Во времена правовернаго Абдэль-Азиса, котораго Муза-Бен-Насенр оставил править в Севилье, после покорения Испании, существовала в городе маленькая мечеть, около которой росла великолепная пальма. О ней ходили странные слухи между сынами Ислама. Неизвестно, что именно разсказывалось и что ей приписывали, но известно, что правоверные построили около нея фонтан, для своего обряда омовенья перед входом в мечеть. Было известно, что правоверный, поклонившись раз в ту сторону, где хранит Кааба гроб пророка, второй поклон делал пальме, величественно рисовавшейся на синем небе… Иногда, как бы в ответ на поклон, пальма шевелила свои ветви, наклоняя их к фонтану. По этой ли причине, или почему-либо другому, но любовь к этой пальме распространилась повсюду.

Много лет спустя, т. е. уже во времена св. Фердинанда, вера в пальму сделалась еще сильнее. Когда христианския войска окружили Севилью и св. король уже входил победителем в город, когда он уже принял ключи его — толпы обезумевших мавров окружили пальму и, как последнее средство, умоляли ее смилостивиться, явить новое чудо — разсеять войска вражеския, невернаго короля Фердинанда.

Но пальма не шелохнулась; она осталась нема на все молитвы и просьбы сынов Ислама… Пальма покровительствовала христианам!..

Через несколько времени поганые выходили из Севильи, а на высокой башне Santa Maria развевалось знамя святого короля.

Мечеть очистили и освятили во имя Іоанна Крестителя… Пальма расцвела и стала еще прекраснее, еще великолепнее разсыпались ея ветви, рисуясь на синем небе… Слухи о чудесах ея относительно христиан стали переходить из уст в уста, и от нея разносилась такое благоухание (odor de Santidad), что многие пожелали быть похороненными подле нея.

Таким образом, прежний сад мавров превратился скоро в христианское кладбище. Наконец уже в 1505 году, когда генерал-инквизитором был муж ученый и знаменитый вельможа Фра Діэго Деза, случилось следующее.

Было в то время много еретиков в Севилье. Однажды в сумерки, в церкви св. Іоанна Крестителя проповедывал францисканский монах Фра Хуан де-Санта-Тереза. При большом стечении народа говорил он об уменьшении страха Божия и усердия в людях. Закончил он проповедь, говоря, что самое тайное помышление, противное религии, не может укрыться от суда Божьяго, так как даже стены имеют глаза и уши.

Четыре человека вышли из церкви, насмехаясь между собой над проповедью, и отправились в один дом, известный своим хорошим вином и столом.

Все четверо были новообращенные евреи, которых было тогда много, и которые, тщательно соблюдая все обряды христианской религии, в глубине души насмехались над католицизмом, принадлежа к своей первоначальной вере. Спросив ужинать, выпив довольно много вина, они снова заговорили о проповеди.

Один из них, очевидно, коновод, по имени Хуан Діэго, насмехался более всех.

Этот человек был известен своим плохим поведением; всегда посещал все дурные дома и, при малейшей ссоре, обращался за помощью к своему ножу, которым владел с удивительным искусством…

Хуан Діэго, полупьяный, поднялся с своего стула и заговорил так, обращаясь к товарищам:

— Монах говорил, что даже стены имеют глаза и уши. Кто хочет побиться об заклад? Я отправлюсь в любое уединенное место, произнесу кощунство…. и никто не узнает.

— Согласен! отвечал один из собеседников. Если ты в полночь осмелишься войти на кладбище San-Juan и перед пальмою произнесешь свое кощунство — то моя лошадь Перла и моя любовница Пакита — твои!..

— Согласен!

Так как было еще одиннадцать часов, собеседники продолжали пить.

За пять минут до полночи они вышли. Трое остались у ворот San-Juan'а. Діэго, не перекрестясь, вошел на кладбище и стал перед пальмой.

Пробила полночь… В это мгновенье, над могилами стольких праведно живших людей, похороненных тут, перед пальмой — Хуан Діэго громко и спокойно произнес богохульство, расхохотался и вышел.

Все четверо отправились снова пить. Проигравший обещал прислать на другой день и любовницу и лошадь.

Когда эти еретики ушли и никого не осталось на кладбище, чудное сияние осенило пальму; сияние это, нежное, розовое и благоухающее, все увеличивалось. Наконец, из центра ветвей пальмы вылетел ангел чудной красоты, одетый в прозрачную тунику снежной белизны, изукрашенную жемчугом, сапфирами и другими драгоценными камнями. Ангел приблизился к одной из могил и дотронулся до нея своими крыльями. Могила тут-же раскрылась, и показался гроб. Ангел произнес мелодичным голосом:

— Разгневанный Господь слышал богохульство еретика! Ты жил и умер благочестиво, Тристан де-Ривера! Завтра, при восходе солнца, встань из гроба своего и ступай, донеси инквизиции на еретика, чтоб он был наказан! Такова воля Господня!

Снова тронул ангел могилу, и она закрылась. Тогда ангел обратил взор свой к небу, поднялся и тихо полетел, оставляя за собой благоухающий след… Сиянье над пальмой пропало, и снова все покрылось прежней тьмой…

С зарей, у дверей замка, находившагося в предместьи Триана, где была резиденция верховнаго инквизиторскаго суда (del Santo Officio), постучался почтенный старец, одетый в длинное черное платье и едва держащийся на ногах от слабости и дряхлости. Он просил позволенья переговорить с инквизиторами о деле, угодном Богу и прославляющем религию. Он был допущен и донес обо всем происшедшем в ночь на кладбище Іоанна Крестителя. Фра Діэго Деза и другие инквизиторы были объяты ужасом.

Записали имя богохульника, взяли клятву с старика; оставив свой адрес, он вышел из верховнаго инквизиторскаго суда и, едва передвигая ноги, пропал в переулках Трианы.

Алгуасилы инквизиции отправились на квартиру Хуана Діэго, под предводительством Гинеса де-Сарабиа, мужа опытнаго в делах, касавшихся святой веры (Santa Fé). Известно, что в те времена по приказанию инквизиции отворялись все двери, по малейшему требованию.

Разбудив Хуана Діэго, алгуасилы привели его в замок Трианы. Он вошел спокойно, убежденный, что никто не знает о происшедшем в прошлую ночь.

Инквизиторы важно и строго занимали свои места на высоких креслах. Толстыя стены низкой залы были завешаны черными коврами. Пред креслами судей помещался широкий стол на возвышении, окруженный решоткой. На черной шерстяной материи, покрывавшей стол, были вышиты медальоны доминиканскаго ордена. По бокам стола находились маленькие стулья для секретарей и других должностных лиц; за ними лавки для familiares [18]. Наконец, в центре, напротив всего суда помещался одиноко маленький табурет, предназначенный для подсудимаго.

Под великолепным балдахином, с золотым шитьем и бахрамами, висел драгоценный образ Спасителя. Перед ним, в серебряном канделябре, горело несколько свечей из зеленаго воска. Общий вид этой залы был таков, что, кто однажды побывал в ней, тот всегда с ужасом вспоминал о ней во всю свою жизнь.

Приказали подсудимому сесть, и начался допрос:

— Как ваше имя? спросил фра Деза.

— Хуан Діэго.

— Какою должностью и ремеслом занимаетесь?

— Никаким, потому что я — гидальго (благородный).

— Имеете родных?

— Нет.

— Против вас есть важное обвинение. Если вы добровольно сознаетесь в своем преступлении, святой трибунал распорядится с вами милосердно… В противном же случае закон строг… Поклянитесь именем Бога отвечать правду на все вопросы.

— Клянусь! твердо произнес подсудимый.

— В добрый час!.. Что вы делали вчера ночью с одиннадцати до трех?

— Alas Animas (нечто в роде вечерни); ужинал с приятелями, потом вернулся домой и лег спать.

— Обвиняетесь в клятвопреступлении! воскликнул фра Деза. На вас донес человек известной честности и неспособный лгать. Признайтесь, сенор Хуан Діэго.

— Никто не может избегнуть тайных врагов, ненависти и клеветы.

Фра Дезо заговорил шопотом с своими товарищами и обратился к подсудимому:

— Если вы не признаетесь, вас подвергнут пытке.

Хуан Діэго вздрогнул.

— Пытка заставит меня сделать фальшивое признание. Правда то, что я уже сказал, — Это ваше последнее решение?

— Да.

Фра Деза подал знак фамильяресам. Подсудимаго связали и вывели в широкую, четвероугольную залу, полную крюков, зубчатых колес, щипцов, молотков; между ними стояла машина по имени potro, нечто в роде деревянной лошади, на которой пытка была ужасна. Пока подсудимаго раздевали, фра Деза отправил одного из фамильяресов за стариком-доносчиком, чтоб он явился, по обычаю, подтвердить донос свой.

Пытка Хуана началась с колеса; его привязали веревками и после его вторичнаго отрицания в виновности — фра Деза произнес: Primera vueltal (Первый круг).

Колесо повернули, веревки стягивались, врезались в тело подсудимаго, побагровевшее от наплыва крови. При втором отрицании и втором повороте кровь хлынула у него изо рта и из носу.

В эту минуту явился посланный фамильярес и, с изменившимся, бледным лицом, тихо передал что-то на ухо инквизитору.

Деза, пораженный услышанным, воскликнул:

— Боже великий, недозволяющий, чтоб черныя дела оставались безнаказанными!.. Несчастный! Знаешь ли ты, кто донес на тебя? Мы послали за ним, и внук его объявил, что тот, котораго мы спрашиваем, и который нынче утром приходил сюда… уже более двадцати лет, как похоронен под пальмой церкви Іоанна Крестителя. Отвяжите его и отведите в темницу.

В тот же день явился к Хуану доминиканский монах, увещевавший его раскаяться и признаться в богохульном поступке, наказываемом самим Господом.

Хуан признался во всем и назвал соучастников, прося пощады и милосерднаго прощения.

В тайном заседании Santo Officio он был приговорен к сожжению.

Соучастников не нашли. Они бежали.

Через два дня на Сатро de Fablada, за стенами Севильи, был сооружен на возвышении большой костер для долженствовавшаго произойти ауто-да-фе.

При огромном стечении народа, сопутствуемый обычной мрачной процессией духовенства и монашеских орденов — был привезен Хуан Діэго. Несмотря на моленья о пощаде, он был возведен на костер…

Умер он еретиком, потому что, объятый пламенем, забыл о раскаянии, и в своем предсмертном бреде, обвинял Santo Officio в обмане в делах святой веры.

Со времен этого самаго большого чуда святой пальмы — народ прозвал церковь San-Juan de la Palma.

Жил поживал давно тому назад один веселый человек, маленький, да толстый, по имени дядя Хозар. Он был очень богат, но у него было только три любимыя занятия: есть, пить и спать. Никто не мог сесть больше, выпить скорее и спать крепче. И дядя Хозар так усердно занимался этими тремя занятиями, что скоро с женой и с детьми очутился без единаго гроша. Единственно, что осталось в его распоряжении — это 365 дней в году, но есть было уже нечего. Дети кричали и плакали, прося хлеба, а жена начала драться всякий день. Хозару, наконец, стало не в терпеж от них и, выпросив у жены веревку, он отправился в лес с тем, чтобы повеситься.

Прицепил он петлю к дереву и собирался уже вешаться, как вдруг видит: сидит на ветке белочка, да не простая, а золотая, хвост из бриллиантов, лапочки изумрудныя, а глазки, два яхонта, как огонь горят.

— Дядя Мартын, ты что это затеял? спрашивает белочка пискливым голоском.

— Нешто не видишь. Повеситься хочу с тоски, да с голоду.

— Как тебе не стыдно. Брось. На вот тебе кошелек, в нем всегда деньги будут, сказала белка и, бросив кошелек, пропала.

Мартын взял кошелек, связанный из краснаго шелка и смотрит: в нем червонец. Он вынул его, поглядел и хотел назад положить, но червонец не лезет, ибо в кошельке другой уже его место занял. Вынул Мартын этот другой, а там третий… Сообразил дядя Мартым, какой у него дивный кошелек, и весело побежал домой…

По дороге случился трактир. Дядя Мартын зашел в него на минуточку. Видя его ободраннаго, ему не хотели давать ни есть, ни пить, требуя уплаты вперед. Мартын натаскал целую горсть червонцев и бросил хозяину на стол, говоря, что у него есть на что всю Испанию купить.

Угостившись чрез меру — Мартын тут же свалился под стол и заснул как убитый.

Трактирщик заметил, какая сила в кошельке Мартына, велел своей жене связать поскорее кошелек точь в точь такой же, как у Мартына и, пока тот спал, подменил чудный кошелек другим, простым.

Дядя Мартын, проснувшись, пошел домой и издали стал кричать жене, что достал кошелек, из котораго может наворотить гору золота.

Вынул Мартын кошелек и сунул пальцы за червонцем, а в нем нет ничего. Он и так и сяк… И вертел, и встряхивал, и выворачивал его, опять клал в карман, и опять вынимал. Но не тут-то было. Нет ничего в кошельке — и конец! Жена Мартына безмерно озлилась, думая, что муж над ней насмехается и, не говоря худого слова, развернулась, да так мужа угостила, что тот вылетел на улицу кубарем. С горя, да со злости побежал он прямо в лес, на то же место, чтобы вешаться.

А на дереве сидит та же золотая белочка.

— Ты что, Мартын? пищит она.

— Вешаться. Жить не хочу, когда даже твой кошелек и тот у меня не действует. С голоду хуже умирать, лучше повеситься.

— Ну, полно. Не горюй. На, вот тебе плащ. Когда захочешь есть, разстели его по земле и садись.

Белочка пропала, а на дяде Хозаре очутился плащ. Снял он его, разостлал на траве и сел. И вдруг видит, весь его плащ покрылся блюдами и винами. Целый обед на десять человек.

На радостях Мартын наелся и напился и, едва двигаясь, чуть не ползком отправился домой. Трактирщик, увидя его, смекнул, что если Мартын — сыт, да и пьян, то что-нибудь да есть у него новое в роде кошелька. Он вышел к нему и стал приглашать выпить с ним. Мартын отказался войти и предложил трактирщику его самого угостить. Мартыну хотелось похвастаться.

— Чем же и где ты меня угостишь. Разве открыл ты трактир?

— Вот, мой трактир! сказал Мартын.

И, разложив плащ, он сел и велел сесть и трактирщику. Плащ так и закрыло всякими блюдами и бутылками с вином. Трактирщик онемел от изумленья и стал придумывать, как бы украсть плащ. Он притворился пьяным, заспорил с Мартыном, полез на него с кулаками и так его ударил, что Мартын растянулся на земле как мертвый. Трактирщику только того и надо было. Подменил он плащ Мартына своим и ушел. Мартын, придя в себя, обещался мысленно отомстить трактирщику в другой раз за побои и отправился скорее домой. Завидя жену и детей, он стал звать их обедать.

— Вот дай только развернуть плащ, — объявил он, — и даже нам не сесть всего того, что на нем сейчас будет.

Жена и дети сели. Мартын тоже сел и развернул плащ. Смотрят они — блюд нет никаких, а только куча клопов поползли из плаща на них.

Жена при этой новой насмешке, остервенела от злости и, наскочив на мужа, начала его колотить чем попало, а дети давай ей помогать. Так проводили они Мартына чрез всю деревню. Побежал дядя Мартын прямо в лес, с тем, чтобы уж непременно повеситься.

А на дереве опять сидит его покровительница.

— Что дядя? Или опять плохо? пищит она.

— Как-же неплохо, когда меня все бьют. Трактирщик, жена и даже дети родныя. Как же после этого не повеситься?

— Ну, слушай, Мартын. Кошелек и плащ украл у тебя трактирщик. Так и знай. Дам я тебе теперь такую дубинку, что с ней ты вернешь себе и мои первые подарки и, кроме того, с ней тебя уже никто не одолеет. Только, помни, это уж в последний раз, и если у тебя ее украдут, то не прогневайся — ничего больше не получишь и меня никогда не увидишь. Когда захочешь, чтобы дубинка действовала, скажи только: дубиночка, размахнись! Она тебе скорехонько кошелек и плащ вернет назад. Прощай и не горюй!

Белочка пропала, а у Мартына в руках дубинка очутилась. Пошел он домой. На дороге тот же трактир и трактирщик на крыльце пьянствует с гостями.

— А, дядя Мартын! Что, хорошо я тебя угостил прошлый раз! кричит трактирщик. Будешь вперед спорить?

— Дубиночка, размахнись! вымолвил тихонько дядя Мартын.

Дубинка выскочила у него из рук и, прыгнув на трактирщика, начала его катать. Гости от страха бросились бежать. А Мартын стал да приговаривает:

— Еще, дубиночка, еще!

— Помилосердуй! кричит трактирщик.

— Отдай мне мой кошелек и плащ, говорит Мартын.

— Все бери! Хоть трактир себе бери! воет несчастный трактирщик, увертываясь от дубинки, которая так и свистит у него на спине.

Дубинка, наконец, повалила его на землю и все бьет да бьет.

— Жена! Отдай ему скорее кошелек и плащ, закричал трактирщик.

Мартын получил от жены трактирщика свой кошелек и плащ и, взяв дубинку в руки, пошел радостный и весельтй домой. Трактирщика подняли и понесли, потому что он от побоев даже на ногах стоять не мог и чрез час отдал Богу душу.

А Мартын, подходя к дому, стал звать жену и детей, говоря, что у него такой кошелек, и такой плащ, и такая дубинка, каких они от роду не видали.

Жена, увидя мужа и услыхав эти слова, схватила помело и прямо на Мартьтна.

— Так ты опять пожаловал надо мной насмехаться. Дети, берите по палке…

И вся семья бросилась на Мартына и давай его барабанить, кто чем понало. Напрасно кричал он и уверял, что на этот раз он не обманывает, — жена пуще злилась и пуще била его помелом.

— А! Так вы вот как меня приняли! разсердился Мартын. — Дубиночка, размахнись!

Дубиночка развернулась и пошла в ход.

— Дубиночка! Не жалей злую ведьму жену, которая учит детей родного отца бить. Валяй на смерть.

Дубинка размахнулась сильней и так треснула жену Мартына, что у ней тут же и дух вон.

Оставив жену убитую и детей сильно избитых, Мартын вошел в дом и, развернув плащ свой, стал обедать.

Между тем исправнику соседняго города донесли, что Мартын убил трактирщика, собственную жену и обещается убить всякаго, кто только ему слово скажет противное. Исправник явился с жандармами арестовать Mapтына. Но дядя Мартын только завидел их, вышел к ним на встречу и крикнул:

— Дубиночка, размахнись!

Чрез полчаса все жандармы были перебиты до смерти, а исправник бежал с перешибленной рукой и послал донесение губернатору, а губернатор королю обо всем происшествии. Король приказал немедленно схватить Мартына и доставить в столицу.

Губернатор выслал против бунтовщика целый полк гренадер. Но Мартын не дался. Дубиночка отработала гренадер так ловко, что половина осталась на месте, а половина добралась до города, кто без руки, кто без ноги, а полковник с фонарем под глазом.

Король собрал все войска, и сам предводительствуя целой армией, состоящей из кавалерии и пехоты, пошел походом на дядю Мартына.

Дядя Мартын встретил войско в долине. Король послал к нему парламентеров, угрожая сдаться или быть казненным. Мартын поручил дубинке принять послов. Она приняла их по-своему, и ни один не вернулся назад.

Тогда король велел начать сражение…

— Дубиночка, размахнись! приказал Мартын, — да не сломись, уж больно много тебе работы будет.

Сражение произошло такое ужасное, что стоял свет и будет стоять, а ничего подобнаго люди не увидят. Дубинка работала три дня и три ночи и, расходившись, била зря по чем попало. Войска побила и разогнала, короля ухлопала, как муху, лошадей искрошила, землю изрыла, город соседний разрушила до основания и, зацепив в темноте нечаянно по небу, три звезды сшибла разом на землю. Сам Мартын перепугался и сидел со страху в кустах, боясь чтоб и его ненароком дубинка не отдула.

Оставшийся в живых королевич собрал совет мудрецов и спросил: «Что делать с дядей Мартыном?»

Мудрецы после трехдневнаго совещания решили, что дубинка дяди Мартына ему досталась от нечистой силы и что на такое навожденье только святая сила может подействовать. Королевич приказал розыскать одного святого человека, жившаго в горах, и послал его к Мартыну с тем, чтобы его убить.

Святой человек согласился итти, но не за тем, чтобы убивать дядю Мартына — этого он не мог взять на себя — а чтобы уговорить его уйти из их государства за море, в Америку.

Так и было сделано. Когда святой человек пришел к Мартыну и объявил, что он от имени королевича, то Мартын, не долго думая, крикнул:

— Дубиночка, развернись!

Но дубинка не двинулась.

Мартын, видя, что дело плохо и что святой человек грозит его связать и сам отвести в тюрьму, да взяться стеречь его — согласился покинут государство и итти за море в Америку.

Там дядя Мартын был избран королем за свою силу и богатство и сам основал новый город. Мартын жил долго и правил мудро. Подданных своих Мартын угощал на своем плаще и так приучил к своим привычкам много пить и есть и драться, что американцы и по сю пору не могут отвыкнуть от них.

Червонцы у дяди Мартына из кошелька не истощались никогда, и такую кучу золота он при жизни своей натаскал из него, что американцы отвели особое место Калифорнию и там зарывали его в землю, а потом, когда не хватило уже места, стали вывозить его. И по сю пору все еще вывозят это золото из Калифорнии в Европу и все не могут его вывезти.

В одной из самых плодородных долин между Вальдеморо и Пинто [19], у подошвы двух гор, ее окружающих, подымаются бронзовыя стены и серебряныя башни города Хауха.

Огромное, несчетное пространство земли занимает она. В стенах ея протекают многия речки из различных соусов, многие ручьи из белаго меда. В ней много прудов, но в них не простая вода, а все разные супы всех сортов, какие только может приготовить самый лучший повар. Есть и много озер, и в них тоже вместо воды в одном — водка, а в другом — пиво.

Среди фонтанов хереса, малаги, аликанте, среди разных водопадов из вина (т. е. стало быть, винопадов) поднимаются, растут и цветут деревья безчисленных сортов и свойств. Груши, на которых растут груши и яблоки, яблоки, на которых есть и фиги, сосны с грецкими орехами, акации с миндалями, дубы с арбузами и дынями, оливковыя деревья с апельсинами, лимонныя с гранатами. Это все сады. Но есть рощи оливковых деревьев, накоторых не растут оливки, а прямо с веток течет готовое прованское масло. Есть, наконец, целые леса особых деревьев, самых простых. На них вместо листьев висят маленькие хлебцы, вместо фруктов на всяком дереве не более и не менее как по две дюжины окороков, колбас или паштетов. А шпанския вишни? Эти деревья самаго великолепнаго свойства. Кто хочет их есть, ляг на землю, разинь рот, — и начнут, откуда не возьмись, валиться в рот десятки, сотни, тысячи вишен. Да еще без косточек. Косточки валятся по бокам, а в рот попадает мясо одно.

Чего бы ни захотел в Хаухе, все тебе дается, да не после дождика в четверг.

Время проходит незаметно, погода всегда великолепная, небо вечно ясно и царит вечная безсменная весна. Никогда не холодно и не жарко, а только тепловато прохладно.

Жатвы не бывает, так как всегда и всюду есть фрукты и хлебики с ветчиной на деревьях.

Не только бурь, но и простых ветров в Хаухе не бывает. Если подует сильный ветер, то выходить так, как если б толпа молодцов играла на десятках гитар. Подует легкий ветерок, подумаешь, что какой-нибудь молодец поет серенаду под балконом своей невесты. Пойдеть ли дождик, — польется чистейшая сахарная вода. Выпадет ли град малый, — то это вкуснейший горох, а большой — то яйца, да готовыя, свареныя.

А самый город! Такого дива нет нигде!

Дома там все из пастилы, террасы и балконы из белейшаго французскаго хлеба. Лестницы из различных сушеных фруктов и конфект. Решетки окон из великолепнейших жирнейших колбас. Спальни даже в домах особыя. Потолок, стены, вещи — все из шеколада и из пастилы, а кровати из такого вещества, которое водится только в Хаухе, и названье его по-испански не существует. Когда кто в Хауху попадет, то, начав с решеток из колбас, ест все… и углы домов, и мебель, и в особенности кровати.

Спишь, проснешься, отломишь кусочек шеколада от столика или стула и ешь себе. Или, просто, разинешь рот, не трогаясь с постели и, не выходя из дому, скажешь: «вишней!» — и повалятся вишни. Не только люди все сыты, но даже и собаки. Собак привязывают на цепях, сделанных из тонких, но вкуснейших сосисек; оне до того сыты, что и не глядят на эту цепь — поэтому это самая верная привязь.

Улицы в Хаухе мостятся из бобов, иногда из орехов. Глупых названий улиц нет, как в обыкновенных городах. Нет, например, улицы Судимых, или площади Опечаленных, как в Мадрите. Равно нет и подъемов. Куда ни поди, все под гору итти приходится, а назад вернешься, опять под гору выходит. Эдаких улиц, кроме как в Хаухе, нигде нет.

В Хаухе главныя площади следующия: площадь Хорошаго Пищеварения, где стоит дворец Большой Аппетит, потом площадь Невозмутимаго Спокойствия, где знаменитый собор Святого Морфия. Затем великолепный загородный парк и дворец Сиеста [20].

А какия имена у людей, того не выразить по-испански. А какие люди? А какия женщины? Таких женщин нет в остальной Испании. Испанка, сравнительно с этими феями, пародия на женщину. Нет того, чтоб иметь двух женихов, обманывать или кокетничать. Старух в Хаухе совсем нет; все женщины вечно молоды, вечно красивы. Мущины стареются, но лишь когда переживут сто лет; за то болезней они никаких не знают. Сказать в Хаухе слово: доктор — никто не поймет. Если кто и слыхал про это слово, то думает, что так в остальной Испании и в Европе называют антихриста. А какая вежливость в Хаухе! Не только с людьми, но и с животными. С мулом, с собакой — вежливость. Порядок царствует полный везде и всегда. Все живут мирно, даже животныя. Например, собака, кошка и мышь едят вместе из одной тарелки. Не запомнят старики, чтоб когда-либо было «пронунсиамиенто» или бунт. Нет ни одного жителя, который бы глядел букой, ибо его жестоко накажут за это. Никто не хочет командовать, все хотят повиноваться. Начальства в Хаухе нет никакого, ни алькальдов, ни альгуасилов, ни коррехидоров, вообще никакой полиции. Воровства и мошенничества не существует. Никакому жителю и не объяснишь, что такое кража. Поэтому тюрьмы нет, судов и судей нет, адвокатов и не видывали в Хаухе. Жители думают, что адвокат — это птица в роде попугая, которая умеет твердо заучивать и повторять те же слова на разные голоса. Церкви и священники в Хаухе были, но перевелись. Жители молятся, собираясь вместе, на чистом воздухе, и обращаясь к Богу, поют благодарственные псалмы, но никогда ничего у Бога не просят, потому что еще ни один гражданин города Хаухи не мог ничего придумать, что попросить у Бога, чего бы не было у него под рукой.

Давно тому назад проживал около Севильи, в маленькой деревушке, некто Родриго Гомес, человек бедный от своей безпечности и лени. Работать он не хотел, в торреросы [21] итти боялся, потому что в те времена на боях быков бывало опаснее, чем теперь; в монахи итти ему не хотелось — не весело все Богу молиться; в солдаты итти пора прошла, да и тоже страшно — пожалуй воевать придется.

И так, жить Гомесу было нечем, а семья его все увеличивалась. Что ни год, новый сын у него рождался — и так дошло дело до 18-го. И все-то 18 есть просят.

Прослышал Родриго Гомес, что если он доложит королю, что у него полторы дюжины сыновей, один краше другого, а есть нечего, — то ему выдадут пенсию.

Собрался он ко двору в столицу.

Кому незадача в жизни, то все на свете — и самое умное — кверху ногами выйдет.

Пришел Гомес в столицу, велел об себе доложить королю, что «так и так, мол, у меня полторы дюжины сыновей, один краше другого, а есть нечего. Дайте пенсию».

Король было обещал, но в тот-же самый день заболел молодой королевич (а у короля только и был один единственный сын и наследник престола); захворал королевич объевшись фиг, слег и умирает совсем — и все в столице стало вверх дном; а вместе с другими важными делами и обещанная пенсия пошла к чорту. Созвали докторов со всей Испании, но доктора объявили, что ничем помочь нельзя и что королевич Богу душу отдаст чрез три дня.

Гомес, видя, что королю и двору не до него, грустный собрался домой с пустыми руками. Только и было у него в руках что колбаса да апельсян.

Выйдя за город, он с горя сел на дороге и собрался сесть свою провизию. Грустно ему стало.

— Вот, думает, — королевич умирает, а ему ли не жить. У меня вот полторы дюжины сыновей и ни один, поди, не умрет. Хоть бы мне уж самому умереть! Так нет — и за мной смерть, поди, не скоро придет.

Только успел Гомес подумать это, как видит — подходит к нему грязная и противная старуха-нищенка, как есть ведьма, и говорит:

— Кушать изволите, дон-Родриго Гомес?

— Да-с! вам не угодно ли?

Известно, что всякий благовоспитанный кавалер, когда ест, должен поневоле предложить присутствующему разделить с ним хлеб-соль; но известно тоже, что всякий благовоспитанный кавальеро или дама должны отказаться, когда им предлагают разделить пищу.

Какова же была досада Гомеса, когда старая ведьма в мгновение ока плюхнулась около него на траву и сказала:

— Ах, с удовольствием! Я уже давно не ела.

Взяла она колбасу, отрезала оба кончика, где торчали веревочки, для Гомеса, сама зацепила всю колбасу своими зубищами — и не успел Гомес мигнуть, как старуха сожрала ее всю. Как бы и не бывало ее никогда.

— Ах, чорт тебя побери! подумал Гомес.

— А это, говорит старуха, — что у вас? Апельсин? Съудовольствием.

И, взяв сама из рук Гомеса апельсин, старая ведьма, не обчищая его, угрызла с кожей в одну секунду.

— Нет, какова чертовка! подумал Гомсс. про вебя: — Нужно мне было тут располагаться есть, на дороге, где всякий чорт таскается.

— А знаете, колбаса-то и апельсян превкусные! говорит старуха. — Я с удовольствием их скушала.

— Оно и заметно, сердито сказал Гомес.

— Нет ли у вас еще чего сесть?

Гомес на такое невежество, еще и невиданное в Испании, ничего и отвечать не захотел, а встал и сказал:- Прощайте, сударыня.

— Погодите, дон-Гомес. Вы меня угостили — и я хочу отплатить вам добром. Хотите ли вы быть богаты?

Гомес поглядел на старую ведьму в дырявом балахоне, босоногую, нечесаную, и понял, что от этой обжоры и хвастуньи ничего путнаго не дождешься. Лучше уйти.

— А вы не спешите. Присядьте-ко.

Нечего делать. Гомес, как благовоспитанный кавальеро, сел опять и, глядя на живот старухи, поневоле опять подумал:

— Эка обида — куда моя колбаса с апельсяном пошли!

— Позвольте иметь честь прежде всего вам представиться! сказала старуха, делая ручкой. — Я сама госпожа Смерть — собственной, так сказать, своей персоной.

Гомеса так и отбросило от собеседницы.

— Вы, вероятно, слыхали обо мне, хотя в ваш дом давненько я уже не наведывалась.

Гомес вскочил и хотел было удрать что было мочи, да вспомнил, что ведь от смерти не уйдешь, смерть везде тебя найдет. Так что-ж бегать? Да при том дела его были так плохи, что он сам за полчаса пред тем звал ее к себе.

— Сударыня, если я вас звал, тому назад минуту… Если вы потому явились, что я… Начал заикаться Гомес. — Я могу вас уверить, что я пошутил. Я бы не посмель вас безпокоить. У вас столько дела на свете, что такую важную и занятую особу я не решился бы безпокоить.

— Сядьте, не бойтесь, дон-Гомес. Я пришла с вами познакомиться, а не за вами. За вами я так невзначай не приду, а пошлю вас предупредить о себе, когда наступит. время.

— Не могу ли я, сударыня, узнать, когда и кого вы пришлете ко мне, чтобы быть готовым вас принять?

— Я пришлю кого-нибудь из моей прислуги, у меня их несколько сотен.

— Эко счастье! подумал Гомес. — А унас одна старая Хосефа, горничная, да и та хромая.

— Чаще всех я посылаю предупредить о своем прибытии мою любимицу Холеру.

— Холеру?! Так вот у вас какая прислуга-то! привскочил Гомес.

— Вы ее знаете?

— Нет, нет. Да и Христос с ней! Упаси меня Матерь Божия от нея!

— А то посылаю Подагру, Паралич. Этих я посылаю задолго до своего прихода. Они уж очень медленны, ленивы, старые слуги; им лет по тысяче. А вот Холера — молоденькая; ей ста лет нет, так ее я посылаю пред тем как итти самой. Кроме того, я ее посылаю уж зараз предупредить несколько человек. Знаете, чтобы не гонять попусту. Есть у меня еще Чума. Это старуха тоже старая, хоть и моложе много меня самой. Я ровесница Адаму. Съ Чумой мы ходим в одно время, вместе; куда она — и я сейчас за ней. Да много вообще у меня слуг. Есть молоденький мальчик, славный такой, — Тифом звать. Много надежд подает.

Гомес, разумеется, рот разинул, слушая госпожу Смерть, и все думал только, как бы от нея удрать поскорее.

— Ну-с, дон-Гомес, так хотите вы разбогатеть?

— Еще бы не хотеть! Да вы-то тут, извините, при чем же?

— Ну, слушайте. Идите вы в доктора.

— Как-с?

— Объявите себя доктором и начните лечить.

— Помилуйте, я по-латыни ни бельмеса не знаю.

— Это не нужно совсем.

— Я ни писать, ни читать не учился, потому что у меня в молодости палец все болел, да один глаз косил! соврал Гомес.

— И это не нужно. Слушайте. Объявитесь доктором и начните лечить, вот хоть с королевича. Там теперь у меня Холера сидит, я к ней туда собираюсь сейчас, только не за королевичем, а за другими. Слушайте уговор. Когда вас позовут к больному, то смотрите: Сижу я около него или нет. Коли я сижу, уходите, говоря, что делать нечего, больной умирает. Если меня нет, то как плох больной ни будь — давайте лекарство и беритесь вылечить.

Гомес даже обиделся.

— Какия же лекарства я буду давать, когда я, милостивая государыня, говорю вам, что я по-латыни не знаю ни слова?

— Ах, Создатель мой! Вот оловянная-то башка!.. воскликнула смерть в нетерпении. — Да воды-то в реке разве мало? Не всю же ее доктора вычерпали, чтоб людей-то морочить. Ох, уж эти мне доктора! То ли дело было, когда, люди медицину еще не выдумали. Бывало пошлешь кого из прислуги предупредить человека, потом придешь сама — и в одну минутку дело обделаешь. А теперь хлопочи да возись от этих проклятых докторов, да время теряй. Ведь уж когда я к кому приду, то как ты тут ни вертись, а не отвертяшься от меня — только возня! А когда я за кем не пришла, а только кого из прислуги послала напомнить о себе, что есть, дескать, на свете смерть, — тогда эти проклятые доктора только мою прислугу задерживают зря и человека зря мучают… Ну, однако, довольно. Я заболталась. И так, дон-Родриго Гомес, господин доктор, желаю вам быть здоровым и разбогатеть. До свиданья.

— Ох, лучше бы до несвидания, сударыня! Хоть я и очень вам благодарен за совет и за открытие мне таинства медицины — а все-таки я бы не желал, чтобы вы ко мне пожаловали когда-либо.

— Я вас предупреждать пожалуй не стану, чтоб не пугать, а приду за вами вдруг во время свадьбы вашего сына. Прощайте.

— Котораго? закричал что было мочи Гомес. Но Смерть пропала — и след простыл.

— Ах чертовка эдакая, подумал Гомес. — Ведь у меня сыновей полторы дюжины. На свадьбе сына? Да котораго же? Вот одолжила-то! Уж лучше бы держала язык за зубами, старая шатунья!

Прийдя в себя от всего случившагося, Гомес решил немедленно приняться за дело. Он вернулся в столицу.

Всюду только и было говору, что про больного королевича, кончину котораго ожидали с часу на час. Кроме того, в городе было много больных, некоторые уже умерли в несколько часов. Говорили, что это новая чума посетила город. Гомес пошел прямо во дворец и велел доложить королю, что он доктор и возьмется вылечить королевича. Известие это поставило во дворце, да и в народе, все вверх дном… т. е. лучше сказать, поставило все вниз дном, так как все придворные ходили уже как потерянные, а теперь обрадовались и успокоились — и дело пошло своим порядком.

Гомеса встретил сам король и обещая ему за спасенье сына половину своего королевства и титул маркиза Касторкина. Гомес вошел в опочивальню королевича и нашел там полсотни докторов — старых и молодых. Вся комната была завалена лекарствами, и смрад от них шел такой, что Гомес чуть не задохнулся. Королевич лежал без чувств, потому что из него доктора выпустили уж третье ведро крови и собирались выпустить еще три. Доктора так и окрысились на новаго доктора Гомеса, а один так даже его ловко укусил сзади за локать.

— Ну что-ж, — вылечишь мне сына? спрашивает король, а сам чуть не плачет.

Гомес оглядел комнату, видит — действительно его новой знакомой, т. е. Смерти, нет нигде.

— Вылечу, ваше королевское величество. Это, действительно, трудная болезнь — и кроме меня вылечить никто не может.

— Ну, дон-Гомес, слушай: вылечишь — отдам тебе пол-королевства и будешь ты герцог Касторкин. Не вылечишь — я тебя казнить велю на площади. Согласен?

Гомес опять оглядел горницу, чтобы не ошибиться — боялся он на первых порах — но, не найдя положительно нигде Смерти, храбро и важно отвечал, что не пройдет трех дней, как он вылечит королевича. Доктора совсем остервенились на Гомеса и одни стали над ним насмехаться, ругаться, другие начали даже драться. Гомес прежде всего велел выкинуть в окошко все лекарства и принести сто ушатов воды. Кроме того приказал подать бутылку самой лучшей малаги, да бутылку перваго сорта лиссабонскаго, потом пол-теленка жаренаго с каштанами и дюжину апельсинов. Все это он велел себе подать в отдельную комнату и никому туда не входить.

Докторов он велел разогнать палками и не пускать во дворец. А за женой своей и за детьми выпросил у короля послать золотую карету, чтобы привезти их в столицу. Без них ему, видите ли, стало скучно, а ходить пешком они, видите ли, не привыкли.

Король был как мальчик на побегушках у Гомеса. Все обещал, только сына вылечи.

Вышел Гомес в отдельную горницу, где было все приготовлено, заперся и стал будто составлять лекарство. Во всяком случае, жареная телятина с каштанами, апельсяны, малага и лиссабонское — сами составились вместе в желудке Гомеса.

Плотно поев и выпив, Гомес, радостный, вышел к больному и вынес миску с водой, в которую подлил рюмочку малаги. На счет ста ушатов воды он распорядился, чтобы их по одному и по два держали придворные у окошек — и каждый раз, что ко дворцу сунется кто-либо из докторов — то воду выливать им на голову.

Вешел Гомес в опочивальню королевича, дал ему лекарство свое и, сев на кровать, начал хвастать. Откуда что у него бралось с сыта. И султана-то турецкаго он спас от смерти, и убитаго полководца французскаго воскресил. И всякую другую дичь понес новый доктор.

В опочивальне были только король, королева да королевич. Вдруг, смотрит Гомес, отворяется дверь и входит… кто ж бы такой? Да сана она — госпожа Смерть… Вошла да и села с ними в кружок. У Гомеса язык прилип к нёбу, да так и остался. Хотел он было крикнуть:

— Батюшки светы! Надула!.. но и этого язык его не был в состоянии выговорить.

Король и королева не могли видеть нежданную гостью. Мог видеть ее один Гомес — и поэтому они не могли себе обяснить, что сделалось вдруг с доктором.

— Ах, анафема! закричал, наконец Гомес, забывая всякое приличие. — За что же ты меня, анафема, погубила? Не лезь я в доктора — не быть бы мне и казнену!

Король выпучил глаза на Гомеса — и смекнув, что доктор, может быть, с ума спятил, отскочил от постели сына в угол; королева прыгнула в другой угол… А Смерть будто тоже испугалась, тоже отскочила, да за королем. И стоит около него — глазом не моргнет, проклятая; будто не ея дело.

Гомес поглядел-поглядел, да и треснул себя по лбу.

— Вот оно что! Эка я тетеря! сообразил он про себя. — Ну, хорошо! Спасибо Смерти. Сразу прославлюсь. Вишь штука-то какая!..

Видя, что доктор успокоился, король и королева опять подсели к сыну, а Смерть опять за королем — и еще ближе, чуть не на спине у него сидит.

— Ваше королевское величество! заговорил Гомес важно. — Вам бы лечь в постель. Вы нездоровы.

— Что ты! Христос с тобой! говорит король. — Типун тебе на язык.

— Сухо дерево! Тьфу, тьфу, тьфу!.. три раза плюнула королева. — Ляжет король в постель, некому править королевством.

— Ей Богу, лягте, ваше величество! повторяет Гомес. — Вы очень даже опасно больны. Королевич будет здоров чрез три дня, а вы чрез три дня, а то и прежде того… капут можете быть.

Король разсердился — и забыв, что Гомес хочет вылечить его сына, постращал его острогом; но этот не унялся.

— Соберите придворных! важно скомандовал Гомес. — Созовите верховный совет, сенат и все войско. Всех зовите на площадь выслушать то, что я им объявлю. Народ гоните в шею. Это не его дело в государственные дела мешаться.

Нечего делать, собрали совет, сенат и войско на площадь, народ по шеям разогнали и навострили уши слушать, что скажет новый доктор королевский.

Гомес объявил коротко и ясно, что чрез три дня королевич будет здоров и будет королем, потому что настоящий король болен, вылечить его нельзя и он чрез три дня будет уже на том свете в качестве уж не короля, а простой души.

— Если же этого не будет и я все вру, то на этом же месте меня казните.

Как Гомес сказал, так и случилось. Королевич выздоровел, а король, котораго сенат насильно уложил в постель и дал лечить 50-ти докторам — Гомес, разумеется, отказался, а те взялись — король отправился на тот свет.

За то в этот день Гомес и возрадовался несказанно и озлился неописуемо. Возрадовался Гомес потому, что слава о нем дошла уже до французскаго короля и тот прислал за ним послов приглашать его к себе. А озлился Гомес потому, что при его напоминании об обещанной ему покойным королем награде, т. е. половине королевства — королевич отвечал:

— Не хочешь-ли вот этого! и показал Гомесу шиш.

Гомес сослался на королеву, как на свидетельницу. Королева отвечала, что ея изба с краю — ничего не знаю! Что-ж было делать? Позлился Гомес и согласился взять мешок золота. И за то спасибо. Кроме того, он начал уже величаться маркизом Касторкиным.

Во Францию он не захотел ехать.

Гомес зажил в столице, стал лечить и скоро прославился на весь мир. Не было случая, чтобы он не вылечил, когда брался за дело, и не было случая, чтобы остался жив больной, от котораго он отказывался.

Гомес стал страшным богачем и жил в доме, который был не хуже дворца, и ездил в золоченых каретах. Только одна была у него забота. Он строго настрого приказал своим 18-ти сыновьям не сметь и думать об женитьбе. Когда кто из них приходил просить позволенья жениться, то Гомес приходил в такую ярость, что грозился убить родного сына, прежде чем дозволить ему эдакое безобразие. Жена, сыновья и все друзья не могли обяснить себе этой нелепости и говорили, что как у всякаго барона своя фантазия, так у всякаго великаго человека свой пунктик. А Гомес, конечно, считался великим человеком во всем королевстве.

И так, маркиз Касторкин жил-поживал в свое удовольствие и нажил горы золота. Но вместе с деньгами и почетом голова у Гомеса пошла кругом. Хвастун и враль он стал уже давно, но с каждым годом все увеличивалась его самонадеянность.

Все верили, что он великий медик, каких и не бывало еще на свете… Скоро и сам Гомес поверил в это. Хоть и оглядывал он тщательно горницу, прежде чем взяться лечить больного, и не брался никого вылечить, если госпожа Смерть была на лицо — но, однако, он лечил уже не по-прежнему. Стал он водить знакомство с другими докторами — и хотя обращался с ними величественно и достойно, но стал кой-чему у них и учиться. Прежде, бывало, возьмет он воды простой, наболтает в нее сахару или соку апельсяннаго, или вина — и готово лекарство! И жив больной! А теперь, вообразив себя и впрямь ученым, стал он, по примеру других, травы собирать целебныя и настоящия лекарства стряпать.

Придет он к больному. Смерти в горнице нет, — взять бы воды! И прекрасное бы дело! Так нет! Гомес давай бурду сочинять, травы разныя варить и больного ими накачивать. А то начнет, с важным видом, кровь пускать из больного. Все другие доктора да своя глупость — смущали.

Бедных он еще лечил водой из речки, но чем важнее был больной, тем пуще Гомес мудрил.

Лечил он раз одного сенатора, так целый воз сена сварил в котле и все это выпить его заставил. Спасибо, сенатор попался здоровенный, да с большим животом… Было куда вливать.

Долго ли, коротко ли лечил так и мудрил Гомес, a пришло время — и стряслась на него из-за этого мудрствования лихая беда.

Вздумай прихворнуть на грех королева — и чем-то совсем не смертельным. Разумеется, сейчас послали за Гомесом. Этот был не злопамятен — и хоть новый король, вступив на престол и надул его, не сдержав обещание отца, — но Гомес потом утешился титулом маркиза Касторкина и своим золотом, что загребал чуть не лопатами.

Явился Гомес во дворец. Король его встретил, как прежде встречал Гомеса его отец, покойный король.

— Ну, Гомес, голубчик, мамаша моя захворала. Все доктора говорят, что это пустяки, и лезут ее лечить именно потому, что болезнь пустая, но я уж по старой памяти за тобой послал.

Гомес вошел в горницу. Смерти, конечно, нету! Да она и быть не могла, потому что королева, по правде сказать, с жиру баловалась; захотелось ей поваляться да поохать. А болезни у нее совсем никакой нет. Здоровехонька, голубушка.

Доктора это пронюхали — оттого особенно и лезли лечить… Гомес поглядел больную и тоже видят:- здоровехонька королева, а так, блажит!

Потому ли, что хотелось Гомесу поспорить с докторами или хотелось важности напустить на себя, или, может так, зря, но только Гомес заартачился… И говорит он королю:

— Доктора все врут! Ваша мамаша при смерти.

— Что ты? ахнул король. Он помнил, как Гомес насильно уложил в постель его отца, еще здороваго, и как тот действительно чрез три дня умер.

— Очень даже ваша мамаша плоха! все повторяет Гомес. — Совсем дрянь дело!

Королева хоть и была здоровехонька, а услыхав эти слова великаго доктора, так и привскочила на постели. Она тоже помнила случай с покойным мужем и предсказанье Гонеса. Здорова-здорова была королева, а и ее мороз по коже пробрал.

— И на кой прах я ложилась в постель! подумала она. Только болезнь себе накликала. Что ж у меня такое? спрашивает королева Гомеса.

— Какая же болезнь у мамаши? спрашивает и король.

— Холера! говорит Гомес.

— Что ты, Христос с тобой! говорит королева. — Совсем нет. Вот уж это-то… так, ей-Богу, нет!

— Я вам говорю: холера! чуть не кричит Гомес. — Будете вы со мной еще спорить! Что вы в медицине смыслите?!..

— Помилуй, Гомес! возражает королева. — Не в обиду будь тебе сказано, ты не можешь судить.

— Кому же судить, коли не мне?

— Да ведь мне-то ближе знать, все противоречит королева. — Не веришь — спроси моих фрейлин и дам. Не то что холера у меня, а даже я тебе скажу — совсем напротив того…

Сообразил Гомес, что соврал, и говорит:

— Да вы, ваше королевское величество, ничего в медицине не понимаете. У вас холера в голове.

— Как в голове?! воскликнули вместе и королева и король, одурев от испуга.

— Как? Так! говорит Гомес. — Вот тут, в голове сидит.

Королева струхнула не на шутку; ей даже жарко вдруг стало и потом в холод бросило, так что она тут-же ослабла и побледнела.

— Видите, говорит Гомес. — Начинается…

— Батюшки, светы! завыла королева. — И на кой прах я здоровая в постель ложилась. Холеру в голове належала талько.

— Вон, вон оно! говорит Гомес королю. — Начинается!.. Слышите, уверяет мамаша теперь, что здоровая легла. Начинается.

— Берешься-ли ты вылечить? спрашивает король.

— Разумеется, берусь и вылечу. Не вылечу, вы меня казнить прикажите… Вот что!

— Все наши доктора берутся вылечить, говорят, что это пустяки, да уж я по старой памяти…

— Знаю, слышал уж! Вы не повторяйте по два раза тоже самое. Казните меня на площади, коли не вылечу. Сейчас пойду домой за лекарством и через три дня вылечу.

Гомес отправился домой. Во всей столице и во всей Испании пошел говор о том, что у королевы холера, да еще в голове, и что Гомес — не даром великий медик — и из головы взялся выгнать холеру.

Гомес между тем дома стал стряпать лекарство. Взял котел, наклал туда всякой травы, потом в разных овощных лавочках накупил всякой дряни. И что не принесут, все валит в котел. Валит, варит да мешает, мешает, валит да варит. Человек до ста набралось глядеть на его стряпню и только ахают его учености. И крапивы-то он наклал, и репейнику навалил, и сальных свеч фунт положил, и орехов подсыпал, и ворону жареную нарезал и туда ж бултыхнул.

Пришел какой-то доктор к нему, тоже удивляется и ахает.

— Дон Гомес, говорит он вдруг, — а про царя всех порошков вы забыли!

— Какой такой царь порошков?

— А персидский-то! Или, думаете, не надо?!

— Надо! Надо! говорит Гомес. — Побегите, принесите.

Тот живо сбегал и принес целый пуд.

Гомес взял и туда же вывалил.

— Вот так лекарство! похваляется пред народом Гомес. — Стоял свет и будет стоять, а такого лекарства не составит никто.

— Да ведь и болезнь тоже такая, что стоял свет и будет стоять, а холеры в голове ни у кого не приключится! говорит народ. (А известно, что глас народа — глас Божий).

Сварил Гомес лекарство, розлил на бутылки, взял дюжину с собой и поехал во дворец. Смотрит он, королева лежит на постели — еще бледней и слабей.

— Гомес, говорит она. — Холера у меня из головы, видно, ушла.

— А что?

— Да так. Она уже теперь не в голове.

— Ну, все равно. Нате-ка вот…

Гомес налил лекарства и сразу заставил королеву выпить целую бутылку. Не прошло получасу, королева начала кричать… Да не кричать, а выть благим матом.

Весь город собрался на площадь; спрашивают все, что мол не режут ли королеву, чтобы холеру из нее выпустить.

— Ничего, говорит Гомес. — Выпейте-ка еще бутылочку.

Выпила королева еще бутылочку. На минуту ее как будто одурманило и будто полегче стало… Да вдруг как хватит опять… «Батюшки светы! Еще хуже!» Так все у нея вот и подтягивает.

— Что это? воет королева. — Что это такое? Смотрите-ка! Смотрите! показывает она на небо. — Никак это овчинка?

— Нет, мамаша, успокаивает ее король. — Это наше небо испанское! Оно вам теперь с овчинку кажет. Это всегда от боли так бывает.

Королева скоро начала кувырком кувыркаться. Держут ее двое, а ничего сделать не могут.

— Ничего! говорит Гомес. — Это из нея холера выходить. Уж очень крепко засела. Нуте-ка, ваше величество, еще бутылочку.

Хотел было Гомес поднести больной еще своего лекарства, стан наливать, да вдруг остановился, бросил бутылку… да и заорал сам, как шальной. Да так заорал, что все со страху, даже сама королева, одервенели на месте.

— Что вы? Что вы? спрашивают все.

А Гомес трясется, как осиновый лист, глядя на кровать королевы, да и шепчет:

— Да, ведь, вас же не было… Верно говорю, не было… Разве я бы посмел ослушаться? За что ж вы меня губите-то? А? За что? У меня семья. 18-ть сыновей сиротами останутся.

Все так и обмерли. Спятил Гомес сам.

Должно быть, Холера из королевиной головы к нему в голову перелезла. Но Гомес не спятил. Гомес увидал на кровати королевы — саму госпожу Смерть.

— Уйдите! Ради Создателя, уйдите! шепчет все Гомес.

Но Смерть сидит около королевы и глазом не моргнет. Все обступили Гомеса, справляются об его здоровье. А королева-то заливается еще пуще, совсем уж осипла и голосу не хватает.

Спохватился Гомес — и сказав, что пойдет за новыми лекарствами, вышел из дворца, припустился что есть духу в поле. Пробежав десять верст без оглядки, сел он отдохнуть.

— Ах, проклятая Смерть! Каково надула? А? Что теперь делать? Къ французскому королю бежать. Здесь поймают, казнят на площади.

И Гомес горько заплакал.

— Здравствуйте, дон Родриго Гомес, маркиз Касторкин! вдруг слышит он за собой.

Обернулся Гомес как ужаленный, думает, что верно полиция, — но нет… Стоит перед ним она же самая госпожа Смерть.

— Что вы со мной наделали, сударыня? за что вы меня надули? Это с вашей стороны подлость, сударыня. Я не думал, чтобы такая почтенная дама, как вы…

— Оловянная ты башка, Гомес! отвечает Смерть. — Ведь я не всегда по собственной воле прихожу за людьми. Иной раз и сами люди заставляют прийти. За каким ты дьяволом — прости Господи — лекарство-то это сочинял? Зазнался ты — возгордился, вот и пропал. А лечи ты водой из речки, то и по сю пору был бы счастлив.

— Что ж теперь-то делать? Королеву-то вы покинули… Стало быть, есть надежда.

— Королева уж по твоей милости в гробу и на столе лежит смирнехонько. Мне там больше и делать нечего. А за тобой сто жандармов послано, поймать и привести, чтобы казнить. Стало быть, как тебя поймают, так я к тебе и приду.

— Помилосердуйте! Вы же сказали, что придете за мной на свадьбе моего сына. А они у меня ни один не женаты.

— Вот то-то и беда, Гомес! Как только королева умерла, а про тебя сказали, что ты бежал, — так король приказал тебя разыскивать, чтобы казнить, а сыновьям твоим велел поровну разделить все твое богатство, сейчас же выбирать себе невест и жениться. А за них всякая пойдет. Не пройдет трех дней, они все будут венчаться и пировать… Да вот гляди и жандармы скачут… прибавила Смерть: — до свидания!

Через час Гомес был уже в тюрьме, а на площади устраивали помост, чтоб его казнить. В вечеру пришли ему сказать, что у него на дому пир горой. Все 18-ть сыновей жениться собрались и пируют. Даже сам король на пир поехал.

По утру ранехонько в каземат к Гомесу постучали:

— Войдите! простонал бедный Гомес.

Вошла госпожа Смерть и села. Гомес было жаловаться, просить… но Смерть сидит и глазом не моргнет, будто не ея и дело. Пришли палачи, раздели Гомеса, опять одели. Причесали, напомадили. Потом подали завтракать, поел бедный Гомес. Завтрак был превосходный. Не сиди тут Смерть, так просто и не подумал бы он, что его казнить собираются. Потом Гомеса спросил палач: не хочет ли он сигару. Дали и сигару. Курит Гомес, а Смерть сидит молчит. Затем пришел толстый сенатор, котораго Гомес когда-то лечил и спросил его от имени короля, какое будет его последнее желание.

— Король поклялся жизнью его свято исполнить, сказал сенатор.

— Скажите королю, надумался Гомес, — что мое последнее желание, чтобы мои сыновья разделили себе мое богатство, но чтобы ни один из них не смел никогда жениться.

— Хорошо. Я доложу королю.

Сенатор ушел, а Гомес приободрился и говорит Смерти:

— Вот я вас и поставлю в тупик!..

А Смерть будто не слышит, сидит молчит и глазом не моргнет.

Вернулся сенатор и говорит:

— Король не может исполнить вашей просьбы. Ваш старший сын уже повенчался и из церкви домой поехал, остальные шестнадцать венчаются, а последний восемнадцатый в церковь поехал. Какое же другое желалие прикажете передать королю? Он дал клятву исполнить.

Гомес думал, думал и придумал:

— Мое последнее желание такое, чтобы король присутствовал на моей казни! сказал Гомес.

— Он и так непременно желает присутствовать — ради развлечения, отвечал сенатор.

— Да. Но это не все… Мое желание заключается в том, что когда меня будут казнить, король пускай думает об чем пожелает, но никак бы не думал обо мне, Гомесе, маркизе Касторкине.

— Хорошо. Я передам королю.

Сенатор ушел.

— Что-то будет… думает Гомес. — Король поклялся своею жизнью. Клятва страшная. А что стоя предо мной, когда меня будут казнить, мудрено ему будет обо мне не думать.

Гомес стал было надеяться, что его спасет эта выдумка. Только одно его смущало. Смерть сидит около него, молчит и не моргнет глазом, проклятая.

Вернулся опять сенатор и обявил Гомесу, что король, давши клятву исполнить последнее желание Гомеса, согласился и на это. А что казнь назначена через час.

Действительно, через час Гомеса вывели на площадь и взвели на помост. Народу набралось как всегда тьма-тьмущая, давка была такая, что Смерть, не отходившая прежде ни на шаг от Гомеса, два раза бегала в толпу за двумя старухами, которых придавили в толпе.

— Батюшки! Смерть! Задавили! кричали эти старухи. И действительно Смерть живо за ними сходила и назад вернулась.

Король вышел из дворца со свитой своей, и все сели против помоста.

Палач объявил народу, что так как Гомес, маркиз Касторкин, взялся вылечить покойную королеву, а вместо того ее уходил, что доказано показаниями других докторов, то его по уговору и по закону будут казнить; но так как он когда-то спас от смерти нынешняго короля, когда еще он был королевичем, то король ему за пять минут до казни жалует титул герцога Медицина-Сола. И так, почтеннейшая публика, кончил палач, — дон Родриго маркиз Касторкин уже скончался, так сказать, умер политически или метрически велением короля; а пред вами — вновь пожалованный герцог, которому я сейчас и отрублю глупую голову. И так, знайте все, думайте и молитесь за душу герцога Медицина-Сола-отца, так как сыновья его тоже наследуют этот титул. Его Величество король, глядя на казнь, будет вместе с вами думать и молиться за душу спроваживаемаго мною на тот свет герцога Медицина-Сола.

— Надули, мошенники! были последния слова Гомеса, так как его тотчас поставили на колени, и палач отрубил ему голову. Говорят, что голова его отскочила к королю и показала ему язык. Говорят, что король, в ответ, показал — шиш. Говорят, что 18-ть сыновей Гомеса, все герцоги Медицина-Сола, имели много сыновей и сделались родоначальниками знатнаго и богатаго испанскаго рода грандов. Старший же из них основал даже в Испании город, носивший его имя, т. е. Медицина-Сола. Говорят, что этот город и этот знатный род герцогов и грандов существует и теперь, — что будто это ничто иное, как город и род Медина-Сёли [22], преобразившийся в устах народа из Медицина-Сола. Но это пускай говорят. Это вздор!

Ну, а с госпожею Смертью что ж сталось?

Госпожа Смерть гуляет и теперь по белу свету. Гововорят, что ей теперь еще чаще приходится по неволе идти иной раз к больному. Как захворает кто и лежит один, тужится да охает, — Смерть не безпокоится; а как только больной, покричав да поохав, пошлет за доктором, так уж Омерть сидит на чеку. — Это тоже пускай говорят. А правда ли это — неизвестно!..

Доктора говорят, что это положительно вздор.

Давным-давно тому назад жила была на свете знатная дама, госпожа Фортуна, из аристократическаго рода самаго древняго происхождения, и жил-был важный, гордый и напыщенный, но незнатнаго происхожденья господин Капитал.

Когда они встретились и где именно, неизвестно, но как только встретились, так и полюбили друг друга и уже не разставались никогда. Где г-жа Фортуна, там и г-н Капитал, а где он, там если не всегда, то все-таки часто и Фортуна.

Она еще не очень за ним бегала, но за то он за ней по пятам ходил, как собака. Хочет, не хочет, а идет… Дошло эдак дело до того, что в свете стали удивляться и находить, что им следовало бы уж жениться.

Делать нечего, пришлось знатной даме госпоже Фортуне выходить замуж за выскочку господина Капитала.

Капитал был большой франт и красавец, помоложе много Фортуны, и характера положительнаго.

Госпожа Фортуна, наоборот, одевалась в простой балахон, волосы не причесывала, и носила их распущенные по плечам, а характером была до нельзя легкомысленна, ветрена, да к тому же ужасно непостоянна. Нынче у нея одна затея, завтра другая; что нынче хорошо, завтра дурно.

Одним словом, это было создание самое безтолковое. В добавок, Фортуна была близорука, чуть не слепа, и ей случалось часто делать такие промахи непоправимые, что весь свет приходил в ужас и в негодование. Однажды, напр. она хотела дать одному солдату арбуз и нож, а сунула в руки скипетр и державу!.. Он попал в монархи, и много бед и глупостей наделал. Наконец, к Фортуне за ее безпорядочность и безпечность весь свет относился так насмешливо, что такому положительному человеку, как Капитал, трудно было жениться на ней. Не говоря уже о том, что на старой девице никому не охота жениться, — а Фортуна была ведь уже дева зрелых лет, когда Капитал был еще юноша. Ну, однако, так ли, сяк ли, но им надо было повенчаться.

Господин Капитал стал скоро жалеть свою холостую жизнь, и скоро начали муж и жена ссориться, все чаще да чаще… Причин, разумеется, было миллион. С такой женой, как госпожа Фортуна, всякий день найдется из-за чего поругаться.

Вдобавок, Капитал думал командовать над женой, быть главою. Куда тебе! Фортуна объявила, что она хоть и слепая и ветреница, но не только не изменит своим привычкам, но и мужа заставит повиноваться себе во всем.

У испанцев есть поговорка, что если и Океан женится, то присмиреет, — а Капитал, наоборот, вздумал храбриться, вздумал жену, да еще такую, как Фортуна, в руки прибрать. А вздумал он это потому, что был ужасно горд, напыщен и очень уж много о себе возмечтал.

Долго ли, коротко ли, а стали муж с женой все чаще воевать и ссориться. Не жизнь пошла, а каторга. А разойтись совсем не могут… Вместе тесно, врозь тошно!

Надумали они, наконец, решить, кому кого слушаться и испытать, кто из них могущественнее и кто на белом свете важнее! Без кого из них люди могут обойтись и без кого не могут. Тот, кто победит, и будет главою в доме.

— Как же это решить? говорит Капитал.

Он не был горазд на выдумки, потому что голь на выдумки хитра, а не он, важный и богатый барин, да еще человек положительный. Фортуна-же, ветреница и шатунья, много по свету набегалась и всякую штуку знала.

— Что ж тут голову ломать! говорит она. Это дело простое. Давай попробуем, кто скорее может осчастливить человека, ты или я.

— Хорошо! говорит Капитал. У меня в земле, подумал он, много еще золота и серебра скрыто под спудом. Только найди его какой человек — так не только сам счастлив будет, а целое государство будет в довольстве и благополучии.

— Найдем, говорит Капитал жене, самаго беднаго человека, совсем нищаго и голоднаго, и давай нам пробовать свою силу.

— Хорошо, говорит Фортуна. Зачем далеко ходить, вон сидит Рамон, по прозвищу «Оглашенный». Ступай к нему и делай что хочешь с ним, а я свое буду делать.

Капитал тихо пошел, степенно и важно подошел к Рамону, как следовало вельможе.

Рамон был поденщик и почти нищий. Когда к нему пришел Капитал, он сидел грустно среди поля под деревом и ел черствый ломоть хлеба, а около него лежала сломанная лопата.

— Здравствуй, Рамон, сказал Капитал.

— Мое почтенье, ваше благородие.

— Что ты тут делаешь?

— Что? Сижу да свою судьбу кляну. Несчастнее меня, кажется, в целом свете нет человека.

Разсказал Рамон новому знакомому барину все свои беды и несчастия, и Капитал увидел, что такого-то человека ему и надо для своей пробы.

— Ну, а теперь что ж ты делаешь?

— А теперь не знаю, куда деваться и как заработать хоть грош. Нанялся я рыть колодезь, вот тут… Уговор был с нанимателем такой, что как я до воды дороюсь, так мне и деньги в руки. Рылся я, рылся в земле и ни черта не нашел, чтоб ей пусто было.

— Ну, нет, извини, я не желаю, чтоб ей или в ней пусто было. От земли и всего, что есть в ней, зависит мое могущество. В земле вся моя сила. Из нея растет хлеб и в ней же олово, медь, золото и серебро, иногда и бриллианты.

— Не знаю, что находят в вашей земле люди, разсердился Рамон, а я в ней, треклятой, не только золота, даже воды не нашел ни капли. Дорылся только до старой подошвы и на такой страшной глубине. что надо полагать, эта подошва оторвалась от сапога какого нибудь антипода. Еще бы немного, и я, роясь да роясь — вылез бы где-нибудь в Америке и дороги бы домой не нашел.

— Ну, слушай, Рамон, я вижу, ты человек трудолюбивый, только не везет тебе Фортуна. Она, между нами сказать — дура. Вот тебе денег на первый раз. Зря не трать, а постарайся разжиться на них. Найми рабочих и рой землю в трех-четырех местах; где-нибудь да найдется вода и будет колодезь.

Рамон, получив горсть серебряной монеты, так обрадовался, что бегом пустился в соседний город. Он давно уже не ел ничего, кроме сухого хлеба, а пить — и воды даже не пил.

Прибежав в город, он вошел в первую лавку и отобрал себе, с радости, провизии, которой хватило бы на целую неделю. Когда пришлось платить, Рамон сунул руку в карман своих панталон, и нашел там только большую дыру, чрез которую он, вероятно, всю мелочь по дороге и посеял.

Потеряв деньги, Рамон пошел их искать и в напрасных поисках потерял весь день и, не попав во время на работу, был прогнан хозяином. Потеряв весь день даром, а затем потеряв место, где мог работать, Рамон потерял наконец и терпение и стал бранить свою горькую судьбу.

Фортуна вместе с мужем глядели издали на Рамона. Фортуна подсмеивалась над мужем. Капитал обиделся и разсердился.

— Постой же! сказал он. Я тебе докажу, что могу его сделать сейчас веселым и довольным своей судьбой.

Капитал снова отправился к Рамону и дал ему новенький золотой на разживу. Рамон просиял от счастья и стал говорить, что, видно, судьба смилостивилась наконец над ним: Он важно пошел в город и, боясь снова потерять деньги, держал свой червонец в руке.

На этот раз Рамон решил купить себе новое платье и вошел в магазим. Выбрав отличное платье, он важно положил золотой на прилавок, требуя сдачи.

Хозяин магазина поглядел монету, повертел ее в руках, позвал соседа на совет и наконец обявил Рамону, что золотой его фальшивый, и что он должен и монету и его, Рамона, как сбытчика, представить в полицию.

Несчастный Рамон обомлел и горько заплакал, проклиная незнакомца, который дал ему этот фальшивый золотой и привел его еще в худшее положение, чем бедность и голод.

— Лучше бы мне голодать, да не попадать в тюрьму! подумал Рамон.

— А ты чего стоишь-то! шепнул ему кто-то. Удирай!

Рамон не заставил себя просить — и, даже не поблагодарив за совет, выскочил из магазина и припустился в поле как заяц. Он так бежал, что когда город пропал у него из глаз, и он лег на землю, чтобы отдышаться, то увидел, что потерял один сапог.

— Ах, черт его возьми, этого проклятаго господина, подумал он. Будь он проклят! Не давай он мне этот фальшивый золотой, не бегать бы мне как преступнику и не терять бы сапога. Что же теперь делать? Прежнюю работу потерял, а на новую наняться в городе теперь нельзя, потому что я туда и глаз показать не могу. Меня схватят и посадят в тюрьму за чужую вину. Что ж мне осталось? Умирать с голоду. Ах, проклятый благодетель! Не встречать бы мне тебя никогда! — Была моя судьба горька, а теперь еще горше.

Между тем Фортуна и Капитал видели все случившееся с Рамоном. Фортуна еще пуще смеялась, слушая, как Рамон ругает ея мужа и свою горькую судьбу, которая по его милости стала еще горше.

Капитал взбесился окончательно.

— Ну, постой же, я тебе докажу мою силу! сказал он и вне себя от досады тотчас пошел к Рамону.

— Слушай, Рамон, не горюй и не проклинай меня и свою судьбу. Вот тебе десять тысяч государственными кредитными билетами. Купи себе дом и займись торговлей. В таком блестящем положении если когда и впрямь случится тебе фальшивой монетой расплачиваться, то ее за настоящую примут. Ну, ступай и благословляй свою судьбу и меня.

Рамон, получив деньги, ошалел совершенно; у него все пред глазами кругом пошло. Он даже не помнил, как вошел в город, как ходил по городу в одном сапоге и всем разсказывал про свое счастье и всем прохожим показывал пачки своих денег.

Наконец, наступила ночь, и какой-то очень любезный и услужливый человек пригласил его к себе ужинать, извиняясь только, что его дом немного далеко. Рамон согласился, все еще не помня себя от счастья; он не думал ни о чем, кроме как об своих деньгах и об будущем благополучии.

Он отправился за своим новым знакомым, который любезно обещал ему и ужин и ночлег. Дом гостеприимнаго знакомца был за городом. Когда они вошли в глухой: переулок, спутник Рамона свиснул. В одну секунду выросли как из-под земли пять человек с дубьем и повалили Рамона. Должно быть, вновь прибывшие приняли Рамона в дубье особенно лихо, потому что он, упав на камни, потерял память, а когда пришел в себя, то было уже светло.

Он хотел подняться и не мог. Босая нога у него как отнялась, голова болела, и на ней были здоровыя шишки. Что касается до десяти тысяч… То какия тебе тысячи?! На Рамоне ничего не было. Он лежал, как мать родила! И только один сапог остался у него на одной ноге. Грабители все сняли и все взяли, но, раздумав, что с одним сапогом делать нечего, оставили его на ноге.

Рамон взвыл благим матом и начал проклинать на чем свет стоит своего покровителя. Без его проклятых денег был бы он теперь на работе у колодца, цел и невредим. А теперь иди в больницу… Иди?! Да и итти нельзя! Как же голому-то показаться в город. Первый полицейский арестует его за неприличие, а там доберутся, кто он такой, вспомнят об фальшивой монете! Ну, и готово!.. Прямо в тюрьму, под суд, и в каторжныя работы.

Рамон кой-как поднялся, спрятался от стыда в кустах и, глядя на себя и на свой единственный уцелевший сапог, начал горько плакать, честить всячески своего благодетеля, посылать его ко всем чертям, в ад кромешный, и желать ему всего самаго невероятно сквернаго.

Между тем Фортуна и Капитал, знавшие все происшедшее, воевали у себя дома. Фортуна так и помирала со смеху над тем, как муж осчастливил Рамона, и как тот его благодарит теперь, сидя голый, в одном сапоге, в кустах за городом, и даже избитый, т. е. несчастнее чем когда-либо. Капитал, совершенно пристыженный, бранился, но придумать ничего не мог. Дай он Рамону хоть миллион, все прахом пойдет. Какая-нибудь глупость да выйдет!.

— Ну, теперь мой черед сделать Рамона счастливым, сказала Фортуна. Смотри, будет ли он ругаться или благословлять свою судьбу. И я, вдобавок, заметь это, своего ничего не дам ему, а твоим же добром его осчастливлю.

Фортуна отправилась прямо к Рамону и даже не махнула рукой, даже не мигнула… А все пошло наоборот…

В ту же минуту проезжий всадник увидал в кустах голую фигуру, остановился и подошел к Рамону.

— Что ты тут делаешь? спросил он.

Рамон разсказал все с ним случившееся. Проезжий оказался доктором и, осмотрев ногу и голову Рамона, тотчас пустил ему кровь. Несчастному полегчало сразу. Осматривая другую ногу, доктор велел ему снять его единственный сапогь, чтобы видеть, не ранен ли он и в эту ногу.

Рамон стащил сапог, и из него посыпались серебряныя монеты.

— Что за диво! воскликнул Рамон, но тут же вспомнил, что мелочь, которую ему дал в первый раз благодетель, проскочив в дыру панталон, должна была именно просыпаться в сапог.

— То-то мне все казался этот сапог узок и тяжел, подумал Рамон. Я думал, это от того, что я бос на другую ногу.

Доктор дал Рамону свой плащ на время, чтоб дойти в город и купить себе платье. Рамон, забрав свое серебро в горсть, пошел в город, надеясь, что в плаще, а затем в новом платье, его не признают так скоро, и что он успеет одеться и уйти из этого проклятаго города, чтоб никогда в него не ворочаться и не видать более своего рокового благодетеля.

Повернув в переулок, Рамон вошел в первый попавшийся магазин платья, с маленькой вывеской и маленькой дверью. Войдя, он перетрухнул…

Вышло так, что он попал в тот же магазин, где отдал свой фальшивый золотой. Оказалось, что у этого магазина было два входа, один главный, из большой улицы, а другой маленький, из переулка. Хозяин магазина, увидя Рамона, узнал его сразу, бросился к нему на встречу с извинениями и стал просить его, простить ему невольную клевету и обиду.

Монета, которую дал ему Рамон, оказалась, уже после его бегства, не фальшивой, а новаго образца, самой последней чеканки и самаго лучшаго золота, каких в городе еще не видали, и только после увидели у других покупателей. Хозяин возвратил ее Рамону, а за обиду, ему сделанную, просил выбрать любое платье и взять его даром, а потом позавтракать вместе с ним.

Чрез час, Рамон вышел из магазина сытый, отличной даром одетый, в одном кармане горсть серебра, а в другом золотой. Он важно пошел по улицам города, не боясь полиции. Проходя мимо дома градоначальника, он поневоле остановился. Густая толпа народа затеснила его. Солдаты вели пойманных грабителей и в числе их, того самаго знакомца Рамона, который его свел в западню и помог ограбить.

Рамон объяснил все тотчас, и тут же получил обратно свои десять тысяч.

— Да будет благословенна моя судьба! воскликнул Рамон, плача от счастья.

Чрез неделю у Рамона был свой дом. Чрез месяц он купил землю, завел огород и нанял рабочих рыть колодезь, уже для себя. Воды не нашлось, однако, ни единой капли. Нашелся вместо нея огромный пласт золота…

Не прошло года, как Рамон был уже известный золотопромышленник, даже более, он был миллионер и гранд Испании за особыя заслуги своему отечеству.

После этой истории с Рамоном, Капитал присмирел и уже с Фортуной не ссорится и командовать ею не берется, а послушно ходит за ней, куда она прикажет.

Госпожа Фортуна умнее с годами не стала, напротив, стала еще ветреннее, совсем ослепла и чудит еще пуще. Куда бы Фортуна ни прошла, Капитал поневоле идет за ней. Фортуна же не ходить за Капиталон по следам, и часто туда, где он пребывает, она глаз не кажет и этим вскоре заставляет и его уйти.

Люди уважают Капитал с каждым годом все более и более и низкопоклонничают перед ним. Над Фортуной люди всегда подтрунивают. Однако, весь свет все-таки давным давно признал, что с одним Капиталом, — если Фортуна не поможет с своей стороны — ничего хорошаго не будет и даже легко все прахом пойдет. Ее на свою сторону замани — а он и сам прибежит вслед за ней!..

В прежние времена, лет с триста тому назад, жить около Саламанки — беда была сущая. Некто Антонио, поселянин, хороший человек, богобоязливый, домовитый и испытанной честности, чуть не разорился и чуть жену не потерял, да не смертью. Умалчивая о том, что собственно бывает около Саламанки, — он заповедал детям своим и внукам никогда не жить около этого города.

И понятно, что Антонио не решался рассказывать, что с ним было. А было вот что. Известно, что Саламанка славилась университетом и было в ней много студиозусов и студентов. Все они — народ молодой, о двух головах, ничего не делают, Бога не помнят, на всякие отчаянные шутки пускаются — и на глупые и на грешные. А дьяволу это на руку. Он около них и стал увиваться. Наконец, он так привык дела водить со студентами, что они уж и рады бы от него отделаться, отмолиться и добрыми делами откупиться от его власти над ними, да уж не могут.

Самая обыкновенная вещь, которую дьявол любил с ними творить, — это превращать их в разных зверей, а то и в птиц.

Нигде не было зато столько оборотней, как около Саламанки. Вот что случилось с Антонио, что он видел своими глазами и слышал своими ушами.

Поселился он близ города с женой своей Хосефой. Детей у них еще не было, ибо они только что обвенчались. Хосефа была замечательной красоты и кокетка тоже не последняя.

Но Антонио был уверен в своей жене и поэтому не ревновал ее. Всякий другой муж стал бы ревновать, видя, какая стая студентов шатается около его дома и какие штуки делает Хосефа. Разумеется, она это делала шутя, по легкомыслию, но другой муж не взял бы в расчет самую суть дела, а стал бы судить по внешности и по мелочам.

Купил Антонио на скопленные деньги отличного мула и не мог нарадоваться на него: крепкий, сильный, красивый, шерсть точно шелк, а рубашка — что твой шоколад, самого нежного коричневого цвета. Многие покупатели стали набиваться к Антонио, и давали большие деньги за мула, но Антонио не продавал. Один студент, богач, знатного рода (красавец такой был, что даже Хосефа признавалась, что не будь у нее мужа — она с ума бы сошла от него), молодой человек и большой руки шалун, предлагал Антонио за мула двадцать червонцев. Каприз такой на него нашел: хочу иметь этого мула! А на Антонио тоже каприз нашел: не хочу продавать. Даже поругались они через это с женой, потому что Хосефа находила глупым не брать 20 червонцев, когда мул стоил три. Студент богач перестал у них бывать (а прежде часто бывал) и погрозился, что отобьет себе мула. Но мул никому не достался. Антонио его потерял даром — таким странным образом, что богач студент и отбить не мог.

Случилась такая оказия: отлучился раз Антонио из дому по делам, вернулся домой на другой день и пошел в конюшню. А в стойле стоит в узде молодой человек, очень приличной наружности, по всему: кавальеро [23] — да жалостно пищит.

— Кто ты? Чего тебе? — воскликнул Антонио.

— Христа ради поесть дай! Умираю! Три года не ел ничего, кроме ячменя.

— Да где мой мул? — ахнул Антонио, видя, что конюшня пуста.

— Мула твоего, благодаря милосердию Божию, нету более. Я был твоим мулом и благодарю тебя за твое ласковое обращение со мной. Теперь Господь простил меня — и я снова стал человеком.

И молодой человек рассказал Антонио, что он за легкомысленную и грешную жизнь, поддавшись искушениям дьявола, совершил заклинание, продал свою душу сатане и должен был сделаться из студента на всю жизнь — мулом, но благодаря молитвам своей матери через три года опять стал человеком.

Антонио чуть не заплакал о своем муле, но не стал жаловаться громко. Молодой же человек был так счастлив, перестав быть животным, что чуть не прыгал от радости.

Что ж было делать, Антонио пригласил его поужинать, а затем отпустил с Богом в Саламанку кончать обучение наукам.

Богач студент как узнал, что собирался купить оборотня, то очень испугался, что так счастливо сошло с рук, и подарил Хосефе три червонца на платье. Только при этом он попросил у нее сдачи — три поцелуя.

Хосефа по ошибке дала сдачи — шесть. Другой муж непременно бы стал ревновать, но Антонио был уверен в жене своей как в самом себе.

Прошло месяцев шесть после этого случая; жили муж с женой мирно и тихо. Хосефа завела себе прелестного кота, да так его полюбила, что с одной тарелки с ним ела, даже спать с собой клала.

Однажды ввечеру заехал к ним проездом знакомый аббат, человек уже пожилой, и остался ночевать. Сидя за ужином, он увидел кота, стал его рассматривать внимательнее, и наконец говорит:

— Дон Антонио, вы этого кота берегите и молитесь за него почаще. Это несчастная христианская душа. Это оборотень. Надо вам его отмолить из-под власти сатаны.

Антонио уже знал по опыту, что черт творит иногда по этой части. Отмаливать душу кота он тотчас согласился с удовольствием — думая, что это не мул. Тут деньги не пропадут. Оказалось, что и это денег стоит.

— Вы дайте мне на несколько обеден, реалов с сотню, да бедным еще раздать столько же, чтобы молились, — сказал аббат.

Жаль было Антонио из-за нового оборотня, проклятого жениного кота, деньги тратить — да что ж делать — грех велик оставить христианина погибнуть.

Уехал аббат с деньгами, и Антонио поехал опять по делам в город. Прошло три дня — и Антонио сюрпризом жене приезжает домой на третий день, когда жена ждала его только на пятый.

Вошел он к Хосефе, а она сидит и завтракает с молодым студентом. Не будь Антонио уверен в своей жене, он просто ревновать бы стал при эдаком сюрпризе. Хосефа была очень смущена, краснела и бледнела.

— Кто это такой? — спрашивает муж.

— Ах, Антонио! — говорит наконец Хосефа. — Бедный мой котеночек…

— Околел, что ли?

— Нет. Вот он! Прав был аббат… — И Хосефа показала на студента.

Антонио только руками развел; да что ж другое-то сделать? Он к тому же не знал, какая беда из-за кота этого произойдет.

А беда вышла та, что кот стал студентом только по виду. Отмолили его душу только наполовину, а не совсем. Говорить он, например, не мог, а мяукал. Работать не мог, а все сидел в уголке и умывался ручкой или в воротах на солнышке грел себе спинку. Это все бы еще ничего, но студент этот, или кот, ел за десятерых. Положение Антонио было пренеприятное. Содержать на свой счет эдакого здоровяка накладно, а прогнать нельзя. Во-первых, куда пойдет бедный оборотень, которого еще не совсем отмолили, — а во-вторых, болтаясь без крова и пристанища, он опять может подпасть под власть дьявола. Грех! Нечего делать, взялась Хосефа отмаливать несчастного совсем, поселила его в отдельной горнице, поила, кормила и всячески ухаживала за ним. Истинно по-христиански!

Наконец, однажды Антонио надоело содержать нахлебника — и он объявил, что пускай оборотень или уходит, или опять обращается в кота. Будучи котом, он гораздо меньше ел, да и жена меньше занималась им и больше заботилась об хозяйстве.

Оборотень ушел, но через день опять пришел, и начал эдак таскаться в дом к Хосефе изо дня в день, потихоньку от мужа.

Уехал раз Антонио по делам, приехал домой и нашел оборотня у себя в кровати: тот, видите ли, покушав, лег отдохнуть.

Антонио взял щетку и ею разбудил оборотня, а разбудивши, стал его приводить ею в себя и ею же чуть его не лишил пяти чувств; так уж старательно распорядился он, хлопая по оборотню.

Оборотень взбеленился, да и Хосефа тоже к удивлению Антонио расплакалась и стала заслонять своего прежнего любимого кота.

Оборотень выскочил из дому и погрозил Антонио, что он ему отомстит тем, что продаст опять душу дьяволу с условием обратить в кошку и саму Хосефу.

И что ж? Не прошло недели, поехал Антонио по делам в город, приехал домой, а жены нет нигде. А на пороге сидит тот же кот и уже новая — им еще не виданная кошка.

С ума было сошел бедный Антонио, поняв, что эта кошка — Хосефа и есть.

Заехал снова знакомый аббат, и подтвердил его мнение, что кошка эта — ничто иное, как обернувшаяся Хосефа.

Что ж было делать? Кота Антонио бросил со злости в колодец и взял на свою совесть загубленную душу, хотя и проданную дьяволу, а все-таки душу. Бедную Хосефу, т. е. кошку, Антонио взял и стал за ней ухаживать, как бывало, она ухаживала за проклятым котом-студентом.

Все деньги, какие только зарабатывал Антонио, шли аббату на молитвы, обедни и на раздачу милостыни, чтобы отмолить душу Хосефы.

Через год Антонио запрыгал однажды от радости и заплакал как младенец. Вернувшись домой из поездки, он нашел дома свою настоящую Хосефу — уже в виде супруги, а не в виде кошки. Отмолили!

И каких только чудес не рассказывала ему Хосефа! Она ничего не помнила и не знала за весь год, — она как бы не видела всего того, что делал для нее муж, пока она была кошкой.

Боясь какой новой беды, Антонио и Хосефа переехали жить в Андалузию. Ни муж, ни жена не любили и вспоминать, не только рассказывать про этот случай с ними.