полагала, что помнила, на самом деле лишь пестуя в памяти любимую фотографию из старого альбома, а что просто знала по маминым рассказам.

Помнила точно: дорогу к новому, только что отстроенному дому, где родители приобрели кооперативную квартиру, и которая была тогда — и долго еще оставалась — месивом из глины, песка и банальной грязи. Саша с папой и сестрой возвращалась домой с троллейбусной остановки после утомительного двадцатиминутного путешествия, которое, по масштабам города, увозило их ну на самую уже городскую камчатку. Они вышагивали в кромешной тьме новостройки, освещаемой только редкими звездами и фонарями, и утопали — в буквальном смысле утопали, учитывая их размеры, шести- и двухлетней девочек, — и это запомнилось, видимо, потому, что было неординарно даже в условиях привычной советской грязи.

Саша помнила, как кувыркалась с дивана на ковер и обратно, садилась на продольный шпагат — поперечный так и не был освоен, — и становилась на мостик, и делала «лягушку» и «березку» — на этом репертуар, почерпнутый на секции художественной гимнастики, заканчивался, но этого было достаточно, чтобы вызвать восхищение младшей сестры. Сестра хлопала пухлыми ручками и заливалась от смеха, сидя на спинке дивана, видимо, потому, что пространство дивана как такового, равно как и ковра, было занято Сашиным движущимся телом.

Помнила, как смотрела «В гостях у сказки» по воскресеньям, обедая за журнальным столиком, придвинутым все к тому же дивану. Мама никогда не была слишком строга к детям, и если шла интересная передача, им позволяли есть в комнате. Сидя на диване, можно было также лепить из пластилина и рисовать красками, полагалось только расстелить газету.

Помнила папу лежащим на этом самом диване — странно лежащим, потому что не с газетой и не вечером, а среди белого дня — может, выходной? — и на животе, свесив голову и руку и поджав ногу в позе очевидно неудобной. Почему это запомнилось? Возможно, это повторялось с определенной регулярностью, а может, это было одним из последних воспоминаний, в которых он еще фигурировал, незадолго до посещения областного ракового диспансера, в вестибюле которого люди сидели вдоль стен, старые и грустные, а Сашины родители — молодые и веселые — обнимались на глазах у всех. Правда, папино лицо иногда искажала страдальческая гримаса, и, вернувшись домой, он упал на диван и замер все в той же необычной позе.

Диван присутствовал в ранних Сашиных воспоминаниях почти как член семьи. Желтовато-коричневый, с широкими ручками и спинкой, он участвовал во многих семейных действах или был их молчаливым свидетелем. Но вскоре он исчезает. Он остался, вместе с другими представителями домашней мебели и утвари, в запертой квартире, откуда после папиной смерти осиротевшая семья переехала к бабушке и дедушке в пятиэтажный дом сталинской постройки на проспекте Карла Маркса.

Когда во втором-третьем классе Саша начала писать коротенькие сказочные истории, в которых главными героями были неодушевленные — и одушевляемые ею — предметы, одной из первых историй стала такая: мебель восстает против жестокого хозяина, и во главе восстания, конечно же, сильный, справедливый и идеологически правильный диван…

Саша и ее сестра Соня были беззаботными советскими детьми, у которых было все, что необходимо для счастливого детства. При этом вызвать их восторг не составляло труда: привозимые из Москвы зеленые бананы и пакетики жареной картошки вызывали чувство счастья полного и безграничного, а иностранная игрушка — стиральная машина, работавшая на батарейках и способная по-настоящему постирать детские трусики или носовой платок — процесс, который можно было еще и наблюдать через стекло иллюминатора в дверце машины, обеих девочек вгонял в состояние сродни религиозному экстазу.

Было все, не было только отца, и мама перебралась жить к родителям для поддержки и материальной, и всякой. Жизнь в одной квартире с бабушкой и дедушкой в любом случае была скорее правилом, чем исключением, и семьи без отцов не являлись редкостью, так что и Сашина семья казалась не ущербной, а, наоборот, обыкновенной здоровой ячейкой общества.

Папа умер в феврале, не дожив ровно месяца до своего тридцатилетия, и последние недели перед его смертью семья жила на Карла Маркса, где бабушка и мама посменно за ним ухаживали.

Кооперативная квартира Сашиных родителей располагалась на улице Энгельса, а дедова — на проспекте Карла Маркса, поэтому в семейном, свободном от ненужных длиннот и всем понятном наречии утвердилось: «буду на Карла Маркса», «поеду на Энгельса», и эти бородатые дяденьки, портреты которых Саша также видела на страницах бабушкиного учебника политэкономии, ей казались почти какими-то дальними родственниками. Маленькая Соня однажды впопыхах сказала: «Хочу на Карла-Марла», взрослым это понравилось, и они так и стали называть дедушкину квартиру. Так вот, де-факто переезд состоялся еще зимой, а окончательно вещи перевезли и Энгельса заперли на ключ где-то к апрелю. О смерти папы Саше сообщили через несколько дней после его похорон. Саша всплакнула, но менее горько, чем, скажем, пару месяцев назад, когда при спуске с горки сломалась одна из лыж, только что подаренных на Новый год. То было горе ощутимое, реальное, с последствиями, это — противоестественное: умирали мамы и папы, оставляя детей сиротами в народных сказках, но, во-первых, сказки случались давно, а во-вторых, сам жанр сказки для литературно грамотного ребенка, каковым являлась Саша, предполагал нечто выдуманное, ненастоящее; в настоящей жизни могла умереть древняя деревенская прабабушка Сашиной детсадовской подружки, но даже Сашины молодые дед и бабуля умереть не могли по определению. Саша продолжала спрашивать, где же ее папа и скоро ли он вернется, пока, пойдя в первый класс, не обнаружила на последней, самой интересной странице классного журнала прочерк в графе «отец». И прочерк этот стал неотделимой частью ее жизни, как и загадочное «евр» в соседней графе все того же журнала, густо окруженное доступными «рус». Только еще у одного мальчика встречалось не менее загадочное «тат», и подобные аберрации вызывали у одноклассников куда более живой интерес, чем пробел в соседнем отсеке.

В конце февраля, в один из выходных дней, Саша вышла во двор на прогулку. Погода была именно такой, какой ей положено быть в это время года в русском городе средней полосы. Снега лежало еще предостаточно, но он заледенел, потемнел и потерял столь необходимую для любимых зимних развлечений липкость. Воздух был сырой и промозглый, хоть и безветренный, так как от ветра двор был защищен домом, изогнутым буквой Г, и соседним, стоящим близко, зданием. Делать было нечего; во дворе располагались две лавочки и песочница, пустующие по причине сезонной непригодности; других объектов, даже простецких качелей, не наблюдалось. По сравнению с Энгельсом, где одновременно со сдачей дома возвели детскую площадку, двор на Карла-Марла оказался грустным. На Энгельса встреча со знакомыми мальчиками и девочками была гарантирована в любую погоду. Кооператив заселялся молодыми семьями работников Горьковской железной дороги, к которой Сашины родители, к слову, не имели никакого отношения — они были блатные, как и множество других семей. Как бы то ни было, дети присутствовали в большом количестве в семиподъездном девятиэтажном муравейнике. Карлу-Марлу же построили давно, в 1947 году, о чем Саша знала благодаря выложенным грязно-розовыми плитками цифрам на первом этаже прямо при входе в ее — первую — квартиру. Что, кстати, было особенно — жить в квартире номер один, хоть этот факт и не примирял до конца с необходимостью переезда в скучный дом, жильцы которого успели состариться, а дети если и встречались, то лишь немногочисленные внуки первоначальных обитателей. Безликий адрес на Энгельса запоминался с трудом: дом 59, четвертый подъезд, квартира сто восьмая. Дедов же адрес даже двухлетняя Сонечка произносила без запинки (когда не спешила): Карла Маркса, один, квартира один.

Так, значит, был легко запоминающийся адрес, обманчивый, как блестящая обертка безвкусного батончика, и было удобное расположение — в центре города, в пяти минутах ходьбы от красивой площади Ленина, где, кроме обязательного одноименного памятника (вот в семейном лексиконе и появился еще один почти родственник), находились также здание горсовета с мощными колоннами, драматический театр и фонтан с зеленым сквериком. А более ничего не было, как-то: веселого двора и друзей-ровесников.

Саша бесцельно бродила по двору, уже подумывая, не вернуться ли домой, когда дверь углового подъезда открылась и оттуда вышла девочка примерно Сашиного возраста. На девочке было самое обыкновенное серое пальто, какие носили все, но шапочка была очень красивая: разноцветная, с ушами, помпоном и вязаными розочками по краю. Варежек не было. Девочка стала медленно приближаться к Саше, и та продолжила ковыряние в снегу носком валенка, пытаясь сохранить вид независимый, тем временем исподлобья наблюдая за соседкой и потенциальной подружкой. Девочки побродили еще какое-то время, каждая сама по себе, вроде бы хаотически, но все же постепенно сближаясь. Наконец, соседка спросила, а скорее, бросила в воздух, не глядя на Сашу:

— А ты с нашего двора.

— Я теперь здесь живу, — сказала Саша, держась пока на расстоянии, и безразличным голосом.

— Это в какой квартире?

Саша махнула рукой в сторону первого подъезда. Многословное рвение было бы сейчас плохим тоном, указывающим на желание напроситься в друзья.

— Там умерли и гроб стоял, — поделилась девочка.

Саша зауважала ее осведомленность, но решила пока не делиться тем, что имела к вышесказанному непосредственное отношение.

— Там еще полковник живет на первом этаже и летчик на третьем. У летчика жена болеет.

Такие познания заинтриговали Сашу еще больше. Полковником, допустим, был ее дед, а летчиком — дядя Феликс, которого она знала, поскольку дед с ним дружил, но как соседская девочка могла быть в курсе происходящего, ее непосредственно не касающегося? Впоследствии Саша убедилась, что информированность новой подружки в тот день не являлась случайностью. Она входила в круг тех представительниц женского пола, которые чудесным образом являются носительницами — и распространительницами — самых неожиданных знаний. Тот факт, что в садик она не ходила, а проводила время с мамой-художницей, которая работала дома, и то, что любимым ее занятием было восседание на подоконнике у окошка, ведущего во двор, — прекрасный пункт наблюдения! — никакой роли не играло, так как ситуация не изменилась совершенно, когда Кира пошла в школу, где, кстати, училась спустя рукава, несмотря на прекрасную память и цепкий ум. Просто она впитывала всевозможные сведения, приберегая их стратегически, пока не придет время извлечь из них какую-нибудь конкретную пользу (или просто впечатлить собеседника), а организованное зазубривание отвлеченных школьных предметов считала ниже своего достоинства.

— Откуда ты знаешь? Про полковника и про летчика? — спросила Саша.

— Мне семь, — поведя плечами, объяснила девочка.

— Так ты уже в школе учишься! — облегченно сказала Саша, мирясь с ее превосходством.

— Нет, я в этом году пойду. Я сентябрьская. Мама хотела раньше отдать, а папа сказал, нечего ребенка мучить, успеет выучиться. Такие вопросы у нас в семье папа решает, — подробно ответила девочка. Саша продолжала смотреть на нее с уважением, такая она была взрослая и так авторитетно все рассказывала.

— Только я не в четырнадцатую пойду, — продолжила девочка. Руки ее совсем замерзли, покраснели и покрылись пупырышками, и она их спрятала в карманы пальто, приобретя вид еще более уверенный.

— А в какую? — удивилась Саша, знавшая уже, что все дети из этого дома шли в школу напротив под номером 14, кроме разве что внука дяди Феликса, который ходил в другую школу, для неумных детей. Но вряд ли эту девочку собирались туда отправить.

— В английскую, — гордо развеяла девочка Сашино недоумение, — мой папа говорит, надо учить английский, пригодится.

Здесь Саша почувствовала, что просто обязана сказать что-то о своем папе, чей гроб недавно стоял у подъезда, согласно наблюдательной соседке, — сама-то Саша гроба не видела, ее удалили из дома на время похорон, и смерть отца продолжала казаться ей иллюзией, глупой злой шуткой.

— А мой папа главный по ЭВМ на заводе.

Это было чистой правдой. В течение последнего года жизни Сашин папа возглавлял многообещающий компьютерный отдел секретного военного завода по производству танков. Саша приходила к нему на работу и была, возможно, первым ребенком в Советском Союзе, увидевшим настоящие компьютеры — громоздкие машины, занимавшие целую комнату, которую и называли папиным «отделом». Машины гудели и выплевывали белые листы бумаги, скрепленные между собой, с дырочками по краям и крошечными ноликами и единичками на обратной стороне. Иногда папа приносил листочки домой и на них можно было рисовать.

Возможно, если бы девочка увидела эти огромные машины и эти удивительные листочки, она была бы впечатлена. Теперь же она пожала плечами и сменила тему разговора.

— Ты в подвале была?

Саша знала о существовании подвала, где каждый жилец дома имел небольшой отсек. Она, разумеется, ни разу туда не спускалась. Дед иногда ходил в подвал, куда вела небольшая дверь под лестничной площадкой. Он брал тяжелый ключ и возвращался с трехлитровой банкой компота или маринованных огурцов.

Саша честно помотала головой, и девочка сказала:

— У нас из девчонок только я хожу. Даже некоторые мальчишки боятся, — сдержанная гордость звучала в ее голосе. — Хочешь, сгоняем?

Саша поняла, что это проверка. Сашу, дворового новичка, испытывали: стоит она доверия и дружбы, или ее можно списывать с корабля в коллектив обыкновенных девчонок и отдельных трусливых мальчиков.

В семье Саша считалась самой бесстрашной: она раскачивалась на качелях «до неба», висела на турниках вниз головой и ходила на все аттракционы в детском парке — если пускали в соответствии с ростом и возрастом. Сашина храбрость, однако, распространялась на поступки, которые если и могли привести к неприятным последствиям, то лишь физического характера. Длинный темный коридор дедовой квартиры, по которому иной раз надо было пройти ночью, чтобы попасть в туалет, таил в себе намного больше опасностей, чем, допустим, спуск на лыжах по крутому склону холма, и, бывало, Саша не находила в себе мужества встать и преодолеть этот мистический путь, и отчаянно ерзала в кровати.

Здесь же был вопрос принципа. Можно было отказаться — и остаться в безопасности двора, вызвав у девочки, наверное, удовлетворенное «так я и думала» пожатие плечами и подтвердив за ней реноме единственной представительницы женского пола, которая решается спускаться в подвал. Или согласиться — и, натерпевшись страха в темном подземелье, выйти оттуда уже полноправным членом дворового коллектива.

— Пошли, — сказала Саша беззаботно, оставив все эти мысли и колебания, как ей хотелось верить, не замеченными собеседницей.

Оказалось, сначала надо было зайти домой за ключом.

Они поднялись на четвертый этаж, и девочка несколько раз постучала ногой по деревянной двери.

— Звонок не работает, — пояснила она.

За дверью раздались неспешные шаги, и Саша услышала незлобное ворчание, продолженное уже на пороге:

— Кирка, ну что надо, ну десяти минут не прошло… — и только теперь Саша узнала, что соседку зовут Кира.

На пороге стояла красивая молодая женщина с длинными распущенными волосами, в длинном шелковом халате, из-под которого, похоже, проглядывала ночная рубашка, и с сигаретой во рту.

— Нина, не ругайся, я за скакалкой, — соврала Кира, неожиданно для Саши назвав мать по имени.

— А как зовут нашу новую подружку? — сменила Нина гнев на милость.

Саша быстро ответила на вопрос, сообразив, что и Кира не осведомлена о ее имени. Впрочем, было не понятно, расслышала ли Сашу женщина, поскольку она уже удалялась по коридору, шурша халатом и пуская дым.

Кира прошмыгнула в комнату, не сняв валенок.

Саша огляделась по сторонам, привыкнув к полумраку прихожей.

Здесь все было необычно. Сашина квартира, а также те квартиры, где Саше приходилось бывать, обставлялись более или менее одинаковой мебелью и выглядели предсказуемо и скучно.

Здесь отсутствовали обои и стены были раскрашены какими-то диковатыми узорами и цветами, а в углу, перетекая конечностями с одной стены на другую, была даже нарисована не совсем одетая женщина, смутно напоминающая Кирину маму. На двух неярких торшерах красовались абажуры, сплетенные из разноцветных веревочек, и из таких же веревочек были сделаны несколько кашпо, в которых располагались горшки с домашними растениями. Кашпо были развешаны почти под самым потолком, и тонкие вьющиеся ветви незнакомых Саше растений, казалось, вплетались в узоры на стенах. Комнату от коридора отделяла не дверь, а какие-то болтающиеся, сплетенные между собой деревянные пластинки.

Пластинки стукнули одна о другую, и появилась Кира. Она несла никому не нужную скакалку для маскировки, а карманы ее пальто оттопыривались: в одном лежал большой ключ, как у Сашиного деда, а в другом — фонарик.

Вместе девочки спустились на первый этаж, и Кира по-хозяйски отперла тяжелую дверь подвала, заскрипевшую в лучших традициях приключенческих романов. У Саши вверху живота что-то оборвалось и провалилось к мочевому пузырю, и захотелось писать, но было поздно: Кира уже вошла внутрь, и пришлось последовать за ней. Узкий проход освещался тусклой мигающей лампочкой, которая не добавляла уверенности, а, напротив, вселяла еще больший страх. Кира включила фонарик и дугой обвела окружающие потолок, стены и пол, осветив пыль, и паутину в углах, и потрескавшуюся штукатурку, которая местами обвалилась, обнажая кирпичи и заскорузлый, поблекший линолеум. В дальнем углу, там, где проход делал поворот налево, Саша успела увидеть мертвую мышь, которая лежала лапками вверх. Запах стоял тошнотворный, очень неприятный: Саша вспомнила, что подобный запах был ей знаком по поездкам в лес, где иногда в поисках грибов они с бабулей и мамой набредали на болото.

Девочки гуськом двинулись вперед, повернули налево и оказались в проходе пошире, по обе стороны которого, на расстоянии полутора метров друг от друга, располагались одинаковые двери, но с разными висячими замками, от совсем маленьких до внушительных и явно очень надежных. Двери были пронумерованы соответственно квартирам наверху, и Саше подумалось: неужели дед запирает их личную ячейку под первым номером одним из таких вот мощных замков, если все, что в ней хранится, это бабулины соленья и варенья.

Неожиданно сзади раздались шаги. Саша окаменела, боясь обернуться.

— Тихо, — шепнула Кира, как будто возможно было вести себя тише камня, в который Саша превратилась.

Кира схватила ее за руку и потащила вперед. Оказалось, за последним отсеком слева были тупик и ниша, в то время как напротив коридор снова поворачивал и виднелся следующий, полный новых запертых дверей. Девочки заскочили в нишу и присели на корточки. Шаги приближались. Саша прикрыла глаза: если какой-нибудь индеец Джо примется убивать ее своим томагавком, лучше этого не видеть. Шаги затихли совсем близко, и раздалось металлическое бряцание: отпирали замок.

Кира высунула свой любопытный носик и один из двух бесстрашных глаз из-за угла и тут же нырнула обратно в укрытие. Она пожестикулировала в воздухе и беззвучно пошевелила губами, и Саша так поняла, что опасность миновала.

Шуршание за углом продолжалось довольно долго, но уже не было так страшно. Наконец, шаги начали удаляться. Прежде чем они окончательно затихли, Кира вылезла из укрытия, и Саша последовала за ней.

— Кто это был? — шепотом спросила Саша.

— А, сосед, ничего особенного. Он глухой, один живет, Нина иногда ему еду приносит. Вечно тут в подвале ошивается. Если бы нас здесь увидел, точно бы Нине доложил.

Манера Киры называть мать по имени опять резанула Саше слух. Эта молодая, немного странная женщина, которую она только что встретила, и впрямь не была похожа на известных Саше мам. Ее личная мама, например, тоже была молодая и красивая, но она не курила сигареты, не ходила в ночной рубашке до обеда и носила модную стрижку, а не длинные распущенные волосы.

Девочки между тем шли по следующему коридору, очень длинному. Кира указала на единственную дверь без замка и приоткрыла ее, тяжелую и скрипучую, не без труда. Саша увидела пыльный детский велосипед; больше ничего за этой дверью не было.

— Ты на двухколесном умеешь? — в своей манере, деловито, спросила Кира.

По ее тону Саша поняла, что Кира-то наверняка умеет, и порадовалась внутренне, что в грязь лицом не ударит. Она коротко кивнула, начав уже перенимать небрежный, независимый стиль общения новой подружки.

— А я нет, — неожиданно сообщила Кира. Это тоже было ее особенностью: она сдержанно гордилась своими достоинствами, не скромничая и не кокетничая, но также и не пыталась приврать, чтобы показаться лучше, чем есть. — Меня папа этим летом учить будет. Если велик не сопрут, — добавила она, вздохнув.

Бытовой этот разговор как-то положительно повлиял на Сашу, страх проходил. Она теперь спокойно шла по этим неприветливым, но не таким уж, в общем-то, жутким коридорам. Еще один проход закончился нишей в стене и повернул направо. Оказалось, что девочки идут по кругу, точнее, по периметру прямоугольника. Когда они дошагали до его следующей стороны, Кира обратила Сашино внимание на неприступную железную дверь, которая выглядела очень странно. Цель двери — открываться, иначе зачем она вообще нужна. Эта была вмурована в стену, плотно прилегая к ней всеми четырьмя гранями, и петли были совсем ржавые, но главное — отсутствовали ручка, замок или даже замочная скважина. Саша могла поклясться, что эту дверь никто и никогда не пытался открыть.

— Хочешь, секрет расскажу? — спросила Кира.

— Хочу, — ответила Саша, и ноги ее опять похолодели.

— А никому не разболтаешь? — и Кира строго посмотрела на подругу.

— Нет, — твердо сказала Саша.

— Побожись.

— Что?

— Ну, перекрестись, в смысле.

Это было слишком: в семье Саши о боге не говорили, не только потому, что, как она знала, все были настоящими советскими людьми, но еще и потому, что были евреями, а евреи не крестятся. Именно так Саша и объяснила свой отказ креститься.

Кира недоуменно на нее посмотрела.

— А как будешь клясться тогда? Ну, как эти… евреи клянутся?

— Ну, не знаю… просто, может, честное октябрятское сказать?

Кира пожала плечами, но соблазн поделиться тайной был велик, и пришлось согласиться на не самую надежную, на ее взгляд, клятву.

— Знаешь, что там? — она указала на дверь. — Там покойник замурован.

Саша вздрогнула. Слишком часто последнее время ее детская жизнь заставляла ее соприкоснуться с отвлеченным понятием смерти.

— Ерунда, не может этого быть. Откуда покойник взялся? — возмутилась она.

— Когда дом строили, одного рабочего убили и, чтобы никому не говорить, в стенку положили. Его дух теперь по дому ходит и людям жить спокойно не дает.

От такого заявления, нарушающего все ее стройные представления о мироздании, культивированные папой-математиком, Саша просто вскипела:

— Да кто тебе вообще такую ерунду сказал?

— Баба Катя. Она к нам из деревни жить приезжала, хотела насовсем остаться. Пожила-пожила и уехала обратно, сказала, наш дом мертвяками пахнет. Нина ее ругала и обзывала, а она все равно сказала, что здесь ничего хорошего, и уехала. Она пока с нами жила, вся больная ходила, слабая, и волосы лезли.

— А покойник при чем?

— А для чего, думаешь, эта дверь? — усмехнулась Кира.

Что правда, то правда — предназначение двери оставалось неясным, поскольку было очевидно, что дверь не функционировала ни при каких обстоятельствах. Так что Саше крыть было нечем, и учитывая Кирину осведомленность в других вопросах — в которой Саша ранее убедилась — и полную невозможность объяснить существование двери каким-либо другим образом, — приходилось временно уступить.

Саша так и не поверила окончательно в замурованного покойника, и, возможно, со временем нашлась бы аргументация в пользу какого-то иного объяснения, однако больше девочки к этому обсуждению не возвращались.

Погода пошла на поправку, и никому уже не хотелось лезть в подвал, так как были развлечения и на улице, а вскоре Кира уехала к бабе Кате в деревню. Она вернулась к концу августа, еще более деловая, хоть так и не научилась кататься на двухколесном велосипеде, и пошла в свою особенную английскую школу, а Саша пошла в обычную, напротив дома.

Глава 2

Саша делила с сестрой комнату в дедовой квартире и кровать. Сестра потом говорила, что Саша с нее вечно стаскивала одеяло, и пинала, и вытесняла с узкой кровати. Возможно, так оно и было. Саша по прошествии лет не могла припомнить, чтобы соседство с сестрой доставляло ей какие-либо неудобства: та была миниатюрной, худенькой и, когда Саша отправлялась в постель, обычно уже крепко спала. Главной помехой было не то, что комнату приходилось делить, а то, что у комнаты не было двери.

Когда-то дверь была, но открывалась наружу, в коридор, и задолго до переезда девочек впритык ко входу поставили громоздкий шкаф-гардероб, где хранились вещи бабули. От шкафа исходил, казалось, просачиваясь сквозь замочную скважину (шкаф был старомодный, запирался на ключ — хотя на самом деле его не запирали, но ключ торчал), запоминающийся запах бабулиных духов, знакомый сестрам также по ее шарфикам, и сумочкам, и пошитым на заказ кофточкам из удивительного этого шкафа. Поэтому, дабы дверь не препятствовала пользованию створками шкафа, ее сняли, косяк закрасили. Дядя Феликс, мужчина рукастый, предлагал соорудить на ее месте выдвижную дверь на роликах, наподобие таковой в купе поезда, но дед не считал это необходимым, видимо, полагая жизнь двух маленьких девочек общественным, а не частным явлением.

Постепенно, впрочем, оказалось, что отсутствие двери обладает одним очень даже положительным свойством. Жизнь семьи, и самая любопытная ее часть, а именно — обмен новостями — продолжалась после того, как Сашу прогоняли спать. Дед садился в большой комнате смотреть программу «Время», которая в их часовом поясе начиналась в десять вечера. Он придвигал кресло поближе к экрану телевизора, поскольку в результате военной контузии неважно слышал; бабуля, укрывшись тонким вязаным пледом, отдыхала на диване. Мама сидела рядом, за обеденным столом, со своими бумагами — она в ту пору начала подготовку кандидатской диссертации. Правда, когда приходилось что-то печатать на машинке, она скрывалась на кухне, плотно закрыв дверь.

Саша была молчаливым, но непременным участником таких вот вечеров — о чем взрослые даже не подозревали. Она лежала, глядя в потолок и следя за пробегавшими по нему светотенями, и ловила обрывки бесед, иногда неясных, смысл которых ускользал от нее, а иногда вполне доступных. Реплики взрослых сливались с равномерным голосом диктора, к чьим уже совсем непонятным словам Саша тоже любила почему-то прислушиваться.

Потом все расходились. Бывало, мама заходила в комнату перед тем, как лечь, и Саша быстро отворачивалась к стене, притворяясь, что спит, потому что знала, что ее веселая, боевая мама будет неподвижно сидеть на краешке кровати и по ее лицу будут стекать слезы, и Саше казалось, что эти полуночные слезы — тайна, которой мама не хотела бы ни с кем делиться. Иногда Саша долго лежала без сна, прислушиваясь к разнообразным звукам: дедову покашливанию и кряхтению, бабулиному посапыванию и маминым еле уловимым всхлипываниям, — и даже научилась определять время по часам с кукушкой, которые висели на кухне и куковали каждые полчаса: один раз в середине часа и в полный час соответствующее количество раз. Изредка удавалось дождаться того длинного промежутка, когда кукушка три раза подряд говорила одно лишь «ку-ку», и это означало время безумно позднее.

В один из таких вечеров Саша узнала, что выходит замуж молодая соседка Таня, дочь старой соседки Вали.

— Таня выходит замуж, — сообщила бабуля со своего уютного дивана.

— Давно пора, — сказал дед категорично.

— Валя плачет, — добавила бабуля, шурша газетами.

Саша хорошо ее в этот момент представила: очки на носу, любимый плед натянут до подбородка, а под ним ходят ходуном, шевелятся пальцы ног — была у бабули такая привычка.

— Плачет? Спасибо надо говорить тому, кто эту дурнушку замуж берет, — все женщины для деда делились на две неравные части: красавицы, в число которых входили все «его» женщины: бабуля, мама, мамина сестра, еще некоторые особы киношно-телевизионного свойства, например Элина Быстрицкая, — эти ряды обещали пополнить собою и Саша с сестрой, разумеется; и все другие, несимпатичные.

По правде сказать, в случае Тани он был близок к истине: она была полновата, в веснушках, с волосами неопределенной длины и цвета уже не блондинистого, но и не совсем рыжего.

— Танин молодой человек — грузин, — продолжила бабуля. — Валя приходила сегодня, плакала, говорила — лучше бы уж еврей, — в бабулином голосе слышалась улыбка.

— А ты что ей сказала? — грозно спросил дед.

— Отругала, конечно. Ты же, говорю, Валя, советский человек, откуда такие предрассудки? И вообще, говорю, тебе не кажется, что такими словами ты можешь меня обидеть? Она еще больше рыдает: Как же я, говорит, могу вас, Раиса Семеновна, обидеть? Я же, наоборот, говорю, лучше бы из ваших. Ну что с ней спорить?

— А где Таня грузина нашла?

— Он с ней в техникуме учится…

Разговор постепенно изменил направление. Дед вскоре пошел спать, а бабуля и мама еще смотрели какое-то кино, и Саша догадывалась, что не очень-то интересное, потому что они продолжали перешептываться на разные темы, видимо, не слишком следя за происходящим на экране. Саша медленно погружалась в сон, представляя себе Таниного жениха — молодого черноволосого джигита, затянутого широким поясом в талии и с необычными кармашками на обеих сторонах груди, — таким был изображен грузин в Сашиной книжке «Пятнадцать сестер» — про пятнадцать советских республик.

Танин молодой человек оказался не грузином, а осетином — другой кавказской разновидностью, о которой Валя даже не слышала, что вызвало еще более горькие слезы и упреки в адрес дочери.

— Что, не могла она из наших найти? — повторяла плачущая Валя.

— Да где они, ваши, наши, какие хочешь, — сердилась бабуля.

Она отпаивала Валю из своих фарфоровых кофейных чашечек, которые приносила в комнату на серебряном подносе. Кофе она варила в металлической турке, и по всей квартире разносился знакомый Саше аромат. Валя оставалась безутешна.

— Посмотри, все ходят неухоженные, грязные, спились все! А этот — он же на нее как на королеву смотрит, на руках будет носить.

Саше казалось, что бабуле надоели эти ни к чему не приводящие уговоры, и в ее голосе все чаще звучало раздражение.

Саше любопытно было посмотреть на Таниного жениха, и как-то она встретила обоих во дворе. Жених совершенно не походил на кни