ЛИЦА РАЗГОВАРИВАЮЩИЕ:

ЭВКЛИД, ТЕРПСИОН, СОКРАТ, ФЕОДОР, ТЕЭТЕТ.

Эвкл. [1] Сейчас ты из деревни, Терпсион, или давно?

Терп. Довольно давно, — и все искал тебя на площади, да, к удивлению, не мог найти.

Эвкл. Потому, что меня не было в городе.

Терп. Где же ты был?

Эвкл. Ходил на пристань встретить Теэтета, которого везли в Афины из коринфского лагеря.

Терп. Живого или Мертваго?

Эвкл. Едва живого: он сильно страдал и от некоторых ран, а особенно от свирепствовавшей в войске болезни.

Терп. Вероятно, поносом?

Эвкл. Да.

Терп. Каков этот человек, по твоим словам, находящийся в опасности?

Эвкл. Человек прекрасный и добрый, Терпсион: вот я и теперь слышал, как некоторые превозносили его подвиги в сражении.

Терп. Да и не странно; было бы гораздо удивительнее, если бы он оказался не таким. Однако ж почему не остановился он здесь, в Мегаре?

Эвкл. Спешил домой. Я просил его и советовал; но он не хотел. Проводив его, я на возвратном пути вспомнил и удивлялся, как пророчески Сократ высказывал и другое таки, и относящееся к Теэтету. Помнится, незадолго до смерти, встретившись с Теэтетом, еще мальчиком, он беседовал с ним и, разговорившись, восхищался естественными его способностями, а потом, когда я пришел в Афины, пересказал мне свой с ним разговор, который стоило выслушать, и прибавил, что, пришедши в возраст, этот мальчик непременно сделается человеком знатным.

Терп. Да и правду, как видно, сказал он. Однако ж какой именно был его разговор? Не можешь ли пересказать?

Эвкл. Нет, так-то устно, клянусь Зевсом, не могу: но в то время, только что пришел я домой, тотчас набросал памятную записку, а потом на досуге [2]раскрывал, сколько припоминал, чего же не помнил, всякий раз, приходя в Афины, спрашивал у Сократа и, возвратившись сюда, исправлял; так что у меня написан почти весь разговор.

Терп. Правда, я слышал это от тебя и прежде, и всегда с намерением медлил[3] здесь, чтобы попросить тебя показать мне рукопись. Но что мешает нам заняться этим теперь, — тем более, что я, возвратившись из деревни, имею нужду в отдыхе?

Эвкл. Да и сам я, проводив Теэтета до Эрина[4], не без удовольствия отдохнул бы. Пойдем же, и мальчик, в минуты нашего отдыха, прочитает нам рукопись.

Терп. Правильно говоришь.

Эвкл. Вот эта рукопись, Терпсион: я написал разговор так, что будто бы Сократ не пересказывает его мне, как пересказывал, а разговаривает, с кем, по его словам, разговаривал. Беседа его была с геометром Феодором[5] и с Теэтетом. И чтобы в рукописи не затрудняли речи слова вставочные, как о том, когда говорит Сократ, — например: «я сказал», или — «я говорил», так и об отвечающем: «он подтвердил», или «не согласился»; то я писал так, как бы Сократ сам разговаривал с ними, и потому вставочные слова выпустил.

Терп. И тут нет ничего необыкновенного, Эвклид.

Эвкл. Возьми же, мальчик, эту рукопись, и читай.

Сокр. Если бы я более заботился о Киринее, Феодор, то спросил бы тебя о тамошнем и о тамошних, — ревностно ли занимаются там некоторые из юношей геометрией, или какою иною философией. А теперь, — так как тех люблю меньше, чем этих, — я больше желаю знать, которые из юношей у нас подают надежду сделаться людьми порядочными: это и сам я наблюдаю, сколько могу, об этом спрашиваю и других, с которыми юноши, вижу, охотно обращаются. Немалое число их сближается, конечно, и с тобою, — да и справедливо: ты достоинтого, как с других сторон, так и со стороны геометрии. Поэтому, если пришлось тебе встретиться с кем-нибудь, стоящим замечания, то с удовольствием получил бы о том сведение.

Феод. Да и стоит-таки, Сократ, мне сказать, а тебе послушать, с каким встретился я мальчиком из ваших граждан. И если бы он был прекрасен, я побоялся бы с жаром говорить о нем, чтобы не показаться к нему пристрастным: а то, не завидуй мне, он некрасив, — походит на тебя, как сплюснутостью носа, так и выкатившимися глазами; только то и другое в меньшей мере, чем у тебя. Смело говорю: хорошо знай, что с кем когда я ни встречался, — а сближался я весьма со многими, — никого не знал, кто был бы одарен такими удивительными способностями. В ученье он послушен, тогда как в иных отношениях упорен, отлично также кроток, и сверх того мужествен больше, чем кто-нибудь: я и не предполагал, и не вижу такого. Есть, конечно, острые, как этот, сметливые, по большой части памятливые и порывистые к гневу, — несутся стремительно, будто не нагруженные корабли, и по природе больше неистовы, чем мужественны; тяжелые же опять лениво приступают к наукам и бывают крайне забывчивы. А этот направляется к ученью и исследованию так легко, непреткновенно, с успехом и с великою кротостью, подобно потоку масла; текущему без шума, что удивляешься, как у него делается это в таком возрасте.

Сокр. Хорошая весть. Чей же он из граждан?

Феод. Я слышал имя, да не помню. Но он в массе этих подходящих: некоторые друзья его и сам он сейчас мазались во внешнем портике; и вот, намазавшись, кажется, идут теперь сюда; так смотри, узнаешь ли его.

Сокр. Знаю: это сын сунийца Евфрония, человека именно такого, друг мой, каким описан тобою юноша, знатного и в других отношениях, и в том, что он оставил большое состояние. Но имени этого мальчика я не знаю.

Феод. Имя-то его — Теэтет, а состояние, Сократ, кажется, расстроено некоторыми опекунами. Впрочем, что касается денег, то и он удивительно щедр.

Сокр. Ты описываешь бравого человека. Прикажи-ка ему сесть здесь.

Феод. Это будет. Теэтет! Сюда, подле Сократа.

Сокр. Конечно, Теэтет, чтобы мне рассмотреть и самого себя, каков я лицом; так как Феодор находит, что я похож на тебя. Однако ж, если бы каждый из нас держал лиру, и нам сказал бы кто-нибудь, что они подстроены одна под другую, — тотчас ли бы поверили мы, или наперед испытали, музыкант ли тот, кто говорит это?

Теэт. Испытали бы.

Сокр. И нашедши, что так, поверили бы, а когда музыки он не знает, не поверили бы?

Теэт. Правда.

Сокр. Теперь же вот думаю я: если занимает нас сходство лиц, надобно нам рассмотреть, живописец ли тот, кто говорит это, или нет.

Теэт. Мне кажется.

Сокр. Так живописец ли Феодор?

Теэт. Сколько мне-то известно, нет.

Сокр. Неужели и не геометр?

Теэт. Вез сомнения, геометр, Сократ.

Сокр. Тоже и астроном, и счетчик, и музыкант, и все, что относится к воспитанию?

Теэт. Мне кажется.

Сокр. Если, стало быть, в похвалу или порицание, находит он нас в чем-нибудь похожими по телу, то не стоит обращать на него внимания.

Теэт. Может быть.

Сокр. Что же, когда похвалил бы он душу которого-либо, за ее добродетель и мудрость? Не следовало ли бы слушающему его старательно испытать это, а хвалимому им усердно показать себя?

Теэт. Конечно, Сократ.

Сокр. Так теперь время, любезный Теэтет, тебе показать себя, а мне испытать. Хорошо знай, что Феодор сколь ни многих ныне же хвалил мне иностранцев и здешних горожан, никого не хвалил, как тебя.

Теэт. Хорошо бы так, Сократ; но смотри, не шутя ли говорил он.

Сокр. У Феодора это не в обычае. Нет, не отказывайся от того, на что дал согласие, — под тем предлогом, будто он говорит шутя; чтобы ему не прийти к необходимости свидетельствовать. Ведь никто не заподозрит его свидетельства. Нет, смело устой в согласии.

Теэт. Да, надобно сделать это, если тебе угодно.

Сокр. Говори же мне: вероятно, учишься ты у Феодора чему-нибудь из геометрии?

Теэт. Да.

Сокр. И чему-нибудь также относительно астрономии, гармонии, счисления?

Теэт. По крайней мере, стараюсь.

Сокр. Да ведь и я, дитя мое, учусь, и у него таки, и у других, которые, по моему мнению, знают нечто такое. Но, тогда как иное в этом отношении я порядочно держу, есть немногое, в чем недоумеваю и что надобно рассмотреть с тобою и с другими. И вот говори мне: учиться не значит ли делаться мудрее в том, чему учишься?

Теэт. Как не значит.

Сокр. А мудрецы мудры, конечно, мудростью.

Теэт. Да.

Сокр. Но это отличается ли чем-нибудь от знания?

Теэт. Что такое — это?

Сокр. Мудрость. Или в чем знатоки, в том самом и мудрецы?

Теэт. Как же.

Сокр. Стало быть, знание и мудрость — то же самое.

Теэт. Да.

Сокр. Так вот это-то и есть, в чем я недоумеваю, и не могу достаточно понять сам собою: — что такое знание. Можем ли мы объяснить это? Как вы думаете? Кто из нас скажет первый? Допустивший ошибку и всегда ошибающийся пусть сидит ослом, как говорят дети, играющие в мяч[6]: а кто взял верх, не сделав ошибки, тот будет у нас царем и станет приказывать, чтобы отвечали ему по его желанию. Что вы молчите? Может быть, от желания беседовать, Феодор, я выхожу несколько груб[7], когда стараюсь, чтобы мы вошли в разговор и были друзьями взаимно приветливыми.

Феод. В твоих словах, Сократ, нет ничего грубого; но приказывай отвечать кому-нибудь из мальчиков. Ведь я-то не привычен к такому собеседованию, да не такой уже и возраст мой, чтобы привыкать: мальчикам же это прилично и они от того успевали бы гораздо более; ибо юношество действительно во всем получает приращение. Так вот, как начал, не отпускай Теэтета, но спрашивай его.

Сокр. Слышишь теперь, Теэтет, что говорит Феодор: не слушаться его, как я думаю, и ты не захотел бы, да и не следует молодому человеку показывать неповиновение, когда приказывает ему что-нибудь такое человек мудрый. Скажи же прямо и благородно: чем кажется тебе знание?

Теэт. Да, надобно, Сократ, когда вы приказываете. За то, если бы я и несколько ошибся, вы, без сомнения, поправите.

Сокр. Конечно, лишь бы только были в состоянии.

Теэт. И так, мне кажется, что познания суть и то, чему можно научиться у Феодора, то есть, геометрия и прочее, о чем сейчас упоминал ты, и опять — сапожничество и искусство других мастеров: все они и каждое порознь суть не иное что, как знание[8].

Сокр. Благородно-то благородно, друг мой, и щедролюбиво: просили одного, а ты дал многое и, вместо простого, различное.

Теэт. Как это говоришь ты, Сократ?

Сокр. Может быть, говорю пустяки; однако ж я скажу, что думаю. Когда приводишь ты сапожничество, тогда разумеешь ли что иное, кроме знания делать обувь?

Теэт. Ничего.

Сокр. А что, когда плотничество? — иное ли что тут, кроме знания делать деревянные сосуды?

Теэт. И тут ничего.

Сокр. Так в обоих не то ли ты определяешь, чего знание есть каждое из них?

Теэт. Да.

Сокр. Но спрашивалось-то не о том, Теэтет, чего знание есть знание, и сколько их; потому что, спрашивая нас, не имели желания сосчитать знания, а хотели узнать, что такое само знание. Или я ничего не говорю?

Теэт. Совершенно правильно.

Сокр. рассмотри-ка и это. Пусть бы кто спросил нас о чем-нибудь из вещей простых и подручных, — например, о глиняной массе, что такое она, и мы отвечали бы: глиняная масса бывает у горшечников, глиняная масса у печников, глиняная масса у кирпичников: — не смешно ли было бы?

Теэт. Может быть.

Сокр. Во-первых, нам кажется, что вопрошающий из нашего ответа поймет дело, если, сказав: глиняная масса, мы прибавим к этому: масса кукольников, либо — масса каких других мастеров. Или ты думаешь, что можно понять имя чего-нибудь, когда не знаешь, что такое оно?

Теэт. Никак нельзя.

Сокр. Стало быть, не поймешь и знания обуви, не зная знания.

Теэт. Нет.

Сокр. Следовательно, тот не составит понятия ни о сапожничестве, ни о каком ином искусстве, кто не понимает знания.

Теэт. Так.

Сокр. Стало быть, для вопрошающего: что такое знание, смешным покажется ответ, когда приведут имя какого-нибудь искусства; потому что отвечающий будет указывать на знание чего-нибудь, а об этом его не спрашивали.

Теэт. Походит.

Сокр. Тогда как можно было, вероятно, отвечать просто и коротко: оно идет путем бесконечным; например, и при вопросе о глиняной массе, вероятно, можно было сказать просто и коротко, что это есть глина, разведенная водою, а чья она, оставить.

Теэт. Теперь-то так кажется легко, Сократ. Но ты спрашиваешь, должно быть, о той же, о чем недавно спрашивалось и у нас самих, когда мы, я и соименник твой Сократ[9]; разговаривали друг с другом.

Сокр. О чем, то есть, Теэтет?

Теэт. Этот Феодор объяснял нам чертежами нечто о потенциях[10], о трехфутовой и пятифутовой величине, доказывая, что по долготе они не соразмерны футу: так брал он каждую порознь потенцию до семнадцатифутовой, и на этой как-то остановился. Тогда пришло нам в голову нечто подобное твоему вопросу: так как потенций представлялось бесчисленное множество, то нам вздумалось попытаться заключить их в одной, чтобы этою одною обозначить все потенции.

Сокр. И вы нашли нечто такое?

Теэт. Кажется, нашли. Смотри и ты.

Сокр. Говори.

Теэт. Всякое число мы разделили на двое, и ту его часть, которая могла быть равножды равною, уподобив четвероугольнику, назвали равносторонним четвероугольником.

Сокр. Да и хорошо.

Теэт. А число промежуточное, как например: три, пять, и всякое, которому нельзя быть равножды равным, но которое бывает корнем произведения, или большего на меньшее, или меньшего на большее, и за свои стороны всегда принимает большее и меньшее, — такое число, уподобив опять фигуре продолговатой, мы назвали числом продолговатым.

Сокр. Прекрасно; но что потом?

Теэт. Все линии, изображающие число равностороннего четвероугольника и четвероугольной плоскости, мы определили понятием долготы, а все, дающие число из различных протяжений, — понятием потенций, так как по долготе эти числа соразмерны не тем, а плоскостям, на которые указывают. То же самое и о твердых телах.

Сокр. Превосходно, дети; Феодор, кажется, не будет виноват в ложности своих свидетельств.

Теэт. Впрочем, Сократ, что спрашиваешь ты о знании, на то не мог бы я отвечать, как о долготе и потенции, хотя вопрос-то твой мне кажется таким же; так что Феодор снова оказывается солгавшим.

Сокр. Что ты! Но если бы кто, хваля тебя за беганье, говорил, что он не встречал никого из юношей, столь быстрого на бегу, а потом, состязаясь, ты был бы побежден сильнейшим и быстрейшим: то думаешь ли, что меньше был бы прав хваливший тебя?

Теэт. Не думаю.

Сокр. Найти же знание, как теперь-таки говорил я о нем, маловажным чем-то почитаешь ты, а не крайне высоким?

Теэт. О, клянусь Зевсом, по мне-то, оно относится к предметам наивысочайшим.

Сокр. Будь же смелее в отношении к себе и думай, что Феодор говорит не пустяки: постарайся всяческивзяться за слово и о других предметах, и о знании, что такое оно.

Теэт. Пред старанием, Сократ, оно, конечно, откроется.

Сокр. Ну же; ведь ты сейчас хорошо начал: подражая ответу о потенциях, которые, как многочисленные, соединены тобою в одном виде, постарайся таким же образом и многие знания высказать одним словом.

Теэт. Но знай хорошо, Сократ, что я, выслушивая провзносимые тобою вопросы, часто принимался рассматривать это; только и сам себя не могу убедить, что говорю что-то удовлетворительное, и от других не слышу такого ответа, какого ты требуешь, хотя и не думаю отстать от попытки.

Сокр. Потому что испытываешь боли, любезный Теэтет, как беременный, а не праздный.

Теэт. Не знаю, Сократ; говорю именно то, что чувствую.

Сокр. Эх, чудак! ты не слышал, что я сын благородной и строгой[11] повивальной бабки Фенареты?

Теэт. Это-то уже слышал.

Сокр. А слышал ли, что и я занимаюсь тем же самым искусством?

Теэт. Вовсе нет.

Сокр. Знай же хорошо, что так; только не оговори меня пред другими. От иных я таюсь, друг мой, что владею таким искусством, — и они, по незнанию, не говорят о мне этого, — а говорят то, что я человек самый несносный, привожу людей в недоумение[12].Слышал ли ты по крайней мере это?

Теэт. Слышал.

Сокр. А сказать ли причину?

Теэт. Конечно.

Сокр. Так размысли, как все бывает у повивальных бабок, и легко поймешь, чего я хочу. Ведь ты, конечно, знаешь, что ни одна из них, сама бременея и рождая, не помогала бы другим; но они рождать уже не могут.

Теэт. Конечно.

Сокр. Причина же этого-то, говорят, — в Артемиде, которая, сама будучи неплодною, получила жребий попечения о родах. Но неплодным не дала она способности бабничать, ибо человеческая природа слабее, чем могла бы усвоить искусство в том, чего не испытала: напротив, женщинам, неплодным по возрасту, желая почтить их сходство с собою, приказала это.

Теэт. Естественно.

Сокр. А то разве не естественно и не необходимо, что беременные никем иным так не узнаются, как повивальными бабками?

Теэт. Конечно.

Сокр. Притом повивальные-то бабки, давая зелья и напевая родильницам, могут возбуждать боли, либо, когда захотят, ослаблять их, рождающим трудно помогают родить, либо, когда покажется нужным выкинуть, располагают к выкидышу.

Теэт. Так.

Сокр. Не известно ли тебе о них и то, что они — страшнейшие свахи: чрезвычайно мудры узнавать, какой женщине надобно сойтись с каким мужчиною, чтобы рождались наилучшие дети?

Теэт. Об этом я не очень знаю.

Сокр. Так знай, что об этом они больше хлопочут, чем об отрезании пупка. Подумай-ка: к тому же, или к иному искусству относится ухаживать и выращать из земли плоды, и знать, какое растение и семя посадить в какую землю?

Теэт. Не к иному, а к тому же.

Сокр. А в отношении к женщине, иное ли, думаешь, искусство делать это, и иное — выращать?

Теэт. Не естественно.

Сокр. Конечно нет. По причине несправедливой и безыскусственной связи мужчины с женщиною, чему имя — обольщение, повивальные бабки, как особы почтенные, конечно, избегают искусства сватать, боясь, чтобы от последнего не сделаться виновными в первом; но правильное-то сватовство идет, точно, к одним настоящим повивальным бабкам.

Теэт. Видимо.

Сокр. Так вот велико дело повивальных бабок; но. оно меньше моего; потому что женщинам не свойственно рождать иногда призраки, иногда действительные существа; В. а это не легко распознать. Ведь если бы было свойственно, то важнейшим и прекраснейшим делом повивальных бабок оказалось бы различать истинное и не истинное. Или не думаешь?

Теэт. Думаю.

Сокр. Моему же искусству бабничанья свойственно иное, чем ихнему: мое отличается тем, что бабничанье прилагает не к женщинам, а к мужчинам, и наблюдает над родами не телесными, а душевными. Важнейшее же дело нашего искусства есть возможность всячески испытывать, призрак ли и ложь рождается в мысли юноши, или плод здоровый и истинный. Ведь и со мной бывает то же, что с повивальными бабками: я не рождаю мудрости, и многие, порицавшие меня за то, что других я спрашиваю, а сам не даю ни на что никакого ответа, потому что не мудрец, порицают справедливо. Причина же этого следующая: бабничать мне Бог повелева