Человека тяготит не только пространственное, но и временное заточение, у него развивается невроз уходящего времени, родственный клаустрофобии, страху замкнутого пространства. Заточенный в настоящем, я чувствую убывание себя, убивание себя временем. Я хочу жить на просторах времени, странствовать в прошлое и будущее, помнить других, ушедших, и оставаться в памяти тех, кто придет вслед за мной»
В другой раз мы отправились на выставку Шагала в Еврейском музее Нью-Йорка.
— Такого музея, — сказал Эпштейн, — и быть не может. Ведь вторая заповедь запрещает иудеям создавать кумиры, а значит, и воспроизводить реальность, конкурируя с создавшим ее Богом.
— Но что же делать, — спросил я, — гениальному художнику-еврею вроде Марка Шагала?
— Искажать действительность, чтобы она не была похожей на существующую. Поэтому в авангарде всегда было столько мастеров еврейского происхождения. Сам авангард с его стратегией разложения видимого был компромиссом между новым вызовом искусства и наследственным чувством вины
Мыслитель использует любую систему как средство движения мысли за пределы системы. Мыслительство — это по сути своей инакомыслие, не политического, а наддисциплинарного уровня… Мыслитель ищет и создает проблемы там, где обыденное мышление не видит проблем, а дисциплинарное мышление считает их решенными или неразрешимыми»
Я согласен признать свою идентичность в начале пути, но не согласен до конца жизни в ней оставаться, определяться в терминах своей расы, нации, класса
Дерридианскую критику центра любой системы Эпштейн заменяет понятием «номадного», бродячего центра. А «смерть автора», о которой первыми написали Фуко и Барт (а затем кто только не писал), предлагает переосмыслить в контексте интернетовской культуры как рождение нового типа авторства: «…следующий интеллектуальный сдвиг ведет к воскрешению авторства — уже в виде гиперавторства, которое не сводимо не только к живущим индивидам, но и к структурным механизмам письма, а представляет собой сообщество виртуальных индивидов, между которыми происходит творческая интерференция»
более поздних работах Эпштейн отвергает важнейшее положение постмодернистской деконструкции — подрыв метафизики логоцентризма, — предлагая взамен конструирование: «преодоление метафизики через саму метафизику, через создание многих метафизик, обнаруживающих свое различие и несводимость к одной метафизике, я и называю конструированием»
Не случайно он начинает с того, что интерпретирует концептуализм как продолжение «апофатической» — то есть религиозной, то есть метафизической — эстетики русского авангарда
Но за паузой удивления, необходимой для замедления восприятия и концентрации внимания на интересном, должен следовать новый монтаж остраненных смыслов.
Кстати об «интересном». Я. Э. Голосовкер, посвятивший ему одноименный трактат [32], писал, что интересным может быть только отклонение от нормы, от скучного привычного, удивление ему.
Поэтому систематическое взаимодействие и взаимоперевод — один из стимулов и факторов развития философской мысли.