Выкуривала за день пачку «Казбека», а то и полторы, рубила в глаза правду-матку, носила ковбойки из «Детского мира». Такая простая, как черный хлеб с солью. Любите и жалуйте. Делать нечего – раз у Кривицкого начали раздуваться ноздри, спорить с ним бесполезно. Она затянулась папиросой, заложила за оттопыренное ухо выбившуюся прядь и пошла в «стекляшку». Ну, так и есть: Хрусталев. Кофе пьет. Она подошла, обнялись. – Ты, Витя, живой? Мать твою! А мне тут страстей разных наговорили… – Не верь. – Да ладно, не верь! Ты мне лучше скажи, правда это или нет, что ты с Сенчуком прямо на сьемках подрался? – Мы с ним разошлись в понимании природы творчества. Люся чуть не взвизгнула от восторга: – Какого еще творчества! Бабу небось не поделили? – Ну, хватит об этом, Люсьена. С кем ты сейчас снимаешь? – С Кривицким снимаю. Стахановец наш. Одну фильму сдали, другую снимаем. – Опять песни-пляски? – Да, все для народа. Говно, в общем, Витя.
На самом-то деле от женщин во все времена чего люди только не требовали! Смекалку, здоровье, но главное – главное! – желание взвалить на себя все: работу, детей, алкоголика-мужа, кобру-свекровь, гулящего свекра, сад с огородом, и… много всего. Взвалить это все на себя и переть. При этом казаться и хрупкой, и нежной, а то даже слабой. Но только «казаться».
она никогда не обижалась, потому что не умела этого и не любила. Обидеться, считала она, значит затаить что-то недоброе против человека, а ему об этом не сказать. А Люся всегда говорила.
Ты правда решил, что нам лучше расстаться? Он окинул ее всю злыми и жадными глазами. Егор Мячин прав, что таких не бывает. – Не знаю. Я этого не говорил. Конечно же, он говорил, но неважно. – Можно, я позвоню? – спросила она. – Сегодня? Да, можно. Звони, буду ждать.
