автордың кітабын онлайн тегін оқу  Убить нельзя помиловать (жизнь расставляет запятые)

Марина Семенова

Марина Семенова

Убить нельзя помиловать

(жизнь расставляет запятые)

Мы все приходим в этот мир чистыми и искренними, словно январские снежинки, с щенячьим желанием любить и быть любимыми. Но, обжегшись не раз и не два, сполна нахлебавшись людского предательства, продравшись через боль и одиночество, мы неожиданно открываем в себе еще одно, не менее сильное желание, желание — мстить. И понимаем, что у нашего сердца есть и другая сторона, темная неизученная, страшная.

Но, жизнь не стоит на месте. Жизнь снова меняется, и приводит за собой очередное понимание — нет, это — не сторона, а лишь темная полоса, через которую нужно просто перешагнуть, как через ночь, как через дождь, и на самой окраине своего одиночества встретить совсем других людей. Встретить и начать заселять ими своё пустынное сердце.

Все книги Марины Семеновой написаны о любви… И только одна, только эта — о ненависти. Одна единственная книга о женской ненависти, о темной стороне ее сердца. Эта книга о ненависти, которая, какой бы огромной не казалась, всё равно — всегда меньше любви.

Наивный, избрав путь к просветлению,

в какую тюрьму ты спрятал свою темную сторону?

Я знаю, как на мед садятся мухи,

Я знаю смерть, что рыщет, все губя,

Я знаю книги, истины и слухи,

Я знаю всё…

Но, только не себя.

Франсуа Вийон

Я хочу, чтобы он умер. Я хочу этого уже много лет. Я хочу этого так сильно и так часто, что один знакомый психотерапевт посоветовал написать об этом книгу. Видимо, он просто устал апеллировать к моему здравому смыслу, призывать к прощению и предлагать отпустить ситуацию. Потому что прощать я никого не собираюсь, а ситуацию отпущу только если, придя на кладбище, увижу на свежезакопанной могиле надпись — «Здесь покоится с миром»… А дальше — имя и фамилия моего бывшего мужа.

С миром?… С каким, к черту, миром! Здесь покоится с ненавистью, с моей безусловной ненавистью, от которой я смогу избавиться лишь закопав её вместе с ним, уложив рядышком в одну могилу.

А у вас? У вас никогда не возникало желания кого-нибудь убить? Ну, хотя бы раз в жизни? Нет, не так, чтобы в сердцах и во время ссоры, а много лет спустя, когда кажется, что всё уже давно улеглось, забылось, стёрлось, истлело, когда уже все сроки вышли? И в твоей жизни все хорошо, все сложилось с другим человеком, с более достойным… Да, не более, а в тысячу раз лучше! Но, все равно, время от времени на тебя накатывает яростная, ослепляющая волна ненависти. Так прошлое напоминает о себе. Да-да, твое прошлое периодически напоминает о себе. Потому что этот человек — он же не умер. И не купил билет на Марс, не улетел туда, чтобы вернуться через тысячу космических лет. Он даже не уехал в другую страну или, хотя бы, в другой город. Нет, он живёт рядом, на соседней улице и периодически подбрасывает сухие веточки в твой тлеющий костер незаживающих обид. Собственно говоря, из-за этих самых веточек — и тлеющий.

 

Это вошло в привычку не сразу. Поначалу ярость налетала вихрем, поднималась изнутри, не давая думать, видеть, дышать. Именно так — налетала и поднималась. Снаружи и изнутри. Казалось, что вселенная не просто пропиталась твоей ненавистью, набухла ею, насытилась, она из нее соткана. Будто ты, в одночасье, перезамесила её под себя. Вернее, не под себя, а под свое необъятное всепроникающее чувство ненависти, отравившее не только душу, сердце, печень и легкие, а — все вокруг. Вот как сильно я в ту пору ненавидела.

 

И тогда, чтобы не сойти с ума, чтобы просто не выгореть дотла, я стала каждый вечер перед сном придумывать своему обидчику страшную месть. Каждый вечер — новую мучительную смерть. Всенепременно — мучительную! Со временем это превратилось в своеобразный ритуал, стало моим успокоительным, таблеткой снотворного. Но, это лишь со временем, а тогда, в самый первый момент, я никак не могла успокоиться. Родившись в ответ на предательство, обретя плоть, наевшись досыта обиды и боли, моя ненависть росла и ширилась, а достигнув своего предела, все равно продолжала расти.

 

Уже потом, много позже, я поняла, что не меньше самой ненависти тебя убивают мысли о ее разрушительной силе и, упорно навязываемое всеми, чувство вины. Чувство вины за чувство ненависти. Везде пишут и говорят о том, что ненавидеть — это плохо, что ненависть, это — яд, который тебя же и разрушает, что нужно научиться отпускать, прощать и прочее бла-бла-бла. Они не понимают, что убивает тебя не ненависть, тебя убивает — неотомщенность, безнаказанность, несвершение акта возмездия. Справедливого возмездия.

 

Мною всегда не понималось — почему быть распоследней сволочью можно, а ненавидеть за это — нельзя? Почему, если человек сделал тебе плохо, ты не должна хотеть, чтобы ему тоже было плохо? Вместо этого, ты должна «простить и отпустить». С какого такого перепугу? И что за дурацкое слово «отпустить», если я никого не держу? Если это она, ненависть, держит меня, вцепившись в горло и не давая ни вдохнуть, ни выдохнуть. Я же её не звала, не приглашала, она пришла сама и поселилась в моём сердце, в моей душе, в моем теле. Поселилась и все там испаскудила.

 

И ведь хочется всего какой-то малости — закономерного торжества справедливости. Тебе хочется отмщения. Тебе хочется, чтобы твой бывший был наказан. Но, вместо этого ты узнаешь, что у него все хорошо и, рассматривая его фотки на ФБ, где он постит свои и жёнины телеса на всех пляжах мира, ты мечтаешь о том, чтобы его смыло волной с этого самого пляжа, чтобы солнце опалило его кожу, выжгло глаза, печень и селезёнку и чтобы, в конце концов, уничтожило жирное мерзкое, такое ненавистное тебе тело, превратив его в пепел, который его новая супруга привезет домой в баночке из-под арахиса.

Но, ты смотришь на фото и понимаешь, что не такой уж он и жирный. Наел, конечно, как и ты, пару килограмм за эти годы, но не так, чтобы критично. И тогда ты фантазируешь, представляя, что таки — наел. И тебе уже видится, как твой бывший не просто наел живот и бока, а разжирел до невозможности, до необъятных размеров, когда уже не то, чтобы на пляже раздеться, а вообще — ни сидеть, ни ходить, ни дышать. Да-да, не «дышать» — это главное! Больше всего на свете ты хочешь, чтобы он задохнулся, чтобы однажды он перестал дышать.

 

И однажды, в какой-то момент, ты вдруг понимаешь, что таки — да! Да, ты не идеальный человек! И ты больше не любишь всех людей на планете Земля. Более того, ты и не обязана их любить. Ты не обязана любить свою соседку с лицом цвета протухшего фарша, которая курит на лестничной площадке самые ядовитые в мире сигареты. Ты не обязана любить водителя маршрутки, врубившего во всю дурь пошловатые песни и уступать место бабушке, упершейся в твоё плечо с силой, равной давлению поршня паровой машины. И, как только ты перестаешь себе врать, как только разрешаешь себе быть недостаточно хорошей, как только ты позволяешь себе по-настоящему ненавидеть своего обидчика каждым миллиметром своего тела, мозга и сердца, как только ты отпускаешь свою ненависть на волю, в свободный полет, в открытое плавание, и говоришь себе — да, я плохая, да, я ненавижу своего бывшего всеми клеточками своей раскромсанной болью, изъеденной обидой, опаленной жаждой отмщения души — тебе становится легче. Тебе становится всё равно. То есть совсем. То есть абсолютно.

 

Оказывается, все эти годы ты не так уж сильно хотела убить своего бывшего, как жаждала торжества справедливости. Ведь нельзя, чтобы зло оставалось безнаказанным, нельзя просто так взять и обидеть хорошего человека. А плохого? А плохого можно? В отношения плохих не надо вмешиваться, плохие сами разберутся. Плохие имеют право валтузить и убивать друг друга. Ну, не в смысле по закону, а в смысле чистоты жанра. Писатели, сценаристы и режиссёры очень хорошо про это знают, они и сюжеты своих книг и фильмов про победу добра над злом на этом выстраивают. Помните, в самом начале такого кино доброго-предоброго главного героя непременно незаслуженно бьют? Его бьют, а он не может ответить своим обидчикам. Почему не может? Ну, по разным причинам. По причине:

а). очень слабой физической подготовки,

б). значительного перевеса численности врагов,

в). врождённой или приобретенной интеллигентности

и, наконец, от своей непоборимой доброты.

То есть, наш герой не может дать отпор злодеям по причине своей невозможной любви ко всему живому. Ведь, он так любит каждое деревце, птичку и рыбку, каждую травинку на газоне и всех муравьев в муравейнике, причем, не всех скопом, а каждого муравья в отдельности. В это трудно поверить, но, наш герой любит даже своих обидчиков, тех, кто сейчас пинает его ногами и елозит расквашенной физиономией по загаженному асфальту.

 

Всё это придумано для того, чтобы родить в вашей чуткой душе жалость и сочувствие, поднять из самых из глубин волну праведного гнева и жажду отмщения. У вас, не у героя. Герою до этой самой праведной мести ещё надо дозреть. И зреть, я вам скажу, он будет очень долго, весь фильм, на протяжении которого его еще не раз пнут, обидят и повозят мордой по асфальту. Все это нужно для того, чтобы вы в своем желании сатисфакции дошли до самой критической точки, до предела, до края, чтобы вы вскипели. И вот, когда вы уже дрожите от нетерпения, когда ваши руки, лежащие на подлокотниках кресла, сами собой сжимаются в кулаки — приходит его время. Время Героя. В добром-предобром сердце, наконец, созревает протест, и для врагов наступает час расплаты. И тогда — случается Большая драка. Схлест. Побоище. Месилово. И, в этой последней схватке Добра со Злом, Добро обязательно побеждает, все поверженные гонители огребают по заслугам, а ваше зрительское тело, наконец, получает долгожданную разрядку. Всем хорошо знакомо это состояние невероятного облегчения, умиротворения, ни с чем несравнимого кайфа, когда мы кричим «ура!» торжеству справедливости в мире и душе.

 

Вот видите, как важно для нас чувство сатисфакции. Ведь, если не придет, не воздастся по заслугам, не возмздится, то, как говорят господа психологи, гештальт останется открытым. И в эту «открытость» будут заползать бактерии и вирусы ненависти, очень и очень вредные для здоровья.

Видите, если даже из-за кино мы способны так испереживаться, если сердце рвется в клочья от сострадания к вымышленному герою, то, что говорить о жизни. И не чьей-то там абстрактной жизни, а нашей собственной. Которую нельзя, как кино — прервать и, как страничку в книжке — перелистнуть.

Когда дерутся «плохие» с «плохими» ничего такого с нами не происходит, никакие чувства и эмоции из недр души не поднимаются, не всколыхиваются, ничто в тебе не откликается. Разве что любуешься красивой постановкой самой драки.

У плохих с плохими свои правила игры. Они играют на равных. Вот и я теперь на равных со своим бывшим мужем. И, я не обязана ни прощать его, ни отпускать ситуацию. Теперь, я разрешаю себе ненавидеть.

 

А начиналась история моей невероятной любви, как у всех — красиво и многообещающе. И, как все, я наивно полагала, что у меня-то уж точно все сложится по-особенному, по самому счастливому из всех возможных сценариев. Так думают все влюбленные люди. Возможно, кто-то там наверху специально вводит их в это трансовое состояние любви, напрочь отшибающее интуицию, здравый смысл и способность трезво мыслить. И скорее всего так и нужно, иначе мало кто стал бы жениться, выходить замуж и рожать детей, то есть «плодиться и размножаться», как изначально было завещано всему живому на земле.

Впрочем, не все связывают одно с другим, многие рожают детей вне брака, но, все равно по любви чаще, чем по глупости. Залетая «по глупости», женщина, как правило, делает аборт.

Я не сделала. Я родила ребенка, когда мне было двадцать пять. От мужчины, которого любила больше жизни. Так всегда говорят, когда хотят проиллюстрировать высшую степень нахлынувших на тебя чувств. Хотя, на самом деле никто не знает — сколькие из нас взаправду отдадут свою единственную жизнь за объект обожания, если вопрос выбора действительно возникнет.

Теперь я точно знаю — глупости все это. Нельзя класть на чашу весов столь неравноценные вещи. Но, тогда я так не думала. Тогда я была влюблена без памяти и уверена, что готова умереть ради любимого человека.

 

Это был мой первый мужчина. И это, конечно же, имело значение, потому что ничто нас так не привязывает к человеку, как первый сексуальный опыт. Это потом, когда тебе уже будет с кем сравнивать, влюбившись, ты сможешь хоть изредка включать мозги, а в тот незабываемый момент первопознания, ты управляема одними лишь чувствами и проснувшимся либидо. А точнее, разбуженным твоим первым мужчиной, которому ты отныне послушна и предана, как собака хозяину.

 

Я тоже была предана, поглощена своим чувством, накрыта им с головой, когда ни думать, ни спать, ни дышать. Психологи частенько называют такие чувства больными, а отношения созависимыми. Но, в тот момент я пребывала в том совершенно безбашенном двадцатилетнем возрасте, когда всё, что происходит и случается в девичьей жизни — происходит и случается во имя Любви. Именно так — пишется с большой буквы, а произносится с особым трепетом.

 

Тридцатипятилетний музыкант по имени Борис с демонической харизмой и божественным голосом слёту завладел моим сердцем, душой, разумом, ну и телом, конечно. Я влюбилась в него без памяти, теряя волю, ощущение реальности и себя. Мы жили вместе почти пять лет, с весны по осень обитая на чьих-то дачах, а зимой кочуя с квартиры на квартиру его бесчисленных знакомых, уезжающих на гастроли и в загранкомандировки.

Это было какое-то любовное запределье. В наших с ним отношениях зашкаливало абсолютно всё — эмоции лились через край, чувства балансировали на грани безумия, связь, замешанная на безудержном сексе и патологической ревности, дарила ощущение вечного праздника и упоения жизнью. Казалось, что только мы с Борисом живём, живём ярко и неистово, в то время, как все остальные представители человечества лишь влачат жалкое существование. Глупая уверенность в том, что предмет моего обожания из касты небожителей, подкреплялась горящими взглядами его бесчисленных поклонниц.

С бессмысленным упорством и маниакальным постоянством мы постоянно что-то выясняли, закатывая друг другу бурные сцены ревности с оглушительным битьем посуды, рвущими душу прощаниями, уходом навсегда и неистовым перемирием на раскаленных простынях. За перебитую посуду на нас никто не обижался — Бориса любили за талант, неземную харизму и какое-то совершенно магическое обаяние. Одаренные люди, такие, как Борис, становятся для всех своеобразным энергетиком, неиссякаемым источником эмоций, принося в однообразие будней динамику и драйв. А, участвуя в жизни талантливого друга, одновременно исполняя две роли — зрителя и мецената, каждый ощущает себя особенным, значимым, великим.

 

Борис, и в самом деле, был чрезвычайно талантлив, сочиняя песни, поражающие всех какой-то бездонностью, особым глубинным смыслом, удивительным образом понятным всем и каждому, той пронзительной искренностью и настоящестью от которой обозначается и потом долго ноет сердце. Всем тем, что каждый из нас носит в себе, пряча в закоулках уязвимой души, доставая с годами всё реже и реже, то, о чём мы надрывно кричим, наслушавшись вот таких пронзительных песен и накушавшись водочки. Кричим или тихо плачем, размазывая слезы по мокрущему лицу крепко сжатым кулаком.

 

За эту искренность и проникновенность, за идущий от сердца талант Борису прощали всё: денежные долги, пьяные выходки и драки. Прощала и я. На протяжении пяти лет я прощала ему бесчисленные измены, необязательность, зыбкость обещаний и невнятность завтрашнего дня, живя в любовной фата-моргане, как в коконе, не ведая, что есть на свете другие мужчины и совсем другая жизнь.

 

На одном из приемов врача-гинеколога, к которому мне приходилось наведываться с завидным постоянством, избавляясь от очередной дряни, подаренной моим любвеобильным партнёром, мне был озвучен приговор, повергший в ужас не одну женщину.

Бесплодие. Одно слово, вобравшее в себя столько боли и отчаяния, сколько способны вместить все существующие на свете слова, обреченное, безысходное, до самых до краев налитое женским сиротством.

 

Борис, как обычно, сидел на подоконнике и курил, сбрасывая пепел в приоткрытую фрамугу окна. Сквозняком пепел втягивался обратно и покрывал задумчивую фигуру музыканта серым налетом безнадежности. Во всяком случае, мне тогда так виделось, что «безнадежности».

На звук моих шагов он обернулся и кивнул, улыбнувшись тоже безысходно и пепельно:

— Привет, мышон…

— Привет, — поникшим голосом ответила я и выложила из сумки на стол батон, пакет молока и две сардельки, завернутые в прозрачный полиэтиленовый кулек. При виде еды он немного оживился.

— А сигареты? Сигарет, ты что ли не купила? — с едва заметным раздражением поинтересовался Борис, блуждая взглядом по столу.

— Нет.

— Черт! Так курить хочется, — он схватил со стола батон и отломив от него горбушку размером с четверть, стал поедать ее с жадностью.

— Подожди, я сейчас бутерброды сделаю.

— К чёрту бутерброды! Юлька, я курить хочу!

— Но, ты же сам сказал, что с деньгами у нас не очень, поэтому тратим их только на продукты. Сам же сказал, — растерялась я, пытаясь оправдаться. — Забыл, что ли?

— Да помню я, помню… — Он скривился недовольно и, соскользнув с подоконника, подошел ко мне, обнял. — просто подумал, что ты к маме заходила…

— Борь, я не могу больше брать деньги у мамы. Ей самой не особо хватает.

— Ну и ладно… Тогда, может, по кофейку?

Он отошел к плите, повернул газовый вентиль конфорки под стоящим на ней чайником.

— Хорошо бы. Только где ж ему взяться — кофейку? — постаралась улыбнуться я, как можно беззаботнее. — Ты же утром последний выскреб.

— А-а, ну да… — Борис скривился, отставил чайник и, вернувшись ко мне, снова обнял. — Ты чего наеженная-то такая? Случилось чего? — он проглотил остатки горбушки, отряхнул крошки с груди и живота и, вынув сардельку из пакета, по-кошачьи вцепился в неё зубами.

— Случилось. Я у врача была, Борь.

— Да?… У какого врача? — поинтересовался мой мужчина рассеянно. Не от равнодушия, просто — был занят. Всецело поглощенный приемом пищи, Борис в эти минуты праздновал свою сардельку, и в его глазах не отражалось ничего кроме вышеупомянутой кошачьей радости. И радость эта царапнула по мне острым коготком.

— Борь, ты издеваешься? Я же тебе утром сказала, что собираюсь к гинекологу.

— А-а-а, ну да… прости… Ты же знаешь, что с утра я никакой… И что — врач? Малыш, надеюсь, ты не беременна? — в его глазах всплыла и замаячила глубинная тревога. — Я вроде старался с тобой аккуратненько…

«А не со мной как?» — хотелось спросить мне, но, я не спросила, вместо этого поспешила его успокоить.

— Нет, Боря, я не беременна.

Он выдохнул. Как мне показалось — облегченно. Или показалось?

— Нет, Боря, я не беременна, — повторила я и добавила. — К сожалению.

— Господи, Малыш, не парься! Да будет у тебя ещё этих спиногрызиков вагон и маленькая тележка!

Он снова принялся шарить по пустым шкафам. Я отошла к окну и, опершись о подоконник, выдохнула с тихим отчаяньем. Больше себе, чем ему:

— Не будет. Ни вагона, ни тележки…

— Какой тележки? — Егор бросил безуспешные поиски, подошёл ко мне, заглянул в глаза.

— Никакой…

— Ты можешь мне толком объяснить, что случилось? — его голос набух тревогой. — Что сказал врач?

— Он сказал… сказал, что я бесплодна… что у меня, практически, нет шанса забеременеть.

— Серьезно? Вот засада…

Он покружил по комнате, остановился у стенки, уперся в нее лбом и, стукнув кулаком по облезшим обоям, выдохнул с горечью и злобой:

— Курить-то как хочется, блин…

Потом подошёл ко мне, заглянул с мольбой в глаза:

— Мышонок, у тебя точно ничего нет? Никакой заначки? Я же знаю, что ты любишь оставить что-нибудь на чёрный день… Не жмись, дай на сигареты!

— А знаешь, Борис, ты прав… Не нужно ничего оставлять на чёрный день! — я рванулась в коридор, вихрем пролетела по квартире, и, вернувшись, швырнула на стол смятые купюры. — На! Бери! Накупи бухла, сигарет! Потрать всё! Чего ждать? Ведь — вот! Вот — он! Наступил уже, пришёл! — вопила я, глотая слезы.

— Кто пришёл? — не понял Борис, морща недовольный лоб. Его раздражали мои ребусы. В первой половине дня его раздражало всё.

— Тот самый-самый черный день! — и реки слёз полились из глаз.

Мужчина отреагировал мгновенно, метнулся ко мне, сгреб в охапку.

— Мышон, ну зачем так мрачно… Я, конечно, ничего не понимаю в этих ваших бабьих делах, но, по-моему, ты себя рано хоронишь. Врачи не боги, тоже частенько ошибаются.

 

Этим «ты себя рано хоронишь» он словно отделил меня от себя, отсек одной фразой. Стало совсем тошно. Я смотрела на Бориса так, словно видела впервые, как смотрят на незнакомца, силясь понять, что перед вами за человек и стоит ли с ним иметь дело.

— А я думала — это наши с тобой общие дела.

— Ну, конечно общие, мышка! Конечно — общие! — он взмахнул руками, пытаясь меня подбодрить, но тут же поник, опал. — Господи! Как же курить-то хочется!

Борис метнулся в ванную и вернулся оттуда со своими грязными джинсами, вынутыми из стиральной машинки, дрожащими руками обшарил все карманы и через минуту просиял:

— Вот! Вот она родимая! Я же помнил, что ещё где-то была!

 

Борис потряс перед моим лицом измятой сигаретой, отшвырнул в дальний угол кухни джинсы и, метнувшись к плите, прикурил от газовой конфорки. Сделав первую затяжку, опустился на шаткий стул и блаженно улыбнулся. Покачавшись с минуту на двух некрепких ножках хозяйского стула и сделав еще несколько неторопливых затяжек, он неожиданно воскликнул:

— Слушай, мышонок, так это теперь нам что, можно не заморачиваться? Теперь можно в тебя кончать, да?!

 

Я слушала его в легком оцепенении, не зная, что ответить. Молчала, разом ощутив, как же неуютно мне в этом чужом, заброшенном доме рядом с этим чужим заброшенным человеком.

Похоже, Борис считал это моё состояние, подорвался, бросил окурок в мойку и опустился передо мной на колени:

— Прости, прости, прости, мышоночек! Сболтнул, не подумав… Конечно, это наша общая беда… одна на двоих… поэтому у тебя от нее только половинка… Мы справимся, Юлька… мы будем бороться, мы обязательно что-нибудь придумаем…

Он выцеловывал мои пальцы, бедра, колени и с каждым его прикосновением в мое заледенелое тело возвращалась жизнь. Когда я окончательно оттаяла и обмякла, Борис подхватил меня на руки и унес на кровать, где снова принялся исцелять, окутывая поцелуями. А потом взял меня, окончательно разомлевшую, взял жестко и жадно, не предохраняясь.

Я просыпаюсь каждый день

С похмельным привкусом свободы.

На кухне кран, стакана тень

Сто грамм воды и ложка соды.

Кофейник пуст. Ещё вчера

Мы выпили с тобой весь кофе.

Лишь пара капель как смола

Остались на твоей голгофе.

А здесь лишь запах твой остался.

Да слева смятая постель.

Чудно. Январь разбушевался.

Но ты ушла. Одна. В метель…*

Он сидел на краю кровати, читал мне с измятого листа, вырванного из тетради в клеточку, свежесочиненные стихи, и я влюблялась в него заново, в тысячный раз собирая по кусочкам своё раскромсанное обидой сердечко, глупое и ненасытное.

— А почему ушла? И в какую метель? Сейчас же лето, — улыбнулась я, призывно переворачиваясь со спины на живот.

— Да это так… для трагизму…

Он прилег рядом и стал медленно выстилать по моей коже дорожку из поцелуев от бедра к позвоночнику. От каждого его прикосновения тело мое вздрагивало, тянулось навстречу, вибрировало, пело. И вскоре мы снова впились друг в друга губами, переплелись руками и телами, перекрестили судьбы, соединившись душами.

Через три дня я-таки пошла за деньгами к маме, и она, конечно же, мне их дала в обмен на очередное обещание одуматься, бросить «этого безумного алкоголика» и поступить в институт, ну хоть в какой-нибудь. Она была очень хорошей, моя мама, только я тогда этого не понимала. Я тогда не понимала ничего, кроме того, что не могу жить без Бориса.

Он жадно накинулся на принесенную мной еду, урча от удовольствия, и снова стал похож на кота, породистого бездомного кота, по иронии судьбы выброшенного судьбой на обочину жизни.

Насытившись, Борис затянулся сигареткой с таким умиротворенным и блаженным выражением, что я снова ощутила себя мессией, спасающей великого, заплутавшего в дебрях жизни, гения.

— Ой, мышон, похоже, я снова все сожрал! — опомнился «гений», окинув сытым взглядом опустевшие тарелки.

— Ничего страшного! Я у мамы поела, — поспешила соврать я, и Борис с готовностью этой лжи поверил.

— Да?… Ну и хорошо…

Он сбегал в комнату и вернулся оттуда с очередным обрывком клетчатой бумаги:

— А я вот тут… пока тебя не было… вот… послушай…

Я собираю по крупицам

Её безумную любовь.

Глаза, ладони и страницы

Назад отлистываю. В кровь

По капле дозу эндорфина

Со всех немыслимых сторон

Чужого света, с аспирином

Уже в прикуску. И ворон

В моём краю теперь прибудет.

Ехидны взмутят зыбь болот.

Придут народы и осудят

Меня за слабость. Горький пот

На недоверчивом прищуре

Прибитых светом сонных глаз.

Холодный чай, щепотка дури.

Глоток, понюшка, и в отказ.

Держу осаду ощетинясь

Ежом зазубренных словес.

В дожди, в жару, и даже в минус

Стою на страже. Демон, бес

Хитёр, коварен и бесшумен

Сорвал изнанку бытия.

Она безумна, я безумен.

Всё ходим шпорами звеня

В одной смирительной рубашке.

Спина к спине, два нерва в жгут.

И ломит руки, как же тяжко.

Как мало веры… Боже, врут!

Глаза в глаза не видно неба.

Лишь боль, агония, и страх.

Мы смотрим в даль, на нашу небыль.

И сквозь шарфы вдыхаем прах…[1]

Я оторвалась от стены и, совершенно оглушенная, медленно подошла к Борису, опустилась перед ним на колени, уткнувшись в его влажные, пропахшие дешевым табаком, ладони, обняла за ноги, прильнула к постаменту, на который сама же его и воздвигла. За этот талант, за пробирающие до костей строки, за эту подаренную мне судьбой сопричастность, я готова была не только голодать и скитаться, я готова была отсечь руку, продать почку, сесть на электрический стул, взойти на Голгофу.

Голгофу и стул, как вы сами понимаете, я упомянула чисто гипотетически, чтобы стало понятно, что в тот момент жизни ради этого человека — я была готова на всё.

 

Прошёл ещё один год, туго набитый ещё большим непониманием, бесконечными ссорами и отвратительными скандалами, до красна раскаленный сексом, расплавленный им, и в то же время — до краёв налитый нежностью, тихой, покаянной, исцеляющей нежностью. Омытый ею, оправданный.

Наши сумасшедшие отношения очень напоминали американские горки, где все перепутывается и смешивается воедино — верх и низ, ужас и восторг, страх и упоение, когда количество адреналина зашкаливает, а инстинкт самосохранения нервно курит в углу. Но, все это меня нисколько не пугало и не останавливало. По молодости ты не только способна выдержать всё эти безумные взлеты и падения, ты сама ищешь это запределье, жаждешь ещё и ещё, доводя себя до изнеможения, до внутреннего надрыва, идешь до конца. Чтобы потом, подойдя к самому краю, холодеть от ужаса, но, всё равно делать этот последний шаг, срываться вниз, падать, неведомо куда, не зная, что ждёт тебя там — впереди, чтобы, у самого дна бездны, у распахнутого её зева, зависнуть на миг, на доли секунды, самые мучительные в твоей жизни секунды, и… начав обратный отсчёт, стремительно взмывать вверх. Лететь, всё время ускоряясь, избавляя своё тело от тревоги, от страха, от ужаса, понимая, что только там, наверху — свет, только там, наверху — любовь, только там, наверху — жизнь.

 

Изначально советский рок чрезвычайно гордился своими глубокомысленными и протестными текстами. Надрывно крича в микрофон «правильные» стихи под простую акустическую гитару, протаранили себе путь к славе группы «Кино», «ДДТ» и «Аквариум».

Из-за спущенного на нас «железного занавеса» и четко декларируемого принципа советского правительства, гласящего, что все, приходящее с Запада — «растленка» и непременно должно быть запрещено, рок тех лет все равно оставался музыкой подполья. Но кому, как не нам с вами известно, что ко всему запрещенному нас тянет, словно магнитом. Многие из приверженцев западной культуры, зараженные идеей хиппи и стилем «бит», имеющие наглость называть себя рок-группами, чаще всего просто «шалили» под кавер-версии известных зарубежных композиций. Одними из первых запели на родном языке «Оловянные Солдатики», фигурирующие как группа «Дворняги» в известном мультфильме «Ну, погоди!» с песней «У попа была собака».

В музыкальных школах тех лет редко учили играть на гитаре, но, как ни странно, именно отсутствие музыкального образования сыграло на руку первым советским рок-группам и привело к неожиданному результату — осваивая все самостоятельно, многие из них изобретали свой неповторимый стиль, применяя эффекты, долгие годы существовавшие только на нашей сцене и впоследствии ставшие традиционными для большинства рок-исполнителей.

Репертуар «разрешенных» ВИА (вокально-инструментальных ансамблей), одобрялся всевозможными худсоветами и согласовывался перед каждым выступлением, тогда как «самодеятельным» исполнителям вообще запрещалось выступать в официальных концертных залах и выпускать пластинки, что никоим образом не снижало их популярности. Зараженные вирусом неотвратимой любви к The Beatles, плодились и множились при каждой советской школе и ВУЗе свои собственные рок-группы. Именно так появилась на свет любимая всеми «Машина времени».

Опровергая официальные заявления о том, что в СССР рок-музыки нет и быть не должно, ежегодные фестивали собирали миллионы любителей громкой музыки и смелых философских текстов. Вот и я, подстрекаемая этой любовью и окончательно отчаявшись, записала несколько песен Бориса в исполнении автора и, сделав множество копий, пошла оббивать музыкальные пороги. Меня «пинала» на концертах натасканная охрана, одаривали снисходительными улыбками секретарши и откровенно высмеивало их начальство, а провожая, разве что не крутили пальцем у виска. Именно тогда я узнала о существовании таких слов как, «не формат», «мастеринг» и «несведенка».

После очередного отказа, я, выйдя на улицу, добредала до ближайшей скамейки, опускалась на нее и тихонечко выла от тоски и отчаянья. Не безденежье меня тогда убивало и не безысходность, а непризнанность таланта так любимого мною человека.

И всё-таки… И всё-таки, я не сдавалась. То, на что мы никогда не пойдем ради себя, удивительнейшим образом готовы делать ради кого-то. Того, кто нам дорог. Два долгих года я пыталась пробить эту стену, доказывая миру, что гений не может быть не «форматным», вымаливая у судьбы и торговцев «от музыки» шанс для своего обожаемого мужчины.

И пробила. Борис был приглашен в одну из самых популярных рок-групп того времени и через три месяца уже уехал на гастроли. Вернувшись, он осыпал меня подарками и снял для нас квартиру. Маленькую, но чистую и уютную.

И закрутилась карусель. После долгих лет изнурительной, опустошающей невостребованности, жизнь словно торопилась додать, восполнить все пробелы, добаловать. Борис везде и всегда брал меня с собой, на все концерты и во все гастрольные поездки, это стало его главным и, пожалуй, единственным условием. Теперь он мог себе это позволить — выставлять условия.

Популярность стремительным вихрем ворвалась в его жизнь, разноцветила ее, переиначила, вернула желания и мечты. Мы мечтали о своей квартире и поездке на море, о путешествиях и автомобиле. Мы мечтали обо всём, кроме детей.

Изматываясь в гастрольных поездках, мы, практически перестали ссориться, щадя один другого и наслаждаясь редкой возможностью побыть наедине, окунаясь в тишину, в покой, друг в друга, экономя силы для нового рывка.

Постепенно я стала членом их музыкальной команды, заботясь о каждом из них с какой-то материнской самоотверженностью — кормила, бегала за продуктами и пивом, готовила еду в немыслимых, совершенно не приспособленных для этого, условиях, лечила от простуд и запоев, выслушивала и защищала от нападок фанаток и СМИ. Но, когда после очередного конфликта со своим продюсером, не один год умело «жонглировавшим» деньгами группы, львиная доля которых исчезала в его необъятном директорском чреве, ребята расторгли с ним контракт и предложили мне роль своего импресарио, я растерялась.

— Юль, ну чего ты ерепенишься? Где мы сейчас найдем надёжного человека? — басил Андрей, почесывая ладонью свою мощную грудь, облаченную в черную майку с черепом.

— А я, выходит, надежная?

— Ещё какая! — зажмурился Геныч, больше других обожавший мои знаменитые французские булочки.

— И правда, Юляша, ты же знаешь всю нашу кухню изнутри!

При слове «кухня» вечно голодный Геныч шумно сглотнул слюну.

— Ребята, вы с ума сошли! Я же ни разу не финансист и не юрист, поназаключаю для вас контрактов, нахамутаю с договорами и что тогда?!

— Всё равно, больше чем Мимино нахомутать не сможешь.

«Мимино» — прозвище бывшего директора, как две капли воды похожего на героя одноименного фильма.

— У меня, кстати, двоюродный братан — юрист, поможет если чё, — подключился к разговору клавишник Вист, получивший своё имя в силу неудержимого пристрастия к карточным играм. — Кстати, ты… эт самое… не забудь с ним на предмет авторских прав перетереть… ну… на песни Борисыча. Мимино еще та падла, как бы вам… эт самое… не пришлось за свои же песни ему отстегивать.

— Ну… не знаю, — засомневалась я, уступая общему напору, и распереживавшись об авторских роялти Бориса.

— Соглашайся, у тебя всё получится, — Борис подошел ко мне со спины, обнял за плечи. — Ну, пожалуйста.

Объятия любимого мужчины — самый весомый для женщины аргумент. Конечно же, я согласилась. И к моим дневным обязанностям добавились ночные — штудирование юридических и законодательных статей по теме, отобранных для меня «двоюродным братаном».

Не знаю как, но у меня снова все получилось. Популярность «Лабиринта» набирала немыслимые обороты. Триумфально пройдясь гастрольным графиком по самым непролазным далям неизбалованной культурными оргазмами страны, мы стали первой советской рок-группой объездившей с концертами почти тридцать стран мира, и едва сумевшей переварить своим неподготовленным совковым нутром, свалившийся на ее участников, нежданный коммерческий успех.

Предприимчивое руководство Госконцерта, сообразив, что на рок-музыкантах можно зарабатывать неплохие деньги, стало смелее отпускать нас за границу. Так, в начале лета мы впервые выступили на территории США и попали в поле зрения американского менеджера Mary Becker, предложившего нам свои услуги. Совершенно ошалевший от происходящего «Лабиринт» ушел в дружный трехдневный запой, из которого я смогла их вытащить только заперев в номере и выставив «охрану» в лице нашего двухметрового звукорежиссёра, убежденного трезвенника, совершенно глухого к опохмельным мольбам своих коллег.

А после выхода первого студийного полноформатного магнитного альбома «Крах тишины», я вдруг узнала, что беременна.

Врач, мягко улыбнувшись, самым обыденным голосом сообщил эту оглушительную новость, не в силах понять истинную причину моей, внезапно разразившейся, истерики. Я летела к Борису, обезумевшая от радости, захлебываясь ею, теряя сознание от свалившегося на мою голову счастья, в миллионный раз шепча небу «спасибо» за сошедшую на нас благодать.

 

Борис, как обычно, сидел на подоконнике и курил в приоткрытое окошко. Поймав возбужденными ноздрями дымный запах, я, с трудом погасив в себе рвотные позывы, судорожно закашлялась.

 

— Мышон, ты чего? — спросил мужчина рассеянно и, не дожидаясь ответа, спрыгнул ко мне. — Я тут такой текст сочинил, бомбезный просто… Вот, послушай!

 

— Подожди, Борис, — я взяла его за руки, выдохнула, готовая торжественно озвучить самую главную новость в нашей с ним жизни.

 

— Это ты подожди! — он вывернулся, отошел на шаг. — Послушай! Ты только послушай!

Когда — нибудь напишут повесть

О днях позора и стыда.

О том, как мы, теряя совесть

Залили кровью навсегда

Свои контуженные души.

Как пили боль и жрали месть.

Как погружали в вёдра чуши

Свиные рыла. И не счесть

Горячих язв и трупных пятен

На чёрных суженых зрачках

Привыкших к смерти. Столько вмятин

На меченных виною лбах

Вопя о милости свинцовой

Двустволки узких острых глаз

Темнеют впуклостью багровой

В прицельной сетке… Столько нас

Падёт на землю чёрным прахом

Чтоб вы сумели написать

О том, как мы давились страхом.

Как мы учились убивать.

— Ну как? — от нетерпения Борис не знал куда деть руки.

— «Впуклостью багровой»?… Замечательно… просто замечательно… мрачновато, правда…, - рассеянно похвалила я, опускаясь на стул. Впервые мне было не до его стихов.

— Мрачновато?… может быть… Зато честно! — возразил автор не без пафоса.

— Честно? А ты разве убивал когда-нибудь?

— Я… ну… я… А при чём тут я? — похоже, он немного разозлился. Привыкший к моим неизменным восторгам, он не знал как реагировать на критику.

— Действительно. При чём тут ты, — я пожала плечами и, выйдя из кухни, направилась в комнату. Борис пришел следом.

— Юля, что с тобой?

— Ничего, — улыбнулась я примирительно. — Со мной ничего. Если не считать того факта, что… я беременна.

Я ждала радости, криков восторга, кружения по комнате, благодарных объятий, но, вместо этого Борис выдавил из себя лишь два слова: «Вот, блин…» Два коротких слова, произнесённые с недоумением и досадой разбили вдребезги мое нечаянное счастье. Разбили и смели осколки.

Борис сделал пару шагов ко мне, но потом передумал подходить, заметался по комнате, как зафлаженный зверь.

— Думаешь, я не понимаю, как тебе хотелось этого ребенка!

— Мне?

— Ну… нам! Юль, не цепляйся к словам! Слова сейчас не имеют значения!

— А что имеет… значение? — поинтересовалась я каким-то чужим, не принадлежащим мне, голосом.

— Почему именно сейчас?! Почему сейчас?! Столько лет! Столько лет я был за бортом этой жизни! Никому не известный, не нужный… — его аж передернуло от неприятных воспоминаний, он рванулся ко мне, схватил за плечи, заглянул в лицо. — Я не хочу! Слышишь?! Я не хочу снова скатиться туда, в пустоту, в забвение, в нищету! — он злился. На меня, на себя, на ребенка, ещё не рожденного, но, уже успевшего поломать все его планы, исковеркать мечты. — Мы же только жить начали, по-настоящему жить, дышать полной грудью, хотеть чего-то…

— Вот и он будет вместе с нами… хотеть, дышать, жить.

Борис снова замельтешил по комнате.

— Да не получится вместе! Не получится! Он заберет всё внимание на себя, будет требовать от тебя времени, еды, заботы! Болеть начнёт, орать по ночам. Ты будешь уставшая, ты постоянно будешь уставшая. И уже не будет, как раньше. Уже никогда не будет так, как раньше.

Чем дольше он говорил, тем больше его слова походили на признание, напоминали собой исповедь. И вспыхнувшая в моем мозгу догадка — неожиданно всё объяснила.

— У тебя уже есть.

— Что есть? — Борис поморщился, пытаясь понять о чём это я.

— Ребёнок. У тебя уже есть ребенок, да, Борь?

Он растерялся, засуетился как-то очень некрасиво, словно пойманный на горячем. Некрасиво так засуетился, виновато.

— Мальчик, девочка? — спросила я, испытав непреодолимое желание расставить все точки над «i».

 

— Девочка, — глухо ответил мужчина, пряча глаза.

 

— Сколько лет?

 

— Он неопределенно пожал плечами.

 

— Не знаю… не помню.

 

— За-ба-вно, — медленно произнесла я, не в силах побороть острый приступ тошноты. Не потому что у меня токсикоз, а потому что стало совсем противно.

 

Он кинулся ко мне, схватил за плечи, тряхнул изо всех сил.

— Ты не знаешь! Ты же ничего не знаешь! Я же..! Я…!

Похоже, он хотел что-то рассказать, объяснить, но, у меня не было ни сил, ни желания его слушать. Запечатав ладонью его рот, я высвободилась, отошла к окну.

— Понимаешь, Боря, для меня в человеке всегда важны были не его достоинства, регалии, заслуги, и даже не талант, а его… настоящесть. Ничего, кроме правды, честности. И прежде всего с самим собой.

— Господи, сколько пафоса, — огрызнулся мужчина, стуча себя по карманам в поисках сигарет. Не найдя, ещё сильнее ощетинился. — Сколько патетики…

— Не больше, чем в твоих стихах, — зло ухмыльнулась я, не веря, что могу быть такой кусачей.

— Юля, не надо.

Он не сказал, как всегда, «Мышон», он назвал меня по имени. Он всегда так делал, когда злился.

— Не надо говорить того, за что потом будет очень стыдно.

Но, я перестала быть послушной, я сказала это:

— Знаешь, Боря, все эти годы я скиталась по чужим углам, жила впроголодь, терпела твои срывы и запои — не потому что любила.

Борис опешил, похоже, мои слова стали для него откровением.

— А почему? — продрал он свой вопрос сквозь пересохшее горло.

— А потому что верила тебе… Верила каждому твоему стиху, каждому твоему слову… А теперь…

— А теперь? — спросил он с вызовом, леденея взглядом.

 

— А теперь — поняла, что не только твои песни, но, и ты сам — фейк… пустышка.

Резко проступившие скулы заострили овал его посеревшего лица, кисти рук сжались в кулаки, в какой-то момент мне даже показалось, что он меня сейчас ударит. Не ударил. Развернулся и пошел прочь.

 

Весна в том году была стремительной, в три дня растопила груды снега, журча ручьями, заливаясь оголтелым птичьим песнопением, будоражила, лохматила мысли, будила желания, звала куда-то. Маму мучило давление и приступы мигрени, и я носилась по аптекам, поликлиникам и магазинам, совершенно не чувствуя тяжести своего семимесячного живота. Вечерами мы играли с ней в шахматы, смотрели телевизор и читали вслух мою любимую сказку о любви для взрослых — «Джен Эйр». Я больше не верила в сказки, не верила и в любовь, но никоим образом не хотела передавать это неверие малышу. И уж тем более — малышке, которой ещё только предстояло родиться, расти и влюбляться. И может быть ей повезет больше, чем маме, которая, как каждая раздавленная предательством женщина, зареклась этого больше не делать никогда.

Малыш родился в одну из душных июльских ночей, чем очень меня порадовал, потому что жара, поздний токсикоз и давящий на все печенки с селезенками плод измотали меня вконец.

После рождения ребенка у многих женщин мозги становятся на место. Мужчина перестает быть для них центром Вселенной, смыслом жизни, единственным источником радости. Это относилось и ко мне тоже. Я напрочь забыла о Борисе, впрочем, как и обо всём другом. Целый год меня волновали лишь самые простые житейские вопросы: как ест, спит и какает мой ребенок, правильно ли растёт, чему радуется и не отстает ли в развитии.

Это удивительное время, туго набитое ежеминутными заботами и потрясающим ощущением собственной нужности и значимости. Во всех твоих каждодневных, рутинных действиях вдруг появляется Великий Смысл Бытия. Не глубинный, философский, от понимания которого наступает просветление и приходит дзен, а самый обычный житейский смысл сытого животика, чистого носика, отсутствия потнички на сухой попке и высыпаний на пухлых щеках.

В тот год я поняла, что счастье бывает не только шальным, горячим, обжигающим, а еще — тихим теплым и удивительно светлым, пахнущим молоком. Единственное, что тревожило меня в те дни — это деньги. Вернее, их тотальное отсутствие. Борис помог мне деньгами лишь единожды, когда ввалился мертвецки пьяный в квартиру, так и не сумев дойти до кроватки, свалился прямо в коридоре и уснул. Во сне он плакал, просил прощения, называя меня ангелом, а себя сволочью. Утром он выгреб из кошелька все купюры, что у него были, затолкал их в карман моего халата, посопел мрачно и выдавил из себя первый, и единственный вопрос о сыне:

— Как назвала-то?

— Егором.

— Неплохо…

Он попытался заглянуть в мои глаза в поисках хоть каких-то остатков любви. Не нашёл. И, помрачнев ещё больше, направился к дверям.

И тут я дала слабину.

— Вот так и уйдешь, даже не глянешь на него?

Он лишь передернул плечами, съежился весь. Постоял так с минуту, потом обернулся и, кинувшись ко мне, схватил за плечи:

— Зачем?! Зачем ты всё испортила, гадина?! Я же теперь ни дышать, ни писать не могу! Ни одной стоящей песни за всё это время не сочинил, ни одной!

— Прости, — прошептала я и ушла в комнату, к сыну. Борис тоже ушёл. И на этот раз — навсегда.

Как я не старалась экономить, деньги кончились. Маминой зарплаты нам едва хватало на самое необходимое и когда Егорке исполнилось полтора года, я поняла, что пора что-то решать. Посожалев о том, что провела лучшие годы не на студенческой скамье, а в любовном угаре, я попробовала взвесить свои активы. В активах был только сомнительный опыт продюсерской работы и нежелание к ней возвращаться. После расставания с Борисом я возненавидела всё, что связано с роком, гастролями и шоу бизнесом вообще.

 

С моим будущим работодателем, или как их ещё называют в MLM — спонсором, я познакомилась в детской поликлинике. Сидя в очереди, холеная, улыбчивая дама то и дело доставала из сумки какие-то баночки и рассказывала о том, как эти чудо-капсулы помогли ей избавиться от всех болезней, демонстративно глотала их и очень меня этим раздражала. Но, когда фонтанирующая оптимизмом демонстраторша принялась перечислять недуги, от которых вы избавитесь навсегда, принимая сертифицированные американские препараты, я таки угодила в ловко расставленные силки и попросила одну баночку «на пробу», для мамы, который год страдающей от гипертонии. Мне было отвечено, что никто ничего просто так не продает, но, вот если я приду в субботу на презентацию туда-то и туда-то, тогда — да, тогда — специалисты подберут для меня все, что нужно по особой индивидуальной программе.

Конечно же, ни на какую презентацию я идти не собиралась, но, в субботу неожиданно вспомнила о приглашении и так же неожиданно передумала, объясняя смену намерений тем, что лучше жалеть о том, что сделала, чем о том, что упустила.

Попавшись на удочку обаяния красивых и улыбчивых людей, я уступила общему напору и в тот же день подписала соглашение с компанией. Домой я шла груженая, как ослик, баночками с яркими, зазывными этикетками и торжественно вручила одну из них маме.

— Господи, Юлюшка, куда ты опять вляпалась? — вздохнула она, скрестив руки на груди.

Оздоравливать маму я начала с реабилитации желудочно-кишечного тракта. И, каково же было мое удивление, когда через три месяца она сказала, что стала чувствовать себя лучше. Гораздо лучше. И перестала пить таблетки от давления.

Так укрепилась моя вера в продукцию и то, что я делаю. Я начала потихоньку рассказывать об этом друзьям и знакомым, соседям и случайным людям. Многие сомневались, отказывались и даже называли меня шарлатанкой. Но, в такие моменты я думала о Егорке и маме, понимая, что обратной дороги нет.

 

Однажды воспитательница детского сада, куда я была вынуждена отводить Егора на полдня, чтобы встречаться с людьми, пожаловалась мне, что по ночам ее мучают судороги в ногах. Я посоветовала ей пропить один из наших препаратов и, к моему искреннему удивлению, ей это тоже помогло. Она расцеловала меня и заказала следующие три баночки. Так я перестала сомневаться в том, что делаю. Ещё несколько таких случаев и — я поняла, что наш «продукт» действительно работает.

 

Статусы я меняла, благодаря «пинкам» моих Спонсоров и уже через два года пришла к Лидерству. За это время в моей структуре выросло аж четыре Лидера, после чего я избавилась от тревог за своё будущее.

Но, стоило мне немного расслабиться, понять, что могу не только прокормить себя, маму и сына, но и исполнять их незатейливые желания, пришло стойкое ощущение одиночества. И чем больше я находилась среди людей, тем острее его чувствовала, тем чаще прятала слезы в подушку по ночам.

 

К тому времени, я, как и большинство преданных женщин, пришла к выводу, что мужчины по сути все одинаковые, и отличаются лишь размером брюк, цветом волос, продолжительностью букетно-конфетного периода и отношением к детям. Поэтому, и решила искать не столько мужа для себя, сколько отца для своего маленького сына. Разучившись ждать подарков от судьбы и надеяться на случай, я решила отважиться на брачное объявление. Звучало, конечно, отвратительно, но, у меня получилось абстрагироваться. Не долго думая над текстом, написала следующее: «Славный мальчик Егорка хочет найти весёлого и заботливого папу для себя и мужа для мамы».

Среди обилия одинаковых, словно написанных под копирку, словесных клонов «верная, порядочная женщина без в/п хочет найти надежного мужчину без в/п, материально обеспеченного, для серьезных отношений с целью создания семьи» мое объявление выглядело почти глупо. Но я, с детства не терпящая шаблонов, просто не могла написать иначе. К тому же, все эти «в/п» раздражали меня до невозможности, вот я и придумала этот полушутливый текст с мыслью «кому надо — тот поймет!», слабо надеясь, что из этой затеи может что-то выйти.

Эффект получился неожиданный. Меня буквально утопили в ворохе писем о любви, суровом мужском одиночестве, жажде заботится о маленьком Егорке и его замечательной маме. «Не замечательной маме, а замечательном сыне!»» мысленно откорректировала я, гордо расправила плечи, и, накрасив глаза и губы, отправилась знакомиться с первым претендентом на почетную роль папы-мужа.

 

Мне хватило пяти встреч, чтобы понять — задача найти достойного мужа трудна и энергозатратна. К десятому свиданию я растеряла весь свой энтузиазм и надежду на положительный исход столь сомнительного мероприятия, а на пятнадцатом — твердо решила отказаться от этой придумки навсегда, когда получила очередное письмо. Незатейливым текстом на листочке в клеточку, выписанным крупно, каким-то несмелым, почти полудетским, почерком, меня приглашали в гости. А в конце, после P.S., стояла небольшая приписка — «Если прийти сочтёте для себя неудобным — оставляю телефон». Номер телефона и имя — Эдик.

«Вот так сразу и в гости?! Уже бегу, аж падаю! Ещё и имя какое-то дурацкое… Эдик» — отозвалось едким сарказмом мое сознание, отравленное предыдущими разочарованиями, но зацепившись за интеллигентский реверанс «если прийти сочтёте для себя неудобным» — обмякло, подобрело и разнадеждилось.

Несколько часов я играла в игру «позвонить — не позвонить», болтаясь на словесном крючке и убеждая себя в том, что человек, написавший «сочтёте для себя неудобным» по определению не может быть придурком, в отличие от большинства, пришедших ко мне на встречу. И, когда Егор уснул, подперев кулачком свою пухлую щечку, я таки решилась на звонок.

 

Голос мне сразу не понравился. Пионерский какой-то голос был у моего собеседника, звонкий и на всё готовый. Несказанно обрадовавшись моему звонку, он трещал без умолку про какие-то командировки, в которые вынужден регулярно ездить, про соседку, познакомившуюся с будущим мужем вот так же, по брачному объявлению, и очень счастливо живущую, а потом стал с жаром рассказывать о том, что недавно прочел «Архипелаг ГУЛАГ» Александра Солженицына и, что до сих пор ходит под впечатлением.

Мне стало скучно. Ухватившись за первую, образовавшуюся в потоке его речи, брешь, я извинилась за то, что вынуждена прервать нашу беседу, потому как сына пора укладывать спать, и заверила, что позвоню ему потом… как-нибудь. Как вы уже поняли, никто никому звонить, конечно, не собирался.

Трубка вежливо раскланялась, но, на всякий случай решила уточнить:

— А когда? Когда вы мне позвоните, Юля?

— В среду, — брякнула я первое, что пришло мне в голову и закончила разговор.

 

В тот же вечер я твердо решила никаких писем больше не читать, на встречи и замуж — не ходить. Я напрочь забыла об Эдике и, уж тем более, о данном ему обещании, но, когда пришла среда, вдруг почувствовала себя обманщицей. Следуя выработанной с детства и неискоренимой временем привычке выполнять обещанное, я, ближе к вечеру, набрала его номер. Парень снял трубку мгновенно, будто сидел у телефона в ожидании моего звонка.

 

— Юля, как хорошо, что вы позвонили!

 

Я кожей почувствовала его искреннюю радость, она пронеслась по телефонному кабелю и обрушилась на меня, осветив всё вокруг. После пяти минут разговора ни о чем, я, неожиданно для самой себя, предложила:

— А знаете что, Эд, приезжайте завтра ко мне часика в четыре. Сможете?

— Смогу! Конечно — смогу! — раздался на том конце провода радостный возглас, и я продиктовала адрес.

 

Эд стал первым мужчиной, которого я «вслепую», ничего не опасаясь, пригласила к себе в дом, и единственным, кто пришёл на первое свидание с цветами и подарком для Егора — прозрачным пластиковым мишкой, набитым ярким разноцветным драже. Угловатый, нескладный, голубоглазый паренёк, на четыре года младший меня, чистый, неискушенный и совершенно прозрачный. Точно такой, как принесенный им мишка с развеселыми конфетами в животе.

 

Он очень хотел мне понравится, все время цитировал умные фразы из умных книг, а мне хотелось просто прижать его голову к своей груди и гладить, гладить, гладить ладошкой по светлым волосам, очень долго — до изнеможения. Что-то непонятное, неправильное было в этом «материнском» желании, но, это было первое желание, которое я испытала к другому мужчине после разлуки с Борисом. И с этим нельзя было не считаться.

При следующей встрече мы принялись целоваться в первой же подворотне, и вся накопившаяся за эти годы нежность поднялась во мне и низверглась наружу, окатив нас двоих с головы до пят.

 

С Эдиком мне было несказанно тепло, уютно, а главное — безопасно. С самой первой минуты я поняла, что этот человек никогда нас с Егоркой не обидит, никогда и ни в чем не предаст. В интимных вопросах он оказался, на удивление, неутомим, без особого опыта и фантазии, но внимателен и обучаем. Словом, пазлы сложились в картинку, светлую, добротную картинку счастливой семейной жизни, такой, как я, собственно, себе и представляла.

Через месяц, заметно нервничая, Эдик сообщил, что со мной хочет познакомиться его папа.

— Только папа? — спросила я, зная, что мама тоже имеет место быть.

— Нет, ну, и мама конечно! — засмущался Эдик, по-детски краснея и умиляя меня этим до невозможности.

Я всегда была уверена, что таких просто не существует в природе — бесхитростных, милых, неподдельно искренних. Эдик читался, как открытая книга, каждой своей буковкой переубеждая меня, что мир не так плох и несправедлив, как кажется.

 

В воскресенье мы с Егором отправились в гости к нашей будущей родне. Во всяком случае, такое скоропостижное знакомство с родителями Эдика именно так мною трактовалось, отчего я и дергалась, долго выбирая наряд, в котором мне хотелось выглядеть как можно моложе и скромнее.

Встретили нас шумно и суетно. Улыбчивый папа протянул мне уверенную ладонь и, шутливо отрекомендовавшись: «Аристарх Савельевич, подполковник в отставке!», легонечко подтолкнул к ванной, где проконтролировал наше с Егором мытье рук, терпеливо поясняя каким ковшиком из какого тазика нужно черпать воду, куда потом сливать и каким полотенцем вытирать руки. Полотенца было приготовлено два — одно, розовое, для меня, второе, голубое с мишками, для Егора. «Опять мишки», — с благодарностью думалось мне, таявшей от обильной заботы, как шоколад в теплых ладонях.

 

Кормили нас церемониально, изо всех сил стараясь угодить. Папа причмокивал и постанывал в процессе еды, докладывая мне состав ингредиентов всех присутствующих на столе и, заявленных на будущее, блюд. Да-да, именно так, информировал и докладывал, требуя отчета о впечатлениях, произведенных на меня котлетами, винегретом и лимонным пирогом, сетуя о моём отказе отведать борща, собственноручно им приготовленного.

Под конец вечера я чувствовала себя волком из мультфильма «Жил-был Пёс», делая очередную попытку отползти от стола и посылая Эдику умоляющие взгляды «спаси меня!». Но Эдик, привыкший к укладу жизни в семье, теперь уже бывшего, военного, по всей видимости ждал отцовской команды.

 

Мама Эдика за весь вечер так за стол и не села. Послушно опустившись пару раз на краешек стула после возгласа мужа: «Мать, да сядь ты уже, сама поешь! Сколько можно бегать!», она тут же вскакивала, реагируя на его же замечания «хлебушек… хлебушек закончился!», «чай-то совсем остыл!», «лимончика… лимончика бы надо порезать!».

 

Они были семьей. Самой, что ни на есть, настоящей семьей. Со своим укладом, традициями и иерархией. Правильной иерархией — с мужчиной во главе стола. И мне, разомлевшей от еды и чрезмерного внимания, весь вечер было уютно, спокойно и безопасно. Ничего похожего я никогда не чувствовала ни в своей семье, ни в наших с Борисом отношениях. Чувство защищенности — главное, что должен испытывать человек в кругу родных. Получить это в детстве и катиться в нем, как в зорбе, по жизни, не реагируя на камни и кочки, падая и снова легко вставая на ноги.

Я смотрела, как жмурится довольный Егор, большой любитель повыковыривать крем из тортов и пирожных, счищая маслянистые розочки с куска Аристарха Савельевича, щедро отданного его владельцем маленькому гостю на растерзание, и понимала, что лучшего дедушки своему сыну мне уже не найти.

 

— Ну что? Как вам в гостях? — спросила мама, принимая у меня из рук сонного Егора.

 

— Замечательно, — зевнула я, переполненная едой и впечатлениями.

 

Утром за завтраком я спросила у мамы, помешивая ложечкой сахар в чашке с кофе:

— А почему отец от нас ушёл?

 

По всей видимости вопрос застал маму врасплох, ей не хотелось вспоминать то, что столько лет она старательно забывала. Она поежилась, дернула плечами, словно натянула на плечи невидимую шаль.

 

— Понимаешь… он…, - начала она и смолкла.

 

— Что «он»? Мам, я имею право знать.

 

— Конечно. Конечно — имеешь, — и закивала в ответ, не зная куда спрятать суетливые руки.

 

— Другую нашёл? — видя, как она мучается, я решила ей помочь.

 

— Нет.

 

— А что?!

 

— Я его попросила уйти.

 

— Ты?! Но, почему? Он, что — пил? — я снова забросала ее вопросами, отчаянно вытаскивая из памяти далекие воспоминания детства, в которых отец ни разу не был пьяным.

 

— Господи, Юль, ты прямо, как наши столетние старухи на лавочке у подъезда! Пил? Гулял? Нет, твой отец не пил и не гулял. Он был очень хорошим человеком, правильным таким… положительным…

 

Мама снова замолчала, поднялась из-за стола, подошла к окну. Я пошла за ней следом, подошла со спины, обняла.

 

— Мам… я ж не для того спросила, чтобы там… упрекнуть… я понять хочу… для себя. Ты его разлюбила, да?

 

Мама обернулась ко мне, поймала взглядом:

 

— Нет, не разлюбила.

 

— А что? — продолжала допытываться я, ничего не понимая.

 

— Я его не разлюбила, Юлька. Я его не разлюбила, потому что никогда не любила.

Ее ответ стал для меня полной неожиданностью.

 

— Но, ведь бабушка говорила, что у нас была хорошая семья, и всегда повторяла: хочешь быть счастливой — ищи такого, как твой папка. И тетя Люба тоже рассказывала, что…

 

— Какая тетя Люба? — вспыхнула мама. — Соседка, что ли?

 

— Ну да… соседка, — растерялась я, не понимая причины ее внезапного раздражения.

 

— Бабушка! Соседка! Юль, о чём ты сейчас хочешь говорить?! О нас с папой? О том, как мы с ним жили или о том, как эта наша жизнь выглядела со стороны?! — она отодвинулась, отделилась от меня, ушла в противоположный угол кухни. — Да! Да я виновата перед тобой! Виновата в том, что лишила тебя нормальной полноценной семьи.

 

«Нормальной», «полноценной»… слова-то какие правильные, общественно полезные. Кажется, я начала догадываться, что произошло тогда, много лет назад.

 

— Мам, неужели это так трудно жить с нелюбимым мужем?

 

— Ты себе не представляешь насколько, — вздохнула она, опускаясь на стоящий рядышком стул.

 

— Даже с таким хорошим… как папа? — осторожно уточнила я, боясь вызвать на себя новую волну горьких маминых эмоций. Но, она была спокойна. Сознавшись в том, что мучило ее все эти годы, она утихла и просветлела.

 

— А с таким хорошим — вовсе невыносимо, — мучительно улыбнулась мама, убирая с лица, выбившуюся прядь волос. — Природа не терпит пустоты. Если твое сердце не наполнено любовью, оно наполняется ненавистью. К себе, — она снова вскочила из-за стола, метнулась к окну. — Нет, поначалу, конечно! Поначалу ты вся преисполнена благодарности к этому удивительному, практически, безупречному человеку, который исполняет все твои капризы и терпит все твои истерики. Но, потом… потом судорожно пытаешься отыскать в нем что-то, ну хоть что-нибудь, за что можно на него разозлиться. На него, не на себя! И потихоньку начинаешь ненавидеть этого хорошего и правильного человека, за эту его правильность и безупречность, за то, что идет с тобой по жизни эдаким живым укором, ежеминутным, ежесекундным напоминанием о том, что ты ошиблась, что оказалась не такой идеальной, как он.

 

Мама выдохнула облегченно, вернулась ко мне, снова заглянула в глаза:

 

— Скажи, ты Эдика любишь?

 

— Да, — кивнула я. — Кажется… вроде, — и сникла.

 

— Так «да» или «кажется»? — мама цепко ухватила меня за плечи, глядя уже не в глаза, а куда-то внутрь меня, намного глубже.

 

— Мам, я не знаю…

 

— Вот и не торопись с замужеством, пока не узнаешь.

 

— А что, с Борисом, по-твоему, лучше было бы?! — взорвалась я. — С этой твоей любовью лучше, да?! Я за эти годы с ним выгорела вся до тла, внутри меня только пепел! Я покоя хочу! Покоя и стабильности!

 

— Пепел, говоришь?.. Ну-ну, — она ухмыльнулась чему-то, чему-то своему. — Не тешь себя надеждой, доча, мы бабы в своем желании любить — не убиенны, нас никаким напалмом не выжечь. Поживешь годик-другой с правильным Эдиком в мире да согласии, покроешься пылью и ржавчиной с головы до пят и сбежишь от этого своего покоя и стабильности, как от чумы.

 

— А если не сбегу? — спросила я, теряя уверенность.

 

— Сбежишь. Еще как сбежишь, — снова ухмыльнулась мама. — Потому, что ты моя плоть и кровь, яблочко от яблоньки… А если не сбежишь, то возненавидишь… и его, и себя.

 

Я окончательно растерялась.

 

— Какой-то неправильный у нас с тобой разговор получается, мам, перевёртыш какой-то. Это ты, ты мне сейчас должна объяснять, что любовь — это не главное, что она с годами проходит, а семья остаётся, семья — это… святое…

 

— Святое?! Господи, где ты понабралась всего этого? Мыслишь, как старая тётка, какими-то заскорузлыми категориями! Святость хороша в церкви, а не в постели! Отцвети, налюбись всласть, зачем тебе это дурацкое замужество?

 

— Но, семья — это не только постель! — заорала я, с трудом продираясь сквозь свою «заскорузлость».

 

— Да, не только. А вернее, совсем не постель. Семья — это бытовая рутина, аннулирование себя, кастрация желаний, потеря индивидуальности. Послушай, Юля, на сегодняшний день я — твоя семья. И я с удовольствием буду заниматься нашей с тобой рутиной, бытом, помогу Егорку на ноги поставить, а ты живи! Живи, моя девочка, иди вперед, не оглядывайся! Заявляй о себе миру, добейся чего-то, стань независимой, пожинай мужское внимание, купайся в нем, пей, утоляй жажду, наслаждайся молодостью… пока она не прошла.

 

Я опешила, онемела, впала в ступор. Своими дотошными расспросами я стремилась прояснить что-то об отце, а узнала о матери, открыла её для себя неожиданно, как неизведанную планету.

 

— Ладно, мне на работу пора, — встрепенулась «планета», направляясь к дверям кухни.

 

— Ма-а, — окликнула я её. — Ещё один вопрос. Последний.

 

— Ну что ж, давай свой «последний» вопрос, — она обернулась, прищурилась, слегка напрягаясь. Совсем чуть-чуть.

 

— Почему отец за все эти годы не дал о себе знать, ни разу не пришёл ко мне, если был «такой правильный и хороший»?

 

— Потому что я ему это запретила.

 

— Запретила приходить?! Но, почему?!

 

Она помедлила, словно взвешивая «говорить — не говорить» и таки решилась добить меня окончательно:

 

— Потому, что он тебе не отец. В смысле, не биологический отец, хоть и любил тебя безмерно. Я не имела права этим пользоваться, Юль.

 

И вышла из кухни.

 

Наливая воду в стакан, я поняла, что руки мои дрожат. И не только руки, меня всю трясло, словно в ознобе. Опрокинула в себя всю воду залпом и пошла следом за матерью. Она стояла перед распахнутым шкафом в лифчике и трусах, и я впервые в жизни заметила, как безупречно она слажена, как ещё молода и хороша собой, вернее, впервые обратила на это внимание.

 

— А кто?! Кто мой отец?!

 

Она сняла с плечиков тёмно-синий строгий костюм, надела его, спрятав под безотрадной тканью и унылым фасоном своё, дышащее желанием, недолюбившее тело и ответила тихо, еле слышно:

 

— Теперь это уже не важно. Он умер. Пятнадцать лет назад.

 

Мама захлопнула шкаф, словно поставила точку в нашем с ней разговоре и направилась к выходу.

 

— Его-то ты хоть любила?

Она вздрогнула спиной, обернулась:

 

— Любила. Безумно.

 

Ответила и ушла, цокая каблучками и унося с собой мою уверенность в том, что всё в своей жизни я делаю правильно.

 

Я решила отпустить ситуацию. Целыми днями носилась по городу с заветными баночками, окучивая своих клиентов и будущих партнеров, возвращаясь домой под вечер с распухшими ногами и таким же, не помещающимся в рот, языком. Дела мои шли хорошо, клиенты благополучно окучивались, число людей в команде росло и вскоре я смогла позволить себе долгожданный отпуск в каком-нибудь достойном месте.

 

Достойным местом был избран город Сочи, о чем и было заявлено вечером за семейным ужином:

— В отпуск? — зажмурилась мама, любуясь всплывающими в ее мозгу пальмами и загорелыми беззаботными парами, потягивающими через трубочку что-то зеленое и пузырчатое, такими, каких она видела на глянцевых картинках рекламных страничек в журнале «Натали». — Нет, Юльча, это невозможно.

— Почему?

— Да потому что на работе полный завал. Мы, итак, зашиваемся. И потом, чего тебе с нами ехать? Бери Эдика под мышку и айда к морю, а с Егоркой я побуду.

— Ма-м, — я выжидательно смотрела на её уставшее лицо.

— Что «мам»?

— Значит, как вырваться на неделю к морю, так — у тебя аврал, а как с Егором побыть…

Она не дала мне договорить:

— Пока я ещё в силах облегчить тебе жизнь — пользуйся! Другая на твоем месте только радовалась бы!

— И на твоем месте «другая» вела бы себя несколько иначе.

— Это как?

— Пока ещё в силах — жила бы для себя.

— А я и живу для себя. Люблю тебя и Егора, забочусь о вас для себя, чувствую свою важность и нужность для себя. А ты что мне предлагаешь — жить для какого-то чужого мужика? Кормить его, ублажать, терпеть капризы, подстраиваться под его закостенелость. Зачем, если у меня есть родные и близкие мне люди.

— Ну, вообще-то, я хотела, чтобы это тебя ублажали и исполняли все твои капризы.

— Я бы тоже этого хотела, но, пока что на моем пути такой не встретился. А на твоем, вот, встретился. Так что езжайте с Эдиком и ни о чём не переживайте.

— Нет, мама… нет. Егора мы возьмём с собой.

— Зачем?

— А затем, чтобы выяснить — кто кого любит, кто кого раздражает и кто чьи капризы готов терпеть.

Я подошла к ней, обнялась.

— Знаешь, мамуль, я ведь эту всю канитель с замужеством только ради Егора затеяла. Хочу, чтобы у него была настоящая семья… с папой.

— Ну, с папой так с папой. Может ты и права. Я давно поняла, что ты намного мудрее меня.

— Вот видишь! — выдохнула я победоносно, но, мама снова сдернула меня с пьедестала.

— Вижу. Вижу, что мудрее, а так хочется, чтобы счастливее.

 

На пороге кухни появился проснувшийся Егор.

— А я счастлива. Уже счастлива! У кого ещё есть такая замечательная, такая продвинутая мама?! — я ухватила вбежавшего в двери сына, закружилась с ним по кухне. — А ещё, у меня есть ребенок, рожденный от любимого мужчины. Разве этого не достаточно для счастья, мама?

— Ой, Юля… не знаю… не знаю.

— А я знаю! Егорка, ты хочешь с мамой на море?

— Хочу… А море — это что?

— А море, это — всё!

 

Сочи восхитил нас белизной строений, экзотической фауной и запахом лаванды, но разочаровал пляжем, сплошь укрытым, вместо ожидаемого мной песочка, крупной, омытой морем, галькой.

 

— Ну вот… а я так хотела с Егоркой замки из песка строить, — разочарованно вздохнула я, переминаясь с ноги на ногу на «кусачих» камушках.

 

— Хочу-у замки из песка-а-а, — донеслось снизу и я поняла, что сболтнула лишнее.

Опустившись перед Егором на колени, я стала уговаривать сына успокоиться. Егорка не был капризным ребенком, но дорога, жара и незнакомый ландшафт сильно выбили его из состояния равновесия.

 

— А пойдемте смотреть медуз! — предложил Эдик, подхватил Егора и пошёл к воде. Через пять минут мальчишка уже беззаботно хохотал в его руках, напрочь забыв про песочные замки, жару и свое плохое настроение.

Нет для женщины ничего отрадней, чем наблюдать за тем, как мужчина играет с ее ребенком, подбрасывает вверх и ловит сильными руками, строит запруды из камешков, носится на перегонки и читает на ночь, целуя тайком в кудрявую макушку. Сердце при виде всего этого обмирает, к горлу подкатывает ком и ты понимаешь, что этому мужчине ты в состоянии простить многое, ты готова простить ему всё.

 

Две недели беззаботной южной жизни пронеслись, как один миг, мы возвращались домой обвешенные кульками с фруктами и ненужными сувенирами, туго набитые впечатлениями, с обгоревшими плечами, абсолютно пустыми кошельками и твёрдым желанием никогда больше не расставаться.

 

— Ну и как, прошёл тест на отцовство твой Эдик? — спросила мама за ужином, разламывая бархатную попку персика и протягивая одну из его половинок Егору.

 

— Мам! — с укоризной одернула её я. — Хватит ему персики скармливать, он их там вдоволь наелся. Эти ж я специально для тебя везла.

 

— Я уже ела, — улыбнулась мама, целуя внука в перепачканную персиком щеку.

 

— Сколько персиков ты съела? Один?!

 

— Юлька, отстань! Ты лучше мне про Эдика расскажи.

 

— А что рассказывать? — мурлыкнула я, подталкивая сползшего с колен Егорку к дверям кухни. — Иди, поиграй в комнате, сынок, бабушка тебе новый паровозик купила. — И, когда он умчался играть новым паровозиком, обернулась к матери, — Всё хорошо, мам, всё очень хорошо. Эдик мне предложение сделал.

 

— И что ты ответила? — выжидательно прищурилась мама, и было не понятно — рада она этому факту или нет.

 

— Согласилась, конечно. Он его из рук всю поездку не выпускал, лучшего отца мне для Егора просто не найти! — воскликнула я с ощущением, что мне приходится оправдываться. — Что ты так смотришь на меня, мам? — наконец, не выдержала я.

 

— Как?

 

— Скептически! — фыркнув, я схватила с плиты чайник, метнулась к мойке, наполнила его водой.

 

— Тебе показалось, Юляш… Согласилась и согласилась.

 

— Что не так, ма?! — возмутилась я, плюхнув полный чайник обратно на плиту. — Что не так?!

 

Она подошла ко мне, взяла за плечи, заглянула в глаза:

 

— Ты правда этого хочешь?

 

— Чего? — оторопела я.

 

— Замуж.

 

— А что, не нужно «хотеть»? — передёрнула плечами я, словно хотела спросить с себя ее руки, и она их убрала.

 

— Ладно. Сходи… если уж так невтерпёж, — улыбнулась она невесело и направилась к дверям кухни.

 

— Что значит «сходи»? Это же не за хлебом выскочить! Это же на всю жизнь! — раздосадованно заметила я, провожая её взглядом.

 

— На всю жизнь?… Ну да… ну да, — ответила она, не оглядываясь, и исчезла в дверном проеме.

 

Через две недели Эдик с семейством, включающим, помимо папы с мамой, еще старшую сестру Милу, пришли к нам знакомиться с родителями невесты. Они еще не знали, что отца у меня нет.

 

Все происходящее в тот день выглядело старомодно, словно вынуто из старого бабушкиного комода, снесено с чердака или поднято из подвала, но достаточно мило. Мама подыгрывала гостям, как могла, а после их ухода, выдохнула с облегчением, сбрасывая с себя туфли:

 

— Ты только не вздумай идти к ним жить!

 

— Почему?!

 

— Задушат! Неусыпной и тотальной заботой.

 

— А где же тогда? У нас, ведь, негде, — озаботилась я, обводя взглядом единственную в нашей квартире комнату.

 

— У нас негде, — согласилась мама, выползая из узкого платья. — Я на кухню — посуду мыть!

 

— Мам, оставь! Я сама сейчас помою, — поплелась я за ней следом, с трудом переставляя ноги. Похоже, она права — общение с будущими родственниками, и правда, занятие весьма энергозатратное.

 

Свадьба случилась с нами в начале июня тихая и спокойная. Гостей назвали немного, мамы с папой, сестра Мила и пятеро моих, самых близких, друзей.

 

— Неужели, тебе некого позвать? — удивилась я на этапе созыва гостей, с трудом выбирая из немеряного списка своих друзей самых близких, прекрасно понимая, что добрый десяток неприглашенных на меня точно обидится.

— У меня был когда-то один друг. Ещё в школе. Но, мы как-то не особо общаемся сейчас.

«Один?» — мысленно удивилась я, а вслух поинтересовалась, отрывая взгляд от списка и всматриваясь в своего будущего мужа, мне хотелось понять, как это у человека может совсем не быть друзей.

— Почему не общаетесь?

— Ну… не знаю, — Эдик немного напрягся. — Исчезли точки пересечения… наверное.

— Исчезли, говоришь? — пожала плечами я. — Ну и ладно.

 

Ресторан, в котором гулялась свадьба, приютился в парковой зоне с видом на озеро и плавающих в нем лебедей.

 

— Наипошлейший пейзаж. В лучших традициях китча. Ориентировка на потребности обыденного сознания, — брезгливо глядя на лебединую пару, застывшую на самой середине озера, нежно переплетясь шеями, заключила Мила и затянулась сигареткой.

— Что?!

— Полное фуфло, говорю, эти ваши свадьбы! — хмыкнула золовка, постукивая носком туфельки по бетонной лестнице крыльца. — Эти лебеди. Куклы на капоте. Фата дурацкая в пол!

Растерявшись, я поторопилась оправдаться:

— Не было у нас никаких кукол на капоте… И лебедей мы специально не планировали, так получилось.

— Да это я так… Фигурально выразилась. Про свадьбы вообще. Я, вот, если чё — никакой свадьбы устраивать не буду. Сразу чухну куда подальше. От родительского гнезда. Как можно дальше. На картонных коробках спать буду. И есть тоже. Только бы от любимого папеньки подальше.

— Что? Так достал?! — ужаснулась я сочувственно, предугадывая недоброе.

— Не то слово! — Мила передернула плечами и тут же подпрыгнула на месте, словно ужаленная, отшвыривая от себя недокуренную сигарету. — Легок на помине! У тебя жвачка есть?

 

Я отрицательно мотнула головой и услышала за своей спиной вкрадчивый голос свекра:

— И-и, что это мы тут делаем, милые барышни?

— В..в..воздухом д..д..ышим, — ответила я, почему-то начиная заикаться.

— Воздухом — это хорошо. Воздухом — это правильно, — кивнул Аристарх Савельевич, активно шевеля ноздрями. Мила предусмотрительно отвернула лицо от вездесущего носа полковника в отставке.

— Юля, мы с мамой, пожалуй, уже пойдём. Утомительны для нас, для стариков, подобные мероприятия, шумно очень, — он слегка поморщился и, цепко ухватив меня за предплечье, добавил. — Не то, что у нас на подводной лодке.

На последних словах его взгляд подернулся легкой ностальгической грустью.

— Уходите? Так рано? — растерянно спросила я, почему-то чувствуя себя виноватой.

 

Провожая родителей повеселевшим взглядом Мила вдруг спросила:

— Вы к нам жить после свадьбы переберетесь? Или как?

— Или «как», — отшутилась я, понимая, что понятия не имею, где будет жить после свадьбы наша новоиспеченная семья.

— Ну и правильно. Я ни в жизни с ним не останусь! Как только, так — сразу! Как только будет куда.

Мне очень хотелось уточнить, почему сестра мужа не хочет жить под одной крышей с собственным отцом, кажущимся мне таким милым и заботливым, как на террасу выкатилась шумная толпа гостей и оставила мой вопрос без ответа.

 

После ресторана мы с Эдиком поехали в гостиницу, где нас ждала брачная ночь, не первая, но, достаточно романтическая для того, чтобы воспоминания о ней грели нашу с ним далекую старость. Ночь, и правда, получилась незабываемой, такой, как показывают в кино и описывают в книжках о любви.

 

Через сутки мы разъехались по домам, и утром, за завтраком, мама спросила меня, намазывая клубничное варенье поверх ломтика батона с маслом:

— Ну-у, и что дальше? Так и будете жить врозь?

— Эдик предлагает переехать к нему, — ответила я не самым уверенным голосом.

— И что? Ты уже приняла решение?

— Нет. Боюсь я чего-то, мам.

— Чего именно? — она заглянула в мои глаза.

— Не знаю, — ответила я, почему-то припомнив слова Милы о картонных коробках.

— Но, вы же не сможете вот так всю жизнь порознь, — передернула плечами мама и, встав из-за стола, направилась к мойке.

— Всю жизнь? — меня почему-то это ужаснуло. — Всю жизнь конечно не сможем. Квартиру снимем, наверное…

— И будете вбухивать в нее все заработанные деньги?

— Наверное, — разозлилась я. — Мам, что ты от меня хочешь?

— От тебя? Ничего! Просто не понимаю, зачем оно тебе было нужно — это замужество… Ладно, — спохватилась она, — Прости. Что сделано, то сделано. Хотите снимать квартиру? Снимайте. Я помогу. Есть у меня небольшая заначка.

— Это то, что ты на шубу уже пять лет копишь? — догадалась я, отчаянно замахав на маму руками. — Даже не думай!

— Ну, начерта мне эта шуба, доча! Глобальное потепление по всему миру! У нас зимой ниже нуля не опускается! И потом, под шубу машина нужна, не в маршрутках же мне в ней ездить!

— Но, ты же так хотела! Сама же говорила, что женщина после сорока лет в стеганном пальто выглядит, как гусеница на пенсии. Шутила, про душераздирающее зрелище.

— Душераздирающее зрелище, моя милая, это когда муж и жена обжимаются по подъездам. Значит, так, Юльча, денег на аренду квартиры я вам на первые полгода дам, и все, и — забыли!

— Спасибо, мамуль, — кинулась я обниматься, зная, что с спорить с ней абсолютно бесполезно.

 

Нам удалось снять небольшую, но необычайно милую квартирку в двух кварталах от мамы, чему она была несказанно рада, потому как просто не представляла себе жизни без меня и внука.

 

С рвением и восторгом я вила семейное гнездо, чувствуя себя на седьмом небе от счастья. Я тонула в мелочах и подробностях, смаковала их, наслаждаясь своим новым, таким непривычным мне, статусом жены — жарила котлеты, варила борщ и выпекала под него душистые булочки, щедро поливая растопленным маслом и сдабривая чесночной выжимкой.

Вечерами мы пили чай на малюсеньком балкончике, увитым виноградом, и говорили о книгах, музыке и любви, улетая мечтами в безоблачное завтра. Едва дождавшись, когда сын уснет, мы набрасывались друг на друга, утоляя накопившийся за день голод, а по выходным выгуливали Егора в парке с аттракционами и строили планы, валяясь на пожелтевшей сентябрьской траве и провожая взглядом набухшие облака.

 

— Юль, — тихо окликнул меня Эдик, переворачиваясь со спины на живот.

— А? — расслабленно отозвалась я, укутывая в плед спящего на моем плече малыша.

— Я хочу усыновить Егора. Ну, чтобы все официально, чтобы и по документам он был мой сын.

 

Теплая благодарная волна поднялась где-то в глубине меня и омыла растроганное сердце.

— А ты не слишком торопишься? — на всякий случай уточнила я, с некоторых пор боясь опрометчивых решений.

— Нет. Я все обдумал, — ответил Эд самым серьезным голосом, и я поняла, что — таки да, таки — обдумал. Поняла и поверила, но, ещё раз притормозила.

— И все-таки. Не спеши. Посоветуйся с родителями.

— Уже.

— Что уже?

— Уже посоветовался. Юль…

Он примолк, пододвигаясь поближе, обнял меня и Егора.

— Я не говорил тебе раньше, не решался. Я ведь специально искал такую, как ты… мать-одиночку.

Меня покоробило слегка от его последних слов, но я не подала виду, а муж продолжил:

— Юль, я искал женщину с ребенком, потому что у меня не может быть своих детей. Никогда.

 

Меня словно облили кипятком. Смешанные чувства, нахлынувшие враз, раздирали своим противоречием — сочувствие боролось с обидой, попеременно то побеждая, то проигрывая. Как он мог не сказать мне об этом?! Как посмел?! И что теперь?! Я больше никогда не смогу стать мамой?… Господи, почему всё так несправедливо?! Кому, как не Эдику, должно иметь детей! Он такой замечательный папа!.. А я? Я же так хотела дочку! И что теперь? Что теперь?!.. Бедный Эдик!

 

Видимо, противоречивая возня мыслей в моей голове сильно затянулась, Эдик осторожно коснулся моей щеки:

— Юль, прости меня…

 

Я не ответила. Я лежала, смотрела в небо и каждое облако, плывущее по нему, напоминало мне ребенка, маленького толстопузого младенца.

 

— Тебе нужно было мне просто сказать. Просто сказать, чтобы я знала. Я же имею право знать.

— Конечно имеешь, конечно! — поспешно согласился муж. — Я хотел тебе сказать, с самой первой минуты хотел сказать, но не смог. Я так боялся, что ты меня прогонишь. — Он отвернулся, пряча нечаянные слезы.

 

Борьба внутри меня прекратилась, победило сострадание. Я приникла к мужу, уткнувшись носом в шею, потревоженный Егорка закряхтел во сне, но не проснулся.

Мы полежали так некоторое время, понимая, что это признание ещё больше связало нас воедино, скрепило навсегда.

 

Волокита с документами по усыновлению потребовала немало времени, съела кучу сил и нервов, но, в итоге Егор получил новое свидетельство о рождении с новой фамилией и отчеством Эдуардович, и мы отправились праздновать это знаменательное событие в любимое кафе сына, где посреди зала висела огромная клетка с одиноким вечно грустным какаду.

 

— Пап, а почему у него нет жены? — спросил Егор, задумчиво ковыряя ложечкой шарик шоколадного мороженого.

— У кого, сынуль? — Эдик наклонился к малышу поближе.

— Ну-у у этого… у попугая.

— У попугая? — Эдик на секунду задумался. — Не нашел ещё.

— Жалко… А давай ты ему найдешь жену, — предложил Егорка неожиданно. — Ты же маму себе нашёл?

— Нашел.

— Значит, знаешь где нужно себе жену искать. Себе нашёл и ему найди!

— Понимаешь, сынуль, — похоже Эдику очень нравилось произносить это слово «сынуля». — Я знаю, где искать человеческую жену, а вот где найти попугайскую — понятия не имею.

— Жалко… — Егор снова тяжело вздохнул. — А мне поможешь найти жену?… Ну, потом… когда я стану большой?

— Когда станешь большой? Конечно помогу! Я же теперь знаю, где водятся хорошие человеческие жены, — пообещал Эдик мальчишке, поглядывая на меня.

— Выходит, я хорошая жена? — кокетливо спросила я, бессовестно напрашиваясь на комплимент.

— Ты? Ты — самая лучшая на свете жена, — ответил Эд, укутывая меня в теплый, полный восхищения, взгляд.

 

Маминых денег не хватило на полгода. Через три месяца хозяин квартиры поднял арендную плату, и нам едва удавалось сводить концы с концами. В один из вечеров Эдик снова заговорил о переезде в квартиру родителей, и я снова отказалась.

 

— Но почему?! Почему ты не хочешь? Они же прекрасно к тебе относятся. К тебе и к Егору. Папа сказал — выберешь любую из трёх комнат, какая больше нравится.

 

Я молчала не в силах объяснить ни ему, ни себе почему так упорно сопротивляюсь. Мне нравилась эта семья, немного суетная, в чём-то старомодная, слегка заржавевшая в своих, не меняющихся годами, устоях и ритуалах, но всё равно невероятно милая, теплая, дружная.

Подумала «милая» и вспомнила Милу, и её полную отчаяния речь на ступеньках ресторана в день нашей с Эдом свадьбы. Может быть я, всё-таки, чего-то не знаю, не понимаю, не вижу? Мне, выросшей без отца, очень хотелось именно мужского участия, заботливого отцовского вторжения в мою жизнь. С другой стороны, приученная демократичной мамой к «личным границам», я понимала, что сохранить какие-либо «границы» с Аристархом Савельевичем вряд ли получится.

 

— Ну почему — «не хочу»? Переедем, обязательно переедем, но, только давай не сейчас, — заверила я мужа, в который раз давая себе отсрочку.

— Хорошо, давай не сейчас, — привычно согласился Эдик и ушёл укладывать Егорку спать. Каждый вечер он читал сыну на ночь сказку, ждал, когда тот уснёт и нежно целовал кудрявую макушку.

 

На выходных мне позвонила возбужденная Мила и предложила встретиться в кафе.

 

— Хорошо, сейчас своих мужичков соберу, — ответила я рассеянно, сожалея, что рушатся наши воскресные планы.

— Слушай… а можно без них? Отпросись на часок, а? Мне нужно с тобой кое-что перетереть! Ну хочешь, я сама с Эдькой поговорю? — умоляюще зашелестела золовка в телефон.

Я обернулась на мужа, старательно намазывающего маслом хлеб для Егорки.

— Не надо, Мил, я справлюсь. В каком кафе встречаемся?

 

Мила сидела за столиком, нетерпеливо барабаня по столу пальцами без маникюра. В свои тридцать четыре года она выглядела подростком, почти не красилась и не вылезала из брюк. Носила короткую стрижку и скептическое выражение лица. Разговаривала короткими, оборванными предложениями, отпугивая от себя мужчин резкой манерой общения, колкими выражениями и едучими шуточками на фоне серьезной аналитической базы совсем не женского ума.

 

— Ты извини. Ну, это… Что я тебя выдернула. Вот так. Из лона. Из лона семьи, так сказать, — хмыкнула Мила презрительно. Презрительность, по всей видимости, была адресована словосочетанию «лоно семьи». — Мне просто больше не с кем. Ну-у… это перетереть.

 

У Милы отсутствовала не только личная жизнь, но и подруги, которых она презирала, как класс, за узость кругозора и куцость мышления.

 

— Всё нормально, Мил, не извиняйся. У тебя что-то случилось?

— Не случилось. Но, может. Вернее, я бы хотела, чтобы случилось.

 

Уловив в моем взгляде лёгкое замешательство, золовка огорошила меня следующей непонятной фразой:

— Я, вот тут… решила тоже, как ты!

— Что, как я?

— Ну, тоже родить. Ребенка родить. Ну, раз замуж меня не хочет. Никто.

— Ой, Мил, какие твои годы, — начала я и осеклась, чувствуя во рту терпкую оскомину от произнесенной банальщины.

— Ты то хоть. Не начинай, а… Ты ж не дура. Вроде, — махнула на меня рукой собеседница, с шумом глотнув из чашки остывший кофе.

— Хорошо, не буду, — послушно согласилась я.

— Так вот. Решить — решила. А кандидатуры подходящей всё не было. А тут… нарисовался один. Из командировочных. Добрый весь такой. Мягкий, сдобный, как ватрушка. Мишей зовут, — она снова надпила из чашки, ненадолго уйдя взглядом в себя.

— Ну и? — осторожно окликнула я собеседницу. Она вынырнула наружу и продолжила:

— На море меня позвал. На две недели. В Алушту, — Мила снова подвисла на пару минут, словно взвешивая что-то внутри себя на невидимых весах, то, что уже давно взвешено. И я поняла, что решение ею окончательно принято. От меня-то она чего хочет?

 

— Тебя что-то смущает? — спросила я, чтобы прервать затянувшуюся паузу.

— Нет. Вроде. Послушай, а ты ни разу? Ну-у, не пожалела? Что родила вот так? Одна?

 

«А-а-а, вот зачем я тебе понадобилась!» — грустно улыбнулась я своим мыслям, а вслух произнесла:

— Нет, Мила, не пожалела, ни разу. Ребенок — это такое богатство, возвращенный смысл жизни.

— Возвращенный смысл жизни… Красиво. Блин. Умеешь же ты сказать! У меня в голове тоже. Вроде. Всё так стройненько и понятно. Пока не начну говорить.

— Ты просто редко это делаешь, — хохотнула я. — Зарылась в свои формулы. Подружки тебе нужны, и побольше. Потрещишь с ними по телефону денёк другой, вот навык общения к тебе и вернется.

— С ума сошла?! Мне на всю эту хрень времени жалко! Я лучше справочник какой полистаю, задачки порешаю тригонометрические, — фыркнула моя собеседница, по-детски потирая кулачком глаз, а я подумала — «всё-таки правильно, что она не пользуется косметикой».

 

— Ну хорошо, ты презираешь весь этот женский мир, с его пустой болтовней, шоппингом и бигудями, пусть так! А если у тебя родится девочка?

— Де-ево-очка? — протянула Мила с таким выражением лица, будто я процитировала ей отрывок из сказки А.С.Пушкина, ну тот, помните, где «родила царица в ночь не то сына, не то дочь, не мышонка, не лягушку, а неведому зверушку». — Об этом я как-то не подумала.

 

С минуту она рассеянно била ложечкой по внутренностям полупустой чашки, а потом выдохнула, то ли обречённо, то ли с облегчением:

 

— Что ж, пусть будет. Девочка, — а потом встрепенулась и спросила с надеждой. — Но, ты же мне поможешь? Если что? Ну там платьица. Всякие разные выбрать. Помады?

 

Я поспешила заверить сестру мужа, что «да, конечно же, конечно же — помогу!»

 

Вернулась Мила с моря через две недели и снова напросилась на доверительный разговор. На этот раз мы не стали встречаться в кафе, Егор приболел, и я пригласила золовку к себе.

 

— Братец мой где? — поинтересовалась она, переступая порог квартиры.

— К родителям поехал. Капусту квасить, — сообщила я с легким раздражением. Не на капусту, на Аристарха Савельевича, который регулярно выдергивал сына к себе по поводу и без.

— Капусту, говоришь? Капуста — это святое, — фыркнула гостья. — Наквасят её до хрена. А потом соседям раздают. Или выбрасывают, — Мила прошла на кухню.

— Зачем выбрасывают? — не поняла я.

— Затем, что сами это всё сожрать не могут.

 

Удивительным свойством обладала Мила. Она умела язвить и произносить грубые слова абсолютно добрым голосом, произносить колкости в адрес своих близких с такой теплотой во взгляде, источая во все стороны такую светлую, такую нерастраченную женскую нежность, что получалось совсем не обидно.

— У тебя курить, что ли, нельзя? — поморщилась гостья, вращая в руке пачку Кэмэла.

— Ну-у, — растерялась я.

 

Этот вопрос Мила задавала каждый раз, когда появлялась у нас в доме, словно надеялась рано или поздно получить от меня утвердительный ответ. И каждый раз пыталась меня разжалобить:

 

— А если в форточку? — умоляюще произнесла она и, лихо вскочив на стоящую у окна табуретку, ухватилась за шпингалет окна.

 

— Егорка может прибежать в любую минуту, — попробовала остановить я прыткую неизбежность в лице близкой родственницы. Словно подтверждая мои слова, в кухню тут же впорхнул Егор с ярко красным автомобильчиком в руках.

 

— Тетя Мила, посмотри, что мне папа купил! По-ожа-арна-ая-я!

 

Тетя Мила, швырнув пачку Кэмэла на подоконник, мгновенно забыла о сигаретах и выкинула кулак навстречу племяннику. Тот с готовностью подставил ей свой, и они радостно «побратались». Между Милой и Егором сложились какие-то особые, только им двоим понятные отношения, без сантиментов и сюсюканья, но всё равно полные единодушного восторга от взаимопознания друг друга. Кувыркаясь ли на ковре, гоняя ли на улице мяч, выстраивая из кубиков высоченные пирамиды или решая, при помощи этих же кубиков, простейшие арифметические задачки — они уравнивались в правах на удовольствие учить и учиться, превращаясь в беззаботных и любознательных друзей, однолеток, жадных до игр на познание мира.

 

— Ух какая… кра-асна-ая! — восторженно воскликнула тетя Мила с неподдельным интересом разглядывая блестящий автомобиль. — С лесенкой!

— Ага! — с гордостью обладателя кивнул племянник. — И она ещё раздвигается.

— Ух ты! Правда, раздвигается?!

— Да! И дверцы открываются! И руль! И езди-ит! Посмотри-посмотри, как она езди-ит! — продолжал демонстрировать игрушку Егорка, разом превратившись в фейерверк слов и эмоций.

— И дверцы?! С ума сойти! А ездит как? Инерционная? — Мила уже сидела на полу подле Егора и вертела в руках с лёгкостью отданную им драгоценность.

— Угу… инер…цив… ая, — кивнул племяшка со знанием дела на уже знакомое ему, но такое трудно выговариваемое слово.

— Поехали покажешь!

 

Мила быстро поднялась на четвереньки, Егор привычным движением запрыгнул ей на спину, и они весело «ускакали» из кухни, даже не оглянувшись на меня.

 

Зная, что эта радость общения у них надолго, я надела фартук, достала из кухонного шкафчика муку, из холодильника молоко, яйца, маргарин, маленькую пачечку разрыхлителя и принялась чистить яблоки.

 

Через два часа Мила вернулась на кухню и, метнувшись к подоконнику, схватила свои сигареты. Прикурив от конфорки, вернулась к окошку и выдохнула на улицу перемешанные с дымом слова:

— Всё! Укатала пацана. Спит.

— А он тебя, улыбнулась я, разрезая на части ещё горячий яблочный пирог.

— Меня трудно укатать… хотя, — она смолкла на полуслове, нырнула куда-то мыслями, искупалась там и вернулась ко мне. Глаза ее предательски сияли счастьем. — Хотя, похоже, таки, укатали.

— Ты о чём? — поинтересовалась я, разливая по чашкам заварку.

— Юль, я замуж выхожу. Вроде как.

— Так вроде как или выходишь? — уточнила я, совершенно ошарашенная.

— Выхожу, — кивнула Мила и, выбросив окурок в окно, направилась к столу. Села и пододвинув к себе пирог, взглянула на меня. — Выхожу. За Диму.

— Это тот…?

— Да. Это тот командированный. Я ж на море с ним поехала, чтобы… ну, ты знаешь… чтобы бебика себе… ну… это… забацать… А он такой… такой трепетный оказался. В одной постели спим. (Я специально комнату сняла с одной кроватью. Чтоб уж наверняка.) Так вот. Спим рядышком. Я уже с ума схожу. Сама бы его изнасиловала. А он только с боку на бок ворочается и всё. А днем глаза прячет. Извел меня всю… засранец.

Слово «засранец» она произнесла с такой невозможной нежностью, что у меня защемило сердце.

— И что? — спросила я, теряя всяческое терпение.

— А ничего. Не выдержала я. Выпила вина. Немного. Совсем чуть-чуть. И с поцелуями к нему…, - она снова укатила мыслями в свои воспоминания.

— Ну и? Ми-ила-а, говори! Не томи! А он что?

— А он ничего. Напрягся весь. Деревянный стал, как Буратино в обмороке. Ну, думаю, всё! Пипец котёнку! Не будет у меня никакого бебика.

Она снова смолкла. Непонятно так притихла. Я смотрела на неё, не понимая — это уже конец истории или как. Оказалось, не конец. Мила вдруг улыбнулась чему-то своему и глянула на меня торжественно так, словно только что выиграла свой главный приз.

— Тогда я возьми да и спроси его. Сама. Прямо в лоб. Я что? Совсем тебе не нравлюсь? Какого хрена ты меня на это долбанное море притащил?!

— Так и спросила «какого хрена»?! — хохотнула я.

— А чего фуфырничать зря. Если он… Если он вторую неделю Буратино Буратиной. Я ж ему не Мальвина, млин…

— Ладно, Бог с ней, с Мальвиной! Что дальше то было?

— А дальше? — голос ее стих и помягчел, став похожим на кошачье мурлыканье. — А дальше он мне говорит, что наоборот. Что очень даже нравлюсь. Очень сильно нравлюсь. Так сильно, что даже жениться готов.

Мила выдохнула. Протяжно так, с облегчением. Словно это она, а не застенчивый парень Дима наконец-то отважилась на признание.

— Ничего себе! — воскликнула я удивленно. — А что ж тогда ну… это… не…

— Не приставал? — хохотнула Мила. — А патамушта правильный очень. Обидеть меня боялся. Дурак!

И снова слово «дурак» прозвучало в её исполнении нежнее нежного.

 

Мила с Димой расписались через две недели в районном ЗАГСе. Невеста пришла на регистрацию брака в джинсах, желтых кроссовках и футболке с надписью «Я люблю секс», чем шокировала чопорных служительниц храма Гименея. На третий день молодожены уехали на родину жениха знакомиться с родителями, праздновать свадьбу, жить долго и счастливо, и умереть в один день.

 

После отъезда Милы, Аристарх Савельевич, утративший объект контроля и опеки, принялся с ещё большей настойчивостью уговаривать нас переехать на освободившуюся территорию. Я держалась до последнего.

К тому времени основатель нашей фирмы куда-то бесследно исчез (поговаривали, что сбёг за границу), прихватив с собой все деньги компании и оставив без работы меня да ещё с полсотни натасканных на прямые продажи людей.

Я даже не думала переживать по этому поводу, прекрасно понимая, что полученные мной навыки всегда и везде будут востребованы. Перелопатив с десяток-другой однотипных, словно писанных под копирку, завлекалочек: «Мамам в декрете, домохозяйкам, студентам, пенсионерам и всем активным, целеустремленным людям, желающим повысить свой финансовый уровень без каких либо рисков! Набираем сотрудников для работы удаленно без специального образования. Всем новичкам дарим бесплатный курс обучения.»

И я ринулась «повышать свой финансовый уровень». Все обучение строилось на набивших оскомину неунывающих вопросах и сангвинических лозунгах бессмертного «Гербалайфа» — «Каков ваш месячный доход? А какой доход вас бы устроил? А что бы вы сказали о доходе в несколько тысяч долларов? Главное — много работать и хотеть стать преуспевающим человеком!».

 

Под «много работать» подразумевалось привлечение в «Компанию» новых людей. Собственно, пока вы не приведете пять новичков (еще сами толком ничего не зная о компании), с вами даже особо разговаривать не станут. В лучшем случае обучат методике «холодных звонков[2]», назначения встреч и поведения на этих встречах.

 

Когда же вы «приболтаете» людей и заманите их в офис на презентацию, вам предложат купить продукцию компании на N-сумму, отдельно заплатив за набор буклетиков, рекламных проспектов, видео- и аудиотренажеров, которые помогут вам стать более высокодуховным, продвинутым и полезным для своей процветающей фирмы. Если вы послушно отдадите деньги, то вас поздравят и отправят приводить новых людей. Зато когда те, кого вы привели, расстанутся со своей кровной денежкой, вы получите долгожданный процент. На том и стояла выбранная мной очередная Компания, именуя всю эту радужную замануху очень длинным и мудреным словом — мультифранчайзинг. Вообще, «пирамидчики» полюбляют красивые слова: любая операция с деньгами называется у них «инвестиция», торбочка с рекламной продукцией — «франчайзинг-бокс», привлечение новичков и раскрутка их на деньги— «повышение товарооборота». Как говорят дистрибьюторы… прошу прощения, франчайзинг-партнеры: «Везде люди существуют для продвижения товара, а у нас товар — для продвижения людей». Смысл этого высказывания заключался в следующем. Согласно плану роста человека внутри компании, при достижении седьмой ступени (да-да, ступени тоже были — только здесь они назывались не «золотые и серебряные дистрибьюторы» а бизнес-генералы и бизнес-маршалы) каждый мог открыть любой бизнес на те средства, которые он заработал, и Компания его не только поддержит, но и позволит использовать в работе свою «раскрученную» торговую марку. Так что каждый дистрибьютор… пардон, франчайзинг-партнер, не просто зарабатывает деньги, а движется к светлому будущему — собственной фирме своей мечты.

 

В общем-то схема, и правда, работает. На пирамидах действительно делают огромные состояния. Только подобное счастье достается, как правило, лишь верхушке этой славной геометрической фигуры. Основание же обречено бегать и вербовать знакомых, получая за это смешные проценты. Впрочем, если заманивающая вас компания, существует меньше года, у вас еще есть шанс пробиться наверх. Любите риск — пробуйте!

 

И я пробовала. Просто потому, что ничего другого делать не умела. На старте у меня даже неплохо получалось. Во-первых, новичкам всегда везет, а, во-вторых, поначалу я ещё была полна энтузиазма и веры.

 

В очередной из дней я сидела на очередном бизнес-тренинге, ерзая на стуле от нетерпения и тревоги за Егорку. С утра он сильно капризничал, отказываясь есть свою любимую кашу с пупочками (холодную манку, залитую горячим молоком и минуты три покипевшую) и идти в детский сад. Я нервничала, то и дело щупала ему лоб и дала сыну честное слово забрать сегодня из садика как можно раньше. Теперь, получалось, что я соврала.

 

Высокая брюнетка в прилежном костюме и грудью навыкат бодро говорила сто раз говоренное. Старая песня на новый лад, с одной только разницей, что в её «песне» было очень много эксклюзива. Эксклюзивные аудиотренажеры для личностного роста, эксклюзивные продукты для продажи, эксклюзивные методики для работы с клиентами, которые, кстати, вызывали у меня некоторые опасения. Во-первых, в них используются элементы НЛП (нейро-лингвистического программирования), когда при собеседовании новичку необходимо постоянно повторять слова-приманки о тысячах долларов и богатстве, которое ждет его за поворотом, при условии вступления в «Компанию». Во-вторых, строго настрого запрещается нарушать корпоративные технологии, то есть, работать надо только так, как тебе говорит старший «по званию». Не хочу проводить прямых аналогий, но это всё мне очень напомнило религиозную секту.

Успокаивала я себя лишь тем, что работать предстояло исключительно с товарами «для красоты». Набор беленьких тюбиков и прозрачных бутылочек с незатейливым оформлением и названиями типа «Шампунь от перхоти», «Бальзам для тела», «Капли от натоптышей». Никаких обещаний вылечить человечество от всех болезней и недугов. А значит — никакого вранья. Это я себе тогда так думала, и решила рьяно взяться за новое дело, будучи по жизни существом весьма и весьма активным, в отличие от большинства людей, телом неподвижных, характером нерешительных, знаниями и умениями невостребованных.

 

Не зря я нервничала, Его

...