Сергей Михеенков

ПИСАТЕЛЬСКАЯ РОТА 2

МОСКВА
МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ
2025

Информация
от издательства

Михеенков С. Е.

Писательская рота 2 / Сергей Михеенков. — М.: Молодая гвардия, 2025. — (Жизнь замечательных людей: сер. биогр.; вып. 2064).

ISBN 978-5-235-04860-7

Когда вышла первая книга «Писательской роты», читатели спрашивали: почему в ней нет Юрия Бондарева, Василя Быкова, Евгения Носова? В «Писательской роте 2» они есть. Это не просто книга за книгой, а новый литературный жанр — судьбы писателей-фронтовиков. Когда грянуло «Вставай, страна огромная!..» — писатели встали в солдатский строй все как один. И вот уже поставлена точка в последней главе «Писательской роты 2», а строй их не редеет… В новой книге представлены военные биографии Героя Советского Союза Владимира Карпова, штурмовика Ил-2 Александра Зиновьева, подольского курсанта Василия Рослякова и других. Ещё один взвод в Бессмертном полку нашей литературы.

Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.

16+

ПРЕДИСЛОВИЕ

Война, опалившая это поколение, так и не оставила выживших и вернувшихся домой, мирное время их не исцелило, фантомные боли только усиливались. Погибшие умолкли. Сотни и сотни ненаписанных книг, как не родившихся детей, зарыты в братских и одиночных могилах в полях, в лесах, в оврагах, в городах и в деревнях от Москвы и Сталинграда до Берлина и Праги. Эти книги, которым не суждено было появиться на свет, не обязательно были бы о войне, о фронте, о крови и смерти. Как известно, книги пишутся в основном о любви.

Можно только представить: в каждой братской могиле, где-нибудь под калужскими Износками или могилёвскими Костюковичами, — в каждой! — зарыта ненаписанная книга. Хотя бы одна! Как прочитать её? И как это много! Как много у нас отнято!

Выжившие, прошедшие ад сражений и госпитальные палаты, отчасти восполнили эти утраты. Виктор Астафьев, Василь Быков, Вячеслав Кондратьев, Евгений Носов, Александр Зиновьев, Борис Горбатов…

Все войны рано или поздно кончаются. Усталые солдаты сдают старшинам оружие и, донашивая солдатское, начинают переодеваться в гражданское. Раны тоже заживают, затягиваются. Запахиваются воронки и окопы на полях. Но память остаётся навсегда. Её, как винтовку, не сдашь на склад, она не исчезает со споротым погоном, её не потерять, как старую медаль. Она будет бродить под окнами, стучаться в двери и в душу, оживать горячечной кровью в самом сердце, пока не добьётся своего. И измученный годами поэт, оглядываясь на пережитое и написанное, воскликнет вдруг: «А в общем, ничего, кроме войны!»

А что ты, Поэт, хотел от жизни, кроме Войны, когда она, Война, тебя избрала?! Ты — Её избранник и вечный Солдат. Она — твоя Муза и вдохновительница. Она — твоя Родина. Так что остаётся только одно — беспрекословно, согласно воинской присяге служить Ей. Верой и Правдой. В самом первоначальном значении этих слов.

Служить… Легко сказать. А ведь после войны было время, когда о минувших сражениях и говорить было не принято, не то что писать, а потом ещё и пытаться публиковать написанное…

Но память о пережитом, о погибших товарищах оказалась сильнее всяких условностей, политических, идеологических и иных. Выжившие вернулись на поля сражений и вывели оттуда своих героев. Познакомили с ними нас, своих детей и внуков. Со своими комбатами, старшинами и санинструкторами. С теми, с кем лежали рядом на подмосковном снегу, в мёрзлом окопе в ожидании атаки. И мы восхитились их подвигом. Нас захватила их жажда жизни, сила воли в стремлении изгнать со своей земли врага, сломить его, победить.

Глава первая

ФЁДОР АБРАМОВ

«…во имя наших святых ребят»

1

Когда произносят имя Фёдора Абрамова, сразу вспыхивает цепь ассоциаций: роман-тетралогия «Пряслины», повести «Безотцовщина», «Пелагея», «Алька», «Деревянные кони», одноимённый спектакль в Театре на Таганке в постановке Юрия Любимова, публицистическая статья «Письмо землякам» («Чем живём-кормимся?»). Всё вроде бы так, и ряд почти полный, во всяком случае достаточный.

Однако начинал Абрамов как литературный критик и литературовед, как учёный и даже издал монографию под названием «Жизнь и творчество М. А. Шолохова. Семинарий». А его статья «Люди колхозной деревни в послевоенной прозе», опубликованная в «Новом мире», когда к своей прозе Абрамов ещё и не приступал, наделала столько шума, что имя его сразу вошло в литературный обиход самого первого ряда. В прозу же пришёл поздно.

2

Родился Фёдор Александрович Абрамов 29 февраля 1920 года в деревне Веркола Пинежского уезда Архангельской губернии. «Я родился в деревне, — писал он в одной из автобиографий, — в семье русского крестьянина. Родители до революции и после неё занимались сельским хозяйством…» В семье он был пятым ребёнком.

В народе говорят: родиться на Касьяна-високоса — 29 февраля — всю жизнь маяться. Должно быть, так оно и вышло. Крестили мальчика уже весной, в марте, батюшка, зная истинную дату его появления на свет, хотел дать новокрещёному имя по святцам — Касьян. Но мать, Степанида Павловна, упросила священника наречь Фёдором, чтобы отвести от сына злую долю. Иногда, в кругу близких друзей, Абрамов, видимо подчёркивая свою врождённую подверженность некоему року, говорил: «Я Касьян!»

Ему едва исполнилось два года, когда умер отец, Александр Степанович.

Только-только закончилась Гражданская война. Разруха. Северные деревни обезлюдели от раздоров и голода. Но Степанида Павловна ночей не спала, трудилась, вытягивала последние жилы, но хозяйства не упустила. И ко времени создания колхозов Абрамовы были вполне зажиточными хозяевами: две коровы, две лошади, стадо овец, не счесть разной домашней птицы… Середняцкое хозяйство разделило судьбу кулаков — раскулачили. Ладно хоть не выслали в Сибирь.

Веркольскую Единую трудовую школу 1-й ступени Абрамов окончил с отличием. А ведь училась веркольская детвора, не имея ни тетрадей, ни вольных чернил. Писали на газетах — между печатными строками.

В школу 2-й ступени Абрамова не взяли, так как он принадлежал к середняцкой семье. Хотя у этого середняка не было ни обуви, ни крепких порток. Семилетка открылась за рекой в одном из зданий бывшего Артемиево-Веркольского монастыря. И чтобы продолжить образование, Абрамов вынужден был поехать в соседнее село Кушкопала, где проживала тётка по материнской линии, Александра Степановна. Она и приютила Фёдора на время его учёбы в Кушкопальской школе 2-й ступени. Пятый класс Абрамов окончил в Кушкопале. Чтобы учиться дальше, надо было перебираться в райцентр, в Карпогоры. Здесь он окончил десятилетку. Непросто сельским, крестьянским детям давалось образование. Даже начальное, школьное.

В это время начал писать стихи. Читал их со сцены. И когда почувствовал, что немного окреп, публиковал в районной газете. Написал даже поэму — «Испанка». Но рукопись её впоследствии сжёг — чтобы и следа не осталось. О её существовании никогда потом не упоминал. В год столетия со дня гибели А. С. Пушкина был удостоен Пушкинской стипендии. Это был 1937 год…

Карпогорскую среднюю школу Абрамов окончил с отличием. Ему вручили «Похвальную грамоту № 1» и аттестат зрелости с «правом поступления в высшую школу без вступительных экзаменов».

Аудитории филфака Ленинградского университета располагались в бывшем дворце императора Петра I на Университетской набережной. Абрамова зачислили в восьмую, как её тогда называли «русскую группу» — отделение русского языка и литературы.

Вспоминая первые студенческие годы, писатель признавался, что «чувствовал себя неполноценным, второсортным»: «Один крестьянин на весь курс…» Старт в университете оказался трудным. Ещё вчера он был первым учеником в школе, а сегодня городские посматривают на него свысока. Пришлось исправлять и свою пинежскую «говòрю», чтобы избавиться от бесконечных и порою злых шуток однокурсников из интеллигентских ленинградских семей.

Постепенно дело поправлялось. Он брал усидчивостью, упорством. К учёбе относился как крестьянин к посевной или к сенокосу. Жажда знаний, серьёзное осознание того, что именно сейчас, в университете, он закладывает своё будущее, с годами только крепли. Жил в общежитии, на полуголодном пайке, одежонка была плохонькая. Особенно туго приходилось зимой.

Летом 1939 года он вчерне набросал рассказ «Самая счастливая». Допишет его в 1980 году, спустя сорок один год.

Тогда же, погружаясь в сложный мир языка и литературы, он переживёт радость восхищения прозой Михаила Александровича Шолохова, его «Тихим Доном», «Донскими рассказами». Он будет буквально ликовать, купаясь в мелодии шолоховского языка, в его неповторимых донских интонациях. И образы казаков и казачек встанут перед ним и не опадут уже никогда. Тогда же осознал, что и сам из самобытного северного края, где и уклад, и ритм жизни свой, особенный, свой неповторимый язык.

3

Летом 1941 года Фёдор Абрамов был уже на фронте. Перед очередной атакой писал своей университетской подруге коротенькое письмо: скоро наступление, возможно, это моё последнее письмо, живётся скверно, но моё место на фронте…

Письмо отправил в конце ноября 1941 года. В этот же день он был ранен, и снова тяжело. Ему всё же повезло: да — ранения, да — тяжёлые, но — живой! «Мне хотелось бы о многом поговорить с тобой, но всё, всё решительно перепуталось. Война гудит, будто гром по мне. Но помни, будете праздновать победу, вспомните тогда и о нас. Мы были уж не так плохи»¹, — писал он любимой, с которой больше никогда не встретится.

Фёдора Абрамова с передовой утащат в лазарет, потом отправят в тыловой госпиталь. Позже, оправившись от ранения, он будет искать её. Но в той квартире, в которой когда-то навещал любимую и был с нею счастлив, поселятся другие люди…

Второе тяжёлое ранение и ограниченная годность для продолжения военной службы на какое-то время закрыли Абрамову дорогу на фронт. До весны 1942 года он лежал в госпитале. Весной по льду ещё не очистившегося Ладожского озера его эвакуировали в родные архангельские места.

Война для него началась на Карельском перешейке летом 1941 года — там он вместе с сокурсниками копал противотанковый ров. «Я спокойно взялся за лопату… и таскать носилки и тачку с песком — привычное для меня дело. Разве косьбу ручную с этим сравнишь или лесоповал — летом, в жару, на оводах?»

Вернувшись с Карельского перешейка, в первый же день он и ещё несколько однокурсников пришли в военкомат. Это произошло 3 июля. По радио выступал Сталин: «Товарищи! Граждане! Братья и сёстры!..»

Эти слова, это сочетание, казалось бы, несочетаемого, глубоко запали в сознание миллионов советских людей, оказавшихся перед лицом смертельной опасности. Не случайным стало название первого романа трилогии, к которому он приступит ещё нескоро. Ещё предстояло выжить, пережить многое, и только потом — «Братья и сёстры»…

Речь вождя тут же эхом отозвалась в народе — способные держать в руках оружие стали записываться добровольцами в ополчение. Рабочие, служащие, студенты, преподаватели, вчерашние школьники, ветераны Гражданской и Первой мировой войн…

Формировалось ополчение и в стенах Ленинградского университета.

Из дневниковых записей Фёдора Абрамова:

«Мы не ждали повесток из военкомата… мы подготовлены были духовно к войне».

«Никаких дум о смерти, о трагедии, которые несёт с собой война. Полная уверенность в скорой победе, боязнь опоздать на фронт… Мы ликовали. Мы долго ждали войны, возможности совершить подвиг, и вот мы дождались. Мы шли на фронт — необученные, ничего не умевшие, почти безоружные и без всякого уныния…»

«Почти все мои товарищи, студенты Ленинградского университета, с которыми я уходил на войну как доброволец народного ополчения, полегли в кровопролитных боях за Ленинград летом и осенью 1941 года…»

Из «Личного дела сотрудника “СМЕРШ” Ф. А. Абрамова № 1390 (11126)» явствует, что в Ленинградскую армию народного ополчения (ЛАНО) он зачислен 14 июня 1941 года. «23 июля мы уже колоннами шагали на фронт, — вспоминал Фёдор Абрамов. — Необученные, необстрелянные, в новых не пригнанных гимнастёрках, в страшных солдатских башмаках. Помню, была ужасная жара… Но всё время над колонной звучала песня “Вставай, страна огромная”…»

277-й пулемётно-артиллерийский батальон ЛАНО прибыл к Красному Селу и занял оборону. Боевая задача: охрана минных заграждений — в случае отхода частей первого эшелона на новый рубеж обороны предупреждать отступающих о минных полях, чтобы не допустить подрыва своих на своих же минах. Из неоконченной книги «Белая лошадь»:

«Передовая была где-то впереди, за речкой, и оттуда, естественно, шли отступавшие — группами, одиночками, и наша задача была предупредить своих… У нас не было карты минного поля… Холодные сентябрьские ночи давали о себе знать, и особенно под утро мы буквально околевали, а костры было жечь нельзя… Мы уже три дня не имели связи со своей ротой, оставшейся где-то за картофельником на опушке леса, и там уже третий день горела неубранная рожь… Кругом были пожары. Рвались снаряды, шёл бой. И мы сидели у этого минного поля и ждали команды, когда нас снимут…»

Батальон не выдержал первого же боя. Роты пытались удержать занятые и порученные им рубежи. Но из этой попытки удержаться вышло только то, что батальон был почти целиком уничтожен наступающими немцами. Уцелевшие, измотанные почти непрерывным боем, голодные, но почти все с винтовками — до начала боя была одна винтовка на троих, — они начали выходить на тыловые позиции. Но часть их окопов оказалась уже занята немцами. Стало очевидным, что они попали в окружение и что, промедли ещё немного, их окончательно отсекут. Из рассказа «В сентябре 1941 года»: «…кругом заволокло дымом. Сзади нас горели деревни и леса. Посмотришь туда — стая рыжих зверей рыщет и несётся на нас. Солнце от дыма и пыли, казалось, истекало кровью…»

Его боевой товарищ и однокурсник по ЛГУ Моисей Каган вспоминал: «…нам, остаткам взвода, выбиравшегося по лесу из окружения, нужно было выяснить, в каком направлении двигаться дальше, чтобы соединиться с какой-нибудь боеспособной воинской частью. Как командир отделения — а командира взвода с нами не было, — я взял ответственность на себя и сказал: “Надо идти в разведку. Кто со мной?” Первым отозвался Фёдор…»

Они шли, измождённые усталостью, недоеданием и холодом, и ещё не знали, что Красное Село, где занимал оборону их 277-й батальон, ещё 12 сентября занят передовыми немецкими войсками, что судьбу Красного Села разделила и Стрельна и что бои идут уже в окрестностях Петергофа.

Группа Моисея Кагана всё же вышла к своим. Произошло это в районе Нового Петергофа. Там уже укомплектовывались новые подразделения, в основном из бойцов разбитых частей, вышедших из окружения, и добровольцев из числа студентов всё того же ЛГУ. По сути дела, вновь сформированный 277-й пулемётно-артиллерийский «студенческий» батальон тут же направили на передовую, и он вступил в бой на Пулковских высотах близ Старого Петергофа. Из рассказа «В сентябре 1941 года»: «…Зелёные цепи немцев, как лава, беспрерывно набегали на нас. Четырнадцать атак в день!..» Этот рассказ, который Фёдор Абрамов начал писать в госпитале после второго ранения, он закончит лишь спустя сорок лет, и то начерно.

В ночь на 23 сентября в результате тяжелейшего боя немцы прорвали нашу оборону. Петергоф был оставлен. Началось решающее сражение за Пулковские высоты. Высоты были ключом к Ленинграду. Красноармеец Фёдор Абрамов в эти дни «работал на пулемёте».

Пулемёт всегда основная проблема для наступающего противника, и поэтому её тут же, немедля, пытаются устранить. Все огневые средства направлены против него — и артиллерия, и миномёты. Пулемётный расчёт — первая цель и для снайперов. Поэтому пулемётчики на передовой, особенно те, кто не обладал большим фронтовым опытом, жили недолго.

«Я не помню, что было дальше. Левая рука вышла из повиновения и волоклась, как плеть. <…> …слабость, сонливая, без боли, разлилась по всему телу. Медленно, как щенок, я полз по брустверу окопа к ближнему пулемёту. Должно быть, это была интересная картинка: с одной рукой, голый по пояс, полубезумный человек ползёт на пулемёт.

Я уже был в метрах десяти, уже различал лица пулемётчиков, как что-то тяжёлое хлопнуло по голове. Я потерял сознание. А очнулся в госпитале». (Из всё того же рассказа «В сентябре 1941 года».)

Сквозное пулевое ранение. Пробито левое предплечье. Задета лучевая кость. С поля боя вытаскивали товарищи. Ижорский военно-морской госпиталь. «Сортировка». Здесь раненые долго не задерживались. Затем госпиталь на 19-й линии Васильевского острова. Операция и полтора месяца в палате выздоравливающих.

4

О своём ранении он не написал даже матери в Верколу. Не знал, где, в каких частях находятся его старшие братья. Знал только, что все ушли на фронт и где-то воюют.

После короткого отдыха в 28-м батальоне выздоравливающих снова направлен в окопы, теперь уже в составе 1-го ударного батальона 252-го стрелкового полка 70-й стрелковой дивизии 55-й армии. Дивизия дралась на Пулковских высотах. Батальон форсированным маршем двигался к фронту, почти бежал. Наши войска готовили контрудар. Прорыв дивизии должен был обеспечить ударный батальон.

Здесь Фёдор Абрамов получил очередное тяжёлое ранение. В первом же бою. «Разрывная пуля прошла навылет в верхней части бёдер обеих ног, повредив кости и нервы». Ранение оставило лёгкое прихрамывание, которое Абрамов потом маскировал «походкой вразвалочку».

Он упал возле немецкой колючки в грязный снег, смешанный с мёрзлыми кусками земли, вырванной минами. Санитары сочли его мёртвым и после боя поволокли к общей яме, где коченели скрюченные трупы убитых. «Мёртвый» вдруг глубоко вздохнул…

Снова его волокли санитары в тыл после торопливой перевязки. Снова «сортировочный» госпиталь, тот же, тыловой, полуголодный, на 19-й линии Васильевского острова. В госпитале счастливая встреча с Валентиной Гаповой, учившейся на том же филологическом факультете университета на курс младше его. Валентина окончила курсы медсестёр и ухаживала за ранеными. Гапова оставила воспоминания о Фёдоре Абрамове.

Однажды партию раненых подготовили к отправке на Большую землю. Они были крайне истощены и нуждались в хорошем питании и уходе. В неё попал и Абрамов. Валентина Гапова вспоминала:

«…в холодном пустом вестибюле он стоит на костылях, в шинели, опираясь на одну ногу, левая полусогнута, висит закутанная, лицо почти угрюмое от напряжения… Повиснув на костылях, развёл в обе стороны свои небольшие ладони: “У меня голые руки, Валя, я еду без варежек”. Несу шерстяные малинового цвета варежки… Надел… На левой варежке во всю ладонь дыра! В уголках его сжатых губ — горечь и скорбь… Откуда только у него брались силы стоять на одной ноге с тяжёлой, незажившей раной под северным сквозняком?..»²

В феврале 1942 года его вывезли по льду Ладожского озера на Большую землю. И этой Большой землёй оказалась родина, пинежский край. Полуголодные деревни, оставшиеся без кормильцев. Изнурительный труд — «Всё для фронта!», «Всё для Победы!» Подростки заменили отцов на самых тяжёлых работах. Из этого и складывались потом его романы «Братья и сёстры», «Две зимы и три лета» и многие рассказы.

Из рассказа «Наводнение»:

«Гремя костылями, поднимаюсь по лестнице, отворяю дверь. Где мама, где Уля? В комнате тихо. Прохожу в чулан. Там в маленькой комнатушке на деревянной кроватке, на которой я спал, ещё участь в средней школе, лежит седая, высохшая старушка. Один глаз у неё закрыт, поверх одеяла сухая, жилистая рука. Она судорожно сжимается. Знакомая рука. Мама…

— Мама! — падаю я со слезами на колени. — Что с тобой?

Ведь полтора года назад, когда я приезжал на каникулы, это была здоровая, полная, румяная старуха без единого седого волоса.

— Мама, да говори же! — прошу я.

Из её рта вырвались какие-то нечленораздельные звуки, а из открытого глаза по лицу поползла слеза».

Мать Степанида Павловна болела. Её перевезли из Верколы в Карпогоры. Там за нею ухаживала невестка, жена старшего сына Василия. Василий в то время находился на фронте. Демобилизуют его лишь в конце августа 1943 года после тяжёлого ранения. Воевал он под Орлом и попал в самое пекло летних боёв сорок третьего года на Орловско-Курской дуге.

Однажды получил от Василия письмо. Тот отвечал на его желание поскорее поправиться и снова вернуться на передовую. Брат отговаривал его, убеждая, что дважды его целовала пуля и третий раз может стать роковым…

Он по-прежнему пытался вырваться на фронт. Прошёл комиссию. Получил направление в пулемётное училище в городок Цигломень, что под Архангельском. Но лычки старшего сержанта не помогли ему попасть на фронт. В училище на него поступил запрос из особого отдела НКВД. Характеристика ушла положительная.

5

О своей службе в СМЕРШе Фёдор Абрамов всегда помалкивал. Что-то как будто его смущало.

7 апреля 1943 года в отделе кадров при поступлении на новое место службы он заполнил «Анкету специального назначения работника НКВД»: «Из крестьян, три курса Ленинградского государственного университета — незаконченное высшее, не судим, доброволец Красной армии, дважды ранен, взысканий по службе не имел, член ВЛКСМ, член Союза работников Высшей школы, читаю, пишу и говорю недостаточно свободно по-немецки, пишу и читаю по-польски, три брата на фронте…»

20 апреля 1943 года специальным приказом по Архангельскому военному округу старший сержант Фёдор Александрович Абрамов был зачислен в резерв ОКР СМЕРШ на должность помощника оперуполномоченного. Просматривал картотеки, «переписывал чужие неграмотные протоколы», «ловил дезертиров» («по помойкам, по дворам»), конвоировал доставляемых в особый отдел… Работа в контрразведке, мягко говоря, не вдохновляла его. К тому же удручала сложность взаимоотношений с некоторыми сотрудниками.

После испытательного срока началась следственная работа. Летом 1943 года присвоено звание младшего лейтенанта. В следующем году получил лейтенанта и должность с повышением — старшего следователя. Вспоминал, что ему постоянно подбрасывали те дела, которые шли на особое совещание. Подбрасывали в основном для того, чтобы исправлял орфографические ошибки за следователями. «Меня страшно огорчало: я доводитель… Случалось, что я целые дела заново переписывал. И тут доводить дали. Боже, что это были за протоколы. Потому-то и кабинет у меня такой был — в подвале. Надо мной посмеивались. Офицеры не очень-то придавали значение грамоте».

Но были и настоящие дела, требующие тщательных и кропотливых следственных действий. Необходимости докопаться до самой сути. Именно таким оказалось поручение начальника ОКР СМЕРШ Архангельского военного округа генерал-лейтенанта Ильи Ивановича Головлёва: разобраться в деле разгрома партизанского отряда на Брянщине. Офицеры прочитали материалы дела и усомнились в виновности группы партизан и местных жителей в том, что именно они навели карателей на партизанскую базу. «Дело о гибели брянского партизанского отряда» легло на стол генерала Головлёва. Он вызвал к себе лейтенанта Абрамова и сказал: «В этом деле лежит твой орден. А может, и не один твой…»

Лейтенант Абрамов погрузился в материал, изучил все доводы и контрдоводы и пришёл к выводу, что обвиняемые в предательстве и пособничестве врагу на самом деле не виновны. А ведь им грозила высшая мера…

Допросы немецких диверсантов, захваченных в нашем тылу, радистов и разведчиков, работавших на абвер, сотрудников немецких спецслужб и спецподразделений, распутывание сложнейших историй, участниками которых были коллаборанты — люди, сознательно перешедшие на сторону врага и выполнявшие работу по заданию немецких властей на временно оккупированной территории. Разные судьбы, разная степень проступков и преступлений. За каждым документом — человеческая жизнь. Следователю необходимо было действовать осторожно, вдумчиво. Но и не допустить, чтобы виновные протекли, как песок, сквозь сито СМЕРШа…

В октябре 1943 года при форсировании Днепра погиб средний брат Абрамова, Николай Александрович. Посмертно он был представлен к ордену Отечественной войны I степени. Фёдор Абрамов записал в дневнике: «Погиб наш брат Николай. Он пал в боях по Днепру. Тело его похоронено на острове Хортица. Тяжело я встретил эту весть. До сих пор не могу свыкнуться с мыслью о его безвозвратной потере. Два года смерть щадила наш дом. На третий ворвалась и, бог знает, ещё какие опустошения произведёт она в нашем роду…»

В те же дни он записал: «…писательством отстрадал. Бред проходит. Всё, что написано, — ужасно безжизненно». Но по-прежнему делает записи, аккуратно ведёт дневник. Он потом будет опубликован отдельной книгой.

«23 января 44 г.

Как много воды утекло со времени последней записи, как много событий и безобразий случилось за это время в моей жизни. Коротко восстанавливаю основные вехи. В последних числах сентября или первых октября ездил в командировку в Каргополь по делу обвиняемого “фёдоровца”. Примечательны два момента: первый — допрашивал на церковном языке, употреблял слова, созвучные допрашиваемому, второе — в обратный путь летел на самолёте. Это первое и единственное моё путешествие по воздуху.

По приезде из командировки сразу же был направлен в Вологду. Там я пробыл до 5 ноября, вначале допрашивал радистов, а потом — с противником…

<…>

Червь творчества опять точит меня. Ибсен, которого я читаю, вселил в меня страсть к сочинению драмы. Смутно в моей голове уже сложился сюжет её. Разумеется, она современная по содержанию.

И сюжет её таков.

Пожилой крестьянин справляет свадьбу. Он женит сына. Для полноты музыки включают радио, которое извещает о нападении Германии. Свадебный пир превращается в “праздник” всего села по случаю проводов мужей и братьев на войну.

На войну уходит и председатель колхоза. Последним на прощальном собрании избирают упомянутого старика. Опустела деревня. Одни старики и бабы.

Новый предколхоза (неграмотный старик) проявляет необыкновенную кипучесть и здравый смысл в руководстве колхозом.

С помощью попа собирают средства в фонд Кр. Армии.

Фронт подошёл к деревне на 30 км. Сын старика дезертирует и приходит к отцу. Старик решается сам расправиться с изменником сыном. Он расстреливает его. Это кульминационный момент драмы.

Возможно, что село попадает под оккупацию и т. д.

Знаменательно то, что с глубоким и злободневным содержанием будет сочетаться народность, деревня, русская песня.

Второстепенные линии: переписка девушек с фронтовиками, Тимка Безлошадный и т. д.

* * *

В Покшеньге старухи смотрят на бой двух петухов, белого и красного, и говорят:

— Если красный победит, крышка Гитлеру. Дай-то бог.

Тщедушный красный петушок стал сдавать. Старухи, вопя и ухая, забросали белого камнями.

* * *

— Войну-то ребятишки наворожили. Ведь только и играли в одну войну, — замечают старухи».

 

Дневники на фронте были запрещены. Был даже специальный приказ. Попадут в руки противника, и это может сильно навредить подразделению, соединению, участку фронта. Но дневники всё равно вели. Вёл Владимир Бушин, вёл Юрий Нагибин, вёл Борис Слуцкий. Вёл и Абрамов.

И вот 10 мая 1945 года в дневнике появляется такая запись:

«Гор. Петрозаводск.

Мы живём второй день в мире. Война окончена! Германия безоговорочно капитулировала!

Ещё днём 8 мая по всему Петрозаводску распространились слухи о капитуляции Германии. Ссылались на самые разные, однако авторитетные источники.

В столовой военторга один офицер говорил, что в ЦК КФССР получена телеграмма из Москвы. Другой утверждал, что одной радиостанцией в Петрозаводске было перенято сообщение белградской и лондонской радиостанций о капитуляции Германии перед союзниками и нами.

Разговоры не переставали на эту тему в течение всего дня. Настроение у всех было приподнятое, взбудораженное, лихорадочное. Ортодокс Михайлов менее всего верил этим слухам и ожидал официального сообщения из Москвы. Лично я собственным анализом событий был уже подготовлен к восприятию этой вести, но, зная грехи за заграничными радиостанциями, также с нетерпением ждал правительственного сообщения.

Каждый знал, что не сегодня завтра радио известит о победе. За несколько минут до 3 часов, когда мы обедали в столовой, по радио раздались позывные ст. “Коминтерна”. До сих пор все привыкли слышать позывные в 4. Все офицеры вскочили из-за стола и бросились к репродуктору. Позывные продолжались долго. Никто не сомневался, что за ними последует сообщение. Михайлов, совершенно распарившийся на жаре, стоически выжидал.

Но каково было у всех разочарование, когда в 3 диктор заговорил будничным голосом и стал передавать о займе!

Тем не менее слухи к вечеру стали ещё более упорными. Многие утверждали, что в 8 вечера будет возвещена победа. Все жили как в лихорадке.

Вечером накануне великого дня я читал “Радугу” В. Василевской. Хотя я отдыхал после обеда, но меня клонило ко сну. В 1-м часу я лёг в постель. Михайлов в соседней комнате допрашивал арестованного. Не помню, о чём думал, но вскоре я заснул.

Вдруг слышу ночью отчаянно-радостный крик Михайлова: “Федька, вставай! Война окончена!”

Меня словно подбросило на постели. В доме стоял невероятный переполох, сумасшедшие крики радости. По радио гремели победные марши.

<…>

Вот что мне сообщили: в 11—12 часов был передан приказ о взятии нашими войсками Дрездена. Затем стали передаваться народные песни, бодрая победная музыка. Вероятно, нетрудно было догадаться, что они являются вестником доброго события.

В 2.10 диктор торжественно объявил, что в 2.30 будет передано важное сообщение. И действительно, в 2.30 указом Презид. Верх. Сов. было возвещено о победе. Пакт о безоговорочной капитуляции с нашей стороны подписан Жуковым.

Часов в 5 ко мне в комнату вошёл пьяный вахтёр. Радость русского всегда находит выражение в вине. Извинившись за визит, он вышел в коридор и по своей примитивности заорал, быть может, единственную песню, которую он знал: “Шумел камыш”. Значит, радость может выражаться в песенной форме любого содержания.

Всё утро 9-го по городу раздавались выстрелы. Это опьянённые радостью офицеры приветствовали день победы. Приятно сознавать, что мы с Михайловым первыми в Петрозаводске салютовали великому дню.

Ресторан с раннего утра был обложен толпой. У управления железнодорожного депо шёл митинг. Праздничная толпа стояла под открытым небом.

В столовой мы осушили в честь победы по стакану. Везде и всюду гремела победная музыка.

Днём мы были у девушек в общежитии. Поздравляли с победой. Перед обедом Михайлов снова салютовал из окна своей комнаты. В этот день мы много пели, веселились по-всякому, как юнцы.

Вечером собрались в ДКА. По дороге были перехвачены четырьмя пьяными бабами. Волей-неволей пришлось зайти к ним. Состоялась разнузданная пирушка. <…>

Но я ушёл. Мне казалось невозможным и кощунственным отдать этот день бесстыжим тварям. Михайлов, вероятно, неизбалованный успехами, остался.

В ДКА шли танцы. При входе в зал я сразу же наткнулся на мою знакомую девушку из управления республиканской сберкассы. Стал танцевать с нею.

Как ни хорошо было танцевать с нею, но я помнил своё обещание. Маленькая студентка Ниночка (ох, и везёт мне на Нинок) была бы очень опечалена, если бы я не встретился с нею в этот вечер.

<…>

В 9 вечера выступал Сталин. Я лежал на койке у вахтёров. Все мысли мои, все чувства были обращены к великому человеку.

Я думал, что речь его сегодня будет горяча, жгуче-радостна».

6

В октябре 1945 года из Ташкента, из эвакуации, вернулся филфак Ленинградского государственного университета. Фёдор Абрамов тут же подаёт рапорт начальству:

«В условиях победоносного завершения Отечественной войны считаю для себя вполне возможным продолжить прерванную войной учёбу, тем более что до окончания университета мне остался один год.

В связи с этим убедительно прошу Вашего указания об увольнения меня из органов “Смерш” и предоставлении возможности закончить образование.

До начала занятий в вузах осталось менее месяца. Это обстоятельство заставляет меня просить Вас ускорить разрешение по моему делу».

Из органов его уволили не сразу, были сложности, начальство не хотело отпускать перспективного сотрудника, направляли даже в Академию МВД в Москву. Он снова написал рапорт. Обратился в ректорат ЛГУ. И только в конце октября 1945 года начальник Главного управления контрразведки СМЕРШ НКО генерал-полковник В. С. Абакумов подписал приказ № 408/сш об увольнении лейтенант Абрамова из органов.

Началась другая жизнь.

7

Война наложила свой суровый и трагический отпечаток на людей и на всю страну, победившую в смертельной схватке ценою неимоверных усилий и жертв. Но война, какой бы чудовищной и жестокой ни была, а всё же не исказила лица народа и страны, не убавила человеческих черт.

Война и служба в СМЕРШе изменили характер Фёдора Абрамова. Такие изменения произошли со многими. Стал вспыльчивым, нетерпимым ко многим человеческим проявлениям. Порой это было особенно заметно.

Восстановившись в университете, Фёдор Абрамов учился с прежней прилежностью и рвением. Стал Сталинским стипендиатом. На четвёртом курсе на научной конференции сделал доклад «Советская русская проза за 1946 год», который «вызвал не только изумление студенческой аудитории, но и восторженное одобрение преподавательского состава, и даже был отмечен в отделе критики ленинградской “Звезды” как весьма содержательный». В докладе были довольно взыскательно рассмотрены произведения о войне: «В окопах Сталинграда» Виктора Некрасова, «Дни и ночи» Константина Симонова, «Люди с чистой совестью» Петра Вершигоры, «Марья» Григория Медынского, «Повесть о настоящем человеке» Бориса Полевого.

Дипломной работой стала «Поднятая целина» Михаила Шолохова. Выбор не случаен. Тема человека на земле, который кормит себя и свою семью трудом от этой земли. И землю эту, и дом, семью, надо ещё и защитить…

В 1948 году после окончания университета и получения диплома филолога-русиста Фёдор Абрамов поступает в аспирантуру. Позднее на одной из встреч с читателями признавался, что путь его в литературу был нелёгким, что надо было кормить семьи братьев, племянников. Один брат погиб на фронте, другой — колхозник. Какие в деревне заработки? Писательство же дело сложное, нескорое, будет ли оно кормить, неизвестно. В 1951 году Абрамов защитил диссертацию, получил преподавательскую должность в университете. Стабильная зарплата. Регулярно отсылал деньги в деревню. Было время, братья помогали ему. А теперь пришло время помочь им и их семьям.

Но литература звала. В 1948 году написал рассказ «Николай Николаевич».

В том же 48-м произошла встреча с Людмилой Крутиковой. Спустя год они начнут жить вместе. Людмила — тоже выпускница филфака ЛГУ. К тому времени она преподавала на кафедре русского языка и литературы университета. В прошлом была война, жизнь в оккупации, неудачное замужество, смерть сына…

Какое-то время они жили на два дома: он — в Ленинграде, она — в Минске.

Временное одиночество дарило Фёдору Абрамову свободу, и он начинает работу над первой книгой трилогии о Пряслиных — романом «Братья и сёстры». Скорее всего, о трилогии он тогда ещё и не думал. По-прежнему преподавательская и научная работа забирают основные силы и время. Но роман уже начинал кристаллизовываться, обретать некие черты, оправдывая авторские надежды первоначального замысла.

В это время по приглашению друга Фёдора Мельникова на лето он поселяется на хуторе Дорищи Новгородской области и целиком погружается в роман. Герои уже ожили в нём, в главах, на страницах рукописи, которая полнилась с каждым днём.

«За рабочий стол Фёдор садился очень рано, с рассветом, и работал до самого вечера с перерывами на завтрак и обед, — вспоминал Мельников в очерке «Рождение первого романа». — Питались мы вместе, за одним столом. Готовила для нас добрая и хлебосольная хозяйка дома Ольга Семёновна… своё парное молоко, своя картошка, домашние вкусные хлебы… После завтрака с топлёным молоком из русской печи, с варёными яйцами из самовара Федя шёл за свой “станок”, как он называл рабочий стол, а я принимался за своё обычное дело. После обеда он читал то, что им было написано за рабочий день. Читал он только мне и просил об этом никому не говорить. Читал он чётко, с расстановкой, проверяя активность своего слушателя и зрителя…

Мы были оба увлечены этим удивительным процессом рождения живых литературных героев. В нашей беседе, размышлениях, продолжая развивать характеры людей, их отношения, связи, сюжетные линии, Фёдор своим темпераментом и напором буквально втягивал меня в самую гущу творческого “варева” и не отпускал до тех пор, пока сам себя не исчерпает до дна.

И, наверное, было бы совсем однобоко и упрощённо видеть в тамошних чтениях и беседах одну только радость, сплошное удовлетворение. Нет! Было очень много и огорчений. Часто возникали споры. Особенно было трудно, когда у Фёдора наступали кризисные часы — время сомнений, а то и полного неверия в свои способности. Такие трудные периоды назывались нами в шутку “падучей”. Нелегко расставалась с ним “падучая”. <…> Когда работа у него застопоривалась, он решительно её оставлял и уходил из дома. В дальние прогулки, которые он так любил…»³

Темой кандидатской диссертации, которую он успешно защитил в 1951 году, стало творчество Михаила Шолохова. Шолохов его так и не отпустит до конца жизни.

Постепенно решился жилищный вопрос. Вначале скитались по общежитиям и разным углам. Потом получили комнату в коммуналке. Потом ещё одну, смежную. Людмила Крутикова вспоминала: «Там даже был большой изразцовый камин, и Фёдор с удовольствием заготавливал дрова и зимой топил камин (парового отопления тогда не было). Так мы прожили почти восемь лет до тех пор, пока не приобрели за свой счёт двухкомнатную квартиру в экспериментальном доме со встроенной мебелью на Малой Охте»⁴.

8

В большую литературу Фёдор Абрамов вошёл не романами и повестями, вообще не прозой, а пространной и основательной критической статьёй «Люди колхозной деревни в послевоенной прозе». Статья была опубликована в журнале «Новый мир» в одном из номеров 1954 года. Это был жёсткий разбор прозы Елизара Мальцева, Григория Медынского, Семёна Бабаевского и других писателей, «чьи произведения создавали образ “счастливого” крестьянина-колхозника…»

Статья вызвала бурную реакцию в прессе и в партийных кругах. Чтобы погасить волну негодования в свой адрес, Фёдор Абрамов обратился с письмом к Хрущёву. Тот даже не ответил.

Тогда же состоялось знакомство с Твардовским. 4 июня 1954 года Фёдор Абрамов записал в дневнике: «В “Новом мире” познакомился с Твардовским.

Твардовский оказался умным, самобытным человеком с живым умом. Это личность! Самая яркая личность в писательском мире. Он самородок — и это чувствуется в его языке — ярком, народном, с необычайными сравнениями и образами.

Говорили мы, естественно, о “Новом мире”, о моей статье…

— Кстати, Вы знаете, какая история была с очерком Овечкина? Он со своим очерком везде толкался, в том числе и в “Правду”, — и всюду отказывались, как от чумы. И вот уже перед тем, как взять верёвку и идти в сарай, он без всякой надежды на успех, что называется, для очистки совести, постучался к нам.

Потом он в шутку заметил, способен ли я защитить свою статью, не сдамся ли на милость проработчикам.

— Нет, — ответил я. — На чём стою, на том и стоять буду.

Это, видимо, понравилось Твардовскому…

На факультете удивляются. Хотели увидеть меня удручённым, с опущенной головой. А я держусь так, как будто всё в порядке»⁵.

Но Абрамов всё же сдался. 27 июня 1954 года он запишет в своём дневнике: «Я принял решение признать ошибочность моей статьи…»

Состоялось собрание на кафедре советской литературы ЛГУ. Из протокола собрания: «Ф. А. Абрамов, выступивший на партийном собрании и на философском семинаре, признал свои ошибки. Он сказал, что партийная печать правильно и вполне своевременно подвергла критике его статью, в которой он свёл свою оценку послевоенной литературы о деревне к одним недостаткам, забыв о её положительном влиянии в послевоенном развитии и восстановлении сельского хозяйства, в коммунистическом воспитании…»

Заплатив покаянием, Абрамов соскочил с плахи. Под удар попала редакция «Нового мира». Твардовского убрали с поста главного редактора. Остальные каялись и посыпали голову пеплом. В «Новый мир» снова пришёл Константин Симонов. В литературных кругах поговаривали, что этот молодой критик из Ленинграда всё же во многом прав, ему сочувствовали, его жалели, но осторожно, издали: ничего, мол, если выживет, крепче будет…

Отметил внимательный и честный взгляд ленинградца и Симонов. Ждал от него новой рукописи.

9

Как только пошла проза, всё чаще стал бывать на Пинежье. Помогал по хозяйству брату Михаилу. Работал над начатой рукописью «Братьев и сестёр». Хотя рабочее название романа первоначально было другим.

В августе 1955 года Фёдор Абрамов сообщил Фёдору Мельникову из Верколы, что закончил последнюю главу романа, но что многие главы предстоит дописывать, некоторые радикально перерабатывать, что через полгода, не раньше, рассчитывает закончить рукопись.

Весной 1956 года Абрамова утвердили в должности заведующего кафедрой советской литературы ЛГУ. Должность и научная, и партийная одновременно. Фёдор Абрамов был человеком глубоко партийным. Про таких говорили: коммунист до мозга костей, с обострённым чувством справедливости. Да ещё с прошлым сотрудника СМЕРШа, с глубоко усвоенным опытом дисциплины и самодисциплины.

Рукопись романа «Мои земляки» (так первая книга «Пряслиных» изначально называлась) Фёдор Абрамов разослал веером по «толстым» ленинградским и московским литературным журналам. Как и следовало ожидать, начали приходить отказы. Он, конечно же, понимал: статью в «Новом мире» ему не забыли и будут помнить долго. Но, к счастью, память у всех разная. И вот наконец пришло известие, что журнал «Нева» готов опубликовать роман, но с условием, что автор внесёт в текст некоторые поправки и изменения. Говорят, что, рассылая рукопись по журнальным адресам, Абрамов схитрил: в какой-то момент понял, что рукопись просто не читают, а видя его подпись, тут же отсылают назад, придумывая расхожие отговорки: мол, редакционный портфель переполнен, да не подходит по теме… И тогда на титульном листе он подписал: «Фёдор Верколо». Рукопись в «Неве» прочитали коллективно, восхитились всей редакцией и дружно решили давать. Когда узнали настоящее имя автора, идти на попятный было уже неловко. Ограничились правкой и сокращениями. Таким образом, роман вышел в журнале «Нева» и сразу поставил Абрамова в первый ряд советских писателей.

Журнальная редакция «Братьев и сестёр» вышла в сентябрьском номере «Невы» за 1958 год. Читательская реакция была восторженной. Критика же вновь подняла бурю, на этот раз обвиняя автора в «отсутствии оригинальности», то есть в плагиате. В героях романа некоторым недоброжелателям увиделись шолоховские Лушка, и дед Щукарь, и Давыдов…

Однако в периодике появились и положительные рецензии.

Фёдора Абрамова с Шолоховым действительно роднило многое. И в первую очередь строгое и бережное отношение к слову. Их роднили Дон и Пинега, протекавшие через их сердца.

Впоследствии трилогию «Пряслины» читатели назвали «Тихим Доном» Русского Севера. Вот что, по самому большому счёту, роднит Абрамова с Шолоховым.

Почти одновременно с журнальной публикацией роман «Братья и сёстры» вышел отдельной книгой. Читатель и писательский мир встрепенулись: появился новый сильный прозаик. Позже, когда вышла вторая книга будущей трилогии — «Две зимы и три лета», Виктор Астафьев написал своему другу восторженное письмо. Это был уже 1968 год.

«Дорогой Фёдор!

Прочёл твой роман в “Новом мире” и, хотя был уже как бы подготовлен письмом Твардовского, страницу из которого ты читал мне в Комарово, всё равно роман произвёл на меня ошеломляющее впечатление. Пронзительный, страшный роман о погубленном русском крестьянине. На какое-то время ты и Вася Белов исчерпали эту тему. После вас писать о деревне будет трудно, или вовсе невозможно. Я помню многих героев ещё по “Братьям и сёстрам”, но сколько воды утекло с тех пор… Ещё тяжелей, ещё хуже русским людям сделалось, и они всё живут мечтами, надеждами и уж не о стране Эльдорадо, не о светлом будущем, а о том, чтобы досыта пожрать. Не только слёзы душили меня, когда я читал твою голую, светлую, как наледь, правду, но и зло, негодование, и не на паразитов, не на тупых руководителей и не на <неразборчиво>, а на самих твоих односельчан за их тупую покорность, за жуткое терпение. Вот на таких-то воду и возят! Ты, как и многие среднерусские писатели, как бы и умиляешься этим, ставишь своим архангельским мужикам многотерпение в заслугу и плачешь вместе с ними. Вот этого, ни у тебя, ни у Васи Белова, ни у кого другого, принять я не могу и понять не умею.

Я — сибиряк, и рабьей покорности не терплю…

Твои архангельские мужики и бабы — это увесистые кирпичи в рассказе о правде нашей жизни. Я тоже свой кирпич слепил — закончил повесть о сибирской деревне “Последний поклон”»⁶…

10

Пришло время, Фёдор Абрамов расстался с кафедрой в родном ЛГУ и целиком занялся литературой, прозой. Публикации, книги приносили не только моральное удовлетворение, но и хорошие гонорары. По-прежнему помогал братьям и сестре, многочисленным племянникам. Построил в Верколе дом, где подолгу работал. В печати появились новые рассказы, повести. В театрах по его произведениям лучшие режиссёры страны ставили спектакли. Зарубежные поездки. Переводы книг на иностранные языки и языки народов СССР. Встречи с читателями. Многочисленные интервью. Выступления на радио. Когда не уезжал на Пинегу, сидел как прикованный к столу в Комарове, в Доме творчества и работал, работал, работал.

Его печатают ленинградские и московские литературные журналы. Но во взаимоотношениях с «Новым миром», который по-прежнему желанен и главным редактором которого снова Твардовский, продолжается затянувшаяся пауза. Там не забыли разгона после публикации скандальной статьи. Не забыли и абрамовского покаяния. В «Звезде» тем временем появляется большой цикл повестей и рассказов Абрамова под общим заголовком «На северной земле: Повесть и рассказы». По сути дела, это книга прозы, где связующим звеном стоит повесть «Безотцовщина». Книга, дополненная новыми рассказами, вскоре и вышла в Ленинградском отделении издательства «Советский писатель». Но «Новый мир» не приглашал, Твардовский молчал, имея к тому молчанию, по всей вероятности, свои причины. Получал к Новому году очередную открытку — традиция новомирцев поздравлять своих авторов. Новогодняя открытка, и не более того. Ни звонка, ни приглашения.

Это было то время, когда место в литературе определяли журналы. Не книги, нет. «Толстые» литературные журналы. У них были большие тиражи, широчайшее, на весь Советский Союз, и мгновенное распространение по почте — по подписке — и по киоскам «Союзпечати». Флагманом среди «толстяков» по-прежнему оставался «Новый мир».

Абрамов в те годы работал много. Публиковался часто. Его то возвышали, то в очередной раз били, зачастую оскорбительными рецензиями в «Литературной газете», «Литературной России», в «Правде», в «Крестьянке», в областных газетах «Ленинградская правда» и «Правда Севера». Особенно досталось за повесть «Вокруг да около». Была даже организована статья, и не просто статья, а крайне подлая — от имени земляков, в которой Абрамова упрекали в частнособственнических настроениях «вокруг да около» деревенского приусадебного хозяйства: «Не туда нас зовёте, земляк…»

Пережил и это.

В середине 1960-х он закончил наконец вторую книгу тетралогии (уже задуманной!) о Пряслиных. И послал её в «Новый мир». «Две зимы и три лета» — так назывался новый роман. Одновременно подал заявку в Ленинградское отделения издательства «Советский писатель» на включение его в планы 1966 года.

Работа была титанической. Известны четыре авторские редакции романа. Одна из них — для «Нового мира». Желание опубликовать «Две зимы…» именно в журнале Твардовского было столь велико, что он, увлёкшись правкой, не просто устранил все те замечания, которые получил по прочтении рукописи в редакции, и не просто исполнил пожелания редактора, а буквально переписал места, показавшиеся сомнительными. На это ушло полгода. Договор с «Новым миром» был уже заключён, но гарантии того, что публикация состоится, всё же не было. Тем более что над Твардовским снова стали сгущаться тучи.

Фёдор Абрамов, чтобы хоть как-то отвлечься от мучительных ожиданий ответа редакции, уехал в Верколу. Твардовский отозвался письмом, в котором были и такие строки: «Я давно не читал такой рукописи, чтобы человек несентиментальный мог над нею местами растрогаться до настоящих слёз и неотрывно думать о ней при чтении и по прочтении…» Твардовский указал на ряд недостатков, и их предстояло устранить в самые короткие сроки. Это письмо и читал Абрамов Астафьеву в Доме творчества в Комарове.

«Две зимы…» открыли новый, 1968 год и шли с продолжением в трёх номерах.

Второй роман тетралогии был написан уже твёрдой и свободной рукой. Смелой — и уверенной в своей смелости. В послевоенной деревне крестьянину жилось не легче, чем в войну. И этого Фёдор Абрамов не утаивал. За что и страдал. Что и отметил с восторгом Астафьев в своём письме.

Реакция критики была разной. В основном, как всегда, громили. Твардовский выдвинул роман Абрамова на Государственную премию по литературе. Это был почти вызов. Премию, конечно, не дали. Из дневника, 10 ноября 1969 года: «Премию не дали. Это надо было ожидать. Макогоненко⁷ по этому поводу мне прочитал целую лекцию. С чего дадут очернителю, автору “Нового мира”? Да ведь это признать правильность линии журнала, оправдать его. А кроме того, не забывай: премии — это бизнес…»

После публикации романа для Абрамова в «Новом мире» словно плотину прорвало: буквально в ближайшее время публикуются повести «Пелагея», «Деревянные кони». Правда, последняя из повестей — уже без Твардовского. Эпоха Твардовского в «Новом мире», да и самого «Нового мира», для русской литературы трагически заканчивалась. Какое-то время длилась инерция, а потом журнал начал потихоньку гаснуть. Не помогали и яркие личности, приходившие на должность главных редакторов. Твардовский зажёг яркую эпоху «Нового мира», Твардовский своим уходом её и погасил, словно, выходя из своего кабинета, задел невзначай единственный светильник, и он полетел со стола в тартарары…

11

Новый роман о Пряслиных «Пути-перепутья» был закончен в 1972 году и опубликован в начале 1973 года. Роман снова выходил в «Новом мире», претерпев целую череду переделок и правок. Роман зарубили в издательстве «Современник», вернули с резко отрицательной рецензией Виктора Чалмаева. Рухнула бы публикация и в «Новом мире», но кто-то подсказал обратиться письменно к секретарю ЦК КПСС, кандидату в члены Политбюро Петру Ниловичу Демичеву. Демичев неожиданно пригласил Фёдора Абрамова для личной беседы. Собеседники с первых же слов нашли общий язык. Им, родившимся в деревне и воспитанным ею, трудом на земле (П. Н. Демичев родился и вырос в калужской деревне), не надо было долго искать тему для разговора. Поговорили они и о проблемах «Нового мира». Вскоре после этой встречи в журнале появился новый главный редактор — Сергей Наровчатов. Был снят негласный запрет на публикацию повести «Вокруг да около», которую до этого не брало к печати ни одно издательство страны. А Пётр Нилович Демичев вскоре станет министром культуры СССР.

В 1975 году трилогия «Пряслины» получила Государственную премию СССР по литературе. Произошла своего рода реабилитация Фёдора Абрамова, который до этого неоднократно упоминался в партийных постановлениях как автор произведений идейно невыверенных, деформирующих правду жизни советской деревни.

12

В середине 1970-х годов Абрамов засел за очередной, четвёртый роман о Пряслиных. Это был роман «Дом». Весной 1978 года в «Новый мир» полетел из Ленинграда пакет с рукописью — «Дом» был готов.

Роман в печати шёл тяжело. «Новый мир» выкатил список в шестьдесят пунктов замечаний: там-то убрать, там-то усилить то-то и то-то, повысить дух партийности, прописать чётче духовную преемственность поколений…

После устранения «недочётов» поехал в Москву, встретился с главным редактором Сергеем Наровчатовым, с секретарём правления Союза писателей СССР Георгием Марковым, с кем-то в Министерстве культуры СССР и даже в ЦК КПСС. Но уезжал в Ленинград с тяжёлым сердцем: не было уверенности, что роман пойдёт даже после такой густой правки. Поэтому перед самым поездом из номера гостиницы «Москва» написал письмо Наровчатову. Суть послания главному редактору «Нового мира»: роман духовно здоровый, партийный по самому высокому счёту, и тому подобное… И в конце: «…во имя наших святых ребят, которые на войне погибли <…> во имя тех, кто и сегодня верен знамени <…> во имя всего этого прошу Вас, умоляю, если хотите: дайте скорее журнальную жизнь роману!»

А дома, в Ленинграде, записал в дневнике:

«Всё сделал, чтобы выиграть битву за роман. Звонил по телефону, обивал пороги, расплывался в улыбках, кланялся в пояс, поддакивал и прикидывался ортодоксом, играл в демагогию, отпускал комплименты… и выходил из себя, орал, угрожал, разъярённым быком кидался в атаку…

Нате, сволочи! Всю жизнь живу, а ползаю на брюхе, а уж ради романа-то сам Бог велел идти на всякие подлости.

Нет, подлостей больших не было. Слава богу, не было. Но игры, прикидонства и ярости неподдельной — хоть отбавляй.

Знаю, хорошо знаю: пользы от этого немного. Но, во-первых, всё сделал, не в чем упрекнуть себя, а во-вторых, духовная накачка…»⁸

Роман всё же вышел.

Критика снова негодовала.

В дневнике в те дни Абрамов записал: «Я один. Я всегда один. Даже В. Белов меня не поддерживает».

Василий Белов всегда по-братски напоминал Абрамову: мол, бранить и попрекать русских людей, тыкать носом в наши недостатки и слабости есть кому и без нас…

Но большинство откликов были всё же положительными.

Тетралогия о Пряслиных была завершена. Но как спутники большого космического тела отлетали от «Дома» и предшествующих романов горячие куски…

После «Дома» написаны несколько рассказов да повесть «Мамониха». Все мысли были устремлены в новую крупную работу — в душе она уже началась — в рукопись итоговой «Чистой книги».

13

«Письмо землякам» — публицистическая статья о судьбах русской деревни и людях, живущих в ней, — добила Фёдора Абрамова. Не сама, разумеется, статья, а реакция властей на её появление и те основополагающие смыслы, которые она несла. В писательской среде ходили тогда разговоры: мол, лучше бы Абрамов не публиковал той статьи, что кто-то его пылкое «раненое сердце» на это сподвигнул, не просчитав реакции, что статья окончательно подорвала и без того пошатнувшееся здоровье писателя.

Но теперь, на расстоянии времени, всё видится иначе.

Времени на завершение «Чистой книги» уже не было, и Абрамов всю силу, страсть, негодование и любовь вложил в статью. «Я писал о крестьянской совести односельчан, — сказал он, выступая перед читателями в Лужском районе Ленинградской области, — всё ли они делают для того, чтобы закрома полнились, чтобы в магазинах страны не переводилось молоко и мясо?» Червоточину писатель увидел и в самом крестьянине, который с лёгкостью бросал землю, не желал на ней работать.

«Письмо землякам» появилось в печати в 1979 году. Вначале в «Пинежской правде» под названием «Чем живём-кормимся?». Через три месяца в несколько урезанном виде его перепечатала «Правда». А ещё через месяц в той же «Правде» появилась жёсткая критика «Письма…». В начале 1980 года Абрамов записал в дневнике: «Три месяца не жил, а чах. Не было сил, стенокардия, настроение — в могилу ложиться».

Абрамов рассчитывал, что письмо, затронувшее давно назревшую тему многих проблем сельского хозяйства страны, вызовет широкое обсуждение этих проблем. Но ответом была тишина.

Вместо этого в феврале вышел указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении Фёдора Александровича Абрамова орденом Ленина в связи с шестидесятилетием со дня рождения.

«Письмо землякам» постепенно стали забывать. Но мысли, которые, по мнению Абрамова, должны были отозваться в обществе эхом самой широкой дискуссии, жили в нём до самого ухода. Смело высказывал их на встречах с читателями, развивал их вширь и в глубину.

И постоянно думал о «Чистой книге». Делал черновые наброски, записи, иногда целые главы.

В этой книге Абрамов хотел написать и о войне. О пережитом в окопах под Ленинградом. О войне прекрасно писали его литературные собратья Виктор Астафьев, Юрий Бондарев. Часто получал от них письма. Иногда, для первого прочтения, присылали рукописи. В то время так было заведено. Друг другу доверяли, внимательно выслушивали приговоры. Правили с учётом дружеских замечаний, зачастую довольно строгих.

В феврале 1983 года он засел за рукопись основательно. Одному из друзей-писателей признавался, что начал писать большую историческую вещь, в которой хочется подумать о путях России… Получится ли? Хватит ли сил?

Не хватило жизни.

Умер он в ночь на 14 мая 1983 года. Тело увезли на родину, в Верколу, к матери. Так он завещал.

Многое из написанного опубликованным он так и не увидел. Воспоминания об Александре Яшине. Статью о Василии Белове. Другое. Но главное — о войне.

Когда-то, в 1965 году, его попросили выступить перед студентами и преподавателями филфака родного ЛГУ. Задали вопрос о войне и о том, как она отображается в литературе. И он сказал то, о чём давно размышлял, читая прозу «лейтенантов» и вспоминая свою войну: «Сегодня иногда приходится слышать: о войне надо писать правду, но правду такую, которая бы не разоружила нас духовно. Я думаю, есть одна правда. И настоящая правда никогда и никого не разоружает. А потом — разве правда о войне с оговорками — не оскорбление тех, кто погиб?»

 

«Нельзя заново возделать русское поле, не возделывая души человеческие, не мобилизуя всех духовных ресурсов народа, нации. И тут… огромная роль принадлежит литературе, правдивому и вдохновляющему слову. Слову, которое зовёт к утверждению истины, добра и справедливости на земле!»

 

Из выступления перед читателями в Библиотеке имени В. И. Ленина 15 декабря 1980 года:

«Начну с русского дома. По-моему, ничего этого нет важнее. Не буду касаться всех комнат русского дома. В Москве, в Ленинграде, в других городах дома, как вы знаете, красивые. Но у всякого дома кроме парадных комнат есть жилые комнаты, подсобные помещения. Вот эти-то последние, а они главные, нуждаются в ремонте, в конкретной перестройке. Особую тревогу вызывают поля, окружающие дом. Дом не может существовать без поля, без нивы. А нива плохо кормит нас. Хлеб мы который уж год ввозим из-за границы… Всюду бюрократизм. Районный центр сейчас — это посёлок чиновников!.. Я за власть, но слишком уж велики у нас управленческие штаты. Надо сделать так, чтобы крестьянин был не работягой, а творцом… “Писатели-деревенщики” — термин дикий и несообразный, а пишут они о глубинных процессах, происходящих в России, и роль свою выполняют неплохо…»

Глава вторая

ЮРИЙ БОНДАРЕВ

Приближение к непостижимому

1

Без Юрия Бондарева, без романов «Батальоны просят огня», «Горячий снег», «Берег» невозможно представить «лейтенантскую прозу». Да и русскую прозу советского периода тоже. Кажется, что именно он в своей прозе, в своих повестях и романах наиболее близко подошёл к тому, что сам же определил как непостижимое в литературе. И не только в литературе. Даже если подойти формально: время написания и публикации, интенсивность появления сторонников и последователей, силу проявления этой волны — «лейтенантской прозы» — силу воздействия её на читателей, отражение её в критике и всё прочее, то можно смело утверждать, что эта мощная проза вышла из «Батальонов» и «Горячего снега».

Здесь несколько слов необходимо сказать о литературном термине «лейтенантская проза» или «лейтенантская литература». Этот термин появился именно тогда, в конце 1950-х, когда вышли в свет романы и повести Юрия Бондарева «Батальоны просят огня» (1957), «Последние залпы» (1959) и Григория Бакланова «Южнее главного удара» (1957) и «Пядь земли» (1959). В периодике, как это происходило в те годы, сразу начались бурные дискуссии критиков, литературоведов, публицистов и просто читателей. Соцсетей не было, и всё выплёскивалось на страницы газет и журналов, в многолюдные аудитории, где проходили встречи авторов с читателями. Культурный заряд в обществе был настолько высок и прочен, что даже двадцать лет спустя, когда в литературу начало входить наше поколение, после таких встреч мы приходили в общежития и горстями выгребали из карманов читательские записки, а письма из журнала «Юность» я перевязывал бечёвкой, чтобы довезти их до Тарусы и спокойно прочитать там. И критики, и читатели сразу отметили среду, к которой принадлежали главные герои повествований и в которой происходили основные события и завязывались узлы сюжетов и конфликтов. Герои Юрия Бондарева и Григория Бакланова командовали взводами, батареями, батальонами. Они всегда рядом с рядовыми бойцами, всегда в окопах, да и сами порой выполняют солдатскую работу, ведут огонь по немецким танкам и пехоте, добывая свои маленькие, в масштабах войны, победы. Как правило, это молодые офицеры, вчерашние школьники, получившие погоны с одним просветом на ускоренных курсах, иногда после ранений.

К «лейтенантской литературе» относили именно их, выживших в солдатских окопах и рядом с солдатами. Иногда этот термин употреблялся с оттенком пренебрежения и уничижения. Иногда — с уважением к юности и искренности героев. Параллельно с «лейтенантской прозой» шли мемуары маршалов и генералов, и существовала очень влиятельная среда, которая ориентировала общество именно на правду военачальников. А она зачастую разнилась и даже противоречила тому, о чём писали вчерашние окопники. Надо было примирить, согласовать две эти волны. А они никак не примирялись, не согласовывались. Вот почему дискуссии в обществе идут и поныне. Одни твердят, что в Великую Отечественную войну победил простой солдат, другие — что без хорошо продуманных, тщательно спланированных и затем чётко и своевременно проведённых операций никаких побед, ни малых, ни больших, не было бы. Правы и те и другие. Но «лейтенанты» несли свою правду — «суровую правду солдат». Потому что, если взять, к примеру, Василя Быкова, то большинство его повестей о рядовых бойцах и партизанах — вчерашних колхозниках, школьниках и школьных учителях.

Формально же «лейтенантская проза» отсчитывает свои сроки от выхода в свет романа Виктора Платоновича Некрасова «В окопах Сталинграда». Произошло это в 1947 году. Тогда же автор «Окопов» получил Сталинскую премию по литературе. Сам Сталин выбрал книгу о боях на Волге, и казалось, военной теме дан зелёный свет. Но всё оказалось иначе. Один из современных литературоведов и критиков заметил, что Некрасов только наметил позицию «лейтенантской прозы», но не удержался на этой высоте. Что ж, может, это и справедливо. А закрепились на ней, на той позиции, те, кто пришёл сменить его, — Курочкин, Быков, Бакланов и, конечно же, Бондарев.

2

Юрий Васильевич Бондарев родился 15 марта 1924 года в городке Орске под Оренбургом. Отец, Василий Васильевич Бондарев (1896—1988), был адвокатом и народным следователем. Служил в Русской армии и воевал в Первую мировую войну. Мать, Клавдия Иосифовна, в девичестве Гришаенко (1900—1978), работала в административных органах. В 1931 году семья перебралась в Москву, поселилась в Замоскворечье. Юрий учился в средней школе № 516.

В школе вместе с одноклассниками Юрий занимался выпуском рукописного литературного журнала, в котором печатались стихи и рассказы, написанные школьниками. Учителя уже тогда замечали его первые успехи и восхищались стройностью и самостоятельностью мысли в его сочинениях на темы произведений русской классики. Кто учился в школе по старым программам и учебникам, когда литературе и родному языку уделялось поистине достойное место, тот помнит, как это облагораживало душу, оставляя в ней свет Пушкина, Тургенева и Толстого на всю жизнь, даже если последующие годы и не были связаны с литературой. Сам же Бондарев признавался, что сперва литературу в школе не любил.

Занимался спортом — тяжёлой атлетикой и гимнастикой. Довоенная молодёжь была спортивным поколением. Закалённым, выносливым, физически крепким. Потом, на фронте, это особенно скажется.

Когда началась война, Бондарев вместе с комсомольцами из своего класса отправился в Смоленскую область на строительство оборонительных сооружений: рыли противотанковые рвы, строили землянки, блиндажи. Москва и Московская область отправляла молодёжь под Смоленск, Вязьму и Дорогобуж целыми эшелонами. Тогда ещё жила не просто надежда, а твёрдая уверенность, что врага, каким бы сильным и стремительным он ни был, дальше этих рубежей Красная армия не пустит. Бондарев со своими сверстниками копал противотанковый ров на Варшалском шоссе близ Зайцевой Горы⁹.

Тем временем семья Бондаревых — мать, брат и сестра — эвакуировалась в Северный Казахстан, в Актюбинскую область. Юрий вскоре приехал к ним. Работал в колхозе, затем на угольной шахте — забойщиком и откатчиком.

Весной 1942 года получил повестку из военкомата. Военком изучил документы Бондарева и выписал направление не на фронт, а в тыл.

В Северный Казахстан. В Актюбинск. Там размещалось недавно эвакуированное из Белоруссии 2-е Бердичевское пехотное училище. Учились недолго. Ускоренный курс. Курсантам присваивали лейтенантские и сержантские звания, направляли командирами взводов и отделений в спешно формируемые дивизии, бригады, а иногда и в маршевые батальоны и роты, и — на фронт. Осенью 1942 года в этот спешно сформированный поток влился и Бондарев.

В то время уже становилось очевидным, что война затягивается, что повоевать достанется всем, но молодёжь с прежним рвением стремилась поскорее попасть на фронт. И судьба расплатилась с сержантом Бондаревым сполна: полугодовая пауза была восполнена тем, что его 98-ю стрелковую дивизию прямым ходом направили в район Сталинграда.

Развёртывался очередной акт Сталинградской драмы. Уже сомкнулось железное кольцо войск Донского и Сталинградского фронтов вокруг 6-й армии Паулюса. Гитлер прислал окружённым приказ ни при каких обстоятельствах своих позиций не покидать. Позиции армии Паулюса действительно были надёжными, основательными в инженерном отношении, значительно развитыми в глубину. И всё же Гитлер переоценивал возможности своих солдат на Восточном фронте, а вероятно, просто не знал истинного положения дел в междуречье Волги и Дона. По его приказу командующий группой армий «Дон» фельдмаршал Манштейн бросил сильную ударную группировку на выручку 6-й армии с целью деблокировать окружённых и восстановить фронт. Так началась операция под кодовым названием «Зимняя буря» («Wintergewitter»).

Операцию по деблокаде проводили танковые и моторизованные соединения 4-й танковой армии генерала Гота. Танково-моторизованная группировка с приданными ей частями получила название, как это было принято в вермахте, по имени её командующего — группа «Гот».

Вечером 12 декабря Сталин со своими маршалами и генералами обсуждал тяжёлое положение, сложившееся вокруг сталинградского «котла». Командующий войсками Донского фронта К. К. Рокоссовский запросил передачу ему 2-й гвардейской армии Р. Я. Малиновского для ликвидации окружённой 6-й армии. Но Сталин, опасаясь риска, принял решение бросить 2-ю гвардейскую навстречу группе «Гот», а уже после, когда будет остановлен деблокирующий удар, решительно заняться уничтожением «котла».

98-я стрелковая дивизия, в которой будущий автор романа «Горячий снег» командовал миномётным расчётом, входила в состав 1-го гвардейского стрелкового корпуса. Корпус, в свою очередь, входил в состав 2-й гвардейской армии.

В какой-то момент судьба немецкой 6-й армии решалась не в Сталинграде, а на реке Мышковой. Кто первым займёт старые позиции по урезу этой степной реки? Кто первым овладеет прибрежными хуторами, в том числе Васильевкой и Капкинским? К Мышковой и к хуторам спешили обе стороны — и танки Гота, и гвардейцы Малиновского.

Рядом с 98-й наступала, форсированным маршем спеша к Мышковой, 3-я гвардейская стрелковая дивизия, в ней 13-м гвардейским стрелковым полком командовал подполковник Василий Филиппович Маргелов, будущий командующий Воздушно-десантными войсками Советской армии. Именно его полк оборонял Васильевку и соседний хутор, именно с этого рубежа наши противотанковые орудия жгли немецкие танки, стремившиеся захватить и удержать плацдарм для дальнейшего броска к Сталинграду. Отсюда до позиций 6-й армии Готу оставалось 50 километров. Половина пути. Но если оборону на Мышковой удастся взломать, то дальше до самого Сталинграда можно было двигаться походным маршем — крупных войск позади мышковского рубежа практически не было.

Но части 2-й гвардейской армии выстояли, а потом и пошли вперёд, с ходу захватили Кутейниково, Батайск, другие крупные станицы, города, вышли к Ростову-на-Дону и вскоре овладели им. Немцы вынуждены были отвести 4-ю армию Гота, чтобы укрепить фронт на Миусе и попытаться закрыть Красной армии путь на Донбасс. Фон Манштейн спустя годы напишет: «Донбасс играл существенную роль в оперативных замыслах Гитлера. Он считал, что от овладения этой территорией, расположенной между Азовским морем и низовьями Днепра, простирающейся на запад (примерно по линии Мариуполь — Красноармейское — Изюм), будет зависеть ход войны. Гитлер утверждал, что без запасов угля этого района мы не можем выдержать войну в экономическом отношении».

Сын Маргелова, Виталий Васильевич, рассказывал о реакции отца на роман «Горячий снег». Роман вышел в 1970 году. Кто-то сразу принёс книгу командующему и сказал: вот, о твоей Васильевке человек книгу написал…

— Отец прочитал книгу с удовлетворением и сказал, что картина тех боёв в книге отражена правдиво. И, положив руку на обложку, добавил: — Это и мой горячий снег.

3

А между тем роман «Горячий снег» не был пробой пера сталинградца Юрия Бондарева. Читатель его уже знал. Знал по книгам рассказов «На большой реке» (1953), «Поздним вечером» (1962), по повестям «Юность командиров» (1956), «Батальоны просят огня» (1957), «Последние залпы» (1959), романам «Тишина» (1962), «Двое» (1964).

К моменту работы над романом «Горячий снег» о боях под Сталинградом Юрий Бондарев был уже сложившимся писателем, одним из родоначальников прозы бывших фронтовиков, целого направления в литературе, которое уже пробило брешь в охранительной критике и успешно развивалось от книги к книге.

«Задумываться о литературной профессии начал ещё в школе, — рассказывал Юрий Васильевич. — На войне относился к событиям, встречам, разговорам с “задней мыслью” — вдруг пригодится? Что-то мерцало в сознании… Первые рассказы стал сочинять, вернувшись с фронта».

Тогда, вернувшись с фронта, они гурьбой хлынули в Литинститут. Со следами споротых погон на застиранных гимнастёрках и заношенных шинелях. Выросшие из школьных пиджаков и платьев и ещё не имевшие средств для покупки повседневной гражданской одежды, они пришли в институтские аудитории, потому что все предыдущие годы, несмотря на кровь, грязь, смерть и страдания своих боевых товарищей и свои собственные, бредили Пушкиным и Достоевским, Толстым и Есениным. Для них, заглянувших в глаза смерти, Пушкин и Есенин казались первыми помощниками в попытке освободиться от фантомных болей войны. Но они ошибались. Погружение в тайны Слова, постижение его магической силы только будоражили старые раны, будили память, беспокоили совесть…

Юрию Бондареву необыкновенно повезло. Его взял в свой творческий семинар Константин Георгиевич Паустовский. Признанный мастер слова, благородный человек, учитель. Но путь в семинар прозы Паустовского не был прямым и простым. Дело в том, что главным и определяющим всё остальное при поступлении в Литературный институт имени М. Горького является творческий конкурс. Абитуриент должен представить книгу или рукопись. И по ней профессор, набирающий свой семинар, решает, брать или не брать того или иного абитуриента в институт. В этом есть некая жестокость, но есть и та труднопреодолимая, но необходимая планка гамбургского счёта, которая отсекает безнадёжное и бесплодное, что не должно обременять литературу и составлять ненужную конкуренцию тем, дар которых ещё предстояло раскрыть.

Творческий конкурс. Как преодолеть его? Это похуже минного поля и первого рубежа обороны противника… Тогда ведь у Бондарева не было ни «Батальонов», ни «Юности командиров» даже в рукописях.

Бондарев, по его признанию, явился в приёмную комиссию с тетрадкой стихов. На всякий случай захватил с собой и листки с рассказами. Но главной ударной силой были, как ему казалось, всё же стихи. Секретарь комиссии взяла тетрадь, начала читать стихи. Читала, конечно же, по диагонали. Диагноз был категоричным и убийственным для «поэта». «Юра, забудьте про это!» — сказала она, порвала стихи и бросила в корзину. Листки же с рассказами, которые оказались помилованными, прикрепила к документам. «К счастью, — вспоминал Бондарев в одном из интервью 2014 года, — на рассказы обратил внимание Паустовский, зачислил на свой семинар — без экзаменов. Константин Георгиевич занимал в нашей литературе уникальное место. Выделялся стилистикой, выбором героев, внимательной мягкостью к человеку. Во всех жанрах — и романах, и статьях — проявлял себя интеллектуалом высшей пробы. Паустовский всю жизнь помогал мне советами».

Биографы Бондарева к этому интервью делают некоторую существенную поправку: дело в том, что на первый курс в Литинститут Бондарев попал к Фёдору Гладкову. Когда же творческий семинар Гладкова в Литинституте распался, семинаристов разобрали по другим группам. Бондарев и Бакланов, в те годы неразлучные друзья, были зачислены к Паустовскому. Паустовский сразу полюбил Бондарева. К Бакланову и его литературным способностям относился сдержанно.

«Некто скептичный, прочитав книги Паустовского и мои, мог бы заключить, что учёба у него мало что мне дала, поскольку писательские манеры наши весьма далеки одна от другой. — Бондарев снова и снова как будто возвращался в литинститутские аудитории и углублял свою мысль о наставнике. — Но Паустовский сделал для меня чрезвычайно много: привил любовь к великому таинству искусства и слова, внушил, что главное в литературе — сказать своё. Вряд ли можно требовать от учителя большего».

Всё верно, большего можно требовать и ждать от ученика. И многие из учеников Паустовского действительно поднялись и прожили свою жизнь в литературе вровень с большими ожиданиями.

Студенты боготворили своего учителя. Гордился и он ими. Среди учеников кроме Юрия Бондарева были Ольга Кожухова, Владимир Солоухин. Вскоре они займут первые ряды русской советской прозы.

Ольга Кожухова напишет романы «Двум смертям не бывать», «Ранний снег», «Донник». Кстати, именно в «Доннике» очень сильно чувствуется Паустовский. Владимир Солоухин написал «Владимирские просёлки» и «Каплю росы». А все ведь начинали со стихов. Паустовск

...