автордың кітабын онлайн тегін оқу  Сказка на ночь

Александра Созонова

Александра Созонова

Сказка на ночь

«О чем повесть Александры Созоновой? О любви, о творчестве, о свободе. И о чем-то большем…

Прогремел выстрел.

Таисия, оскальзываясь на влажных корягах болотными сапогами, добралась до убитого рябчика и подняла с земли пестрое птичье тельце. Подбросив в ладони — легкое, нежно-пуховое — засунула в висящий за плечом рюкзак.

Сопки, поросшие начинающей желтеть лиственницей, напоминали худые спины зверей с местами потертой рыжей шкурой. Дырявый лес их больше не грел, во впалые бока поддувал резкий ветер.

Слабое солнце выглянуло ненадолго и тут же скрылось за слоями светло-сизых, стремительно несущихся облаков.

Опершись о дерево, Таисия вытряхнула из сапог нападавший туда лесной мусор.

Она шла протоптанной кабанами тропой вдоль слабенького, едва проглядывающего сквозь заросли кустов ручья. Лиственницы сменились толпой осин. Ручей ширился, набирал силу, громче и звучней проталкивал себя через камни. Промежутки между стволами светлели, и, наконец, открылся простор неба и серый треугольник воды.

Свежий прибрежный ветер заиграл с удвоенной силой. Осеннее море гнало к берегу безостановочные волны. Некоторые кудрявились барашками.

Таисия шла над кромкой воды по каменному гребню, ловко перескакивая с валуна на валун, пригибаясь от ветра. Округлые глыбы, поросшие похожим на изморозь лишайником, словно подталкивали ступни, придавая ногам хорошую скорость. Рюкзак при прыжках мягко ударял в спину.

Крупные белые чайки носились взад-вперед и вверх-вниз, едва не задевая лицо острыми крыльями. Слух резали их на редкость громкие и противные крики. Чайка — такая птица, что всегда кажется недовольной: сварливой, вздорной, спесивой. Словно мало ей рыбы в море, песчаных ложбин на берегу и вольного простора под облаками.

 

Сначала из-за густой кипы лиственниц показалась голова маяка. Затем он выступил целиком — круглая старая башня из белесого камня, устойчиво коренящаяся на самой высокой точке берега. Маяк напоминал часть старинного замка, что откололась от основного массива — впечатление портили лишь большие круглые окна наверху. Ноздреватый, изъеденный морской солью камень, казалось, был заложен в фундамент много веков назад.

В стороне от «замка» и под ним лепились несколько бревенчатых строений, изб и сараев, тоже не первой свежести. По аналогии их хотелось назвать домишками крестьян и ремесленников, обслуживающих нужды высокородных персон наверху.

 

Таисия толкнула незапертую дверь избы. В сенях вывалила на пол содержимое рюкзака: несколько растрепанных тушек рябчиков.

Зашла в комнату, стаскивая с плеча двустволку. Присев на лежанку, с наслаждением сбросила с ног тяжелые, с закатанными голенищами сапоги.

Пол комнаты покрывала потертая медвежья шкура. Два небольших окна с пожелтелыми треснувшими стеклами украшали занавески из рыбачьих сетей. Причудливые коряги и узорчатые камни — для красоты и уюта, валялись по углам. На подоконнике в банке с водой желтели ветви лиственниц и зеленели иглы кедра. Стол, заваленный беспорядочной грудой исписанных листков, транзистор и полка с книгами довершали убранство.

Одно окно, на две трети заполненное морем, уводило взгляд далеко-далеко. Другое упиралось в лохматый рыже-зеленый бок сопки.

 

— Дома, Тайка? — В дверь без стука заглянул старик лет шестидесяти.

— Как видишь, — откликнулась Таисия.

Старик прошагал в комнату и сел на самодельную табуретку о трех ножках.

Таисия, облаченная в мужскую рубашку и телогрейку из барсучьей шкуры с длинным черным мехом наружу, возилась у печи с дичью. Она надрезала рябчикам кожу и ловко снимала ее чулком, вместе с перьями.

— Сколько добыла ныне? — поинтересовался гость.

— Восемь рябцов. Кабанов видела за Колтыконом. Лиса мышковала. Совсем близко подпустила к себе — красивая, стервочка. Шубка — блеск!.. Белок по веткам шастало — тьма тьмущая. Кедр нынче урожайный, вот они и радуются, запасаются.

Очищенные и выпотрошенные тушки она побросала в большую кастрюлю с кипящей водой.

— Бульон из рябцов — это хорошо-о… — одобрил старик. — Плохо только, что ленишься — кожу снимаешь, а это самая вкуснота.

На старике был ватник и растоптанные белесые кирзачи. Судя по раскосым глазам и выпирающим скулам, в кровь его влилась изрядная струя туземной, корякской. В нечесаной седой шевелюре запутались сосновые иглы и рыбья чешуя, а на макушке красовалась вельветовая кепочка.

— Снял бы ватник, Акимыч, — предложила Таисия. — Жарко ведь.

Акимыч с готовностью стащил ватник, бросив его на пол. Поерзал ногами, удобнее устраиваясь на табуретке.

— А Витька опять загулял?

Таисия не ответила.

— Загулял… — радостно повторил сам себе. — Веселятся там с Анатолем. Четвертый день ни слуху ни духу.

— Он запчасти для двигателя достает.

— Запчасти! — Акимыч хмыкнул. — Эти запчасти они аж в позапрошлый раз привезли. Веришь ты ему, как дурочка малолетняя, веришь…

Таисия подбросила в печь дров, громко хлопнув чугунной заслонкой.

— Запчасти!.. Толька рассказывал, какие там в баре запчасти встречаются. Еще жаловался, что самые симпатичные Витьке достаются, а ему уж вторым сортом.

— Дед! — попросила Таисия, повернувшись к болтливому гостю румяным от печного жара лицом.

— Что «дед»? — не унимался старик. — Была б ты убогая какая: кривенькая, косенькая, горбатая — тогда понятно: терпи и молчи в тряпочку. А то ведь — девка молодая, симпатичная, всё при тебе. Будь я моложе на тридцатник, я бы глаз на тебя положил. Да и не только глаз. Честно скажу: не пропустил бы. Да-а… Женской гордости в тебе нет, Таисия.

Таисия покраснела еще больше, уже от гнева. Сдержавшись, нагнулась опять к печи и кипящему бульону с рябцами.

— В тебе, дед, тоже много чего нет.

— Это чего же?

— Сколько ты прожил, а не подобрел. Наоборот даже: ядовитости добавилось. В старости люди обычно добрые становятся. Выходит, жизнь у тебя прошла зря.

— Не зря! — обиженно возразил старик.

Таисия помешала булькающее варево.

— Если человек родился злым и злым умер, значит, жизнь его прошла зря.

— Умная какая! Это Витька тебе так сказал?

— Своим умом дошла.

— Да нету у тебя его, ума-то! Вовсе наоборот всё, — запыхтел Акимыч. — Человек рождается добрым. Мяконький, слабенький, добренький… Мелких в колясочке видела? Ко всем без разбору ручонки тянет, всем лыбится. А уж потом его жизнь так насобачит, что на других начинает клыками махать. Чтобы скопившееся у него, наболевшее-то — излить.

— Акимыч! Ну, изливай ты скопившееся, только почему на меня все время?!

— А некуда больше, — старик простодушно пожал плечом. — Народу-то здесь — тьфу. Да и не только на тебя, если вдуматься. С Кешкой колченогим на той неделе хорошо погрызлись, когда в поселок приезжал.

— Дождешься: выгоню я тебя в конце концов! Вот прямо сейчас вместе со сплетнями твоими грязными и выгоню. И не пущу больше!

Акимыч замялся. Искоса метнул взор на кастрюлю, уже испускавшую мясные запахи.

— Сразу и выгоню… Грозная какая! Вовсе не изливаю я на тебя ничего. Мне, может, жалко тебя. Ты вот тут деликатесы всякие ему готовишь, рябцов в ананасе, да грузди с подливочкой, а он в это время…

Таисия пинком ноги распахнула дверь.

Старик смолк.

 

Моторка с бодрым тарахтением неслась по заливу. Толик раскинулся на корме, закинув длинные локти за голову. Вытянутые ноги покоились на скамейке напротив.

— «Ты называ-ла меня своим ма-леньким маль-чиком, — напевал он, по-кошачьи растягивая гласные. — Ну а себя — непоследли-вым солнечным зай-чиком…» Неплохо проветрились, Вить, да? Дней через десять однако опять надо бы выбраться. А то скоро лед станет, и — зимняя спячка. Прощайте, девочки, до весны!.. Хорошо, есть кому подменять нас на маяке. Здорово ты Тайку всему обучил, не хуже мужика разбирается.

Виктор молча кивнул.

— Свой парень Тайка… Красивая баба Тайка… Редкое сочетание, скажи, Вить?

Виктор предостерегающе нахмурился.

— Да не, я не в том смысле! — Толик расхохотался. — Всё нормально, кэп. Всё спокойно. Это я от зависти. Мне, если и попадались преданные телки, то сплошь страшненькие, как смертный грех. И баба у тебя красивая, и делаешь все, что хочешь. И всю жизнь наверное, делаешь, что захочешь. Скажешь, нет?

— Скажу «да».

Толик опять рассмеялся. Холодная водяная пыль летела в глаза. Он прищурился и шмыгнул носом.

— «Ален Делон говорит по-французски»… — пропел Толик. — Здорово у них получается, скажи? Если аппаратура фирменная, да врубить как следует — до копчика пробирает! Мне бы так научиться. «Ален Делон, Ален Делон не пьет тройной одеколон… Ален Делон говорит по-французски…»

Он бороздил кулаком по воде, вызывая сноп брызг.

 

Акимыч с аппетитом обгладывал хрупкие кости рябчика. Пальцами отделял волокнистое белое мясо, влюбленно глядел на него оживившимися от еды глазами.

— …Гони ты меня, Тайка, не гони — всё равно отсюда я никуда не сдвинусь, — рассуждал он. — Как сорок лет пахал здесь на маяке… по полгода слова людского не слыхал, одни волчьи концерты слушал… с огородом кое-как на камнях корячился… так и пенсию здесь проводить буду. На воздухе, на покое. И никуда ты меня, Таечка, отсюда не выселишь…

— Не собираюсь я выселять.

— А и собралась бы — не вышло бы ничего! Кишка тонка. Правда, есть мне куда ехать, есть. В Чите сын живет. Внуков двое. Но что мне Чита?

— Действительно, что? Тем более что нужен ты там сыну…

— Эх, Тайка, — Акимыч не обиделся. — Ну, не нужен я сыну, не спорю, так ведь и он мне не особо-то нужен. На внуков, конечно, интересно было бы взглянуть. Позырить, в какую пошли породу: нашенскую, или бабы его, городской вертихвостки. Но нет, даже ради внуков не поеду. Это, Тайка, все равно что кедр из здешней земли вытащить и корнями его в асфальт впихнуть. Не прирастется.

— Кедр!.. — хмыкнула Таисия.

— Ну, не кедр, пусть. Сосенка, что под ветром скривилась, но не сломалась, не хрустнула.

Заслышав далекое еще тарахтенье моторки, Таисия подошла к окну.

— Встрепенулась-то как! — хихикнул старик.

— Вот что, — она вынула у него из руки недоглоданный скелет рябчика. — Поди сюда.

Акимыч потянулся следом за пищей.

— Возьми это и топай домой. Там доешь.

— Не-ет, — заупрямился старик. — Дай мне хоть с Витькой-то поздороваться! Новости расспросить.

— Новости Толька тебя расскажет.

— Что мне Толька! Брехун еще тот. Может, я по Витьке соскучился…

— Не хочу! Не хочу, чтобы глазки твои масляные тут блестели. Ты сегодня и так сполна мне уже выдал. По горло сыта твоими грязными сплетнями, — Таисия твердой рукой подвела его к выходу и открыла дверь.

— Тайка, Тайка… — обиженно бормотнул Акимыч, спускаясь с крыльца, цепко держа хрустнувший в ладони остов птицы.

 

Виктор, пригнувшись, вошел в дверь комнаты. Скинул на пол мокрый рюкзак. Без слов шагнул к Таисии, обнял, прижавшись лицом к распущенным волосам.

Таисия замерла. Но вдруг, отстранившись, сбросила с плеч его руки.

— В чем дело? — спросил Виктор.

Она отошла к окну. Помедлив, сказала:

— Кобелина проклятый.

— Та-ак…

Виктор не спеша расстегнул штормовку, снял и повесил на гвоздь. Стянул сапоги и пододвинул их к печке.

— А я тебе привез полмешка бананов. Вяленых, правда. И апельсинов полмешка. Смотри, какой веселый, — он вытащил из рюкзака яркий пупырчатый апельсин и бросил ей.

Таисия не пошевелилась.

Апельсин ударился об пол и покатился в угол.

Виктор опустился на медвежью шкуру. Скрестил по-турецки ноги в домашней вязки шерстяных носках. Худой, с внимательно-цепкими светлыми глазами.

— Хватит злиться, — попросил он. — Иди сюда.

Таисия затвердела в молчаливом презрении.

— Четыре дня я твоего голоса сварливого, птичьего не слышал…

— Зато других слушал.

— Четыре дня никто не швырял мне в лицо с обиженным видом миску супа…

— Суп на печи, нальешь сам.

— Четыре дня я не целовал самую вздорную, бешеную и сдвинутую из женщин. И не из женщин даже — из валькирий! Из ведьм. Из кикимор.

— Зато других…

Виктор не дал ей договорить, прыгнув по-кошачьи сзади и обхватив рукой за шею.

— Это что — бунт на корабле?

— Бунт, — подтвердила Таисия, вырываясь.

— А ты знаешь, что делают с бунтовщиками? Вешают на рее. В ярком платье — чтоб вместо флага.

— У меня нет яркого платья.

— Купим.

Он отпустил ее и повернул лицом к себе.

— Как же наш уговор? — укоризненно провел пальцем по ее носу. — Мы же договорились с тобой раз и навсегда на эту тему. Разве не так? И что ты мне сказала тогда, помнишь?

— Помню.

— Ты сказала: бог с тобой, Витька…

— Черт с тобой.

— Да. Ты сказала: черт с тобой, я не буду в угоду себе переиначивать твою свободную душу. Душа не костюм, перешить ее по своей мерке не получится, а если слишком часто колоть иголками, она… что?

— Улетит, озлобится или захиреет, — грустно процитировала Таисия. — Только это ты сказал, а не я.

— Умница. Всё помнишь. А ты что сказала? Только, — сказала ты, — один уговор: никогда не делись мне про эти свои дела, ладно? Так было дело?

— Так.

— А разве я делюсь?

— Ты — нет. Но приходят и рассказывают другие…

— Завтра же ноги старому дураку повыдергиваю!

Таисия, засмеявшись, попросила:

— Не надо. Он старый и одинокий.

— Потому и нас хочет одинокими сделать? Хибару ему спалю! Предупрежу Тольку, чтоб манатки свои вынес, и…

— Он говорит, что ему меня жалко.

— А тебя жалеть нечего! А если придется вдруг пожалеть — моей жалости хватит с избытком. Упьешься ею, потонешь в ней — и ничьей иной не потребуется больше. Поняла? Я доступно сказал?

Таисия кивнула.

Виктор притянул ее к себе.

— Вить-ка! — просунулась в дверь улыбающаяся физиономия Акимыча.

— Стучаться надо, дед, — бросил Виктор.

— А еще чего надо, начальник? — Старик уже бесцеремонно прошел в комнату, весело щурясь.

— А еще — языком поменьше трепать.

Акимыч поднял с пола апельсин. Отколупнул кусочек кожуры, пожевал передними зубами.

— Если языком не трепать, Витёк, человеком перестанешь быть, — наставительно протянул он. — Человек — общественное животное и должен с себе подобными общаться. Университеты кончал, а не знаешь.

— Животное! — хмыкнула Таисия. — Чего пришел-то опять? Устанешь тебя выпроваживать.

— А я не к тебе пришел! Ты — по хозяйству себе занимайся. Я с Виктором поздороваться пришел…

 

Ночное небо и темно-серое море, похожее на толпу горбатых зверей, глядели в окна. Теплились две свечи, одна на полке с книгами, другая на подоконнике.

Потрескивая, прогорали дрова в печке. Было тепло и тихо, не считая усыпляющего гула волн. Пахло свежей древесиной и хвоей.

— А теперь сказку… — шепотом попросила Таисия.

— Без сказки ребенок не заснет?

— Нет…

— Сей момент, — Виктор босиком сходил к печи и подбросил два полешка. — Ты помнишь, на чем я остановился?

— На том, как принц, переругавшись с королем и со всеми министрами, вышел на большую дорогу и потопал куда глаза глядят.

— Да. Вспомнил. Так вот…

— Подожди, — она заворочалась, устраиваясь удобнее. — Худющий ты. Костями своими колешься. Кормлю, кормлю, и все бестолку.

— Не в коня корм.

— А в кого?

— В кобылу, должно быть. Шучу! Это у меня конституция такая.

Он свободной рукой подоткнул с ее стороны одеяло.

— Так слушай. Принц вышел на большую дорогу и пошел по ней, с любопытством осматриваясь по сторонам. Шел, шел, шел. Точнее, его конь шел. А он на нем, естественно, ехал. Посвистывая и напевая…

— Напевая? — переспросила Таисия.

— Да. Он ведь был парнишка неунывающий. Подумаешь, наорал на него папа-король, ногами потопал, наследства лишил. Подумаешь, маменька его, прекрасная королева, на сторону мужа встала, а не единственного сыночка, ручкой ему на прощание помахала. Подумаешь, друзья-приятели — князья, графья да кавалергарды всякие, поддержать его испугались, по своим родовым замкам попрятались, как мыши в норе, попритихли. Делов-то! Разве это повод к унынию?

— Вообще-то, повод, — задумчиво возразила Таисия. — Он ведь совсем один остался: без родных, без друзей, без домашней норки. Или с ним кто-то еще отправился?

— С ним никто не отправился. Жены у него не было — не успел еще этакий чугунный крест на себя повесить. Детей тоже. Собака с ним отправилась было, чау-чау с фиолетовым языком, но он накричал на нее и домой отослал. Собаку ведь мясом кормить надо, а принц не особо любил охотиться: зверюшек и птичек жалел. А себя одного прокормить не проблема: горсть земляники лесной, корешок пырея, улиточка малая — и сыт.

— Захиреешь с такой кормежки, — вздохнула Таисия.

— Это если долго так питаться. А принц рассчитывал вскоре отыскать такую страну, во главе которой не старый и глупый король-тиран, а молодой да понятливый. Где привечают талантливых и нестандартных, а не гнобят их, где за любовь к вольной волюшке в темницы сырые не бросают. В общем, оптимист он был, этот принц. Позитивный и креативный такой человечек. Но идти одному вскоре ему наскучило. Хочется ведь и словом переброситься, и коркой хлеба на привале поделиться.

— Корешком пырея, — поправила Таисия.

— Ну да. Корешком. На пятый день пути принц встретил мальчонку лет пятнадцати. Тот брел по той же дороге, и тоже один. Разговорились они. Мальчонка сиротой оказался, долю свою искал. Понравился он принцу: приветливый, на язычок острый, а уж как метко птицу влет бил! Посадил он его на коня позади себя, и дальше вместе они двинулись…

* * *

Ветер на время разогнал тучи. Море посверкивало бликами неяркого прохладного солнца.

Таисия и Толик, сидя на берегу на перевернутых деревянных ящиках, потрошили рыбу, блестящей горкой лежавшую у их ног. В воздухе стоял гвалт чаек и крачек, тучей носившихся над их головами, взволнованных до истерики видом рыбы.

— Гляжу я на эту рыбу, и тошно мне, и горько, — пожаловался Толик, отбрасывая нож.

— И отчего же тебе тошно? — поинтересовалась Таисия.

— Воспоминания одолевают. На сейнере, бывало, выйдешь на палубу — трепыхаетя такая аграмадная груда. Сапоги разъезжаются на слизи, скользко. Пахнет свежими огурцами, арбузами, черт знает чем. Чайки наглеют, норовят своровать из-под носа побольше… Не-ет! — Толик горестно вздохнул. — Слиняю я весной с маяка, не выдержу больше. Прости, друг Витька, но с меня хватит! Ищи другого напарника. А я подамся в ласковый город Находку. Если и в этом году медкомиссия на корабль не пустит, бичевать пойду. Всё лучше, чем здесь с тоски сохнуть.

Таисия понимающе кивнула.

Толик смотрел, как ее быстрые пальцы расправляются с рыбьими внутренностями. Его роскошная, ярко-желтая японская куртка была небрежно заляпана чешуей и залита желчью.

— Могу и тебя с собой взять. Поехали, Тайк? На судне поварихой устроишься. Харчи бесплатные, бабки неплохие, люди вокруг. Тоже тоскливо небось молодость под вой волков проводить. А?…

— Хорошо, — Таисия опять кивнула. — Если надумаю с тобой ехать, я тебе сообщу.

Толик покосился на нее недоверчиво. Махнул рукой.

— Надумаешь ты, как же! Когда рак свистнет. — Он потер рукой грудь. — Мотор проклятый… Если б мотор не барахлил, видели бы вы меня тут.

— Что-то рано у тебя сердце стало болеть. Еще ведь и тридцати нет?

— Всё колеса проклятые. Сколько я их наглотался за жизнь… Видела бы ты меня лет семь назад! А знаешь, меня ведь мама родная не узнала. Пять лет не виделись: сидел, потом по стране мотался, то-се. Вернулся в родной городишко. Стою в своем дворе, курю. А она из магазина идет. Скользко, гололед был. Она проскользнулась, я ее поддержал. Спасибо, говорит, сынок. И не узнала. Дальше пошла…

С грустной кривой улыбкой он посмотрел на свою ладонь. На запястье была вытатуирована маленькая роза, похожая на капусту.

— Спасибо, говорит, сынок…

Таисия вздохнула.

— Между прочим, эту историю ты рассказываешь мне в четвертый раз.

Толик горько усмехнулся.

— Посчитала… А кому мне это рассказывать? Девкам из бара?

— Что же они — не люди?

— Люди… Х-ха!

— Кстати, о барах. Вы на днях опять с Витькой в город намылились?

— Ага. Ненадолго: денек-два. А что?

— Да я думаю вместо Витьки поехать. С весны с острова не выезжала, — Таисия отложила нож и принялась тщательно вытирать тряпкой пальцы.

— Вот как, — Толик озадачено сморщился. — Ну, езжай тогда с Витькой, я здесь останусь.

— Да нет, с Витькой я как раз не хочу. Витька пусть здесь подежурит, ему полезно.

— Ну, не знаю… — Толик пожал плечами. — У него спроси. Если он тебя пустит…

— Что ты мелешь, Толик? — Таисия надменно выпрямилась. — Как это он может меня пустить или не пустить? Ты думай, прежде чем что-то ляпнуть.

 

В бухту влетела моторка. Сделав крутой вираж, выскочила из воды, пропахав на полкорпуса галечный берег. Виктор выпрыгнул на сушу — мокрый, гремящий брезентом куртки. Бросил на землю пук сетей с трепыхающейся рыбной мелочью.

— Лодку испортишь, бес! — крикнул Толик. — Пижон сухопутный!

В три прыжка Виктор подскочил сзади и, обхватив Толика с Таисией за шеи, потряс от избытка радостной силы.

— Псих, — проворчала Таисия, не умея сдержать сияние улыбки.

— Ну, я тебя сейчас… — пригрозил Толик, зловеще распрямляя длинное туловище.

 

Утренняя дымка поднималась над водой, поглощая верхушки дальних сопок. Тихая вода прилива лизала подошвы береговых скал.

— Тайка! Сколько можно ждать! — заорал Толик.

Он стоял возле носа моторки, готовясь столкнуть ее в воду. В новеньких варенках, с мытыми волосами, оказавшимися светлыми и шелковистыми.

— Сейчас! — откликнулась Таисия от порога избы. — Я пошла?

— Подожди, — попросил Виктор, не отпуская ее руки. — Денег достаточно взяла? Купишь себе тряпок каких-нибудь, что понравится. А то ходишь в шкурах, как неандерталка.

Таисия послушно кивнула.

— И вечером по всяким злачным местам не шатайся. В кино, на рок-концерт какой-нибудь, в зоопарк. Я Толика сориентировал, куда тебя водить. Хорошо?

— Хорошо. Ну, разве один разок загляну в какое-нибудь злачное место. Для разнообразия от концертов и зоопарков.

Виктор смотрел на нее пристально и серьезно.

— Ну, беги, — он поцеловал ее в лоб.

Таисия, повернувшись, заспешила к лодке.

 

Моторка удалялась, быстро уменьшаясь в размерах. Тарахтение ее стихло, растворилось в мерном шорохе моря. Сегодня оно было непривычно тихим и умиротворенным.

Виктор отвернулся от окна. Походил рассеяно по комнате. Нагнулся над столом с беспорядочной кипой бумаг.

— И чего это на белом свете деется… — задумчиво протянул Акимыч, возникший в дверях.

— А чего такое делается, дед? — повернулся к нему Виктор.

— По очереди друг от дружки отдыхать ездите? Свободная любовь…

— Ты заходи, грейся. Твоя хибара небось нетопленная? Как Тольки нет — так тебе все по фигу. Лень пару раз топором махнуть.

— Какое там лень! В костях силы уже не те.

Акимыч стянул кепочку и, оглядевшись по сторонам, словно что-то должно было измениться после его последнего посещения, подошел к столу. Потрогал пальцем разбросанные листки.

— Строчишь всё?

— Строчу.

— Много настрочил. И почерк мелкий такой, непонятный. Словно таракан в чернилах ножки намочил и ползал. Гениальные люди таким пишут, и еще шизофреники.

— Спасибо на добром слове. Ты грейся, дед, грейся, — пробормотал Виктор, пробегая глазами один из листков. — Если есть хочешь, поищи там сам что-нибудь. Тайка перед отъездом уху сварила, пельменей наляпала.

— А про что так много настрочил?

— Про что? — Виктор откинул голову, задумавшись. — Про ветер.

— Столько исписал, и всё про ветер? — Акимыч удивленно скривился.

Виктор кивнул.

— «Ветер, холод и воля»… Строчка откуда-то выплыла. Не помню чья. Но похоже, правда?

— На что похоже?

Виктор вздохнул.

— Между прочим, с тобой работать не в кайф. Мысли сбиваешь.

Под его укоризненным взором старик прошагал в угол комнаты, к печи. Пошарил на ней в поисках съестного.

— Мысли… Какие там могут быть мысли… Глаз сломаешь, пока прочтешь.

— Побереги глаз, дед.

— Слушай, а чего ты тогда сюда притащился? Сидел бы у себя в Ленинграде и писал. Чего в такую даль переть… Или там с бумагой у вас напряженка?

— Да как тебе сказать, чтобы не обмануть… Бумага есть. Даже пишущая машинка имеется. Друзья мои тамошние — пишут. В котлах дежурят сутки через трое — и строчат.

— Каки-таки котлы? Повара, что ли?

Виктор рассмеялся.

— Котлы — это котельные. Дома обогревают. Работы там немного, никто не мешает, времени вагон.

— А ты чего же?

Акимыч нашел уху на дне кастрюли и аккуратно перелил ее в миску.

— А я, дед, свежий воздух люблю. В котлах душно. Комары, опять же, от влажности круглый год не переводятся.

— Круглый год? — не поверил Акимыч. — И зимой?…

— И зимой.

 

Таисия в новом шелковом платье и блестящем плаще крутилась перед зеркалом в магазине, рассматривая себя и так, и эдак.

— Королева! — одобрил Толик. — Суперзвезда! Шляпенции не хватает.

Она примерила шляпку с крохотными полями и блестящей нашлепкой надо лбом. Толик прыснул. У второй шляпы поля были широкими и изогнутыми. Толик захохотал в голос:

— Мушкетерша!

Таисия остановилась на кепке с длинным козырьком. В сочетании с нарядным платьем она смотрелась диковато, и молоденькая продавщица усмехнулась в кулачок.

Церемонной, царственной походкой Таисия подошла к Толику и взяла под руку.

— Двинулись дальше, маркиз?

Толик запихнул в пакет снятые ею куртку и джинсы, и они вышли из магазина.

— Еще в какой-нибудь салон мод вашу светлость потянет?

— Нет уж, хватит, — фыркнула девушка.

— Сла-ава аллаху. Значит, ваш верный паж может передохнуть и перекурить.

— Терпеть не могу магазины!

— А всё утро таскала меня по ним?…

— Так ведь это раз в три года.

— Другие бабы в них по полжизни проводят. Выходит, Таисия, ты белая ворона в их стае. Или нет, лучше так: ты черная ворона в стае белых куриц, — Толик болтал беспечно и безостановочно, попыхивая сигеретой.

— Если черная, то уже не ворона, а ворон, — заметила Таисия.

— «Черный ворон… что ты вьешься…» — запел Толик.

Они вышагивали по мостовой, озирая витрины, вывески, автомобили, прохожих. Переглядывались при виде особенно вызывающе одетых девиц или панков с разноцветными щетками на макушках.

Не привыкшая к шуму и пестроте города Таисия вбирала в себя окружающее с живым радостным любопытством. Толик, бывавший в городе намного чаще, снисходительно пояснял увиденное.

— Это памятник Нахимову — адмирал такой был… А в этом скверике пидорасы собираются, свидания себе назначают… Вечером в кино пойдем, Тай? Тут два кинотеатра: большой и поплоше.

— Пойдем в большой. А после кино в бар, куда вы обычно с Витькой ходите. Идет?

— Идет! — весело одобрил Толик. — Правда, Витька не велел нам по барам ошиваться, но не в отеле же сидеть, как старики, у теле-ящика. Платьице заодно обновишь.

— А завтра утром — домой. Хорошо?

Толик остановился ошарашенно.

— Уже заскучала?! Витька же на три дня отпустил!

— Да нечего здесь больше делать.

— На маяке, конечно, дел по горло. Быстро ты, мать, выдохлась…

 

Царивший в подвале, стилизованном под корабельный трюм, полумрак расцвечивала синими и красными всполохами цветомузыка.

Таисия разглядывала непривычную ей публику за столиками и у стойки. Её каштановые с рыжинкой волосы были распущены и подвиты. В ушах покачивались блестящими подвесками длинные клипсы.

— Не нравится коктейль, Тай? — спросил Толик.

Таисия потянула из соломинки розоватую жидкость с вишенкой на плаву.

— Сойдет. Пить можно.

— Это лучший коктейль в этой дыре, Таечка, — заметил сидящий напротив грузный мужчина с бледным и апатичным, словно у пьяного Атоса, лицом. Он давно уже рассматривал ее из-под приопущенных тяжелых век. — А эта дыра — единственный приличный бар в городе. Впрочем, можете попробовать вот этот, — мизинцем он пододвинул в ее сторону свой бокал. — Возможно, он понравится больше.

Таисия бокал проигнорировала, а Атоса удостоила лишь беглым взглядом.

К Толику подошла девушка с двуцветными черно-красными волосами, вздыбленными на затылке. Короткая кофточка не закрывала стройный живот. Наклонившись к нему, о чем-то спросила, косясь в сторону Таисии изнемогающим под грузом косметики глазом. Когда она выпрямилась, стала заметна татуировка огромного глаза, в котором роль зрачка выполнял пупок.

— Очевидно, Таечка боится заразиться СПИДом, — заметил Атос, поглядывая на свой бокал.

— СПИД таким путем не передается, Валек, — возразила двуцветная девушка. — Учи матчасть.

— Много ты знаешь, Акула. СПИД — зараза новая, экзотичная. Ничегошеньки про него пока не известно. Скорее всего, склонен к мутациям, а мутации непредсказуемы.

Таисия взяла его бокал и демонстративно отпила большой глоток.

Акула демонстративно зааплодировала.

— Потанцуем, Толик? — повернулась к Таисия к весело хмелеющему приятелю.

— А то! Прекрасная мысль.

Пробираясь между столиками, она пошатнулась. Толик поддержал ее за локоть, засмеялся.

— Ну, ты дашь, Тайка! С двух глотков закосела уже.

— Ну, что ты Толик, — томно откликнулась она, опуская ему на плечи ладони. — С двух глотков меня не взять. Думаю, мне и литра будет мало.

Толик опять засмеялся.

— А ты пробовала когда-нибудь литр? Пижонка…

 

В баре прибывало народу.

Лица посетителей становились все больше похожими друг на друга. Голоса взлетали под низкий потолок, лопались выкриками и смехом, взрывались руганью. Было душно, дымно и гулко.

Свободное пространство перед стойкой занимали танцующие фигуры. Большинство плясали, ловя немудреный кайф, без особых затей. Крепкие парни с красными обветренными лицами — явно только что с сейнера или с рыбзавода, дергались судорожно, как ударенные током, выгибали и ломали тела под немыслимыми углами. Их подружки, ухая и повизгивая, стучали в пол лаковыми сапожками, потрясали формами в обтягивающих кофточках.

Лишь одна девушка солировала, выделяясь из всех. В ядовито-зеленых лосинах и серебристых босоножках, она извивалась змеей, то вытягиваясь, то пригибаясь к полу. Таисию заворожил одинокий танец, и она не спускала с девицы глаз, поворачивая голову, отвернувшись от своего партнера. Изгибы тела, полеты рук и ног — и всё это с непроницаемым личиком — словно убеждали, проговаривали, молили. «Ах, вытащите меня отсюда, — взывала телесно девушка, — возьмите в небо… ну же… Впрочем, низко-низко пасть еще слаще… вот так вот… Я погружаюсь… растворяюсь… умираю…»

Таисия очнулась от очередного томно-липкого взора Атоса.

Толик ласково подмигнул ей. Рука его по-хозяйски покоилась на ее плече.

— Надоело здесь, Толик, — сказала Таисия. — Уйдем.

— Что? — не расслышал он из-за музыки.

Толик качнул пальцем спускающуюся с ее уха подвеску. Засмеялся.

— Это неправильно! — отцепил одну клипсу и повесил на свое ухо. — Нужно только на одно. Вот так!

— Я говорю: пошли отсюда, — повторила Таисия.

— Уйти хочешь?… Погоди, я сейчас.

Толик протиснулся к стойке. Обнял за плечи одного из парней. Парень вытащил из кармана и протянул ему связку ключей. Хмельным жестом поощрительно толкнул в плечо.

— Пошли, — сказал вернувшийся Толик.

Они вышли на пасмурную ночную улицу.

— Ты куда? — спросила Таисия.

— Да есть тут одно местечко. Топай за мной — не пропадешь!

Таисия остановилась.

— Не пойду. Поймай мне такси — я поеду в гостиницу.

Толик широко улыбнулся.

— Какая гостиница? Сдурела? Впятером в одной комнате хочешь дрыхнуть? Не пудри мне мозги, крошка!

— Я не крошка.

— Не пудри мне мозги, Таечка. Мне кореш ключи от своей хаты дал: музон, шампанское, ванна — все дела. Ты зачем сюда ехала?

— Хорошо, обойдусь без такси. Вали, куда хочешь.

Толик левой рукой сжал ей локоть, а правой поднял голову за подбородок.

— Что, страшно стало? Ведь это я, Толик. Не какая-то там блатата. Ты меня сто лет знаешь, чего пугаешься? Триппера у меня нет, недавно проверялся. Ты ведь приехала сюда специально, чтобы реванш взять. У него, у кобелька своего ненаглядного. Не за тряпками, не за кино. За дурака меня держишь?…

Таисия вырвалась.

— Нет, постой, — Толик удержал ее за плечи. Его ноздри побелели, пушок над верхней губой подергивался. — Ты что, совсем идиотка или прикидываешься?… Давай вернемся сейчас в бар, я тебя с Люськой-Акулой познакомлю — подходила ко мне, помнишь? Из последних Витькиных краль. Она порасскажет тебе про него. Интересные вещи расскажет! А хамить будешь — я вас стравлю и посмотрю, как она тебе новую причесочку… подпортит слегка.

Таисия, не говоря ни слова, сняла с левой ноги туфлю и хлестко ударила его по щеке и виску.

Толик пошатнулся.

— Ах, ты… — он грязно выругался.

— Только подойди, — тихо сказала Таисия. — Пристрелю из двустволки, как визжащую тварь.

— Попомнишь ты меня, — медленно сказал Толик.

 

Виктор поднял голову, словно его окликнули. Поднялся из-за стола, за которым писал в свете керосиновой лампы, распахнув дверь, вышел за порог избушки.

Тревожно огляделся вокруг. Ночь. Шорох моря. Шум колеблемой ветром тайги.

* * *

Таисия захлопнула книгу. Вздохнув, опустила голову, уткнувшись лицом в шерсть телогрейки.

Виктор, не отрываясь от своей тетрадки, провел рукой по ее волосам.

— Не отпускай меня больше в город, Вить, — глухо попросила она.

— Гадом буду, если еще отпущу, — пообещал Виктор.

Таисия протянула руку и положила ладонь на тетрадь. Виктор поцеловал ее пальцы, мешавшие писать, и слегка сдвинул.

— Ви-тька-а!.. — протяжно позвала она.

— Что тебе? — Он захлопнул тетрадь. Швырнул ее в сторону. — Ну, что?… Я с тобой.

Вгляделся в ее лицо. Провел пальцем по лбу до кончика носа.

— Попросишься у меня еще в город… Пташка. Как бы не так. Вольной жизни ей захотелось!

Таисия виновато прикрыла глаза.

— Пришибленная какая-то вернулась. Кто пришиб-то? С Толькой — как кошка с собакой… Обидел тебя?

Таисия помотала головой.

— А то скажи. Мне что Толька, что не Толька, друг — не друг, скидок делать не буду.

— Я же сказала: нет.

— Тогда киснуть перестань.

— Хорошо, — Таисия покладисто улыбнулась. — Что-то ты сказку мне давно не рассказывал. Как там у них дальше дела-то шли, у принца и подростка?

— А-а. Сейчас, дай бог памяти, — Виктор вытянулся во всю длину, мечтательно уставясь в потолок. — На чем я остановился?

— Принц посадил паренька с собой на седло, и они поехали дальше.

— Да… Так вот. Ехали они и ехали, вполне довольные обществом друг друга, и вьехали в темный лес. А в том лесу жили разбойники. Атаман их был вроде Робина Гуда: грабил только богатых, а бедным награбленное раздавал. Принц, конечно, неплохо был одет: и джины, и куртка фирменные, да и упряжь на его коне была богатая, серебром и самоцветными камнями инкрустированная. Поэтому разбойники на него жадно накинулись. А пареньку сказали, что, раз он бедный, кроме старых штанов из холстины, да плаща, подбитого заячьим мехом, взять с него нечего, то они его не тронут. Даже наоборот: отобранного коня с богатой упряжью безвозмездно подарят.

— Но паренек, конечно, на это не согласился, — продолжила Таисия. — Выхватил шпагу и бросился на разбойников вместе с принцем.

— Всё-то ты знаешь, — проворчал Виктор. — Может, дальше будешь сама рассказывать?

— Нет-нет! Прости, — она уткнулась лицом в его плечо.

— Не шпагу он выхватил — не было у него шпаги, а палку. А принц выхватил свой меч. И вдвоем они разогнали всех разбойников вместе с их атаманом, что косил под Робина Гуда. И конягу с его сбруей отстояли. Но не всё гладко прошло: в битве их обоих поранили. Принца в ногу, а парнишку в плечо. Друг другу они раны промыли и перебинтовали. Сначала парнишка принцу, а потом наоборот. Но когда принц разорвал спутнику у ворота рубаху, чтобы обнажить рану, он заодно и нечто другое обнажил, случайно.

— Паренек оказался девушкой, — засмеялась Таисия.

— Да. Ты крайне сообразительна. Аж страшно.

— Ну, извини.

— Извинения приняты. Смутилась она, конечно, покраснела, как цветок степного мака, а потом всё ему рассказала. Можно сказать, исповедалась. Всё дело было в ее отце. Или отчиме? Который к ней приставал.

— Отец или отчим? — уточнила Таисия. — Это ведь не одно и то же.

— Не одно. Но требовать точных деталей в данном случае — педантизм. Пусть будет отчим.

— Хорошо. Не буду… требовать.

— Мать девушки боялась этого скота и во всем ему потакала, поэтому бедняжка решила сбежать из дома. Такова была ее коротенькая и, увы, не слишком оригинальная, но грустная история.

— А как ее звали?

— Девушку? — Виктор подумал. — А никак.

— Забыли назвать при рождении? — изумилась Таисия.

— Да нет, не забыли. Но она отказалась называть свое имя. По двум причинам. Во-первых, имя ей дали родители, а она их не слишком любила. Во-вторых, боялась, что отчим ее разыскивает и кто-то, услышав имя, на нее донесет.

— Не доверяла, значит, — заключила Таисия с неудовольствием. — Как же он ее называл?

— Горностайка. Потому что была быстрая, пушистая, имела острые зубки и блестящие черные глазки.

— А уменьшительно как?

— А никак. Он ее уважал очень и называл всегда полным именем.

* * *

Шквал ветра, перемешанный с брызгами, обрушился на оконные стекла.

Море ревело. Клубящееся тучами небо выло, словно от вселенской зубной боли. Мощный концерт стихий на два голоса и восхищал, и рвал душу одновременно.

Таисия, отвернув лицо от густых колющих брызг, затаскивала на берег лодку. Днище скрежетало о камни. Волны в человеческий рост догоняли сзади, пытались сбить с ног.

Акимыч, скользя и падая, цеплялся за борт с другой стороны.

— Еще… — хрипел он, — еще… Выше… Да не сачкуй ты, Тайка!..

Фонарь маяка сквозь марево небесной воды смотрелся мутным розоватым пятном. Огромным окошком в бальный зал, где при свете алых свечей кружилась нарядная публика.

У подножия башни, на самой высокой точке берега Таисия остановилась, ухватившись за скобу в фундаменте. Отсюда во всей красоте открывалось прекрасное бешенство шторма.

Море бурлило, словно гигантская чаша закипевшей воды. Расстояние между ним и таким же взлохмаченным небом сократилось до минимума. Вода поднималась на глазах. Ручей набух и в устье бешено боролся с набегающими валами, пенясь и закручивая водовороты.

— Тайка!!! — кричал от порога своей избы Акимыч на удивление резким, пронзительным голосом. — Унесет всё!.. Смоет всё к бесовой матери! Спасай самое ценное!!!

Таисия, скользя и оступаясь в мутные от глины ручьи, добралась до своего жилища. Внутри гуляла вода. Покачиваясь, плавали вещи: коряги, миски, исписанные листки. Самое ценное? Она схватила в охапку рукописи Виктора, добавила к ним пакет с его документами. Последним сорвала с вешалки новое платье и выскочила под ливень.

 

Хриплый старческий кашель прорезал тишину. Следом за кашлем послышался жалобный стон.

Таисия чиркнула спичкой и зажгла керосинку.

— Худо тебе, Акимыч?

Лампа высветила служебное помещение маячной башни, сплошь заваленное грудой мокрых вещей: одеждой, инструментами, книгами, неприглядного вида шкурой, когда-то украшавшей пол Таисиного жилища.

— А ты думаешь… — прохрипел старик. — Всё нутро застудил…

— Нужно тебе что-нибудь?

— Что мне может быть нужно… Свет вот не гаси. В темноте хреновей…

Таисия подошла к окну с толстыми ветроупорными стеклами. Море, едва различимое в маячном свете, по-прежнему гневалось, гнало к берегу лохматые волны, шумело и плевалось.

— Да, не вовремя наши ребятки гульнуть надумали, — проворчал старик. — По такой погодке борт вряд ли прилетит — дураков в наше время нет…

— Не выдумывай, — откликнулась Таисия. — По связи я передала, что всё у нас в порядке, никакого борта не нужно. Ты же слышал. Ветер стихнет — на моторке нормально доберутся.

— Конечно, нормально всё. Я вот только вот-вот богу душу отдам…

— Акимыч! Разве я не лечу тебя? Разве температура не спала?

— Лечишь-то лечишь…

Он замолчал, насупившись.

Шелестел дождь. Уже не с прежней силой, но настырно и монотонно.

— Эх, Тайка, Тайка, — опять заворочавшись, вздохнул Акимыч.

— Что «Тайка»?

— Шкуру какую-то бросилась спасать, невесть что… а у меня вот самое дорогое пропало.

— Что у тебя могло пропасть? Ты же выволок всё из избы. Разве рухлядь какая старая.

— Из избы… А это — на чердаке было. На чердак-то мне не забраться, с костями моими. А ты в это время шкуру тащила, да всякую писанину Витькину…

— Я же не знала, Акимыч. И почему самое дорогое — на чердак?

— Не знала!.. — Казалось, старик расплачется. — Рухлядь старая!.. Не понимаешь ты ничего, Тайка. На чердаке все старые вещи были, Катеринины платья… фотки наши общие… сына тоже. Всё унесла вода. Ничего у меня не осталось.

— Не надо, Акимыч, — Таисия подошла к нему, присела на край лежанки, сооруженной из табуреток и одеял. — Зачем тебе фото? У тебя сын есть, живой. В Чите. И целых два внука.

— В Чите! Или еще черте где. И на что он — сын?… Все свое унесла вода. Ничего теперь больше…

— Ну, дед! Ну, не надо… Ну и пусть унесло, пускай. Внутри же тебя всё осталось. И жена, и сын, и всё-всё-всё. Оттуда не смоет вода.

— Молчи!.. — старик закашлялся. — Молчи, не растравляй лучше. Сама-то вон писанину Витькину спасла — груда целая! — он кивнул в сторону толстой стопки бумаг на столе. — А на фига она?

— Что значит «на фига»? Ты подбирай выражения!

— То и значит. Пустое всё — про ветер. Сам так сказал. Ветер, один ветер… Груда целая.

Таисия поднялась. Прошагала в свой угол.

— Лампу задуть? Или сам загасишь?

— Не надо! — испугался Акимыч. — Тоскливо ведь в темноте…

Таисия опустилась на пол, на разложенные на нем телогрейки.

— Не спи… — жалобно попросил старик. Вновь закашлялся, с влажными всхлипами. — Рассказала бы что-нибудь. Что молчать-то? Темно, да еще молчать…

— Как же ты по полгода один здесь жил?

— Не помню. Радио слушал, кроссворды решал. Я тогда помоложе был.

— Что тебе рассказать?

— Да что хошь. Как с Витькой познакомились, расскажи. Он ведь не говорил нам ничего. Жил-жил один, а потом взял и тебя привез. И сейчас, между прочим, о тебе никогда не говорит. И нам с Анатолем не позволяет.

— С Витькой мы познакомились в поселке, в Беленьком. Ну, на родине у меня. Он с геологической партией сезонным рабочим вкалывал, а у нас их база была. До этого он в Ленинграде университет кончил. На историка. А потом аспирантуру. И даже работал где-то, преподавал, но недолго. Скучно стало.

— Работать скучно! — Хмыкнул старик. — Вот гусь.

— Не работать, а писать всякую лажу, говорить не то, что ты думаешь. Все приятели его ушли в кочегары и сторожа.

— Это еще зачем?

— За тем же. Чтобы писать то, что хочешь, а не что тебя заставляют. Это называется «вторая культура». Или «вторая действительность».

— Мудрено что-то…

— В общем, Витька не захотел в сторожа, а стал с геологами ездить. Так и в наш край попал. На танцы ходил, с местными знакомился. Били его раза два. Скорешился со многими… А я тогда в десятый класс перешла. Лето было. Каникулы… Сезон полевой закончился, и он домой уехал.

— Письма тебе писал?

— Не писал. Сказал только перед отъездом, что, если осядет где-нибудь, сразу меня заберет. Приехал через два года.

— Как из армии. А ты что же, все эти два года его ждала?

— Не ждала. Даже встречалась с одним… там. Замуж звал, а я тянула. Встречалась с одним, а думала все время о нем, о Витьке. Ни о ком не могла думать, кроме него. Не получалось как-то.

— Да-а… Дела.

— Давай спать, Акимыч.

— Да ну тебя! Я только-только слушать наизготовился, а ты — спать.

— Плохой из меня рассказчик. Да и подустала я: то вещи таскать, то тебя лечить.

— Да ты ж лежишь кверху брюхом! — возмутился старик. — Отдыхаешь. Скрытная ты, Тайка. Что ты, что он. Драгоценный твой. А чего таиться? Слушай, растолкуй мне одну вещь!

— Какую?

— Шибко мне любопытно: зачем он в город мотается, к девкам из бара? Чего в них есть-то, чего в тебе нет?

— Акимыч! — Таисия вздохнула и заворочалась. — А если у меня под рукой что тяжелое окажется? Я ведь не посмотрю, что ты старик.

— Да нет, ты девка добрая.

— Добрая… Даже самая добрая от таких вопросов озвереет. Ладно отвечу, но чтоб больше с такими вопросами не приставал. Они разные, Акимыч. Я всё время одна и та же, а их много, и поэтому они разные.

— И чего в них разного?

— У одной, к примеру, на животе глаз.

— Глаз?!

— Татуировка.

— А-а. А я уж испужался. Это Витька тебе рассказывал?

— Да ну тебя! — Таисия вконец рассердилась. — Всё, хватит!

Она свернулась клубочком, натянув до бровей ватник. Закрыла глаза.

— Спасть уже будешь, Таисия? — обеспокоенно-тоскливо спросил старик. — Не спи-и…

* * *

Берег был расцвечен яркими пятнами валявшихся тут и там пластмассовых коробок, канистр, разбитых бочонков с заморскими этикетками — даров океана, выброшенных минувшим штормом. Горизонт заволакивала пасмурная хмурь.

— Завтра можно будет уже и двигаться, — Виктор оглядел серые горбы воды, бьющиеся о бетонный пирс.

— Окстись! — попросил Толик. — Завтра на моторе еще не пройти. Подождем, пока норд стихнет — не горит ведь.

— Ах, не горит? Скоро неделя, как здесь прохлаждаемся, жрем и спим, а там в это время…

— Что — там?! — Толик возмущенно выкатил белесые глаза. — Можно подумать, там черте что творится! Передавала же Тайка по связи, что всё в порядке у них. Маяк работает, особых поломок нет, перебрались в служебку, где тепло и не капает. И перекинуться словом есть с кем: Акимыч под боком. Заладил, как паникер: там, там!

— Не ори, Толик, — поморщился Виктор. — Поеду завтра один, а тебя рыбаки потом подбросят. Когда устанешь здесь прохлаждаться.

— Тоже, нашел выход! — зло фыркнул Толик.

Они медленно брели вдоль пирса, согнувшись под мокрым ветром.

Толик поднял с песка помятое оранжевое ведро. Повертел, рассматривая. Поддав ногой, отшвырнул в сторону.

Виктор повернулся лицом к ветру и несколько шагов прошел задом наперед.

— Когда такой ветер… и дождь хлещет, словно природа-мать дает тебе пощечины за непослушное поведение… и вода со всех сторон орет и беснуется, хочется, знаешь, чего?

— Поскорее дойти до ближайшего кабака и основательно обогреться.

— Ну, это тоже, конечно. Но потом. Хочется схватить ее за мокрую шкрику и потрясти хорошенько.

— Кого «ее»?

— Природу ту самую. Взбалмошную. Бешеную. Воображающую себя всемогущей.

— Витёк, у тебя мания величия.

— Да. И не только.

— Витёк, нам самое время сейчас где-нибудь обогреться…

 

По контрасту с непогодой улицы в баре было особенно тепло, разгоряченно и весело. Из стереоколонок доносилась разбитная песенка на стихи Есенина:

Не злодей я и не грабил лесом,

Не расстреливал несчастных по темницам.

Я всего лишь уличный повеса,

У-лы-ба-ю-щий-ся встречным лицам…

— Ну, повоздействуй хоть ты на него, Валек, — обернулся Толик к грузному мужчине с апатичным лицом Атоса. — Скажи свое веское слово.

— А в чем дело? — спросил тот.

— Скажи, что мы будем мало-мало скучать без этого психа после его бесславной кончины. Хочет завтра уже на маяк рвануть, представляете, мужики? Невтерпеж ему здесь больше.

— Нам будет тебя не хватать, Витя, — проникновенно произнес Валек.

— Спасибо, ребята. Тронут, — улыбнулся Виктор.

— А мы возьмем, и не пустим его, — Толик обхватил Виктора обеими руками. — Вот так навалимся завтра всей толпой и не пустим. Здесь еще нам пригодится, пижон сухопутный, на этой земле…

— Да, — согласился Валек. — Не пустим. Еще пригодится.

— Не лишай народ… гениальных романов! — вставил свое слово молчаливый парень со светлыми и прямыми, как у варяга, волосами.

— Он не романы строчит, Саняра, а социологический трактат, — возразил Валек. — Да, Витя? Модель идеального общества.

— Тем более, — сказал Саняра.

— Ви-тя! — угрожающе прошипела девушка с двуцветной прической. — Потопнешь — ни за что не прощу!!! — протянув руку, она хищно растрепала ему волосы.

— Люси тебя не простит, несчастный. Запомни! — веско произнес Валек.

— Простит, — улыбнулся Виктор. — И вы простите.

— Я-то прощу, — вздохнул Валек. Подмигнул ласково. — Я понимаю твое нетерпение. Тоже рвался бы к такой девочке, сквозь шторм и бурю.

— К какой-такой девочке? — капризно спросила Люси.

— Да видела ты её, — бросил Толик.

Люси состроила выразительную гримасу.

— Да нет, Люсенька, ты не права, — возразил Валек. — Девочка — вполне. По всем статьям и статям.

— Валек у нас спец, его мнение многого стоит, — загоготал Толик.

— Понимали бы что мужики в женских статях, — снисходительно протянула Люси.

Поглядела на Виктора с демонстративной жалостью.

— Люсенька, притихни, — попросил Виктор. — С тебя спросу нет. А вот ты, Валя, — он повернулся к Атосу, — запомни на будущее: не надо говорить об этом человеке в таком тоне. Вообще не надо говорить. Хорошо?

Толик понимающе усмехнулся.

— Нет, а что я сказал? — удивился Валек. — Ничего для твой дамы обидного. Хорошенькая девочка, всё при ней. Любой был бы не против оказаться на твоем месте. Люсенька, ты так на меня смотришь — хочешь глаза мне выцарапать?

— Не делай вид, дружище, что ты меня не понял, — сказал Виктор.

— А ты, сынок, не учи, что мне можно и что нельзя говорить.

Люси с азартно загоревшимися глазами переводила взгляд с одного на другого. Сейас она оправдывала свое прозвище: Акула и есть. Крови еще не видно, а хищница уже возбудилась.

Толик хихикнул было, мотнув головой, но тут же затих.

— Ша, мужики, — он протянул к ним через стол руку с розой-капустой на запястье. — Не заводитесь из-за ерунды.

Валек, не глядя, отвел его ладонь.

— А когда самцы оленя из-за самки дерутся — вот зрелище! Офигеть! — неожиданно выдала Люси. — Рогами — вжик, вжик!.. Ревут! Глаза вот-вот лопнут от ярости. А она, стерва, стоит в кустах и наблюдает.

— При чем тут олени, дура? — разозлился Толик.

Валек движением подбородка показал в сторону выхода.

 

Четыре фигуры в куртках переминались под моросящим дождем у стены какого-то склада. Словно вышли обсудить по-приятельски свои проблемы на свежем воздухе.

— Я не буду тебя наказывать, Витя, — сказал Валек. — Бить своих друзей — грязно и скучно. Ты просто попросишь прощения за свое хамство, и мы забудем этот маленький инцидент. Видишь: я даже Акулу отослал — самка оленя, блин! — чтоб твое самолюбие перед бабой не пострадало.

— Извинись, Витька, — шмыгнув носом, посоветовал Толик. — Сам же зарываться стал… на пустом месте. Извинись, и пойдем отсюда. Мокро же… сверху капает.

— Ты возьмешь назад свои слова, Валя, — раздельно и четко проговорил Виктор. — И впредь будешь помнить о моем предупреждении. О чем можно и о чем нельзя говорить.

— Саняра, попридержи его, — распорядился Витек.

Светловолосый Саняра сосредоточенно стиснул запястья Виктора железной хваткой. Виктор попытался вырваться, но не смог. Рванулся еще раз. Засмеялся.

— Силен…

— Сынок, не заставляй меня делать тебе больно, — попросил Валек.

— Скоты, — бросил Виктор. — Жалкая нелюдь.

— Отчего же жалкая? — удивился Валек. — Как раз тебя жалко, мальчик.

Он откинулся назад и отвел руку.

При звуке удара Толик болезненно сморщился.

 

Таисия повернулась на другой бок. Что-то тревожно-жалобно пробормотала во сне.

— Ты чего, Тай? — отозвался Акимыч, мающийся бессонницей.

Она не ответила.

— Сон, стало быть, нехороший… — объяснил сам себе старик.

Огонек керосинки еле теплился, готовый вот-вот потухнуть. В его неверном свете лицо Таисии казалось страдальческим.

Внезапно она широко распахнула глаза и резко села.

— Свят-свят! — ойкнул Акимыч. — Ты, девка, так меня не пужай…

* * *

Море бросало о пирс пенные, разбивающиеся в брызги волны.

— Идиот!!! — кричал Толик, перекрывая рокот воды. — Камикадзе безмозглый!..

Удаляющаяся моторка ныряла вверх-вниз.

На крики Толика стеклись двое рыбаков.

— Уплыл, — объяснил им тот, вытирая кривящееся лицо. — Мотор заглохнет, и всё, хана. Выгрести невозможно.

— А может, у него надобность какая, шибко важная, — философски заметил один из подошедших.

— А может, надрался, — высказал свою версию другой.

Толик покосился на них. Зло покусал губы.

— Дебилы, — пробормотал про себя.

 

Сразу за перекатом ручей образовывал тихую прозрачную заводь. Семейство медведей — мать и трое медвежат, отдыхали не берегу, впечатывая в песок когтистые отчетливые следы.

Каменный склон здесь круто уходил вверх. На вершине росли сосны, причудливо изогнувшиеся от частых и сильных ветров. Одно из деревьев, старое и толстое, тянулось почти параллельно земле. Примостившись на нем, как на узком, обитом плюшем диванчике (роль плюша играл яркий мох), Таисия наблюдала с безопасного расстояния за медвежьей идиллией. Ветер дул в ее сторону, и звери ее не чуяли.

Малыши гонялись друг за другом, покусывали загривки и ляжки, переворачивались на спину, отбивались крепкими лапами. Мать внушительно замерла у кромки воды, поглядывая по сторонам внимательными маленькими глазами.

Насмотревшись, Таисия громко и протяжно свистнула. Медведица настороженно обернулась. Дети с интересом уставились в ее сторону, перестав играть.

Таисия подняла с земли вышелушенную кедровую шишку. Примерившись, запустила в зверя. Шишка ткнулась в мохнатый округлый бок. Медведица недовольно заворчала, подняв длинную морду. Предупредительно вздыбила шерсть на загривке. Подумав, властным рыком собрала вокруг себя детей и неторопливо, с достоинством закосолапила вдоль ручья, пока вся семья не скрылась в густых зарослях.

Медвежьи кожаные пяточки мелькнули в последний раз и исчезли.

 

Мрачно нахохлившись, Толик залпом выпил бокал виски. Придвинул к себе другой.

— Не переживай, Толян, — Валек похлопал его по плечу. — Ничего с ним не будет. Люси свечку за него в церкви поставила. Выплывет.

— Ты что, в Бога веришь? — ошарашенно повернулся к Акуле Толик.

— Слушай его больше! — разозлилась та.

— Поставила, поставила. Не отпирайся! И Надька поставила. И Серафима.

— А я думал, таких… крашеных в церкву не пускают, — съехидничал Толик.

Люси не ответила.

— Я боюсь, вдруг я ему руку вывернул, — произнес все время молчащий Саняра. — Что-то там хрустнуло.

— Не бойся, — успокоил его Валек. — С вывихнутой рукой он бы не укатил. Не надо тревожиться. Лучше выпьем за его здоровье, мальчики. Чтобы вернее дошел.

Толик ожесточенно стукнул ножкой бокала о стол.

— Не буду я за него пить! За идиота такого. Камикадзе, пижон безмозглый!..

— Ну, ну! — Валек чокнулся с ним, укоризненно подмигнув. — Выпьем. И хорошенько попросим Господа нашего — если он, конечно, нас сейчас слушает — помочь безмозглому пижону, рабу Божьему Витьке добраться до маяка.

Люси прошептала что-то, опустив глаза, прежде чем пригубить свой бокал.

* * *

Акимыч топтался подле своей избенки, подчистую вымытой и расшатанной штормом.

— Ты не рано ли поднялся, дед? — Таисия, вернувшаяся с охоты, заглянула в заваленную поломанной мебелью комнату.

— Работенки здесь… — пожаловался старик.

— Полежал бы еще, а то надорвешься и совсем свалишься.

— Не свалюсь. Нельзя мне больше валяться. Надо халупу свою восстанавливать: зима на носу. Сколько настреляла, Чингачгук Зоркий Глаз?

— Нисколько. Просто так ходила, гуляла. Медведицу с ребятишками видела. Спугнула их. Кайфовали у ручья.

— Ну и пусть бы кайфовали, чего пугать-то?…

— А чего пугаться? Какай-то шишки всего лишь. Они дейтвительно косолапые: смешно так песок лапами загребают!

— Ты, Тайка, иди, — Акимыч кивнул в сторону маяка. — Тебя там сюрприз ждет.

— Какой сюрприз?

— Одноглазый.

— Что?!

 

Из дверей башни навстречу ей шагнул Виктор. Его левый глаз был закрыт черной повязкой, придающей безбашенно-пиратское выражение. Худощавое лицо еще больше осунулось. Зато свободный глаз смеялся и искрился.

— Привет!

— Привет.

Таисия прошла мимо, стаскивая с плеча двустволку.

— Что… у тебя с глазом?

Виктор шагнул к ней.

— Погоди! — Она отстранилась. — Ты… какого черта пришел такую погоду? Может, ты уже с того света явился, а? Может, ты уже… холодный?

— А вот ты в мое отсутствие свихнулась совсем, — засмеявшись, он приподнял ее за локти, оторвал от земли и покружил. — Не-ет, нельзя, я вижу, надолго тебя оставлять. Психика слабовата…

 

Таисия, ворча, расчищала на маленьком столе рабочей комнатки пространство для мисок и ложек.

— Мало я с одним инвалидом вожусь, теперь второй на мою голову! Вот напасть! Где хоть глаз-то подбил? — так и не сказал мне.

Виктор смотрел на нее, не отрываясь.

— Небось, подрался из-за какой-нибудь крали! Не поделили.

— Не поделили, — согласился он.

— И нагло мне прямо в глаза говорит об этом! А что ты уставился так? Отворотись хоть на минуту.

— Не могу.

— Может, заболел?

— Может быть. Что-то я плохо соображаю сейчас…

Таисия, покосившись на него через плечо, повернулась к выходу и заспешила по ступенькам вниз.

— Тайка!..

Она вернулась.

— Ты чего?

— Не уходи.

— Как, совсем?! А если мне нужно?

— Если тебе очень нужно, будем выходить вместе.

— Псих одноглазый.

— Да.

Акимыч, непривычно тихий сегодня, умытый и приглаженный, не сводил с них глаз, покорно ожидая за столом пищи.

 

— Акимыч, — в полной темноте спросил Виктор, — мы не очень мешаем тебе разговорами? Мы не виделись давно, понимаешь.

— Что ты! Бог с вами, — откликнулся старик. — Я и не думаю спать, говорите на здоровье… Мне не так скучно будет.

— А если мы до утра проговорим?

— И на здоровье. С утречка за свою избушку возьмусь — если подмогнешь, к вечеру починим, и я вас стеснять не стану.

— Что-то ты подозрительно покладистый стал. Таисия что ли, перевоспитала в мое отсутствие?

— Да уж… — неопределенно протянул Акимыч.

 

— Темно как, — прошептала Таисия. — И тихо. Ветер стих. В прошлом году зимой такая же тишина была. Помнишь?

— Помню. Длинная-длинная была зима. Белая…

— Да. И скоро опять наступит. И всё будет белое. И ты не будешь никуда уезжать…

— Никуда. Всё будет, как прошлой зимой. Как сон. — Виктор прошептал наизусть печальные строки:

Опять этот сон безнадёжный и нежный!..

Всё небо в холодных, зыбучих огнях,

По дикой равнине пустынной и снежной

Мы мчимся на чёрных, безумных санях.

Мы вместе, мы рядом, запахнута полость,

Обнимемся крепче, прижмёмся тесней,

Но всё беспощадней, всё яростней скорость,

И нам не назначено справится с ней.

Ещё один круг, и, шальная, как вьюга,

Жестокая сила, слепа и горда, —

Безжалостно нас оторвёт друг от друга

И с хохотом диким швырнёт в никуда.

Но даже оттуда, сквозь темень и муку,

Уставшая верить, уставшая ждать, —

Люби мою прошлую, слабую руку,

Которой не смог ничего удержать.

— Что это? — еле слышно спросила Таисия.

— Стихи.

— Чьи?

— Виктора Некипелова. Есть такой поэт. Сейчас он в тюрьме.

Они долго лежали молча.

Даже Акимыч старался зачем-то как можно беззвучнее дышать.

— О чем ты думаешь? — нарушила молчание Таисия.

— Я думаю, как поживает наш принц.

— Действительно, давно мы его не навещали. И как же у него дела?

— Тебя это правда волнует?

— Еще как.

— Тогда слушай…

В темноте голос Виктора звучал глухо и размеренно.

— Принц со своим юным спутником пережили много приключений. И с разбойниками, о чем я уже рассказывал, и с королевскими стражниками, которые по приказу папы-короля разыскивали его по всем окрестным лугам и холмам, и с надменными глупыми рыцарями, что встречались на дорогах то и дело и затеивали дуэли и мордобои из-за сущих пустяков: не так посмотрел, не поклонился, не пропустил вперед на узеньком мостике через пропасть. В общем, ни дня спокойного и расслабленного у них не было.

— Бедняжки, — посочувствовала Таисия.

— Да. И надо тебе сказать, что во всех битвах и передрягах Горностайка была рядом с принцем и помогала ему, порой рискуя собственной жизнью. Такая вот верная и отважная оказалась девушка.

— А она была красивая?

— Само собой. В сказках всегда девушки очень красивые: коса до пояса, звезда во лбу и прочее такое — поэтому я даже не упоминаю об этом.

— А они так и остались просто друзьями? — поинтересоваласьТаисия лукаво.

— Ты хочешь спросить, не полюбили ли они друг друга? — Виктор помолчал. — Конечно, да. Странно было бы, если б получилось иначе. Но принц молчал о своем чувстве: они ведь путешествовали вдвоем, на ночь останавливались в трактирах и придорожных гостиницах. Вдруг девушка будет бояться, что он начнет к ней приставать? Она ведь и без того настрадалась от грязных домогательств отчима. И Горностайка скрывала свои чувства. Правда, по иной причине: она была простой девушкой, а он принц. Принцы женятся на принцессах или, на крайний случай, маркизах, герцогинях и фрейлинах. Общего с ним будущего она не видела. И так они и шли вместе, из края в край, из страны в страну, ища такую землю, которой бы не правили деспотичные короли или вздорные царицы, похотливые многоженцы-султаны или жирные узколобые шахи. Но разве найдешь такую? Это ж утопия…

* * *

С утра подморозило. Стук топоров далеко разносился в ясном холодном воздухе.

Акимыч и Виктор возились возле акимычева жилища, подпирая грозящие рухнуть стены. Заслышав шум приближающейся моторки, старик прищурился на залив.

— Никак Анатоль, блудный сын, по дому соскучился?…

Из приставшей к берегу лодки бодро выпрыгнул Толик, заметный издалека, благодаря ярко-желтой куртке, а следом еще двое мужчин.

Акимыч засеменил навстречу.

— Роднуля! — Толик обхватил старика и закружил, оторвав от земли. — Не окочурился тут без меня! Умница!..

— Пусти! — Акимыч колотил его по спине, суча ногами в раздолбанных сапогах. — Черт окаянный!..

Толик выпустил старика и, так же лучась, двинулся к Виктору.

— Живой! Мужики! — Он оглянулся на спутников. — Живучий он, как всё равно Кощей!!!

От берега неторопливо подходили Валек и Саняра, оба в теплой фирменной экипировке, с рюкзачками и охотничьими ружьями за плечами.

— А я ребят пригласил поохотиться на выходные, — объяснил, сияя, Толик. — Представляешь, дед, как тебе повезло! Аж три пары рабочих рук лишних! Отремонтируем тебе хоромину, будь здоров!..

Виктор воткнул топор в сруб, распрямился.

— Кто старое помянет, тому глаз вон, — Валек, подойдя, протянул ладонь. — Я не про твой глаз, Витек. С ним, надеюсь, всё в порядке?

— Рожа пиратская! Тебе идет! Не снимай повязку, всегда так носи! — захохотал Толик.

Виктор поскреб пальцем повязку, неопределенно приподнял бровь. Помедлив, протянул руку.

— Минутку! Во какой кадр! Замрите, ребята! — Толик расчехлил висевший на шее фотоаппарат. Защелкал затвором. — А теперь, Витька, тебя крупным планом! Портрет знаменитого флибустьера!.. Саняра! А ты чего там жмешься? Подгребай! Групповой снимочек. Акимыча, роднулю, в середку! Уши вот только немножечко причешите ему…

 

Осенний сквозной лес далеко просматривался во все стороны. Желтая шкура лиственниц еще больше поредела, шерсть на горбатых спинах сопок зияла проплешинами. Лысины гольцов прикрывали свежие снеговые шапки.

Бухнул выстрел. Другой. Третий… Фигуры охотников в разноцветных куртках ярко выделялись на фоне черных деревьев, пожухлых кустов и мерзлой земли с выступающими буграми корней и линялым мхом.

Шумно хлопали крыльями потревоженные птицы. Хрустя валежником, спасался со всех ног какой-то зверь — кабан или лось.

Ветер бросал в лицо редкие, поодиночке слетающие с белого неба снежинки…

 

Когда стемнело, усталые охотнки развели на берегу бухты большой костер. Пламя, треща, распространялл вокруг себя дрожащее пятно света и волну горячего воздуха.

Толик поворачивал в огне железный прут с нанизанными на нем крупными кусками кабаньего мяса. Шипя, стряхивал с руки падающие на нее раскаленные веточки.

Акимыч суетился на расстеленном на земле куске полиэтилена с ломтями черного хлеба и открытой банкой маринованных огурцов. Там же красовались пара бутылок виски и трехлитровая банка мутного самогона.

— Не густо вы поохотились, не густо… Ну, да на закусь хватит!

— Завтра принесем больше, дед, — пообещал Валек. — Не пристрелялись еще.

Саняра раскупорил бутылку и разлил виски по граненым стаканам.

— Сколько наливать? — спросил он. — Пять или шесть?

— Шесть, конечно, — откликнулся Валек. — Витя, тебе не кажется, что пора позвать к столу хозяйку маяка?

— Тайка! — крикнул Виктор.

Никто не отозвался.

— Да где ж ее носит… Таисия!

— Чего надо? — спросила Таисия, бесшумно выступив из тьмы.

— Во-первых, не «чего надо», а давно пора тебе сесть вместе с нами, а не торчать одной на маяке, — сказал Виктор.

— А во-вторых?

— Таечка, присаживайтесь, пожалуйста, — Валек широким жестом расстелил на земле свою куртку. — Сегодня мужчины освободили вас от хозяйственных забот, и вас ждет замечательный ужин.

— И правильно, что освободили! — вмешался Акимыч. — Женщина свежее мясо ни за что прилично не сготовит. Переведет продукт только.

Таисия подошла к огню, проигнорировав куртку.

Саняра протянул ей наполненный наполовину стакан.

Она медленно перевернула его вверх дном. Виски зашипело, пузырясь в огне.

— Не дури, Тайка, — попросил Виктор.

— Нет, определенно нас презирают, — заметил Толик.

— Ничего, — бодро произнес Валек. — Спишем это на женские нервы. В конце концов, кому и капризничать, как не единственной даме в мужской компании? — Он поднял свой стакан. — Выпьем за дружбу, Витя. За тот счастливый случай, который свел и познакомил нас полгода назад. За тот не очень счастливый недавний эпизод, который, как я думаю, несмотря ни на что, нас еще больше сдружил. Так, мужики? — Саняра и Толик важно кивнули. — За мужское братство! Кто мне назовет что-нибудь более стоящее, чем мужская дружба? Никто.

Валек потянулся к Виктору и чокнулся с ним, звучно и торжественно.

— Что ни говори, ребята, — повторил он, опустошив стакан, — мужская дружба — самое стоящее и самое крепкое на свете. Крепкое, как…

— Как неразбавленная спиртяга! — подсказал Толик.

— Стоящая, как…

— Как фирменные шмотки!

— Циники, — усмехнулся Валек. — Щенки.

— Во-во, — поддакнул Акимыч. — Что, Валентин, с них взять, с этих молокососов…

Валек свободной рукой обнял старика за плечи и притянул к себе, покачиваясь.

— Дед, милый! Мы-то с тобой понимаем, что почем. Еще Витька вон понимает. Иногда. Когда в самца оленя ненароком не превращается. А больше — ни-кто…

Таисия повернулась и, не говоря ни слова, исчезла в темноте.

Валек понимающе усмехнулся.

— Вот и хорошо! — хохотнул Толик. — Погуляем на всю катушку! Частушечки попоем. За языком теперь следить не надо — лафа! Гуляем, мужики, а то конец света вот-вот нагрянет. Не сегодня-завтра!

Валек отпустил Акимыча и протянул руки к Виктору.

— Ты мировой парень, Витя. Ты понимаешь, что почем на нашем с тобой белом светике. Ты понимаешь главное: что он наш. Назло всем кретинам! Знаешь, я не верил, что такой мужик, как ты, может быть злопамятным. Саняра вон, — он кивнул в его сторону, — не хотел ехать сюда. Стеснялся. Руку, говорит, я ему сломал. А я говорю: нет, Витюха не такой мужик, чтобы держать на друзей зуб…

— Зубы он лучше на полку положит! — захохотал своей глупой шутке Толик, изрядно захмелевший. — И завернет в тряпочку…

Виктор, хоть и пил наравне со всеми, вид имел трезвый. И не особо веселый. Он курил, щурясь от двойного дыма: костра и сигареты. Докурив, бросил окурок в огонь и поднялся.

— Спокойной ночи, ребята! Рад, что приехали. Завтра еще пообщаемся.

 

Виктор нашарил впотьмах спички и зажег керосинку.

— Ты уже спишь, Тай? Так рано?

— Нет. Просто так лежу.

— А отчего в темноте?

— Хочется.

Виктор присел у нее в ногах.

— Может, объяснишь, что ты так на них взъелась? Чем они тебе не угодили?

— Они мне не нравятся.

— Даже если не нравятся, это не значит, что нужно хамить. Мировые ребята, между прочим. Открытые, простые, широкие. Поцапался с ними — у мужиков такое бывает. Ну и что? Как помахались, так и помирились.

— Ну и иди к своим мировым ребятам. Пьянь.

— Ну и пойду! Да, пьянь. Но голова работает, между прочем, лучше, чем у трезвого. И глаз — алмаз.

Виктор поднялся и, шатаясь, шагнул в дверям. Но тут же повернул обратно.

— Я ж им спокойной ночи пожелал! Дубина. Не пойду.

Таисия хихикнула:

— А говоришь, голова работает…

Виктор растянулся на лежанке, обняв ее и задышав в ухо.

— И не думай даже! — отстранилась Таисия. — С пьяным — ни за что.

— Ни за какие коврижки?

— Ни за какие, — отрезала она твердо. Чуть смягчилась: — А вот сказку свою можешь продолжить.

— О кей. Буду рассказывать нудным-нудным, скучным-скучным голосом, чтоб ты поскорее заснула и не пилила меня.

— Нетушки. А то я и впрямь засну и не узнаю, чем у них там кончится.

— Сегодня вряд ли кончится. Ну, да ладно. — Виктор прокашлялся и заговорил, таинственно и задушевно: — Искал-искал принц свою заветную страну, свою Утопию, да не нашел. Хотя всякие страны и всякие правители ему попадались. В одной стране ее государь, лысый такой и толстущий, крутой мужик — если что не по нему, снимал с левой ноги сапог и принимался по столу им стучать. В другой царь был старенький и дикция у него была никудышная, да и вставная челюсь то и дело в тарелку с борщом падала. «Выс-сыс-рыс», — говорит, а сановники как им угодно слова его толкуют: «Всыпать!», «Сослать!», «Расстрелять!» В третьей царица целыми днями порно-фильмы смотрела, да красивых любовников себе подыскивала, а до всего остального дела ей не было. Но вот наконец повезло принцу.

— Нашел Утопию? — обрадовалась Таисия.

— Нет, не в такой степени повезло. Но нашел людей прекрасных, мыслящих с ним в одну сторону, мечтающих о такой же стране, где правят умные и справедливые, а живут одаранные да свободные. Один капитаном был и собственный корабль имел: каравеллу с именем «Вольный птиц». Другой по всему миру странствовал и рассказывал об острове в южных морях, где живут незлобивые туземцы, где нет ни царей, ни вождей, ни правителей, и где можно поселиться и жить по своим свободным правилам и справедливым законам.

— Тайланд? — сонно просила Таисия.

— Тайланд — полуостров, — возразил Виктор. — И там царь есть. В общем, решили они своей дружной компанией в дюжину человек пойти на тот остров.

— На каравелле «Вольный птиц»?

— Естественно. На чем же еще? Но тут незадача вышла. Принц так обрадовался, что близких по духу встретил, что остров на свете имеется, где можно мечты свои претворить, да еще и корабль в наличии, который на этот остров домчит, что на радостях…

— Напился вдрызг, — пробормотала Таисия.

— Не угадала. На радостях он поделился с друзьями, что спутник его — не пацанчик, а девушка. Любимая девушка. И вся его дружная тусовка, а в особенности капитан, дружно восстали: женщина на корабле? Ни за что! Это ведь к бунту, к буре, что разметет судно в щепки, к нападению пиратов или мертвецов с «Летучего Голландца», а то и к более страшным ужасам.

— Что может быть страшнее? — спросила Таисия.

Глаза ее мерцали в темноте и были широко распахнуты, без тени сонливости.

— Страшнее всего, когда близких по духу людей раскидывает по разные стороны баррикад. В общем, пришлось принцу призадуматься. И с Горностайкой расстаться он никак не мог, и мечту свою, только-только начавшую осуществляться, не мог предать.

Виктор замолчал.

Таисия терпеливо ждала продолжения. Не дождавшись, подала голос:

— Ну? Чего замолк-то? Какое решение принял принц?

— А я знаю? — откликнулся Виктор. — На сегодня всё. Завтра узнаем, чего он там решил.

Таисия разочарованно вздохнула и отвернулась к стене.

— Ты спи. А я выйду, перекурю это дело. Сон — как будто корова языком слизала.

Он подоткнул на ней ватник, заменявший одеяло, и вышел.

* * *

Догорающие в костре дрова покрылись сизым налетом пепла, как пухом новорожденных птенцов. Угли вспыхивали последними перебегающими всполохами.

Толик меланхолично перебирал гитарные струны. Без слов извлекал из них что-то тоскливо бормочущее, усталое. Валек смотрел не мигая в остатки костра. Завернувшись в куртки и одеяла, по-братски сдвинувшись, прямо на земле дремали Акимыч и Саняра.

 

Возвратившийся Виктор подбросил в умирающий костер пару веток.

— Чего смурной такой, Витя? — спросил Валек.

— Да так. Не обращай внимания. В сказке печальный момент настал.

— Ты еще и сказки пишешь? — удивился приятель.

— Да нет. Так просто: не пишу, а бормочу перед сном.

— А я уж подумал: ты на все руки у нас. И швец, и жнец, и детские сказочки писец…

— Ребята дрыхнут, а у меня вот тихий момент настал, — пробормотал Толик. — На лирику потянуло…

Прокашлявшись, он негромко запел под гитарный перебор:

А я не знаю, с чего начать.

Часы по вискам стучат, стучат,

И кажется мне, что вокруг подчас

Не люди, а звери.

И каждую ночь больные сны,

Всё время зима и нет весны,

И нет никого, по ком скучать,

И некому верить.

А то, что весь мир — сплошной вертеп,

Отчетливо понял я лишь теперь,

А раньше, где правда, а где ложь

Не мог разобраться.

Могу я пройти хоть сто дорог,

Но если есть на свете Бог,

Хотелось бы очень мне

До Бога добраться.

Его б я спросил: «Ты что натворил?

Когда я родился, где же ты был?

Когда я взрослел, куда ты смотрел,

Почему не вмешался?»

Но мне говорят, что Бога нет,

Во всем виноват мой пьяный бред,

И что за семь бед один ответ

Теперь мне остался.

Ведь мне бы не петь, а я все пел,

Ведь мне бы сгореть, а я не сгорел,

Ведь мне бы суметь, а я не сумел

И теперь не умею.

А мне бы уйти, а я не ушел,

А мне бы найти, а я не нашел,

А мне бы себя пожалеть хоть чуть-чуть,

А я не жалею.

— Душевно спел, — похвалил Валек. — Вот только наш общий друг Виктуар совсем скис от твоей веселой песенки.

— О, дубина стоеросовая! — взвыл Толик и изо всех сил ударил сам себя по уху. — Дебил!

— Ты о ком? — обеспокоился Виктор.

— О себе! Я же про письмо совсем забыл! — Толик порылся в кармане куртки и протянул ему мятый конверт. — Тебе! Вчера на почте дали. Из самого твоего Ленинграда!

— Из Санкт-Питербурха, ого! — порадовался за друга Валек. — Читай же скорее! Сгораем от нетерпения.

Виктор торопливо вскрыл конверт, впился глазами в строчки.

— Посвети, — бросил Толику.

Тот включил карманный фонарик и навел луч на листки.

Виктор, читая, засмеялся.

— Анекдоты пишут? — полюбопытствовал, усмехаясь, Валек.

— Лучше, — Виктор сложил листки в конверт. — Хорошие новости, братишки. Всю мою хандру это послание прогнало. Нельзя хандрить! Сейчас такие времена настают… До меня и раньше доносились новые веяния, но боялся поверить, что это всерьез и надолго. Мы ж обсуждали это, и не раз, помните? Вы еще меня скептиком называли. А сейчас друзья из Питера пищут, что перемены самые настоящие. То, что раньше шепталось на грани отсидки, теперь говорится с кровель. Ребята такое описывают — даже не верится. Предчувствие свободы носится в воздухе. Все пьянеют от него, шалеют… Рвануть бы сейчас туда! Или в Москву.

— Рвани! За чем дело стало? — спросил Валек.

— Да нет, — Виктор вздохнул. — Еще рано. Еще не с чем. Хотя и зовут, — он улыбнулся мечтательно. — Зовут… Но я подожду. Хочется, понимаешь, доделать то, ради чего торчу здесь. Додумать. Дописать. Хочется сделать что-то реальное, настоящее, понимаешь? Чтобы не было это лишь красивыми словами, сотрясением воздуха, ветром. Красивых слов миллион было.

— Давай, — улыбнулся Валек. — Дерзай, Витя! Мы в тебя верим.

— Спасибо. Ох, как же я сейчас в работу нырну… С головой. Контракт у меня до весны, за пять зимних месяцев ого-го сколько можно успеть…

* * *

Виктор снял со стены двустволку. Разломив, заглянул в каждое дуло.

— Не ходи с ними на охоту, — попросила Таисия.

Она лежала на любимой медвежьей шкуре, положив подбородок на руки. Густые пряди волос занавешивали лицо.

— Ничего себе заявочка, — отозвался Виктор. — Причешись лучше.

— Не ходи. Сделай мне такое одолжение.

— Места ребятам показать надо. Они ж в первый раз здесь. Вчера без меня ходили, и с чем пришли? Обидятся, если опять не пойду.

— Пусть обидятся.

— Ты, Тайка, второй день уже ведешь себя, мягко говоря, странно. На грубость нарываешься. Уговор наш напрочь забыла.

Таисия тоскливо отвела со лба волосы.

— Раз в жизни можно тебя о чем-нибудь попросить?

— Раз в жизни можно. А ты наверняка знаешь, что больше уже никогда ни о чем не попросишь?

Она не ответила.

— Вот видишь, молчишь. А всё потому, что не уверена, что за долгую-долгую нашу с тобой жизнь еще когда-нибудь чего-нибудь не попросишь. Вот состаришься, заболеешь — попросишь воды подать… Или нет, я раньше тебя умру. Сядешь у изголовья, я буду тихонечко доходить с бледной такой улыбкой, а ты попросишь: «Витенька, немножечко еще поживи… Не покидай меня…» Попросишь еще! Кстати, мужики уезжают сегодня вечером, радуйся. Заживем, как прошлой зимой. Выпадет снег. Всё будет белое-белое…

— Белое-белое… — повторила Таисия. — Как сон.

— Да. Кстати, помнишь, я тебе стих читал? Виктора Некипелова. Вчера письмо получил от друзей: выпустили его. Всех наших теперь выпускают. С женой и дочкой в Париж уехал. На волю…

 

Пологий склон, поросший густым приземистым кедрачом, перемежающийся зарослями вечнозеленой брусники, выводил на вершину сопки. Справа поблескивали осколки ручья.

Виктор и Толик схоронились за скалистым выступом, наблюдая за звериной тропой, ведущей на водопой.

— Что-то зверье к нам не очень торопится, — пробормотал Толик, притоптывая, чтобы согреться. — Два часа здесь торчим — и хоть бы один захудалый кабанчик. Хотя бы малюсенький… Мужики наши задубели небось на ветру. Промерзли до самых копчиков.

Виктор кивнул рассеянно.

— Валек упрямый, без добычи не уйдет. В ледышку превратится скорее. А я б давно уже слинял отсюда, греться… А ты чего такой, Вить?

— Какой?

— Вроде как не в себе. Вчера ночью веселый был, а сейчас смурной. Случилось чего? С Тайкой поцапался?

— Не то чтобы поцапались… Скисла она почему-то. С вашим приездом.

— Наш приезд тут не при чем… — Толик многозначительно не закончил фразу.

— Значит, не с вашим приездом. А из-за чего-то другого.

— Конечно, из-за другого, — Толик помолчал. — Честно скажу тебе, Витюха: жаль мне ее.

— Это еще почему?

Толик уклончиво повел головой.

— То Акимыч ее жалел, теперь ты. Как сговорились.

— А как же? Мучается девчонка. Тяжело ей с тобой, а бросать жалко, привыкла.

— Ты соображаешь, что несешь?

— Не хотел я тебе говорить, Витя. Твоя дружба для меня — всё. Да уж больно жалко девку. Она ж гордая. Каково ей терпеть загулы твои? Знаешь, она до того дошла, что даже мне предлагала: если весной, Толик, надумаешь податься в город, и я с тобой — не могу больше.

— Ты врешь, — холодно сказал Виктор. — Не знаю, зачем тебе это нужно.

Он отвернулся, словно потеряв интерес к разговору.

— Вру… Конечно, если спросишь ее, она отопрется. Тем более что поцапались мы после того разговора, и теперь она на меня волком смотрит.

— А я и спрашивать не буду. За дурака ты меня, Толик, напрасно держишь.

Раздался выстрел. Следом за ним торжествующий рев Валька:

— Готов!!! Готов, родимый!..

 

В покачивающейся у берега лодке лежало полкабана, несколько зайцев и горка рябчиков.

— Приезжайте, ребятки, почаще, в любой день и час, — возбужденный Акимыч суетился, подавая рюкзаки и ружья. — Хибарку мою вы здорово подновили! Теперь сто лет простоит. И я вместе с ней… Приезжайте! Хош на несколько дней. Пустыми отсюда не уйдете…

— Приезжайте, мужики, — поддержал старика Виктор. — Будем рады.

— И вы к нам. Ответно! — пригласил Валек.

— Да за нами-то не заржавеет, — засмеялся Толик. — Правда, — вздохнув, сообразил он, — теперь только весной.

— А лыжи на что? А то насовсем приезжайте. Виктор! — Валек гостеприимно повел рукой. — Перебирайся к нам! Что тебе торчать здесь в глуши каким-то техником? Такую работку подберем тебе… Хочешь — барменом, хочешь — парашютистом-пожарником. На любой вкус. Квартирку выбьем. Трехкомнатную. Детей заведешь. Тайка, конечно, дама с характером, но ведь и ты не лыком шит. Веревки из себя вить не позволишь. А главное — будем все вместе там!

Виктор засмеялся.

— Спасибо за предложение! Я подумаю.

— Да ладно! — Валек махнул рукой. — Знаю я, что тебя этим не соблазнишь. Ты птичка высокого полета. Лети!

Саняра, прощаясь, крепко толкнул Виктора в плечо.

— Ты… это. Не держи на меня…

— О чем разговор!

 

Сверху от подножия маяка Таисия наблюдала сцену проводов.

В уже отошедшей лодке Валек, привстав на корме, вознес над головой сцепленные в знак дружбы ладони.

Виктор развязал закрепленную на затылке черную повязку. Поднял над головой обратившись в сторону уплывающих. Пустил по ветру.

 

В новоотстроенной и оттого просторной и необжитой избе Акимыча было холодно. Сквозняк шевелил на полу слой кудрявых стружек. Керосиновая лампа освещала карточную баталию на голом, умытом штормом столе.

— А мы тебя, старичок, валетом! — замахнулся Толик зажатой в ладони потрепанной картой.

— Ха! Испугал, можно сказать… — парировал Акимыч, подергивая коленом в такт журчащей из транзистора песенке.

 

Без стука в избушку вошел Виктор.

— Садись третьим, Витек, — обрадовался Акимыч. — Пульку распишем.

— Таисия умотала куда-то.

— И давно? — поднял голову от карт Толик.

— Часа три, как ее нет.

— С ружьем ушла? — уточнил Акимыч.

— С ружьем.

— Тогда нормально. Походит, проветрится. Еще и дичи нам всем на ужин настреляет.

— В темноте настреляет? — взвился Виктор.

— Садись, Витек, — Толик пододвинул в его сторону табуретку. — Сыграй с нами! Не бери ничего в голову. Шиты белыми нитками все ее штучки.

— Какие штучки?!

— Да просто же всё, — Толик объяснял снисходительно, как ребенку. — Повод ей нужен, чтоб разругаться с тобой. Придет утром, ты ей: где была, такая-сякая? Она тебе: сам такой-сякой, кобелина проклятая, глаза бы не глядели! Слово за слово — разрыв, и — вольная птица.

Акимыч ошарашенно уставился на Толика.

— Ты чегой-то, Толян, не того…

Виктор повернулся к двери.

— Не уходи! — позвал Толик. — С нами посидишь, развеешься. Что ты будешь один, Витек?

Виктор вышел.

Постоял у порога, вглядываясь в черную шершавую поверхность залива, придавленную низкими тучами.

Ветер сновал взад-вперед, на берег и с берега, шуршал деревьями, упирался в лицо, теребил послушную воду прилива.

* * *

Таисия скинула мокрую куртку. Прижалась щекой и всем телом к теплому боку печи.

— Замерзла? — спросил Виктор.

Она кивнула.

— Еще бы: шляться всю ночь по такой погодке. Переодевайся и залезай в сухие носки! Сейчас у Акимыча разживусь народными средствами, отогревать тебя будем.

— Не надо, — Таисия подрагивала от непроходящего озноба. — Отвези меня, пожалуйста, в город.

— Что, прямо сейчас?

— Да. Пока лед не стал.

— Что случилось?

— Ничего. Нет-нет, ничего ровным счетом, — она убрала с лица мокрые пряди. — К себе в поселок хочу съездить. На недельку-другую.

— А что так приспичило в поселок?

— Просто побыть одной хочется.

— А ты там одна разве?

— Сеструха не в счет. У нее муж, ребенок — не до меня. Сегодня, пока бродила по сопкам, поняла, что нужно какое-то время побыть одной.

— Вот как…

Виктор растерянно потеребил подбородок.

Таисия впитывала тепло печки, полуприкрыв глаза.

— Если необходимо побыть одной, то нет никакой надобности куда-то ехать. Я как раз на этих днях собираюсь возвращаться в Питер. Вчера еще хотел сообщить тебе, да ты пропала. Ради твоего одиночества, уеду прямо сейчас.

Он говорил, отвернув лицо в сторону, чтобы ненароком не сойтись с ней взглядом.

— …Я тебе говорил уже: письмо от друга пришло из Питера. В числе прочего пишет, что моя статья заинтересовала одного серьезного человека. Необходимо личное присутствие. Давно пора заняться делом, хватит валять дурака. Двадцать восьмой год уже, слава богу. Не мальчик.

Таисия с закаменевшим, лишенным выражения лицом отошла от печи. Присев на табуретку, стащила с ног разбухшие сапоги.

— …Отпуск я не брал, так что отрабатывать не нужно, — Виктор дело

...