Жюль Верн

Завещание чудака

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1

ВЕСЬ ГОРОД В РАДОСТИ

   Иностранец, приехавший утром 3 апреля 1897 года в главный город штата Иллинойс, имел бы полное основание считать себя избранником бога путешествующих. В этот день его записная книжка обогатилась бы любопытными заметками, материалом, вполне пригодным для сенсационных газетных статей. Несомненно, если бы он продлил евое пребывание в Чикаго сначала на несколько недель, а потом на несколько месяцев, то пережил бы свою долю волнений и беспокойств, переходя от надежды к отчаянию, участвуя в том лихорадочном возбуждении, которое привело этот большой город в состояние ошеломленности, пожалуй даже одержимости.

   С восьми часов утра все возраставшая громадная толпа двигалась по направлению к двадцать второму кварталу, одному из самых богатых кварталов города.

   Как известно, улицы современных городов Соединенных штатов расположены по направлениям широты и долготы, что придает им четкость линий шахматной доски.

   — Да что же это такое?! — воскликнул один из агентов городской полиции, стоявший на посту на углу Бетховен-стрит и Норд-Уэллс-стрит. — Не собирается ли все городское население запрудить сегодня весь квартал?

   Этот рослый полицейский, ирландец родом, хороший малый в общем, как и большинство его товарищей по корпорации, тратил большую часть жалованья в тысячу долларов на удовлетворение столь естественной невыносимой жажды, от которой страдают все уроженцы зеленой Ирландии.

   — Сегодня доходный денек для карманных воров, — прибавил один из его товарищей, тоже типичный ирландец, тоже рослый, страдающий той же неутолимой жаждой.

   — Пусть каждый сам смотрит за своими карманами, — ответил первый полицейский, — если не хочет найти их пустыми, вернувшись домой. Нас одних на всех не хватит...

   — Сегодня хватит с нас того, что придется переводить под руку дам на перекрестках!

   — Держу пари, что будет сотня раздавленных! — добавил его товарищ.

   К счастью, в Америке существует прекрасная привычка защищать себя самому, вместо того чтобы ждать от администрации помощи, которую та и не в состоянии оказать.

   А между тем какое громадное скопление народа грозило этому двадцать второму кварталу, если бы сюда явилась хотя бы половина всего населения Чикаго! Столица насчитывала в то время не менее одного миллиона семисот тысяч жителей, из которых почти пятую часть составляли уроженцы Соединенных штатов; немцев было около пятисот тысяч и почти столько же ирландцев. Среди остальных — англичан и шотландцев было пятьдесят тысяч, жителей Канады — сорок тысяч, Скандинавии — сто тысяч, столько же чехов и поляков, евреев — пятнадцать тысяч и французов — десять, самое меньшее число во всем этом огромном количестве.

   Впрочем, по словам французского ученого-географа путешественника Элизе Реклю, Чикаго еще не занимал всей городской территории, отведенной ему на берегу Мичигана на площади в четыреста семьдесят один квадратный километр, почти равной департаменту Сены.

   Бьую очевидно, что в этот день любопытные спешили из всех трех частей города, которые река Чикаго образует своими двумя рукавами — северо-западным и юго-западным, Норт-Сайдом и Саут-Сайдом. Путешественники называют первую и из этих частей "Сен-Жерменским предместьем", а вторую — "предместьем Сент-Оноре" главного города штата Иллинойс. Правда, не было также недостатка в наплыве любопытных и из западного угла, сжатого между двумя рукавами реки.

   Жители этой менее элегантной части города, в свою очередь, присоединились к этой многолюдной толпе любопытных. Многие из них жили в своих невзрачных домишках вблизи Мадисон-стрит и Кларк-стрит, кишмя кишевших чехами, поляками, немцами, итальянцами и китайцами, бежавшими из пределов своей страны.

   Весь этот люд направлялся к двадцать второму кварталу беспорядочной, шумной толпой, и восьмидесяти его улиц не хватало, чтобы пропустить такое множество народу.

   В этом людском потоке были смешаны почти все классы населения: должностные лица Федерал-Бильдинга и Пост-Оффиса, судьи Корт-Хауза, высшие представители управления графств, городские советники Сити-Холла и весь персонал колоссальной гостиницы Аудиториума, в которой насчитывается несколько тысяч комнат; далее, приказчики больших магазинов мод и базаров господ Маршалл Фильд, Леман и В.В. Кембэл; рабочие заводов топленого свиного сала и маргарина, изготовлявших прекрасного качества масло по десять центов или по десять су за фунт; рабочие вагонных мастерских знаменитого конструктора Пульмана, явившиеся с дальних окраин Юга; служащие универсального торгового дома "Монтгомери Уорд и К"; три тысячи рабочих М. Мак Кормика, изобретателя знаменитой жатвенной машины-вязалки; рабочие мастерских, доменных печей и прокатных цехов; рабочие завода, вырабатывающего бессемеровскую сталь; рабочие мастерских М.Ж. Мак Грегор Адамса, обрабатывающих никель, олово, цинк, медь и лучшие сорта золота и серебра; рабочие фабрики обуви, где производство доведено до такого совершенства, что на изготовление ботинка достаточно полутора минут, и тысяча восемьсот рабочих торгового дома "Елджин", выпускающего ежедневно из своих мастерских две тысячи часов.

   К этому уже и без того длинному списку прибавьте еще персонал служащих на элеваторах Чикаго, первого в мире города по торговле зерном; служащих железных дорог, перевозящих ежедневно через город по двадцати семи железнодорожным путям в тысяче трехстах вагонах сто семьдесят пять тысяч пассажиров, а также персонал паровых и электрических автомобилей, фуникулерных и других вагонов и экипажей, ежедневно перевозящих два миллиона пассажиров. И, наконец, моряков и матросов громадного порта, торговый оборот которого ежедневно требует шести-десяти кораблей.

   Нужно было быть слепым, чтобы не заметить среди всей этой толпы директоров, редакторов, сотрудников и репортеров пятисот сорока ежедневных и еженедельных газет и журналов чикагской прессы. Нужно было быть глухим, чтобы не слышать криков биржевиков и спекулянтов, которые вели себя здесь так, точно они находились в департаменте торговли или на Уит-Пит, хлебной бирже. А среди всей этой шумной толпы двигались и волновались служащие банков, национальных или государственных, и т.д.

   Как забыть в этой массовой демонстрации учеников колледжей и университетов: Северо-западного университета, соединенного Колледжа права, Чикагской школы ручного труда и стольких других! Забыть артистов двадцати трех театров и казино, артистов Большой оперы, театра Джекобс-Клэрк-стрит, театров Аудиториум и Лицеум. Забыть персонал двадцати девяти главных отелей, слуг всех этих ресторанов, достаточно просторных для того, чтобы принимать по двадцати пяти тысяч гостей в час. Забыть, наконец, мясников главного Сток-Ярда Чикаго, которые по счетам фирм Армур, Свит, Нельсон, Моррис и многих других закалывают миллионы быков и свиней по два доллара за голову. И можно ли удивляться тому, что Царица Запада занимает второе место после Нью-Йорка среди индустриальных и торговых городов Соединенных штатов, раз нам известно, что ее торговые обороты выражаются цифрой в тридцать миллиардов в год!

   Децентрализация в Чикаго, как и во всех больших американских городах, полная, и если можно играть этим словом, то хочется спросить: в чем же заключалась та притягательная сила, которая заставила население Чикаго так "сцентрализоваться" в этот день вокруг Ла-Салль-стрит?

   Не к городской ли ратуше устремлялись все эти шумные массы населения? Не шло ли дело об исключительной по своей увлекательности спекуляции, которую здесь называют "бум", продаже с публичных торгов какой-нибудь земельной собственности, спекуляции, возбуждающе действующей на воображение каждого? Или, может быть, дело касалось одной из тех предвыборных кампаний, которые так волнуют толпу? Какого-нибудь митинга, на котором республиканцы, консерваторы и либералы-демократы готовились к ожесточенной борьбе? Или, быть может, ожидалось открытие новой Всемирной колумбийской выставки и под тенью деревьев Линкольн-Парка, вдоль Мидуэй-Плезанс, должны были возобновиться пышные торжества 1893 года?

   Нет, готовившееся торжество было совсем другого рода и носило бы очень печальный характер, если бы его организаторы не были обязаны, согласно воле лица, которого все это касалось, выполнить возложенную на них задачу среди всеобщего шумного ликования.

   В этот час Ла-Салль-стрит была совершенно очищена от публики благодаря большому количеству полицейских, поставленных на ее концах, и процессия могла теперь беспрепятственно катить по ней свои шумные волны.

   Если Ла-Салль-стрит не пользуется такой симпатией богатых американцев, какой пользуются авеню Прерий, Калюмет, Мичиган; где высятся богатейшие в Чикаго дома, то она тем не менее одна из наиболее посещаемых улиц в городе. Названа она по имени француза Роберта-Кавалье де-Ла-Салль, одного из первых путешественников, который в 1679 году явился исследовать эту страну озер и чье имя справедливо пользуется в Соединенных штатах такой популярностью.

   Зритель, которому удалось бы пройти через двойную цепь полицейских, увидел бы почти в самом центре Ла-Салль-стрит, на углу Гёте-стрит, перед одним из великолепнейших особняков колесницу, запряженную шестеркой лошадей. Находившиеся впереди и позади этой колесницы участники процессии были размещены в строгом порядке и ждали только сигнала, чтобы тронуться в путь. Во главе процессии находились несколько отрядов милиции в поной парадной форме со своими офицерами, струнный оркестр, состоящий из сотни музыкантов, и такой же многочисленный хор певческой капеллы, который должен был присоединить свое пение к музыке, исполняемой оркестром.

   Вся колесница была затянута ярко-пунцовой материей с золотыми и серебряными полосами, на которой сверкали осыпанные бриллиантами инициалы: "В. Дж. Г.". Повсюду виднелись цветы — не букеты, а целые охапки цветов, но их изобилие здесь, в этой Столице Садов, так называют также Чикаго, никого не удивляло. Сверху колесницы, которая могла бы с честью фигурировать на каком-нибудь пышном национальном празднике, спускались до самой земли благоухающие гирлянды. Их поддерживали шесть человек, трое с правой стороны, трое — с левой.

   Позади колесницы, в нескольких шагах от нее виднелась группа лиц, человек около двадцати, среди которых находились: Джемс Т. Дэвидсон, Гордон С. Аллен, Гарри Б. Андрьюс, Джон Аи. Дикинсон, Томас Р. Карлейль и другие члены Клуба Чудаков на Мохаук-стрит, в котором Джордж Б. Хиггинботам был председателем, а также члены других четырнадцати городских клубов.

   Как известно, штаб-квартира миссурийской дивизии и резиденция ее начальника находятся в Чикаго, и само собою разумеется, что как сам начальник ее, генерал Джемс Моррис, так и весь его штаб и чиновники его канцелярий, размещенные в Пульман-Бильдинге, в полном составе следовали за упомянутой группой. А за ними шли: губернатор штата Джон Гамильтон, потом мэр города со своими товарищами по должности, члены городского совета, комиссары графства, прибывшие специально для такого дня из Спрингфильда, официальной столицы штата, где находятся многие правительственные учреждения, а также судьи Федерального суда. Их назначение на эту должность, в отличие от большинства правительственных чиновников, зависит не от выборов, а от президента Союза.

   В конце процессии толпились коммерсанты, инженеры, профессора, адвокаты, доктора, дантисты, следователи, местные начальники полиции.

   С целью защитить процессию от такого наплыва любопытных, генерал Джемс Моррис призвал сюда сильные отряды кавалерии с саблями наголо, с развевающимися на свежем ветре знаменами.

   Это длинное описание необычной церемонии должно быть дополнено еще одной подробностью: у всех без исключения присутствующих красовалось в петличке по цветку гардении, который им вручал мажордом, одетый в черный фрак, стоявший у парадных дверей великолепного особняка.

   Весь дом имел праздничный вид, и свет его бесчисленных канделябров и электрических ламп спорил с ярким светом лучей апрельского солнца. Настежь открытые окна выставляли напоказ дорогие матерчатые разноцветные обои, покрывавшие стены. Лакеи в праздничных ливреях стояли на мраморных ступеньках парадной лестницы; гостиные и залы были готовы для торжественного приема гостей. В многочисленных столовых накрытые столы сверкали серебром массивных ваз, всюду виднелись изумительные фарфоровые сервизы любимые чикагскими миллионерами, а хрустальные бокалы и кубки были полны вина и шампанского лучших марок.

   Наконец на башне городской ратуши часы пробили девять, с отдаленного конца Ла-Салль-стрит прогремели фанфары, и в воздухе раздалось троекратное "ура". По знаку помощника начальника полиции развернулись знамена, и процессия тронулась в путь.

   Сначала послышались увлекательные звуки "Колумбус-марша", написанного кембриджским профессором Джоном К. Пэном, исполняемого оркестром. Медленными, размеренными шагами участники процессии направились вверх по Ла-Салль-стрит, и тотчас же вслед за ними двинулась и колесница, которую везла шестерка лошадей, покрытых роскошными попонами, украшенных плюмажами и эгретками. Гирлянды цветов поддерживались руками шести привилегированных участников процессии, выбор которых был, казалось, делом простой случайности.

   Вслед за колесницей в безукоризненном порядке двинулись члены клубов, представители властей, как военной, так и гражданской, отряды кавалерии, а за ними широкие массы публики.

   Излишне говорить, что все двери, окна, балконы, подъезды, даже крыши домов на Ла-Салль-стрит были полны зрителей всех возрастов, причем большинство их заняло места еще накануне.

   Когда первые ряды процессии достигли конца авеню, они повернули налево и направились вдоль Линкольн-Парка. Какой невероятный муравейник людей толпился теперь на двухстах пятидесяти акрах этого очаровательного местечка, окаймленного на западе сверкающими водами Мичигана, парка с его тенистыми аллеями, рощами, лужайками, покрытыми пышной растительностью, с маленьким озером Винстон, с памятниками Гранту и Линкольну, с площадью для парадов и с зоологическим садом! Из сада в эту минуту доносился вой хищных зверей и обезьян, желавших, по-видимому, порезвиться и принять участие во всеобщем торжестве. Обычно в будни Линкольн-Парк представлял собой пустыню, и попавший сюда случайно иностранец мог подумать, что этот день был воскресеньем. Но нет! Это была пятница, обычно неприятная, унылая пятница 3 апреля.

   Об это никто не думал в толпе любопытных, обменивавшихся замечаниями об участниках процессии и сожалеющих, без сомнения, что сами не принимали в ней участия.

   — Да, — говорил один из них, — эта процессия так же великолепна, как та, которая была при открытии нашей выставки.

   — Верно, — отозвался другой, — во всяком случае, она стоит той, которую мы видели двадцать четвертого октября в Мидуэй-Плезанс.

   — А эти шестеро, которые маршируют около самой колесницы! — воскликнул один из чикагских матросов.

   — Некоторые вернутся с полными карманами, — прибавил кто-то в группе рабочих завода Кормика.

   — Можно сказать, счастливый билет они вытянули, — вмешался владелец ближайшей пивной, человек громадного роста, у которого пиво, казалось, сочилось из всех пор тела. — Я бы отдал все, что у меня есть самого ценного, чтобы быть на их месте!..

   — И вы, во всяком случае, не прогадали бы! — ответил широкоплечий мясник со Сток-Ярда.

   — День, который принесет им целые груды кредитных билетов! — послышался чей-то голос.

   — Да... богатство им обеспечено!

   — И какое богатство!

   — Десять миллионов долларов каждому!

   — Вы хотите сказать — двадцать миллионов?

   — Ближе, кажется, к пятидесяти, чем к двадцати!

   В том возбуждении, в котором они находились, эти люди очень быстро договорились до миллиарда — цифра, между прочим, чаще всего употребляемая в разговорах, ведущихся в Соединенных штатах.

   Но, разумеется, все эти предположения основывались только на гипотезах.

   Ну, а что же дальше?.. Неужели эта процессия решила обойти весь город?

   Если в программу входила такая "прогулка", то на нее не хватило бы и целого дня!..

   Как бы то ни было, все с теми же шумными проявлениями радости, под звуки громкой музыки, оркестра и пения хора певческой капеллы, среди оглушительных "гип! гип!" и "ура" толпы длинная колонна, никем не останавливаемая, дошла до входа в Линкольн-Парк у которого начинается Фуллертон-авеню. Оттуда она повернула налево и двигалась на протяжении двух с половиной миль в западном направлении вплоть до северного рукава реки Чикаго. Между тротуарами, черными от толпы, оставалось еще достаточно места для того, чтобы процессия могла свободно продвигаться вперед.

   Перейдя мост, она дошла до Бранд-стрит, до той великолепной городской артерии, которая носит название бульвара Гумбольдта, и, сделав, таким образом, около одиннадцати миль в западном направлении, повернула на юг и от начала Логан-сквера продолжала свой путь, двигаясь все время между живой изгородью любопытных.

   Начиная с этого пункта, колесница беспрепятственно докатилась до Пальмер-сквера и остановилась перед входом в парк, носящий имя знаменитого прусского ученого.

   Был полдень, и получасовой отдых в Гумбольдт-Парке был необходим, так как прогулка предстояла еще длинная. Здесь толпа могла отдохнуть на зеленых лужайках, среди которых текли, освежая их, быстрые ручьи; площадь парка составляла более двухсот акров.

   Как только колесница остановилась, оркестр и хоры заиграли и запели "Star Spangled Banner"[ "Star Spangled Banner" — "Усеянный звездами флаг"], вызвавший такую бурю аплодисментов, точно дело происходило в мюзик-холле какого-нибудь казино.

   Самого западного пункта, находившегося в Гарфильд-Парке, процессия достигла в два часа дня. Как видите, в столице штата Иллинойс в парках нет недостатка! Из них не меньше пятнадцати главных, причем Джексон-Парк занимает пятьсот девяносто акров, а в общей сложности парками покрыты две тысячи акров[ Две тысячи акров — около четырехсот гектаров.] земли — лужаек, рощ, лесных зарослей и кустарников.

   Завернув за угол, образуемый бульваром Дуглас, процессия продолжала двигаться в прежнем направлении, чтобы дойти до Дуглас-Парка и оттуда дальше, по Саут-Вест-стрит; потом она перешла через южный рукав реки Чикаго, а затем реку Мичиган и канал, который тянется к востоку от нее, после чего ей оставалось только спуститься на юг, двигаясь вдоль Вест-авеню, и, пройдя еще три мили, дойти до Гайд-Парка.

   Пробило три часа. Пора было сделать новую остановку, прежде чем возвращаться в восточную часть города. Теперь оркестр пришел уже в полное неистовство, исполняя с необыкновенным воодушевлением самые веселые и самые безумные де-катр и аллегро, заимствованные из репертуара Лекока, Вернея, Одрана и Оффенбаха. Кажется совершенно невероятным, что присутствующие не были вовлечены в танцы этим увлекательным ритмом публичных балов. Во Франции, наверное, никто не смог бы ему противостоять!

   Погода была великолепная, хотя воздух все еще оставался холодным. В штате Иллинойс в первые дни апреля зимний период далеко еще не закончен, и навигация по озеру Мичигану и реке Чикаго обыкновенно не возобновляется с начала декабря и до конца марта.

   Но хотя температура оставалась еще низкой, воздух был так чист, солнце, совершая свой путь по безоблачному небу, лило такой яркий свет, очевидно тоже "принимая участие в общем празднике", как выражаются репортеры официальной прессы, что нельзя было сомневаться, что до самого вечера все будет идти так же удачно.

   Масса народа все еще не редела. Если среди них теперь отсутствовали любопытные северных кварталов, то им на смену явились любопытные южных кварталов, не менее оживленные, оглашавшие воздух такими же громкими, такими же восторженными криками "ура".

   Что касается различных групп этой процессии, они сохраняли тот же порядок, в каком они были в самом начале, перед особняком на Салль-стрнт, и в каком они, без сомнения, останутся вплоть до самого последнего пункта своего длинного путешествия.

   Выйдя из Гайд-Парка, колесница направилась на восток вдоль бульвара Гарфильда.

   В конце этого бульвара развертывается во всем своем изумительном великолепии парк Вашингтона, покрывающий собой площадь в триста семьдесят один акр. Его теперь снова наполняла толпа, как это было несколько лет назад во время последней выставки. От четырех часов до половины пятого опять была остановка, во время которой хор певческой капеллы блестяще исполнил "In Praise of God"[ "In Praise of God" — "Во славу бога".] Бетховена, заслужив бурные аплодисменты всей аудитории.

   После этого прогулка совершалась в тени аллей парка вплоть до громадной площади Джексон-Парка, у самого озера Мичигана.

   Не намеревалась ли колесница направиться именно к этому пункту, пользующемуся с некоторых пор такой славой? Не имелось ли в виду подобной церемонией воскресить воспоминание о славной годовщине, чтобы ежегодно празднуемый день навсегда сохранился в памяти жителей Чикаго?

   Нет! Первые ряды милиции, обогнув Вашингтон-Парк и двигаясь по Грэв-авеню, подходили теперь к одному из парков, который был окружен целой сетью стальных рельсов, что объясняется исключительной населенностью этого квартала. Процессия остановилась, но, прежде чем проникнуть под тень великолепнейших дубов, музыканты сыграли один из самых увлекательных вальсов Штрауса.

   Не принадлежал ли этот парк какому-нибудь казино и не готовился ли его грандиозный холл принять всю эту толпу, приглашенную на какой-нибудь ночной фестиваль?

   Ворота широко растворились, и полицейским агентам с большим трудом удалось сдержать толпу, еще более многочисленную и шумную, чем раньше. Но проникнуть в парк она все же была не в состоянии, так как его защищали несколько отрядов полиции, чтобы дать возможность проехать туда колеснице и тем закончить "прогулку" через весь громадный город в пятнадцать с лишком миль.

   Но парк этот не был парком. Это было Оксвудсское кладбище, самое громадное из всех одиннадцати кладбищ Чикаго. А колесница была погребальной и везла к последнему пристанищу смертные останки Вильяма Дж. Гиппербона, одного из членов Клуба Чудаков.

  

Глава II

ВИЛЬЯМ ДЖ. ГИППЕРБОН

   Тот факт, что Джемс Т. Дэвидсон, Гордон С. Аллен, Гарри Б. Андрыос, Джон Аи. Дикинсон, Джордж Б. Хиггинботам и Томас Р. Карлейль находились среди почетных лиц, непосредственно следовавших за колесницей, еще не означал, что они были наиболее популярными членами Клуба Чудаков.

   Справедливость требует сказать, что самым эксцентричным в их образе жизни было то, что они принадлежали к вышеназванному клубу на Мохаук-стрит. Возможно, что все эти почтенные янки, разбогатевшие благодаря многочисленным удачным операциям с земельными участками, по разработке нефти, эксплоатации железных дорог, рудников и лесных участков, благодаря убою домашнего скота, имели намерение поразить своих соотечественников пятидесяти одного штата Союза, а также весь Новый и Старый Свет своими ультра-американскими экстравагантностями. Но надо сознаться, их общественная и частная жизнь не представляла собой ничего такого, что могло бы привлечь к ним внимание всего мира. Их было человек пятьдесят. Они платили огромные налоги, не имели прочных связей в чикагском обществе, были постоянными посетителями клубных читален и игорных залов, просматривали большое количество всяких журналов и обозрений, вели более или менее крупную игру, как водится во всех клубах, и частенько делали заявления в прессе о том, что они сделали в прошлом и что делают в настоящем.

   — Решительно мы совсем не... совсем не чудаки — говорили они.

   Но один из членов этого клуба был, повидимому, более склонен, чем его коллеги, проявить некоторую долю оригинальности. Хотя он еще ничего не сделал такого эксцентричного, что могло бы обратить на него всеобщее внимание, все же было основание думать, что он сумеет оправдать название, может быть чересчур преждевременно присвоенное себе этим знаменитым клубом.

   Но, к несчастью, Вильям Гиппербон умер, и справедливость требует признать, что то, чего он никогда не делал при жизни, он сумел сделать после смерти, так как именно на основании его определенно выраженной воли похороны совершались в этот день среди всеобщего веселья.

   Покойному Вильяму Гиппербону в момент, когда он так неожиданно окончил свое существование, не было еще пятидесяти лет. В этом возрасте он был красивым мужчиной, рослым, широкоплечим, довольно полным, державшимся прямо, что придавало некоторую деревянность его фигуре, не лишенной в то же время известной элегантности и благородства. Его каштановые волосы были очень коротко подстрижены, а в его шелковистой бороде в форме веера виднелись среди золотистых и несколько серебряных нитей. Глаза его были темно-синие, очень живые и горящие под густыми бровями, а слегка сжатые и чуть приподнятые в углах губы и рот, сохранивший полностью все зубы, говорили о характере, склонном к насмешливости и даже презрению. Этот великолепный тип северного американца обладал железным здоровьем. Никогда ни один доктор не щупал его пульса, не смотрел его горла, не выстукивал его груди, не выслушивал его сердца, не измерял термометром его температуры. А между тем в Чикаго нет недостатка в докторах, — так же как и в дантистах, — обладающих большим профессиональным искусством, но ни одному из них не представилось случая применить свое искусство к Вильяму Дж. Гиппербону.

   Можно было бы, однако, сказать, что никакая машина, — обладай она даже силой ста докторов, — не была бы в состоянии взять его из этого мира и перенести в другой.

   И тем не менее он умер! Умер без помощи медицинского факультета, и именно этот его уход из жизни и был причиной того, что погребальная колесница находилась теперь перед воротами Оксвудсского кладбища.

   Чтобы дополнить внешний портрет этого человека моральным, нужно прибавить, что Вильям Дж. Гиппербон был человеком холодного темперамента, положительным и что во всех случаях жизни он сохранял полное самообладание. Если он считал, что жизнь представляет собой нечто хорошее, то это потому, что он был философом, а быть философом вообще нетрудно, когда огромное состояние и отсутствие всяких забот о здоровье своем и семьи возволяют соединять благожелательность со щедростью.

   Вот почему невольно хочется спросить: логично ли было ждать какого-нибудь эксцентричного поступка от человека такого практичного, такого уравновешенного? И не было ли в прошлом этого американца какого-нибудь факта, который давал бы основание этому поверить?

   Да, был, один единственный. Когда Вильяму Гиппербону было уже сорок лет, ему пришла фантазия сочетаться законным браком с одной столетней гражданкой Нового Света, родившейся в 1781 году, в тот самый день, когда во время Великой войны капитуляция лорда Корнваллиса заставила Англию признать независимость Соединенных штатов. Но в тот момент, когда он собрался сделать ей предложение, достойная мисс Антония Бэргойн покинула этот мир в припадке острого детского коклюша, и таким образом Вильям Гиппербон запоздал со своим предложением! Тем не менее, верный памяти почтенной девицы, он остался холостяком, и это, конечно, может быть сочтено за несомненное с его стороны чудачество.

   С тех пор ничто уж не тревожило его существования, так как он не принадлежал к школе того великого поэта, который в своем бесподобном стихотворении говорит:

  

   О Смерть, богиня мрака, в который возвращается все и растворяется все,

   Прими детей в свою звездную глубину!

   Освободи их от оков времени, чисел и пространства

   И верни им покой, нарушенный жизнью.

  

   И действительно, для чего Вильям Гиппербон стал бы призывать "мрачную богиню"? Разве "время", "числа" и "пространство" его здесь когда-нибудь беспокоили? Разве не все удавалось ему в этом мире; Разве не был он исключительным любимцем случая, который везде и всегда осыпал его своими милостями? В двадцать пять лет обладая уже порядочным состоянием, он сумел его удвоить, удесятерить, увеличить в сто и тыссячу раз благодаря счастливым операциям, не подвергая себя при этом никакому риску. Уроженцу Чикаго, ему достаточно было только не отставать от изумительного роста этого города, в котором сорок семь тысяч гектаров, стоивших в 1823 году, по свидетельству одного путешественника, две тысячи пятьсот долларов стоили теперь восемь миллиардов. Таким образом, покупая по низкой цене и продавая по высокой участки земли (из которых некоторые привлекали покупателей, дававших по две и по три тысячи долларов за один ярд для постройки на этой площади двадцативосьмиэтажных домов) и помещая часть полученной прибыли в различные акции: железнодорожные, нефтяные, акции золотых приисков, Вильям Гиппербон разбогател в такой мере, что мог оставить после себя колоссальное состояние. Без сомнения, мисс Антония Бэогойн сделала большую ошибку, игнорируя такое блестящее замужество.

   Но если нельзя удивляться тому, что безжалостная смерть унесла эту столетнюю особу, то поводов для удивления оказалось достаточно, когда стало известно, что Вильям Гиппербон, не достигший еще и половины ее возраста, в полном расцвете сил отправился в иной мир, причем у него не было никакого основания считать его лучше того, в котором он жил до сих пор.

   Кому же должны были достаться все миллионы почтенного члена Клуба Чудаков!

   Вначале все спрашивали, не будет ли клуб назначен законным наследником того, который первым со дня основания клуба ушел из этого мира, что могло бы побудить его коллег последoвать такому же примеру?

   Нужно знать, что Вильям Гиппербон большую часть жизни проводил не в своем особняке на Салль-стрит, но в клубе на Мохаук-стрит. Он там завтракал, обедал, ужинал, отдыхал и развлекался, причем самым большим его удовольствием, — это нужно отметить, — была игра. Но не шахматы, не триктрак, не карты, не баккара или тридцать и сорок, не ландскнехт, поккер, пикет, экарте или вист, а та игра, которую именно он ввел в своем клубе и которую особенно любил.

   Дело идет об игре в "гусек", благородной игре заимствованной у греков. Невозможно сказать, до чего Вильям Дж. Гиппербон ею увлекался! Эта страсть и увлечение в конце концов заразили и его коллег. Он волновался, перескакивая, по капризу игральных костей, из одной клетки в другую в погоне за гусями, стремясь догнать последнего из этих обитателей птичьего двора. Он волновался, попадая на "мост", задерживаясь в "гостинице", теряясь в "лабиринте", падая в "колодец", застревая в "тюрьме", наталкиваясь на "мертвую голову, попадая в клетки: "матрос", "рыбак", "порт", "олень", "мельница", "змея", "солнце", "шлем", "лев", "заяц", "цветочный горшок" и т. д.

   Если мы припомним, что у богатых членов Клуба Чудаков штрафы, которые полагалось платить по условиям игры, были не маленькие и выражались в нескольких тысячах долларов, то станет ясно, что играющий, как бы богат он ни был, все же не мог не испытывать удовольствия, пряча выигрыш в карман. В течение десяти лет Вильям Гиппербон почти все дни проводил в клубе, только изредка совершая небольшие прогулки на пароходе по озеру Мичигану. Не разделяя любви американцев к заграничным путешествиям, он все свои поездки ограничивал только Соединенными штатами. Так отчего же в таком случае его коллегам, с которыми он был всегда в прекрасных отношениях, не сделаться его наследниками? Не были ли разве они единственными из всех людей, с которыми он был связан узами симпатии и дружбы? Не разделяли ли они ежед невно его безудержную страсть к благородной игре в "гусек", не сражались ли они с ним на арене, где случай дарит играющим столько сюрпризов? И разве не могла прийти в голову Вильяму Гиппербону мысль назначить ежегодную премию тому из партнеров, кто выиграет большее число партий в "гусек" за время от 1 января до 31 декабря?

   Пора уже сообщить, что у покойного не было ни семьи, ни прямого наследника — вообще никого из родных, кто имел бы право рассчитывать на его наследство. Поэтому умри он, не сделав никаких распоряжений относительно своего состояния, оно естественным образом перешло бы к Соединенным штатам, которые, так же как и любое монархическое государство, воспользовались бы им, не заставив себя долго просить.

   Впрочем, чтобы узнать последнюю волю покойного, достаточно было отправиться на Шелдон-стрит, N 17 к нотариусу Торнброку и спросить у него, во-первых, существовало ли вообще завещание Вильяма Гиппербона, а во-вторых, каково было его содержание.

   — Господа, — сказал нотариус Торнброк председателю Клуба Чудаков Джорджу Б. Хиггинботаму и одному из его членов Томасу Р. Карлейлю, которые были выбраны делегатами для выяснения этого серьезного вопроса, — я ждал вашего визита, который считаю большой для себя честью...

   — Это такая же честь и для нас, — ответили, раскланиваясь, оба члена клуба.

   — Но, — прибавил нотариус, — прежде чем говорить о завещании, нужно заняться похоронами покойного.

   — Мне кажется, — сказал Джордж Б. Хиггинботам, — что их нужно организовать с блеском, достойным нашего покойного коллеги.

   — Необходимо строго следовать инструкциям моего клиента, запечатанным в этом конверте, — ответил нотариус, ломая печать конверта.

   — Это значит, что похороны будут... — начал было Томас Карлейль.

   — ...торжественными и веселыми в одно и то же время, господа, под аккомпанемент оркестра и хора певческой капеллы, при участии публики, которая не откажется, конечно, прокричать веселое "ура" в честь Гиппербона!

   — Я ничего другого и не ожидал от члена нашего клуба, — проговорил председатель, наклоняя одобрительно голову. — Он не мог, конечно, допустить, чтобы его хоронили, как простого смертного.

   — Поэтому, — продолжал нотариус Торнброк, — Вильям Гиппербон выразил желание, чтобы все население Чикаго представительствовало на его похоронах в лице шести делегатов, избранных по жребию при совершенно исключительных условиях. Он давно уже задумал этот план и несколько месяцев назад собрал в одну большую урну фамилии всех своих сограждан обоих полов в возрасте от двадцати до шестидесяти лет. Вчера, согласно его инструкциям, я в присутствии мэра города и его помощников произвел жеребьевку, и первым шести гражданам, чьи фамилии я вынул из урны, я дал знать в заказных письмах о воле покойного, приглашая их занять места во главе процессии и прося их не отказаться от этого возложенного на них долга...

   — О, они, конечно, его исполнят, — воскликнул Томас Карлейль, — так как есть все основания думать, что они будут хорошо награждены покойным, если даже и не окажутся его единственными наследниками.

   — Это возможно, — сказал нотариус, — и с своей стороны я бы этому вовсе не удивился.

   — А каким условиям должны отвечать лица, на которых выпал жребий? — захотел узнать Джордж Хиггинботам.

   — Только одному, — отвечал нотариус: — чтобы они были уроженцами и жителями Чикаго.

   — Как... никакому другому?

   — Никакому другому.

   — Все понятно, — ответил Карлейль. — А теперь, мистер Торнброк, когда же вы должны будете распечатать завещание?

   — Спустя две недели после кончины.

   — Только спустя две недели?

   — Да, так указано в записке, приложенной к завещанию, следовательно, пятнадцатого апреля.

   — Но почему такая отсрочка?

   — Потому что мой клиент желал, чтобы прежде, чем ознакомить публику с его последней волей, факт его смерти был твердо установлен.

   — Наш друг Гиппербон очень практичный человек, — заявил Джордж Б. Хиггинботам.

   — Нельзя быть слишком практичным в таких серьезных обстоятельствах, — прибавил Карлейль, — и если только не дать себя сжечь...

   — А притом еще, — прибавил поспешно нотариус, — вы всегда рискуете быть сожженным заживо...

   — Разумеется, — согласился председатель, — но раз это сделано, то вы, по крайней мере, можете быть уже вполне уверены, что вы действительно умерли.

   Как бы то ни было, вопрос о кремации тела Вильяма Гиппербона больше не поднимался, и покойный был положен в гроб, скрытый под драпировками погребальной колесницы.

   Само собой разумеется, что когда распространилась весть о смерти Вильяма Гиппербона, она произвела в городе необычайное впечатление.

   Вот те сведения, которые тотчас же стали известны.

   30 марта после полудня почтенный член Клуба Чудаков сидел с двумя своими коллегами за карточным столом и играл в благородную игру "гусек". Он успел сделать первый ход, получив девять очков, составленных из трех и шести, — одно из самых удачных начал, так как это отсылало его сразу в пятьдесят шестую клетку.

   Внезапно лицо его багровеет, руки и ноги деревянеют. Он хочет встать, поднимается с трудом, протягивает вперед руки, шатается и едва не падает. Джон Аи. Дикинсон и Гарри Б. Андрьюс его поддерживают и на руках доносят до дивана. Немедленно вызывают врача. Явились двое, которые и констатировали у Вильяма Гиппербона смерть от кровоизлияния в мозг. По их словам, все было кончено, а уж им-то можно было верить: одному богу известно, сколько смертей перевидали доктор Бернгам с Кливленд-авеню и доктор Бюханен с Франклин-стрит!

   Час спустя покойник был перевезен в его особняк, куда моментально прибежал нотариус Торнброк.

   Первой заботой нотариуса было распечатать один из конвертов, в котором лежало распоряжение покойного, касавшееся его похорон. Прежде всего нотариус должен был выбрать по жребию шесть участников в процессии, чьи фамилии вместе с сотнями тысяч других находились в колоссальной урне, помещавшейся в центре холла.

   Когда это странное условие стало известно, легко можно себе представить, какая толпа журналистов и репортеров набросилась на нотариуса Торнброка! Тут были и репортеры газет Чикаго Трибюн, Чикаго Интер-Ошен, Чикаго Ивнинг Джерналь, газет республиканских и консервативных; и репортеры Чикаго Глоб, Чикаго Геральд, Чикаго Тайме, Чикаго Мейл, Чикаго Ивнинг Пост, газет демократических и либеральных; и репортеры Чикаго Дейли Ньюс, Дейли Ньюс Рекорд, Фрейе Прессе, Штаат-Цейтунг, газет независимой партии. Особняк на Салль-стрит полдня кишмя-кишел народом. Все эти собиратели новостей, поставщики отчетов разных происшествий, репортеры и редакторы сенсационных статей старались вырвать "хлеб" друг у друга. Они вовсе не касались подробностей смерти Вильяма Дж. Гиппербона, так неожиданно постигшей его в ту минуту, когда он выбрасывал роковое число девять, составленное из шести и трех. Нет! Всех интересовали главным образом имена тех шести счастливцев, карточки которых вскоре должны были быть вынуты из урны.

   Нотариус Торнброк, подавленный сначала обилием всех этих журналистов, быстро вышел из затруднения, будучи человеком исключительно практичным, как и большинство его соотечественников. Он предложил устроить из фамилий счастливцев аукцион, сообщив их той газете, которая заплатит за них дороже других газет, при условии, что полученная таким образом сумма будет разделена между двумя из двадцати городских больниц. Наивысшую цену дала газета Трибуна: после горячего сражения с Чикаго Интер-Ошен она дошла до десяти тысяч долларов! Радостно потирали руки в этот вечер администраторы больницы на Адамс-стрит, No 237, и чикагского госпиталя "Для женщин и детей" на углу Адамс-стрит и Паулин-стрит.

   Зато какой успех выпал на следующий день на долю этой солидной газеты и какой доход она получила от своего дополнительного тиража в количестве двух с половиной миллионов номеров! Пришлось разослать этот номер в сотнях тысяч экземпляров во все пятьдесят один штат Союза.

   — Имена, — кричали газетчики, — имена счастливых смертных, выбранных жребием из всего населения Чикаго!

   Их было шесть человек — этих счастливчиков, этих "шансёров" (от слова "шанс" — удача). Сокращенно же они назывались просто: "шестеро".

   Нужно сказать, что газета Трибуна часто прибегала к подобным смелым и шумным приемам. Да и чего только не могла бы себе позволить эта хорошо информированная газета Диборна с Мадисон-стрит, бюджет которой составляет миллион долларов, а акции ее, стоившие вначале тысячу долларов, теперь стоят уже двадцать пять тысяч?

   Надо прибавить, что, помимо этого первоапрельского номера, Трибуна напечатала все шесть фамилий еще на отдельном специальном листке, который ее агенты распространили во всех даже самых далеких окраинах республики Соединенных штатов.

   Вот эти фамилии, расположенные в том порядке, в каком они попали в число шести избранных, — фамилии людей, которым предстояло путешествовать по свету в течение долгих месяцев по воле самых странных случайностей, о каких вряд ли мог бы составить себе представление французский писатель, одаренный даже самой богатой фантазией:

   Макс Реаль; Том Крабб; Герман Титбюри; Гарри Т. Кембэл; Лисси Вэг; Годж Уррикан.

   Мы видим, что из этих шести лиц пять принадлежали сильному полу и одно — слабому, если только можно применить такой термин к американским женщинам.

   Однако общественная любознательность, узнав эти шесть фамилий, была далеко не вполне удовлетворена, так как Трибуна вначале не могла сообщить своим бесчисленным читателям, кто именно были их обладатели, где они жили и к какому классу общества принадлежали.

   И были ли еще живы счастливые избранники этого посмертного тиража? Этот вопрос приходил в голову каждому. Действительно, фамилии всех чикагских граждан были положены в урну уже за несколько месяцев перед тем, и если никто из шести счастливцев не умер, то могло же случиться, что один или некоторые из них покинули за это время Америку.

   Разумеется, если только они будут в состоянии, то, хотя их никто об этом и не попросит, они все явятся занять предназначенные им места около самой колесницы. Никаких сомнений на этот счет быть не могло. Допустимо ли предположить, что они ответили бы отказом и не явились на это странное, но вполне серьезное приглашение Вильяма Дж. Гиппербона, доказавшего по крайней мере после смерти свою эксцентричность? Разве могли они отказаться от выгод, которые, без сомнения, заключались в завещании, хранящемся у нотариуса Торнброка?

   Нет! Они все туда явятся, так как имели полное основание считать себя наследниками громадного состояния покойного, которое таким путем ускользнет от алчных вожделений государства. В этом все убедились, когда три дня спустя все "шестеро", не будучи друг с другом знакомы, появились на крыльце особняка Салль-стрит и нотариус, удостоверившись в несомненной подлинности каждого из них, вложил им в руки концы гирлянд, украшавших колесницу. И какое их окружало любопытство! Какая зависть! Согласно воле Вильяма Дж. Гиппер-бона всякий намек на траур был запрещен на этих оригинальных похоронах. Вот почему все "шестеро", прочитав об этом в газетах, оделись в праздничные платья, качество и фасон которых доказывали, что все они принадлежали к самым различным классам общества.

   Вот в каком порядке они были размещены.

   В первом ряду: Лисси Вэг — справа, Макс Реаль — слева.

   Во втором ряду: Герман Титбюри — справа, Годж Уррикан — слева.

   В третьем ряду: Гарри Т. Кембэл — справа, Том Крабб — слева.

   Когда они заняли свои места, толпа приветствовала их многотысячным "ура", на которое одни из них ответили любезным поклоном, а другие не ответили вовсе.

   В описанном порядке они двинулись в путь, едва только начальником полиции был подан условленный знак, и в течение восьми часов двигались по улицам, проспектам и бульварам громадного города Чикаго.

   Разумеется, все эти шестеро приглашенных на похороны Вильяма Дж. Гиппербона не знали друг друга, но они не замедлили, конечно, познакомиться и, возможно, — так ненасытна человеческая алчность, — уже смотрели друг на друга, как на соперников, боясь, как бы все то состояние не было дано одному из них, вместо того чтобы быть разделенным между всеми шестью.

   Мы видели, в какой обстановке происходили похороны и среди какого несметного количества публики совершалось это торжественное шествие с Салль-стрит через весь город к Окс-вудсскому кладбищу. Мы слышали, как громкое пение и музыка, не носившие мрачного характера, сопровождали процессию на всем ее пути и как радостные восклицания в честь покойника звучали в воздухе. И теперь больше ничего уже не оставалось, как только проникнуть за ограду места успокоения мертвых и опустить в могилу тело того, кто был Вильямом Дж. Гиппербоном, членом Клуба Чудаков.

  

Глава III

ОКСВУДС

   Название Оксвудс ["Оак" (ок) — по-английски: Оксвудс — дубовые леса.] указывает на то, что площадь, занятая кладбищем, была когда-то покрыта дубовыми лесами; они особенно часто встречаются на этих громадных пространствах штата Иллинойс, некогда именовавшегося штатом Прерий в силу исключительного богатства его растительности.

   Из всех надгробных памятников, которые находились на этом кладбище, причем многие из них были очень ценными, ни один не мог сравниться с тем, который Вильям Дж. Гиппербон за несколько лет до того соорудил для себя лично.

   Как известно, американские кладбища, подобно английским, представляют собой настоящие парки. В них есть все, что может очаровывать взгляд: зеленеющие лужайки, тенистые уголки, быстро текущие воды. В таком месте душа не может быть печальна. Птицы щебечут там веселее, чем где-либо, может быть потому, что в этих рощах, посвященных вечному покою, им обеспечена полная безопасность. Мавзолей, построенный по плану почтенного Гиппербона, предусмотревшего все его детали, находился на берегу маленького озера с тихими и прозрачными водами. Этот памятник во вкусе англо-саксонской архитектуры отвечал всем фантазиям готического стиля, близкого эпохе Возрождения. Своим фасадом с остроконечной колокольней, шпиль которой поднимался на тридцать метров над землей, он походил на часовню, а формой своей крыши и окон с разноцветными стеклами — на виллу или английский коттедж. На его колокольне, украшенной орнаментом в виде листьев и цветов и поддерживаемой контрфорсами фасада, висел звучный, далеко слышный колокол. Он выбивал удары часов, светящийся циферблат которых помещался у его основания, и его металлические звуки, прорывавшиеся сквозь ажурные и позолоченные архитектурные украшения колокольни, улетали далеко за пределы кладбища и были слышны даже на берегах Мичигана. Длина мавзолея равнялась ста двадцати футам, ширина — шестидесяти футам. Своей формой он напоминал латинский крест и заканчивался овальной с глубокой нишей комнатой. Окружавшая его решетчатая ограда, представлявшая собой редкую по красоте работу из алюминия, опиралась на колонки, стоявшие на некотором расстоянии одна от другой как подставки для особого вида канделябров, в которых вместо свечей горели электрические лампочки. По другую сторону ограды виднелись великолепные вечнозеленые деревья, служившие рамкой роскошному мавзолею.

   Раскрытая в этот час настежь калитка ограды открывала вид на длинную, окаймленную цветущими кустарниками аллею, которая вела к ступенькам крыльца из белого мрамора. Там, в глубине широкой площадки, виднелась дверь, украшенная бронзовыми барельефами, изображавшими цветы и фрукты. Дверь вела в переднюю, где стояло несколько диванов и фарфоровая китайская жардиньерка с живыми цветами, ежедневно заполнявшаяся свежими. С высокого свода спускалась хрустальная электрическая люстра с семью разветвлениями. Из медных отдушин, видневшихся по углам, в комнату проникал теплый ровный воздух из калорифера, за которым наблюдал в холодное время года оксвудсский сторож. Из этого помещения стеклянные двери вели в главную комнату мавзолея. Она представляла собой большой холл овальной формы, убранный с тем экстравагантным великолепием, какое может себе позволить только архимиллионер, желающий и после смерти продолжать пользоваться всей той роскошью, какой он пользовался при жизни. Внутри этой комнаты свет щедро лился через матовый потолок, которым заканчивалась верхняя часть свода. По стенам извивались различные арабески, орнаменты, изображавшие ветки с листьями, орнаменты в виде цветов, не менее тонко нарисованных и изваянных, чем те, которые украшают стены Альгамбры [Альгамбра — древний дворец арабских (мавританских) властителей Гренады.].

   Основания стен были скрыты диванами, обитыми материями самых ярких цветов. Там и сям виднелись бронзовые и мраморные статуи, изображавшие фавнов и нимф. Между колоннами из белоснежного блестящего алебастра виднелись картины современных мастеров, большей частью пейзажи, в золотых, усыпанных светящимися точками рамах. Пышные, мягкие ковры покрывали пол, украшенный пестрой мозаикой. За холлом, в глубине мавзолея, находилась полукруглая с нишей комната, освещенная очень широким окном, по форме похожим на те, которые бывают в церквах. Его сверкающие стекла вспыхивали ярким пламенем всякий раз, когда солнце на закате озаряло их косыми лучами. Комната была полна разнообразных предметов современной роскошной меблировки: креслами, стульями, креслами-качалками и кушетками, расставленными в художественном беспорядке. На одном из столов были разбросаны книги, альбомы, журналы, обозрения, как союзные, так и иностранные. Немного дальше виднелся открытый буфет, полный посуды, на котором ежедневно красовались свежие закуски, тонкие консервы, разных сортов сочные сандвичи, всевозможные пирожные и графины с дорогими ликерами и винами лучших марок. Нельзя было не признать эту комнату исключительно удачно обставленной для чтения, отдыха и легких завтраков. В центре холла, освещенная проникавшим через стекла купола светом, возвышалась гробница из белого мрамора, украшенная изящной скульптурой с изваянными фигурами геральдических животных на углах. Гробница была открыта и окружена рядом электрических лампочек. Закрывавший ее камень был отвален от входа, и туда должны были опустить гроб, в котором на белых атласных подушках покоилось тело Вильяма Гиппербона.

   Без сомнения, подобный мавзолей не мог внушать никаких мрачных мыслей. Он скорее вызывал в душе радость, чем печаль. В наполнявшем его чистом, прозрачном воздухе не слышалось шелеста крыльев смерти, трепещущих над могилами обыкновенных кладбищ. И разве не был достоин этот мавзолей, у которого заканчивалось длинное путешествие с веселой музыкой и пением, смешивавшимися с громкими "ура" громадной толпы, оригинального американца, придумавшего такую веселую программу для своих похорон?

   Нужно прибавить, что Вильям Гиппербон два раза в неделю — по вторникам и пятницам — приезжал в свой мавзолей и проводил там несколько часов. Нередко его сопровождали коллеги. Это было действительно как нельзя более приятное место для чтения и бесед.

   Расположившись комфортабельно на мягких диванах или сидя вокруг стола, эти почтенные джентльмены занимались чтением, вели спокойные разговоры на политические темы, интересовались курсом денег и товаров, ростом английского шовинизма, обсуждали все выгоды и невыгоды билля Мак-Кинлея[ Билль Мак-Кинлея принят в интересах крупных капиталистов в 1890 году в Соединенных штатах — закон о повышении таможенных пошлин на промышленные товары. Землевладельцы, особенно фермеры и городская мелкая буржуазия, отнеслись к этому закону отрицательно.] — вопрос, неизменно серьезно интересовавший все современные умы. И когда они так беседовали, лакеи разносили на подносах легкий завтрак. После нескольких часов, проведенных так приятно, экипажи направлялись вверх по Гров-авеню и отвозили членов Клуба Чудаков в их роскошные особняки. Излишне говорить, что никто, за исключением самого владельца, не мог проникнуть в этот "оксвудсский коттедж", как он его называл, и только кладбищенский сторож, на котором лежала обязанность поддерживать там порядок, имел второй ключ от входных дверей. Без сомнения, если Вильям Дж. Гиппербон мало чем отличался от остальных смертных в своей общественной жизни, его частная жизнь, которая проходила в клубе на Мохаук-стрит или в его мавзолее на Оксвудсском кладбище, свидетельствовала о некоторых его эксцентричностях, которые позволяли причислить его к своего рода чудакам.

   Для того чтобы его чудачества дошли до последнего предела, не хватало только, чтобы покойный в действительности не умер! Но на этот счет его наследники, кто бы они ни были, могли быть совершенно спокойны: в данном случае не было никакого намека на кажущуюся смерть, то была смерть несомненная, неоспоримая. К тому же в эту эпоху уже пользовались ультраиксовыми лучами профессора Фридриха Эльбинга. Эти лучи обладают такой исключительной силой проникновения, что без труда проходят сквозь человеческое тело и дают различное фотографическое изображение его в зависимости от того, живое или мертвое тело они прошли. Подобный опыт был произведен и над Вильямом Гиппербоном, и полученные снимки не оставили никаких сомнений в умах докторов, заинтересовавшихся этим случаем. Смерть, или полная бездеятельность, от латинского слова: "defunctuosite" — термин, который доктора применили в своем отчете, — была несомненна и не давала им никакого повода укорять себя в чересчур поспешном погребении.

   Было сорок пять минут шестого, когда погребальная колесница въехала в ворота Оксвудсского кладбища.

   Мавзолей находился в центральной его части, на берегу маленького озера. Процессия, все в том же изумительном порядке, сопровождаемая теперь еще более шумной и решительной толпой, которую полиции удавалось сдерживать с большим трудом, направилась к озеру, под зеленые своды великолепных деревьев.

   Колесница остановилась перед оградой мавзолея, украшенной канделябрами с электрическими лампочками, изливавшими яркий свет в наступавшие вечерние сумерки.

   Всего какая-нибудь сотня присутствующих могла поместиться внутри мавзолея, и в случае если бы программа похорон заключала в себе еще несколько номеров, их пришлось бы исполнить вне стен этого здания.

   В действительности все так и произошло. Когда колесница остановилась, ряды публики сомкнулись, оставив, однако, небольшое свободное пространство, достаточное для того, чтобы шесть избранников, державших гирлянды, могли проводить гроб до самой могилы.

   Сначала толпа волновалась и глухо шумела, стремясь все увидеть и услышать, но постепенно этот шум стал затихать. Вскоре толпа замерла в полной неподвижности, и вокруг ограды воцарилась абсолютная тишина.

   Тогда раздались слова литургии, произносимые досточтимым отцом Бингамом, который провожал покойного к его последнему пристанищу. Присутствующие слушали его внимательно и сосредоточенно, и в эту минуту, единственно только в эту минуту, похороны Вильяма Дж. Гиппербона носили религиозный характер.

   После слов Бингама, произнесенных задушевным голосом, был исполнен знаменитый похоронный марш Шопена, производящий всегда такое сильное впечатление.. Но возможно, что в данном случае оркестр взял немного более быстрый темп, чем тот, который указывал композитор, и объяснялось это тем, что такой ускоренный темп лучше согласовался с настроением публики и с желанием покойного. Участники процессии были далеки от тех переживаний, которые охватили Париж во время похорон одного из основателей республики, когда "Марсельезy", преисполненную таких сверкающих красок, сыграли в минорных тонах. После марша Шопена, гвоздя программы, один из коллег Вильяма Дж. Гиппербона, с которым он был связан узами самой искренней дружбы, председатель клуба Джордж Т. Хиггинботам отделился от толпы и, подойдя к колеснице, произнес блестящую речь, в которой изложил curriculum vitae [Curriculim vitae (лат.) — жизнеописание, биография.] своего друга.

   — В двадцать пять лет будучи уже обладателем порядочного состояния, Вильям Гиппербон сумел значительно его увеличить. Он очень удачно приобретал городские участки, которые в настоящее время так поднялись в цене, что каждый ярд, не преувеличивая, стоит столько, сколько потребовалось бы золотых монет для того, чтобы его ими покрыть... Вскоре он попал в число чикагских миллионеров, другими словами, в число наиболее известных граждан Соединенных штатов Америки... Он был обладателем многочисленных акций наиболее влиятельных железнодорожных компаний Федерации... Осторожный делец, принимавший участие только в таких предприятиях, которые приносили верный доход, очень щедрый, всегда готовый подписаться на заем своей страны, если бы страна почувствовала необходимость выпустить новый заем, уважаемый своими коллегами, член Клуба Чудаков, на которого возлагали надежды, что он его прославит... Человек, который, если бы он прожил еще несколько лет, без сомнения, удивил бы весь мир... Но ведь бывают гении, которых мир узнает только после их смерти... Не говоря уже об его похоронах, совершаемых, как видно, в исключительных условиях, при участии всего населения города, были все основания думать, что последняя воля Вильяма Гиппербона создаст для его наследников совсем уже из ряда вон выходящие условия... Нет никакого сомнения в том, что его завещание содержит параграфы, способные вызвать восторг обеих Америк — стран, которые одни стоят всех остальных частей света...

   Так говорил Джордж Хиггинботам, и его речь не могла нe произвести сильного впечатления на всех присутствующиx: Все были взволнованы. Казалось, что Вильям Дж. Гиппербои не замедлит появиться перед толпой, держа в одной руке свое завещание, которое должно было обессмерить его имя, а другой осыпая шестерых избранников миллионами своего состояния. На эту речь, произнесенную самым близким из друзей покойного, публика ответила одобрительным перешептыванием. Те из присутствующих, которые слышали эту речь хорошо, передавали свое впечатление тем, которые ее не могли расслышать, но были тем не менее все же очень растроганы.

   Вслед за тем оркестр и хор певческой капеллы исполнили известную "Аллилуйю" из Мессии Генделя.

   Церемония близилась к концу, были исполнены почти все номера программы, а между тем казалось, что публика ждала чего-то еще, чего-то из ряда вон выходящего, сверхъестественного. Да! Таково было возбуждение, охватившее всех присутствующих, что никто не нашел бы ничего удивительного, если бы внезапно законы природы изменились и какая-нибудь аллегорическая фигура возникла вдруг на небе, как когда-то Константину Великому вырисовался крест и слова: "In hoc sig-no vinces"[ "In hoc siano vinces" — "Сим победиши", буквально: этим знаком (знаменем) победишь.]. Или неожиданно остановилось бы солнце, как во времена Иисуса Навина, и освещало бы в течение целого часа всю эту несметную толпу. Словом, если бы произошел один из тех чудесных случаев, в реальность которых не могли бы не поверить самые отчаянные вольнодумцы. Но на этот раз неизменяемость законов природы осталась непоколебимой, и мир не был смущен никаким чудом.

   Настал момент снять гроб с колесницы, внести его в холл и опустить в могилу. Его должны были нести восемь слуг покойного, одетых в парадные ливреи. Они подошли к гробу и, освободив его от спускавшихся с него драпировок, подняли на плечи и направились к калитке ограды. "Шестеро" шли в том асе порядке, в каком начали торжественное шествие с Салль-стрит, причем, согласно указанию, сделанному церемониймейстером, находившиеся справа держали левой рукой, а находившиеся слева — правой тяжелые серебряные ручки гроба.

   Непосредственно за ними шли члены Клуба Чудаков, гражданские и военные власти.

   Когда ворота ограды затворились, оказалось, что большой вестибюль, холл и центральная круглая комната мавзолея едва могли вместить ближайших участников процессии, остальные же теснились у входа. Толпа все прибывала из различных участков Оксвудсского кладбища, и даже на ветвях ближайших к памятнику деревьев виднелись человеческие фигуры. В этот момент трубы военного оркестра прозвучали с такой силой, что, казалось, должны были лопнуть легкие тех, кто в них дул.

   Одновременно в воздухе появились несметные стаи выпущенных на волю и украшенных разноцветными ленточками птиц. Радостными криками приветствуя свободу, носились они над озером и прибрежными кустами.

   Как только процессия поднялась по ступенькам крыльца, гроб пронесли на руках через первые двери, потом через вторые и после короткой остановки в нескольких шагах от гробницы опустили в могилу. Снова раздался голос досточтимого Бингама, обращавшегося к богу с просьбой широко раскрыть небесные врата покойному Вильяму Дж. Гиппербону и обеспечить ему там вечный приют.

   — Слава почтенному, всеми уважаемому Гиппербону! — произнес вслед за этим церемониймейстер своим высоким звучным голосом.

   — Слава! Слава! Слава! — трижды повторили присутствовавшие, и вся толпа, стоявшая за стенами мавзолея, многократно повторила последнее прощальное приветствие, и оно далеко разнеслось в воздухе. Потом шестеро избранников обошли могилу и после нескольких слов, произнесенных по их адресу Джорджем Хиггинботамом от лица всех членов Клуба Чудаков, направились к выходу из холла. Оставалось только закрыть отверстие гробницы тяжелой мраморной плитой с выгравированными на ней именем и титулом покойного.

   В это время нотариус Торнборк выступил вперед и, вынув из кармана завещание, прочел его последние строки:

   — "Моя последняя воля, чтобы могила моя оставалась открытой в течение двенадцати дней и по истечении этого срока, утром двенадцатого дня, шесть человек, на которых пал жребий и которые сопровождали колесницу, явились бы в мавзолей и положили свои визитные карточки на мой гроб. После этого надгробная плита должны быть поставлена на место, и нотариус Торнброк в этот самый день ровно в двенадцать часов в большом зале Аудиториума прочтет мое завещание, которое хранится у него".

   Без сомнения, покойник был большим оригиналом, и кто знает, будет ли это его посмертное чудачество последним?

   Присутствующие удалились, и кладбищенский сторож запер мавзолей, а потом и калитку ограды.

   Было около восьми часов. Погода продолжала оставаться такой же прекрасной; казалось даже, что безоблачное небо стало еще яснее, еще прозрачнее среди первых теней наступившего вечера. Бесчисленные звезды загорались на небосклоне, прибавляя свой мягкий свет к свету канделябров, сверкавших в мавзолее. Толпа медленно расходилась, направляясь к выходу по многочисленным дорожкам кладбища, мечтая об отдыхе после такого утомительного дня. В течение нескольких минут шум шагов и гул голосов еще беспокоили жителей ближайших улиц, но постепенно они замолкли, и вскоре в этом отдаленном квартале Оксвудса водворилась полная тишина.

  

Глава IV

"ШЕСТЕРО"

   На следующий день жители Чикаго взялись с утра за свои обычные занятия, и городские кварталы приняли свой повседневный вид. Но если население города больше уже не запружало, как накануне, всех бульваров и проспектов, следуя за похоронной процессией, оно тем не менее все еще интересовалось теми сюрпризами, которые хранились в завещании Гиппербона. Какие параграфы заключились в этом завещании? Какие обязательства накладывало оно на шестерых избранников и каким путем будут введены они в наследство, если допустить, что все это не было какой-нибудь загробной мистификацией достойного члена Клуба Чудаков!

   Но нет, никто не хотел допустить такой возможности. Никто не верил, чтобы мисс Лисси Вэг и господа Годж Уррикан, Кембэл, Титбюри, Крабб и Реаль не нашли в этой истории ничего, кроме разочарований, что поставило бы всех их в очень смешное положение. Без сомнения, существовал очень простой способ одновременно удовлетворить любопытство публики и вывести заинтересованных лиц из того состояния неуверенности, которое грозило лишить их сна и аппетита. Для этого достаточно было бы вскрыть завещание и узнать его содержание. Но касаться завещания ранее 15 апреля было строжайше запрещено, а нотариус Торнброк никогда бы не согласился нарушить условий, поставленных завещателем. 15 апреля в большом зале театра Аудиториум, в присутствии многочисленной публики, какая только сможет вместиться в зале, он приступит к чтению завещания Вильяма Дж. Гиппербона. 15 апреля ровно в полдень, ни одним днем раньше, ни одной минутой позже. Таким образом, приходилось покориться, но нервозность жителей Чикаго, по мере того как время приближалось к назначенному сроку, все возрастала. К тому же две тысячи двести ежедневных газет и пятнадцать тысяч разных других периодических изданий, существовавших в Соединенных штатах, — еженедельных, ежемесячных и двухмесячных — своими статьями поддерживали всеобщее возбуждение. И если эти газеты и не имели возможности даже предположительно разоблачить секреты покойного, то они утешали себя тем, что подвергали каждого из шестерых избранников всем пыткам своих интервьюеров, первой целью которых было выяснить их социальное положение.

   Если прибавить к этому, что фотографы не желали, чтобы журналы и газеты их перегнали, и что портреты шестерых избранных — большие и маленькие, до пояса и во весь рост — в сотнях тысяч экземпляров расходились по штатам, то всякому будет ясно, что эти "шестеро" занимали теперь место среди наиболее видных лиц Соединенных штатов Америки.

   Репортеры газеты Чикаго Мейл, явившиеся к Годжу Уррикану, жившему на Рандольф-стрит, No 73, были приняты крайне сухо.

   — Что вы от меня хотите? — спросил он раздраженно. — Я ничего не знаю! Мне совершенно нечего вам говорить!.. Меня пригласили принять участие в процессии, и я это сделал!.. Кроме меня, там было еще целых пять таких же, как я, около самой колесницы... Пятеро, которых я абсолютно не знаю!.. И если это кончится плохо для одного из них, то меня это не удивит!.. Я чувствовал себя там какой-то плоскодонной лодкой, которую тянут на буксире, не будучи в состоянии как следует разозлиться и излить свою желчь!.. О, этот Вильям Гиппербон! Да возьмет бог его душу и, главное, да сохранит он ее у себя! Если же этот человек надо мной насмеялся, если он заставил меня опустить мой флаг перед этими пятью пролазами, то пусть он бережется!.. Как бы ни был он мертв, как бы глубоко ни был зарыт, если даже для этого мне пришлось бы ждать последнего суда, я все равно сумею...

   — Но, возразил один из репортеров, согнувшийся под напором так неожиданно налетевшего на него шквала, — ничто не дает вам основания думать, мистер Уррикан, что вы подверглись какой-то мистификации. Вам не придется сожалеть о том, что вы оказались одним из избранников... И если на вашу долю придется только одна шестая этого наследства..

   — Одна шестая!.. Одна шестая!.. — вскричал громовым голосом расходивший командор. — А могу ли я быть уверен, что получу ее, эту шестую, всю целиком?!

   — Успокойтесь, прошу вас!

   — Я не успокоюсь!.. Не в моей натуре успокаиваться!.. К бурям я привык, я сам всегда бушевал... еще получше их!..

   — Ни о какой буре не может быть и речи, — возразил репортер, —горизонт чист...

   — Это мы еще увидим! — прервал его все еще продолжавший горячиться американец. — А если вы собираетесь занимать публику моей особой, докладывать ей о моих поступках, о моих жестах, то советую вам хорошенько обдумать то, что вы будете говорить... Иначе вам придется иметь дело с командором Урриканом!

   Это был действительно настоящий командор, этот Годж Уррикан, офицер флота Соединенных штатов, шесть месяцев перед тем вышедший в отставку, о чем он все еще очень сокрушался. Бравый моряк, всегда строго исполнявший свой долг как под неприятельским огнем, так и перед огнем небесным, он, несмотря на свои пятьдесят два года, еще не потерял врожденной горячности и раздражительности. Что же касается его внешности, то представьте себе человека крепкого телосложения, рослого и широкоплечего; его большие глаза гневно вращаются под всклокоченными бровями, у него немного низкий лоб, наголо обритая голова, четырехугольный подбородок и небольшая борода, которую он то и дело теребит нервными пальцами. Руки его крепко прилажены к туловищу, а ноги слегка согнуты дугообразно в коленях, от чего все тело наклоняется немного вперед и при ходьбе раскачивается, как у большинства моряков. Вспыльчивый, всегда готовый с кем-нибудь сцепиться и затеять ссору, неспособный владеть собой, он был противен, как только может быть иногда противен человечек, не приобревший друга ни в своей частной, ни в общественной жизни. Было бы удивительно, если бы этот тип оказался женатым, но женат он, конечно, не был.

   "И какое это счастье для его жены!" любили повторять злые языки. Он принадлежал к той категории несдержанных людей, которые бледнеют при каждом взрыве злобы, что всегда свидетельствует о сердечной спазме. У таких типов обычно туловище устремлено вперед, точно они постоянно готовятся к какой-нибудь атаке. Их горящие зрачки то и дело судорожно сокращаются, а голоса звучат жестко даже тогда, когда они спокойны, и полны злобного рычания всякий раз, когда это спокойствие их оставляет.

   Когда сотрудники Чикаго Глоб постучали у дверей художественной мастерской, помещавшейся на Саут-Холстед-стрит, в доме No 3997 (что указывает на весьма солидную длину этой улицы), они не нашли в квартире никого, кроме молодого негра, лет семнадцати, находившегося в услужении у Макса Реаля.

   — Где твой хозяин? — спросили они его.

   — Не знаю.

   — А когда вернется?

   — Не знаю.

   Томми действительно этого не знал, потому что Макс Реаль ушел из дому рано утром, ничего не сказав молодому негру, который любил, как дети, долго спать и которого хозяин не захотел будить слишком рано.

   Но из того, что Томми ничего не мог ответить на вопросы репортеров, было бы неправильно заключить, что газета Чикаго Глоб могла остаться без информации, касающихся Макса Реаля. Нет! Нет! Будучи одним из "шестерки", он уже был предметом многочисленных интервью, так распространенных в Соединенных штатах.

   Макс Реаль был молодым талантливым художником-пейзажистом, полотна которого уже начинали продаваться в Америке, по высокой цене. Будущее готовило ему, без сомнения, блестящее положение в мире искусства. Он родился в Чикаго , но носил французскую фамилию, потому что был родом из семьи коренных жителей города Квебека, в Канаде. Там жила еще его мать, миссис Реаль, овдовевшая за несколько лет перед тем; она собиралась переселиться вскоре туда, где жил ее сын.

   Макс Реаль обожал свою мать, которая платила ему таким же обожанием. Редкая мать и редкий сын! Вот почему он тотчас же поспешил известить ее о происшедшем и о том, что он выбран в число занимавших особо почетное место на похоронах Вильяма Дж. Гиппербона. Он прибавил, что лично его очень мало волновали последствия распоряжений покойного, скрытые в завещании. Ему все это казалось очень забавным — ничего больше.

   Максу Реалю исполнилось двадцать пять лет. Он с детства отличался изящной, благородной внешностью типичного француза. Ростом он был выше среднего, с темно-каштановыми волосами, с такой же бородой и с темно-синими глазами. Держался очень прямо, но без тени надменности, чопорности. Улыбка у него была очень приятная, походка бодрая и смелая, что указывает обычно на душевное равновесие, являющееся источником неизменной радостной доверчивости. Он обладал большой долей той жизненной силы, которая проявляет себя во всех действиях человека храбростью и великодушием. Сделавшись художником, одаренный действительно большим талантом, он решил переменить Канаду на Соединенные штаты, Квебек на Чикаго. Его отец офицер, умирая, оставил очень небольшое состояние, и сын, рассчитывая увеличить его, имел в виду главным образом свою мать, а не себя.

   Когда выяснилось, что Макса Реаля в доме No 3997 на Саут-Холстед-стрит в этот день нет, репортеры не сочли нужным терять время на расспросы его негра Томми. Газета Чикаго Глоб была достаточно осведомлена, чтобы удовлетворить любопытство своих читателей, интересовавшихся молодым художником. Если Макса Реаля в этот день не было в Чикаго, то он был там вчера и, без сомнения, вернется 15 апреля, хотя бы лишь для того, чтобы присутствовать при чтении знаменитого завещания и дополнить собой группу "шестерых" в зале Аудиториума.

   Нечто иное получилось, когда репортеры газеты Дейли Ньюс Рекорд явились на квартиру Гарри Кембэла. За этим не понадобилось бы приходить вторично в дом No 213, Милуоки-авеню, так как, без сомнения, он сам не замедлил бы прибежать к своим товарищам по работе.

   Гарри Т. Кембэл был журналистом и главным репортером такой популярной газеты, как Трибуна. Тридцати лет, среднего роста, крепкий, с симпатичным лицом, с носом, который, казалось, все вынюхивал, с маленькими пронизывающими глазками, с исключительно тонким слухом, необходимым, чтобы все слышать, и с нетерпеливым выражением губ, точно созданных для того, чтобы все повторять; живой как ртуть, деятельный, ловкий, словоохотливый, выносливый, энергичный, не знающий усталости, он был известен даже как искусный сочинитель всевозможных "блефов", которые можно назвать "американскими гасконадами". Обладая ясным сознанием своей силы, всегда активный, одаренный непоколебимой силой воли, всегда готовый проявить себя смелыми, решительными поступками, он предпочел остаться холостяком, что подходит человеку, ежедневно проникающему в частную жизнь других людей. В общем, добрый товарищ, вполне надежный, уважаемый всеми своими коллегами. Ему не стали бы завидовать, узнав об удаче, сделавшей его одним из "шестерых", если бы даже этим "шестерым" пришлось действительно разделить между собой земные блага Вильяма Гиппербона. Да, совершенно излишне было бы расспрашивать Гарри Т. Кембэла, так как он сам первый громко заявил:

   — Да, друзья мои, это я, безусловно я, Гарри Т. Кембэл, один из "шести".. Это вы меня видели вчера марширующим около колесницы. Обратили вы внимание на то, как я держался? С видом, преисполненным достоинства, и стараясь не дать своей радости проявиться слишком шумно, хотя я никогда еще в жизни не присутствовал на таких веселых похоронах. И всякий раз, когда я отдавал себе отчет в том, что он тут, рядом со мной — этот умерший чудак... знаете ли, что я тогда говорил себе? А что, если он не умер, этот достойный человек?! Если из глубины его гроба раздастся вдруг его голос? Если он неожиданно появится, по-прежнему жизнеспособный? Я надеюсь, что вы мне поверите, когда я скажу, что если бы.это случилось и Вильям Дж. Гиппербон поднялся вдруг из своего гроба, подобно новому Лазарю, я ни за что не позволил бы себе за это на него рассердиться и упрекать за несвоевременное воскресение. Ведь вы всегда — не так ли? — имеете право воскреснуть, если вы не окончательно еще умерли...

   Вот что сказал Гарри Т. Кембэл, но надо было слышать, как он это сказал!

   — А как вы думаете, — спросили его, — что произойдет пятнадцатого апреля?

   — Произойдет то, — ответил он, — что нотариус Торнброк ровно в полдень вскроет завещание.

   — И вы не сомневаетесь в том, что "шестеро" будут объявлены единственными наследниками покойного?

   — Разумеется! Для чего же, скажите, пожалуйста, Вильям Гиппербон пригласил нас на свои похороны, как не для того, чтобы оставить нам свое состояние?

   — Кто знает!

   — Нехватало, чтобы он нас побеспокоил, ничем за это не вознаградив! Подумайте только: одиннадцать часов шествовать в процессии!

   — А вы не предполагаете, что в завещании содержатся распоряжения более или менее странные?

   — Это возможно. Так как он оригинал, то я могу всегда ждать от него чего-нибудь оригинального. Во всяком случае, если то, чего он желает, исполнимо, то это будет сделано, а если неисполнимо, то, как говорят во Франции, "это сделается само собой". Могу только сказать, друзья мои, что на Гарри Т. Кембэла вы можете всегда положиться — он ни на шаг не отступит.

   Нет! Ради чести журналиста он не отступит, в этом могут быть уверены все те, кто его знает, даже те, кто его не знает, если только найдется такой человек среди населения Чикаго. Каковы бы ни были условия, предъявляемые покойным, главный репортер газеты Трибуна их принимал и обязывался исполнить до конца. Даже если бы дело шло о путешествии на луну, он все равно отправился бы и туда. Только бы хватило воздуху его легким, а он уж на своем пути не остановится!

   Какой контраст между этим решительным и смелым американцем и его сонаследником, известным под именем Германа Титбюри, жившим в торговом квартале города!

   Сотрудники газеты Штаат-Цейтунг позвонили у дверей дома No 77, но не смогли проникнуть в квартиру.

   — Мистер Герман Титбюри дома? — спросили они через приотворившуюся дверь.

   — Да, — ответила какая-то великанша, неряшливо одетая, неряшливо причесанная, похожая на драгуна в юбке.

   — Может ли он нас принять?

   — Я вам отвечу, когда спрошу об этом миссис Титбюри. Оказалось, что существовала также миссис Кэт Титбюри, пятидесятилетняя особа, на два года старше своего мужа. Ответ, переданный в точности ее прислугой, был следующий:

   — Мистеру Титбюри не для чего вас принимать, и он удивляется, что вы позволяете себе его беспокоить.

   Между тем вопрос шел только о том, чтобы получить доступ в его квартиру, а отнюдь не в его столовую, и чтобы собрать несколько сведений, касавшихся его самого, а не несколько крошек с его обеденного стола. Но двери этого дома так и остались запертыми, и негодующие репортеры газеты Штаат-Цейтунг так ни с чем и вернулись в редакцию.

   Герман Титбюри и Кэт Титбюри представляли собой чету, самую скупую из всех когда-либо совершавших свой жизненный путь по этой "долине слез", но они сами, между прочим, не прибавили ни единой капли своего сострадания к людям. Это были два сухих, бесчувственных сердца, бившихся в унисон. К счастью, небо отказалось благословить этот союз, и их род заканчивался с ними. Будучи очень богатыми, они нажили себе состояние не торговлей и не промышленностью. Нет, оба они, эти рантье (миссис Титбюри принимала в этом такое же участие, как и ее муж), посвятили себя деятельности мелких банкиров, скупщиков векселей по дешевой цене, ростовщиков самой низкой категории, всех этих жадных хищников, которые разоряют людей, оставаясь все время под покровительством закона, того закона, который, по словам знаменитого французского писателя, был бы очень удобен для негодяев... если бы... не существовало... Бога!

   Титбюри был человек невысокого роста, толстый, с рыжей бородой совсем такого же цвета, как волосы его жены. Железное здоровье позволяло им обоим никогда не тратить и полдоллара на лекарства и на визиты врачей. Обладатели желудков, которые способны были все переварить, желудков, какие должны были бы иметь одни только честные люди, они жили на гроши, и их прислуга привыкла к голодному режиму. С тех пор как Герман Титбюри кончил заниматься делами, у него не было никаких сношений с внешним миром, и он был совершенно в руках миссис Титбюри, самой отвратительной женщины, какую только можно себе представить, которая "спала со своими ключами", как говорят в народе.

   Чета эта жила в доме с окнами, узкими, как их мысли, снабженными, так же как и их сердца, железными решетками, в доме, похожем на железный сундук с секретным замком. Его двери не открывались ни для посторонних, ни для членов семьи — кстати, родни у них не было, — ни для друзей, которых они никогда не имели. Вот почему и на этот раз двери остались закрытыми перед газетными репортерами, явившимися за информациями.

   Но и без непосредственного обращения к чете Титбюри легко было судить о их душевном состоянии, наблюдая за ними с того дня, когда они заняли свои места в группе "шестерых". Сильное впечатление произвело на Германа Титбюри его имя, напечатанное в знаменитом первоапрельском номере газеты Трибуна. Но не было ли еще других каких-нибудь жителей Чикаго с этой же фамилией? Нет! Ни одного, во всяком случае ни одного на улице Робей-стрит, в доме No 77. Допустить же, что он рисковал сделаться игрушкой какой-нибудь мистификации, о нет! Герман Титбюри уже видел себя обладателем шестой части громадного состояния и только огорчался и злился, что не был избран судьбой в качестве единственного наследника. Вот почему к остальным пяти претендентам он чувствовал не только зависть, но презрение и злобу, вполне солидаризируясь с командором Урриканом. Читатель легко может себе представить то, что он, Титбюри, и его жена думали об этих пяти "самозванцах".

   Разумеется, в данном случае судьба допустила одну из тех грубых ошибок, которые ей очень свойственны, предлагая этому несимпатичному, неинтересному человеку часть наследства Вильяма Гиппербона, если это действительно входило в намерения покойного члена Клуба Чудаков.

   На другой день после похорон в пять часов утра мистер и миссис Титбюри вышли из дому и отправились на Ок-свудсское кладбище. Там они разбудили сторожа и голосами, в которых чувствовалось живое беспокойство, спросили:

   — Ничего нового... за эту ночь?

   — Ничего нового, — ответил сторож.

   — Значит... он действительно умер?

   — Так мертв, как только может быть мертв умерший, будьте спокойны, — объявил сторож, тщетно ожидавший какой-нибудь награды за свой приятный ответ.

   Могут быть спокойны, да, разумеется! Покойник не пробудился от вечного сна, и ничто не потревожило отдыха мрачных обитателей Оксвудсского кладбища.

   Мистер и миссис Титбюри успокоенные вернулись домой, но еще дважды в тот же день, после полудня и вечером, и рано утром на другой день снова проделали этот длинный путь, для того чтобы самим убедиться, что Вильям Дж. Гиппербон так и не вернулся в этот подлунный мир.

   Но довольно говорить об этой чете, которой судьба предназначила фигурировать в такой странной истории, чете, которую ни один из соседей не счел нужным поздравить с выпавшей на ее долю удачей.

   Когда двое репортеров газеты Фрейе Црессе дошли до Ка-люмет-стрит, находившейся неподалеку от одноименного с ней озера в южной части города, в исключительно населенном промышленном квартале, они спросили полицейского, где находится дом, в котором жил Том Крабб. Это был дом No 7, но он принадлежал, но правде говоря, не самому Тому Краббу, а его антрепренеру. Джон Мильнер сопровождал его на все те незабываемые побоища, откуда участвующие в них джентльмены в большинстве случаев уходили в подбитыми глазами, поврежденными челюстями, переломанными ребрами и выбитыми зубами. В этой области Том Крабб был профессионалом, считаясь чемпионом Нового Света с тех пор, как победил знаменитого Фитсимонса, в свою очередь победившего не менее известного Корбэта.

   Репортеры без всякого затруднения вошли в дом Джона Мильнера и были встречены самим хозяином, человеком среднего роста, невероятной худобы — лишь кости, обтянутые кожей, только мускулы и нервы. У него был пронизывающий взгляд, бритая физиономия и острые зубы. Он был проворен, как серна, и ловок, как обезьяна.

   — Том Крабб? — спросили его репортеры

   — Он заканчивает свой первый завтрак, — ответил Мильнер недовольным тоном.

   — Можно его видеть?

   — По какому поводу

   — По поводу завещания Вильяма Гиппербона и чтобы сообщить о нем в нашей газете

   — Когда дело идет о том, чтобы поместить сведения о Томе Краббе, — ответил Джон Мильнер, — то его всегда можно видеть.

   Репортеры вошли в столовую и увидели того, о ком только что говорили. Он прожевывал шестой кусок копченой ветчины и шестой кусок хлеба с маслом, запивая их шестой кружкой пива в ожидании чая и шести маленьких рюмок виски, которыми заканчивался обычно его первый завтрак. Он съедал его в половине восьмого утра, а за этим первым завтраком в разные часы дня следовали пять других кормежек. Мы видим, какую важную роль играла цифра шесть в существовании знаменитого боксера, и, может быть, ее таинственному влиянию он обязан был тем, что попал в число шести наследников Вильяма Гиппербона.

   Том Крабб был колоссом. Его рост превосходил на десять дюймов шесть английских футов. Ширина его плеч равнялась трем футам. У него была громадная голова, жесткие черные волосы, совсем коротко остриженные, под густыми бровями большие круглые, глупые глаза быка, низкий покатый лоб, оттопыренные уши, выдвинутые вперед в форме пасти челюсти, густые усы, подстриженные в углах губ, и рот, полный зубов, потому что все самые здоровые удары по физиономии до сих пор не вышибли ни одного из них. Туловище его было похоже на пивную бочку, руки — на дышла, ноги — на столбы, созданные для того, чтобы поддерживать все это монументальное сооружение в образе человека.

   Человека? Так ли это? Нет, животного, так как ничего, кроме животного, не заключалось в этом колоссальном существе. Все его органы работали наподобие различных частей какой-то машины, механизмом которой заведывал Джон Мильнер. Том Крабб пользовался славой в обеих Америках, но абсолютно не отдавал себе в этом отчета. Он ел, пил, упражнялся в боксе, спал, и этим ограничивались все акты его существования, без каких-либо интеллектуальных затрат. Понимал ли он ту счастливую случайность, которая сделала его одним из группы "шестерых"? Знал ли, с какой целью он накануне маршировал своими тяжелыми ногами рядом с погребальной колесницей, под шум громких рукоплесканий толпы? Если понимал, то только очень смутно, зато его антрепренер отдавал себе в этом полный отчет, и те права, которые он, Крабб, приобрел бы благодаря этому случаю, Джон Мильнер сумел бы уж использовать для себя. Вот почему на все вопросы репортеров, касавшиеся Тома Крабба, отвечал он, Джон Мильнер. Он сообщил им все подробности, могущие интересовать читателей газеты Фрейе Прессе. Его вес — 533 фунта до еды и 540 после; его рост равнялся 6 английским футам и 10 дюймам, как это уже было сказано выше; его сила, измеренная динамометром, — 75 килограммометрам; максимальная мощь сокращения его челюстных мышц — 234 фунта; его возраст — тридцать лет, шесть месяцев и семнадцать дней; его родители: отец — скотобоец на бойне фирмы "Армур", мать — ярмарочная атлетка в цирке "Суонси".

   Что можно было еще спросить, чтобы написать заметку в сто строчек о Томе Краббе?

   — Он ничего не говорит! — заметил один из журналистов.

   — Да, по возможности очень мало, — ответил Джон Мильнер. — Для чего давать лишнюю работу языку?

   — Может быть, он и думает так же мало?

   — А для чего нужно ему думать?

   — Совершенно не для чего, мистер Мильнер.

   — Том Крабб представляет собой сжатый кулак, — прибавил тренер, — сжатый кулак, всегда готовый и к атаке и к обороне.

   А когда репортеры Фрейе Прессе уходили:

   — Скотина! — сказал один из них.

   — И какая еще скотина! — подтвердил другой.

   Без сомнения, они говорили это не о Джоне Мильнере.

   Пройдя бульвар Гумбольдта и идя по направлению к северной части города, вы попадете в двадцать седьмой квартал. Жизнь здесь идет спокойнее, население менее деловито. Приезжему может показаться, что он попал в провинцию, хотя это выражение в Соединенных штатах не имеет никакого значения. За Вабан-авеню начинается Шеридан-стрит. Следуя по ней до No 19, вы подходите к семнадцатиэтажному дому скромного вида, населенному сотней жильцов. Здесь в девятом этаже занимала небольшую квартирку из двух комнат Лисси Вэг, в которую она приходила только по окончании своего рабочего дня в магазине мод "Маршалл Фильд", где служила помощницей кассира.

   Лисси Вэг принадлежала к честной, но плохо обеспеченной семье, члены которой к этому времени все уже умерли. Будучи хорошо воспитанной и образованной, как большинство американских девушек, она после смерти отца и матери, оставивших ей очень небольшие средства, должна была, для того чтобы существовать, искать себе работу. Дело в том, что мистер Вэг потерял все состояние в неудачной операции с акциями морского страхового общества, и спешная ликвидация бумаг, которую он предпринял, надеясь спасти хоть что-нубудь для Лисси, не дала никаких результатов.

   Лисси Вэг, обладающая энергичным, твердым характером, проницательным умом и в то же время спокойная и уравновешенная, нашла в себе достаточно моральных сил, чтобы не растеряться и сохранить всю присущую ей энергию.

   Благодаря вмешательству в ее судьбу друзей ее покойных родителей она получила очень хорошую рекомендацию к директору дома "Маршалл Фильд" и спустя пятнадцать месяцев получила хорошее место. Это была прелестная молодая девушка, которой исполнился двадцать один год, среднего роста, белокурая, с глубокими синими глазами и нежным румянцем, свидетельствующим о цветущем здоровье, с изящной походкой. Серьезное выражения ее лица порой сменялось светлой улыбкой, открывавшей прекрасные зубы. Со всеми любезная, готовая оказать каждому услугу, доброжелательная, она пользовалась любовью всех своих товарок.

   Простых и скромных вкусов, она не ведала честолюбия, и никогда не предавалась мечтам, которые многим кружат головы. Из всех шестерых избранников Лисси Вэг была менее всех радостно взволнована, узнав, что ей предстоит участвовать в погребальной процессии. Сначала она хотела от этого отказаться. Ей не нравилась эта публичная выставка своей особы. Обращать на себя внимание любопытной толпы было ей глубоко противно. Только сделав над собой большое усилие, она с тяжелым сердцем, с краской смущения на лице заняла место около колесницы.

   Ее упорные протесты против такого публичного выступления сумела победить только самая близкая из всех ее подруг, веселая, живая Джовита Фолей. Джовите Фолей было двадцать пять лет; назвать ее красивой нельзя было, и она это знала, но лицо ее искрилось оживлением и умом, а характер ее был открытый и искренний.

   Она горячо любила Лисси Вэг. Обе молодые девушки жили в одной квартире и, проводя весь день в магазине "Маршалл Фильд", где Джовита Фолей служила главной продавщицей, они вместе возвращались домой. Редко видели одну без другой. Но Лисси Вэг, кончив тем, что уступила упрашиваниям своей подруги, все-таки не согласилась принять репортеров газеты Чикаго Геральд, которые не замедлили явиться в дом No 19, Шеридан-стрит. Тщетно Джовита Фолей уговаривала свою подругу быть менее "суровой" — та ни за что не соглашалась сделаться жертвой газетных интервьюеров. После репортеров, без сомнения, явились бы фотографы, после фотографов — разные другие любопытные. Нет! Гораздо лучше не открывать своих дверей этим навязчивым людям. И как ни настаивала Джовита Фолей, газете Чикаго Геральд так и не удалось угостить своих читателей сенсационной заметкой.

   — Все равно, — сказала Джовита Фолей, когда журналисты с грустным видом удалились, — все равно, ты не пустила их в дом, но ты не избежишь любопытства толпы! О, если бы я была на твоем месте! Во всяком случае, я тебя предупреждаю, Лисси, что сумею заставить тебя выполнить все условия завещания! Подумай только, дорогая моя, — получить часть такого невероятного наследства!

   — Я не очень-то верю в это наследство, Джовита, — ответила ей Лисси Вэг, — и если окажется, что тут дело идет о капризе мистификатора, то я не буду огорчена.

   — Узнаю мою Лисси! — воскликнула Джовита Фолей, обнимая подругу. — Она не будет огорчена... И это — когда дело идет о таком богатстве!

   — Но разве мы с тобой теперь не счастливы?

   — Счастливы, согласна. Но... Если бы только я была на твоем месте! — повторила тщеславная молодая особа.

   — Ну что же? Если бы ты была на моем месте?

   — Прежде всего я, конечно, разделила бы это наследство с тобой, Лисси...

   — То же самое сделала бы и я, можешь быть в этом уверена, — ответила мисс Вэг, весело смеясь над обещаниями своей восторженной подруги.

   — Боже, как мне хочется, Чтобы поскорее настало пятнадцатое апреля, — продолжала Джовита Фолей, — и каким долгим мне покажется это время! Я буду считать часы, минуты...

   — Избавь меня хоть от подсчета секунд, — прервала ее Лисси. — Их оказалось бы слишком много!

   — И ты способна шутить, когда вопрос идет о таком серьезном деле! О миллионах долларов, которые ты можешь получить!

   — Вернее, о миллионах всяких неприятностей и раздражений, подобных тем, которые выпали сегодня на мою долю, — объявила Лисси Вэг.

   — Тебе очень трудно угодить, Лисси!

   — Видишь, Джовита, я со страхом спрашиваю себя, чем все это кончится...

   — Кончится — концом! — воскликнула Джовита Фолей. — Как все вообще на этом свете.

   Таковы были эти шесть сонаследников (что они были призваны разделить между собой это громадное состояние, никто не сомневался), которых Вильям Дж. Гиппербон пригласил на свои похороны. Этим привилегированным смертным теперь оставалось только вооружиться терпением и ждать назначенного срока.

   Наконец долгие две недели прошли, и наступило 15 апреля. В это утро, по условию завещания, в присутствии Джорджа Б. Хигтинботама и нотариуса Торнброка все шестеро — Лисси Вэг, Макс Реаль, Том Крабб, Герман Титбюри, Гарри Т. Кембэл и Годж Уррикан — явились в мавзолей, чтобы положить свои визитные карточки на гробницу Вильяма Дж. Гиппербона, после чего могильная плита опустилась на надлежащее место, закрыв собой гроб, и покойному оригиналу больше уж нечего было ждать к себе гостей!

  

Глава V

ЗАВЕЩАНИЕ

   В этот день с самого утра, как только встало солнце, девятнадцатый квартал был запружен громадной толпой. В публике царило теперь не меньшее возбуждение, чем тогда, когда бесконечная процессия сопровождала Вильяма Дж. Гиппербона к его последнему жилищу. Тысяча триста поездов, обслуживающих Чикаго, уже накануне доставили в город несколько тысяч приезжих. Погода обещала быть превосходной. Свежий утренний ветер очистил небеса от ночных испарений, и солнце плавно подымалось на далеком горизонте над озером Мичиганом, воды которого, ударяясь о берег, слегка волновались. Шумные мессы публики двигались по Мичиган-авеню и Конгресс-стрит, направляясь к колоссальному зданию. На одной стороне его возвышалась четырехугольная башня вышиной в триста десять футов.

   Список гостиниц в Чикаго очень длинен. Приезжий может всегда выбрать себе какую-нибудь по своему вкусу. К тому же, куда бы городские кэбмены, которым платят по двадцать пять центов за милю, его ни повезли, он нигде не рискует остаться без комнаты, за которую берут по два и по три доллара в день. Но с точки зрения удобств и быстроты обслуживания, — причем каждому путешественнику предосталяется жить на американский или европейский лад, безразлично, — ни один из этих отелей не может сравниться с Аудиториумом, этим громадным десятиэтажным караван-сараем, помещающимся на углу Конгресс-стрит и Мичиган-авеню, против самого Лейк-Парка.

   Это громадное здание может приютить несколько тысяч путешественников; в нем имеется театр достаточных размеров, чтобы вместить восемь тысяч зрителей. В утро, о котором идет речь, публики в театре набралось более, чем когда-либо. Сбор никогда еще не доходил до такой цифры. Это потому, что нотариус Торнброк, который устроил такой удачный аукцион из фамилий шести избранников, на этот раз предложил организовать платные места всем желающим присутствовать на чтении завещания в зале театра Аудиториум. Это дало возможность собрать для бедных около десяти тысяч долларов, которые должны были быть распределены между больницей "Алексиан-Брозерс" и детской больницей "Морис Партер Мемориал".

   Как же было не поспешить сюда всем любопытным города и не заполнить каждый уголок огромного зала? На эстраде находились мэр города и весь муниципалитет; позади них — члены Клуба Чудаков, с председателем Хигтинботамом, а несколько впереди них сидели шесть избранников, размещенные по одной линии около самой рампы, причем каждый из них сидел в позе, которая наиболее соответствовала его общественному положению.

   Лисси Вэг, смущенная необходимостью быть выставленной напоказ многотысячной публике, сидела в кресле, видимо сконфуженная, низко опустив голову.

   Гарри Т. Кембэл сидел с довольным, сияющим лицом, раскланиваясь направо и налево со своими товарищами-журналистами, сотрудниками многочисленных издательств самых разнообразных "окрасок".

   Командор Уррикан свирепо вращал глазами, видимо готовый завести спор с каждым, кто осмелится взглянуть ему в лицо.

   Макс Реаль беспечно наблюдал за этой жужжащей толпой, снедаемой любопытством, которого он личцо почти не разделял, и — нужно ли говорить? — часто взглядывал на сидевшую так близко от него прелестную молодую девушку, смущение V которой его живо заинтересовало.

   Герман Титбюри мысленно подводил итог собранным суммам за входные билеты и думал о полученной цифре, как о капле воды среди миллионов будущего наследства.

   Том Крабб, сидевший не в кресле, так как оно не могло бы вместить его колоссальное туловище, а на широком диване, ножки которого гнулись под его тяжестью, видимо не понимал, почему он здесь очутился.

   Нечего говорить, что непосредственно позади шести избранников, в первом ряду зрителей, находились антрепренер Крабба Джон Мильнер, мисс Кэт Титбюри, делавшая своему мужу какие-то совсем непонятные знаки, и подвижная, нервная Джовита Фолей, без которой Лисси Вэг никогда не согласилась бы появиться перед устрашавшей ее публикой. Дальше, в глубине громадной залы, в местах амфитеатра, на самых отдаленных ступеньках, во всех углах, где только мог поместиться человек, во всех отверстиях., где могла просунуться человеческая голова, виднелись мужчины, женщины и дети, принадлежавшие к различным классам общества, все, кто был в состоянии оплатить свои входные билеты.

   А за стенами здания, вдоль Мичиган-авеню и Конгресс-стрит, в окнах домов, на балконах гостиниц, на тротуарах, на мостовых, где было приостановлено движение экипажей, стояла толпа, не менее шумная, чем Миссисипи во время ее разлива, и волны этой толпы далеко переходили за границы квартала.

   В этот день, по сделанному подсчету, Чикаго принял в свои стены пятьдесят тысяч приезжих, посторонних, явившихся как из различных пунктов штата Иллинойс, так и из смежных с ним штатов, а также из Нью-Йорка, Пенсильвании, Огайо и Мэна. Шум и гул голосов все усиливались; они носились над всей этой частью города, наполняли весь Лейк-Парк и терялись в залитых солнцем водах Мичигана.

   Часы начали отбивать двенадцать. Громкий вздох вырвался из груди присутствующих.

   Нотариус Торнброк встал со своего места, и этот раздавшийся в театральном зале вздох, подобный сильному порыву ветра, проник через окна здания и донесся до толпы, запрудившей ближайшие улицы.

   И тотчас же вслед за тем наступила тишина, глубокая, взволнованная тишина, подобная той, какая бывает в промежутке между блеском молнии и раскатом грома, когда вдруг становится тяжело дышать.

   Нотариус Торнброк, стоя у стола, занимавшего центр эстрады, скрестив руки на груди, с сосредоточенным лицом ждал, когда замрет последний звук последнего, двенадцатого удара часов.

   На столе перед ним лежал конверт, запечатанный тремя красными печатями и инициалами покойного. В этом конверте находилось завещание Вильяма Дж. Гиппербона. Надпись, сделанная на конверте, говорила о том, что его можно было вскрыть только по прошествии двух недель после смерти завещателя. Она указывала также число и час, в которые этот конверт должен был быть вскрыт, а именно ровно в полдень 15 апреля в зале Аудиториума.

   Нотариус Торнброк нервным жестом сломал печать конверта и вынул из него сначала документ, на котором виднелась подпись, сделанная хорошо знакомым почерком завещателя, затем вчетверо сложенную карту и, наконец, маленькую коробочку в один дюйм длиной и полдюйма вышиной.

   Покончив с этим, нотариус Торнброк пробежал глазами, вооруженными очками в алюминиевой оправе, первые строчки документа и громким голосом, хорошо слышным даже в самых отдаленных углах зала, прочел следующее:

   — "Мое завещание, написанное моей рукой, в Чикаго, 3 июля 1895 года.

   Будучи в здравом уме и твердой памяти, я составил этот акт, который заключает в себе мою последнюю волю. Эту волю мистер Торнброк и мой коллега и друг Джордж Б. Хиггинботам, председатель Клуба Чудаков, обязуются исполнить во всей ее полноте, так же как это было сделано и с распоряжениями, касавшимися моих похорон".

   Наконец-то вся публика, вместе с наиболее заинтересованными в этом деле лицами, узнают содержание завещания! Настало время получить ответ на все вопросы, интересовавшие жителей Чикаго в течение долгих двух недель, и разрешить все предположения и гипотезы, накопившиеся за дни лихорадочного ожидания!

   Нотариус Торнборк продолжал читать завещание:

   — "До сих пор ни один из членов Клуба Чудаков не проявил никаких особых чудачеств. Равным образом и пишущий эти строки, подобно своим коллегам не выходил еще ни разу за пределы своего банального существования. Но то, что ему не удалось совершить при жизни, может совершиться — в том случае если его последняя воля будет исполнена — после его смерти".

   Одобрительный шопот пронесся по рядам присутствующих, и нотариус Торнброк должен был сделать полуминутную паузу.

   — "Мои дорогие коллеги, — продолжал он читать, — вероятно, не забыли, что если я чувствовал к чему-нибудь сильную страсть, то только к благородной игре в "гусек", так распространенной в Европе и особенно во Франции. Там ее считают заимствованной из Эллады, хотя греки никогда не видали, чтобы в игре принимали участие Платон, Фемистокл, Аристид и Сократ, — никто вообще из героев ее истории. Я ввел эту игру в нашем клубе. Меня всегда горячо волновало разнообразие всех ее деталей, неожиданность ударов, капризы всевозможных комбинаций, где одна только случайность руководит теми, кто стремится одержать победу на этом оригинальном поле битвы".

   Но для чего, с какой стати эта благородная игра в "гусек" так неожиданно появилась в завещании Вильяма Дж. Гиппербона?.. Этот вопрос естественно пришел в голову каждому. Нoтариус продолжал:

   — "Игра эта, как всем в Чикаго известно, состоит из целой серии клеток, расположенных в известном порядке и занумерованных, начиная с первой и кончая шестьдесят третьей. В четырнадцати из этих клеток находятся изображения гуся, этой домашней птицы, так не справедливо обвиняемой в глупости. Ей надлежало бы быть реабилитированной в тот самый день, когда она спасла Капитолий от нападгнчя Бренна и его галлов".

   Некоторые из присутствующих, более других скептически настроенные, начали думать, что покойный Вильям Дж. Гиппербон желал просто посмеяться над публикой, расточая такие запоздалые похвалы представителям гусиного рода.

   Чтение завещания продолжалось:

   — "В этой игре клетки расположены таким образом, что за вычетом четырнадцати вышеуказанных остается еще сорок девять, из которых шесть заставляют играющих платить следующие штрафы: простой штраф в шестой клетке, на которой нарисован мост и с которой игрок переходит в двенадцатую клетку; двойной штраф он платит в девятнадцатой, где он вынужден оставаться в "гостинице", пока его партнеры не сделают двух ходов; тройной штраф в тридцать первой клетке, где изображен-колрдец, в котором игрок остается до тех пор, пока другой не явится занять его место; двойной штраф в сорок второй клетке, а именно в той, на которой изображен лабиринт и которую игрок должен тотчас же покинуть, для того чтобы вернуться в тридцатую; тройной штраф в пятьдесят второй клетке, где он попадает в "тюрьму" и остается там до тех пор, пока кто-нибудь другой не явится его заместить, и, наконец, тройной штраф в пятьдесят восьмой клетке, где изображена мертвая голова, откуда игрок обязан начать всю партию сызнова".

   Когда нотариус Торнброк остановился после такой длинной тирады, чтобы перевести дух, в зале раздалось несколько недовольных голосов, но они тотчас же были заглушены огромным большинством присутствующих, видимо сочувственно относившихся к покойному. Но в то же время не пришли же все эти люди для того, чтобы выслушать лекцию о благородной игре в "гусек"!

   Передохнув, нотариус продолжал:

   — "В этом конверте вы найдете сложенную карту и коробочку. На карте изображена игра в "гусек", составленная на основании нового расположения клеток, которое я придумал и которое хочу теперь сообщить публике. В коробочке лежат игральные кости, точная копия тех, которыми я имел обыкновение пользоваться в своем клубе. Как самая карта, так и игральные кости предназначаются для той партии, которая будет сыграна на нижеследующих условиях".

   Как?.. Вопрос идет здесь о партии игры в "гусек"? Без сомнения, это была мистификация, "утка", "хем-бэг", как говорят в Америке.

   Внушительные возгласы: "Тише! Тише!" раздались по адресу недовольных, и нотариус Торнброк продолжал свое чтение:

   — "Вот что я решил предпринять в честь МОЕЙ страны, которую люблю горячей любовью патриота, штаты которой я подробно изучал, по мере того как их число увеличивалось, украшая новыми звездами флаг Американской республики".

   После этих слов раздался тройной возглас "ура", многократно повторенный эхом Аудиториума, после чего водворилась тишина, так как любопытство публики достигло теперь высшего напряжения.

   — "Наш Союз, — не считая Аляски, которая находится вне территории Соединенных штатоб и присоединится к ним, как только к нам вернется Канада, — состоит из пятидесяти штатов, занимающих площадь в восемь миллионов километров.

   Таким образом, если мы разместим все эти пятьдесят штатов по клеткам в определенном порядке, один за другим, и повторим один из них четырнадцать раз, то получим карту, состоящую из шестидесяти трех клеток, такую же точно, какая имеется в благородной игре в "гусек", превратившейся теперь в благородную игру Соединенных штатов Америки".

   Те из присутствовавших, которые были хорошо знакомы с игрой, о которой шла речь, без труда уяснили себе идею Вильяма Дж. Гиппербона. Действительно, это было очень удачно, что он смог разместить в шестидесяти трех клетках все Соединенные штаты. Вот почему аудитория разразилась бурными аплодисментами, которые вскоре затем раздались и на улице.

   Нотариус Торнброк продолжал читать:

   — "Оставалось только решить, который из этих пятидесяти штатов будет фигурировать на карте четырнадцать раз. И мог ли я сделать лучший выбор, решив остановиться на штате, который омывают воды Мичигана и который может справедливо гордиться городом, уже около полстолетия отвоевавшим название "Царицы Запада", — словом, на штате Иллинойс? Границами этого штата служат: на севере — озеро Мичиган, на юге — река Огайо, на западе — река Миссисипи и на востоке — река Вабаш. Он является в одно и то же время и континентальным и морским и стоит в первом ряду великой федеральной республики".

   Новый гром рукоплесканий и "ура", от которого, казалось, задрожали стены зала; раскаты его наполнили весь квартал и были повторены многотысячной толпой, находившейся в состоянии исключительного возбуждения.

   На этот раз нотариус был вынужден на несколько минут прекратить свое чтение.

   Наконец тишина была водворена:

   — "Мне оставалось только указать, — продолжал он читать, — тех партнеров, которые будут призваны играть на громадной территории Соединенных штатов, следуя правилам, помещенным на прилагаемой карте, которая будет напечатана в миллионах экземпляров, для того чтобы каждый гражданин мог следить за всеми перипетиями партии. Эти участвующие, в числе шести, были выбраны из среды населения нашей столицы, именно на них пал жребий, и в данный момент они находятся в зале Аудиториума. Им предстоит переезжать из одного штата в другой согласно числу очков, а в какой именно пункт данного штата надлежит отправляться, это им будет сообщено исполнителем моего завещания согласно приписке, помещенной мной ниже".

   Такова была роль, предназначенная шести избранникам. По капризу игральных костей, им придется путешествовать по всему Союзу... Они будут подобны фигурам шахматной доски в этой невероятной партии...

   Если Том Крабб ничего не понял в идее Вильяма Дж. Гиппербона, то этого нельзя было сказать про командора Уррика-на, Гарри Т. Кембэла, Германа Титбюри, Макса Реаля и Лисси Вэг. Все они смотрели на себя — и точно так смотрели на них другие, — как на исключительные существа, поставленные судьбой вне общества простых смертных Оставалось только узнать, каковы были последние распоряжения, придуманные покойным.

   — "По истечении двух недель после чтения моего завещания, — читал Торнброк, — каждые два дня в этом самом зале театра Аудиториум в восемь часов утра нотариус Торнброк в присутствии членов Клуба Чудаков будет выбрасывать игральные кости из футляра, громко объявляя о полученном числе очков и извещая о нем участвующих в партии телеграммами. Каждый из них должен будет в это время находиться в определенном месте под угрозой, если бы его там не оказалось, быть выключенным из участия в партии. Принимая в расчет легкость и быстроту передвижения по всей территории федерации, границы которой ни один из шести не будет иметь право переступить, я решил, что пятнадцати дней будет вполне достаточно для каждого переезда, как бы ни был отдален данный пункт".

   Было очевидно, что если Макс Реаль, Годж Уррикан, Гарри Т. Кембэл, Герман Титбюри, Том Крабб и Лисси Вэг соглашались на участие в этой благородной игре, заимствованной, как оказывается, не от греков, а от французов Вильямом Дж. Гиппербоном, то им придется строго подчиняться всем правилам игры.

   На каких же условиях будут совершаться эти стремительные путешествия по Соединенным штатам?

   — "Все эти шестеро, — раздался снова голос нотариуса Торнброка среди глубокого молчания всех присутствующих, — будут путешествовать на свой счет, сами оплачивая штрафы, налагаемые на них по прибытии в ту или иную клетку, или, другими словами, в тот или другой штат, причем размер каждого штрафа определяется в тысячу долларов. При первой же неуплате штрафа играющий исключается из партии".

   Тысяча долларов! А в том случае, если вмешается неудача и таких штрафов будет не один, а несколько, то образуется порядочная сумма!

   Неудивительно поэтому, что недовольная гримаса появилась на лице Германа Титбюри и тотчас же передалась его супруге. Необходимость платить из своих денег штрафы в тысячу долларов каждый не могла не смутить если не всех, то, во всяком случае, некоторых из участвующих. Правда, всегда нашлись бы люди, готовые прийти на помощь тем из шестерых избранных, которые, по их мнению, имели лучшие шансы на выигрыш. И не было ли это новым полем, на котором предстояло разыграться спекулятивной горячке, так свойственной гражданам свободной Америки?..

   Завещание заключало в себе еще несколько интересных сообщений и распоряжений и прежде всего заявление, касавшееся финансового положения Вильяма Дж. Гиппербона:

   "Мое состояние, заключающееся как в движимом, так и в недвижимом имуществе, в промышленных, банковских и железнодорожных акциях, перечисление которых имеется в конторе нотариуса Торнброка, оценивается в шестьдесят миллионов долларов".

   Это заявление было встречено одобрительным шепотом. Присутствующие были благодарны покойному за то, что он оставил наследство такого размера. Эта цифра показалась почтенной даже в стране Гульдов, Беннетов, Вандербильдов, Рокфеллеров и других миллиардеров, королей сахара, пшеницы, муки, нефти, железных дорог, меди, серебра и золота! Во всяком случае, тот или те из "шести", которым достанется это состояние — все или частями, — смогут этим удовольствоваться. Не так ли? Но какие же потребуется соблюдать при этом условия?

   На этот вопрос завещание ответило так:

   "В благородной игре в "гусек", как известно, выигрывает тот, кто первым приходит в шестьдесят третью клетку. Но это бывает только в том случае, когда число выброшенных очков при последнем метании костей как раз составляет эту цифру. Если же число очков превосходит цифру, помещенную в клетке, то игрок бывает вынужден вернуться на несколько клеток назад, и именно на столько, сколько выброшено лишних очков. Таким образом, согласно этим правилам наследником всего моего состояния будет тот из участвующих в партии, кто займет шестьдесят третью клетку, иначе говоря, шестьдесят третий штат, а именно Иллинойс".

   Итак, выиграет только один... Первый прибывший?! А его товарищи по путешествию ничего не получат? И это после стольких волнений, усталости, расходов! Но нет, второй из прибывших, в свою очередь, тоже будет в некоторой мере вознагражден.

   "Второй, — говорилось в завещании, — то есть тот, кто при окончании партии окажется ближе других к шестьдесят третьей клетке, получит сумму, составленную из уплаченных штрафов в тысячу долларов каждый, — сумму, которая сможет оказаться благодаря случаю очень значительной".

   Этот параграф не вызвал в публике ни одобрения, ни недовольства. Обсуждать его было уже поздно. Далее Вильям Дж. Гиппербон прибавлял: "Если по той или другой причине один или несколько участников партии выйдут из нее до ее окончания, то ее будут продолжать те, кто не бросил борьбы. В случае же если все участники от партии откажутся, мое состояние целиком получит город Чикаго, который сделается, таким образом, моим единственным наследником и, надеюсь, сумеет распорядиться этими деньгами самым лучшим образом".

   Заканчивалось завещание следующими строчками: "Такова моя последняя воля, исполнение которой поручено Джорджу Б. Хигтинботаму, председателю Клуба Чудаков, и моему нотариусу мистеру Торнброку. Этой воле надлежит быть выполненной со всей строгостью и точностью, так же как должны выполняться все правила благородной игры Соединенных штатов Америки.

   А теперь да руководят небеса этой партией, следя за всеми случайностями, и да наградят они наиболее достойных!"

   Громкое "ура" встретило этот финальный призыв к участию судьбы в пользу одного из шести партнеров, и присутствующие собрались уже покинуть зал, когда нотариус Торнброк, жестом призвав публику к молчанию, прибавил: — Имеется еще приписка к завещанию. Приписка?.. Неужели же будут сведены на нет все параграфы завещания и разоблачена наконец та мистификация, которой некоторые из публики ждали от покойного чудака?

   "К шести участникам, избранным по жребию, будет присоединен еще седьмой по моему собственному выбору. Он будет фигурировать в партии под инициалами X. К. Z., будет пользоваться одинаковыми с другими конкурентами правами и подчиняться тем же самым правилам. Что касается его настоящего имени, то оно будет открыто только в том случае, если он выиграет партию. Все результаты ударов игральных костей будут ему сообщаться исключительно под этими инициалами. Такова моя последняя воля".

   Это показалось странным. Что скрывалось в этой оговорке? Но обсуждать этот вопрос было так же бессмысленно, как и другие, и толпа в сильнейшем возбуждении, как выражались репортеры, покинула зал Аудиториума.

  

Глава VI

КАРТА В ДЕЙСТВИИ

   В этот день все вечерние, а на следующий день и утренние газеты вырывались из рук газетчиков и покупались по двойной и тройной цене. Если восемь тысяч зрителей, присутствовавших в Аудиториуме, слышали содержание завещания, то сотни тысяч жителей Чикаго и миллионы населения Соединенных штатов, пожираемые любопытством, не имели этой счастливой возможности. И хотя газетные статьи и заметки интервьюеров и репортеров в большой мере удовлетворяли любопытство масс, все же общий голос властно требовал опубликования карты, которая была приложена к завещанию.

   Это была карта благородной игры Соединенных штатов, составленная Вильямом Дж. Гиппербоном и являвшаяся копией игры в "гусек". Но как именйо всеми уважаемый член Клуба Чудаков разместил на этой карте пятьдесят штатов Союза? В каких из них путешественникам предстояло задерживаться, в какие возвращаться обратно, чтобы начинать партию сызнова, в каких платить штрафы — простые, двойные или тройные? И неудивительно, разумеется, что в выяснении всех этих вопросов особенно заинтересованы были шесть избранников и их ближайшие друзья.

   Благодаря заботам Джорджа Б. Хиггинботама и нотариуса Торнброка карта, точная копия той, которую покойный оставил в своем завещании, была очень быстро составлена, нарисована, раскрашена, напечатана — все это менее чем в сутки — и в количестве нескольких миллионов экземпляров разослана по всей Америке по цене два цента за экземпляр. Она была доступна, таким образом, всем гражданам, и каждый имел возможность последовательно отмечать на ней ходы этой незабываемой партии.

   Вот в каком порядке и под какими номерами были расположены пятьдесят штатов, из которых состояла в этот период Американская республика:

   Клетка 1 — Род-Айленд " 34 — Нью-Джерси

   " 2 — Мэн " 35 — Огайо

   " 3 — Теннесси " 36 — Иллинойс

   " 4 — Юта " 37 — Западная Виргиния

   " 5 — Иллинойс " 6 — Нью-Йорк " 38 — Кентукки

   " 7 — Массачусетс " 39 — Южная Дакота

   " 8 — Канзас " 9 — Иллинойс " 40 — Мериленд

   " 10 — Колорадо " 41 — Иллинойс

   " 11 — Техас " 42 — Небраска

   " 12 — Нью-Мексико " 43 — Айдахо

   " 13 — Монтана " 44 — Виргиния

   " 14 — Иллинойс " 45 — Иллинойс

   " 15 — Миссисипи " 46 — Округ Колумбия

   " 16 — Коннектикут " 17 — Айова " 47 — Пенсильвания

   " 18 — Иллинойс " 48 — Вермонд

   " 19 — Луизиана " 49 — Алабама

   " 20 — Делавэр " 50 — Иллинойс

   " 21 — Нью-Гемпшир " 51 — Миннесота

   " 22 — Южная Каролина " 52 — Миссури " 53 — Флорида

   " 23 — Иллинойс " 54 — Иллинойс

   " 24 — Мичиган " 55 — Северная Каролина

   " 25 — Георгия " 26 — Висконсин " 56 — Индиана

   " 27 — Иллинойс " 57 — Арканзас

   " 28 — Вайоминг " 58 — Калифорния

   " 29 — Оклахома " 59 — Иллинойс

   " 30 — Вашингтон " 60 — Аризона

   " 31 — Невада " 61 — Орегон

   " 32 — Иллинойс " 62 — Индейская Северная территория

   " 33 — Дакота " 63 — Иллинойс

   Таковы были места, отведенные для каждого штата в шестидесяти трех клетках, причем штат Иллинойс был повторен четырнадцать раз. Но прежде всего нужно выяснить, какие же штаты, выбранные Гиппербоном, требовали уплаты штрафов и какие заставляли несчастных игроков подолгу оставаться в той же самой клетке или, что еще хуже, возвращаться назад.

   Таких штатов было шесть.

   Во-первых, штат Нью-Йорк, соответствующий в игре в "гусек" шестой клетке, на которой изображен мост. Играющий должен его немедленно покинуть по уплате одного простого штрафа и отправиться в двенадцатую клетку, или, иначе, штат Нью-Мексико.

   Во-вторых, девятнадцатая клетка, штат Луизиана, соответствующий той клетке, на которой изображена гостиница, где играющий, уплатив двойной штраф, должен переждать два метания игральных костей.

   В-третьих, штат Невада, тридцать первая клетка, соответствующий клетке с изображением колодца, в котором играющий, уплатив тройной штраф, остается до тех пор, пока кто-нибудь из игроков его не сменит.

   В-четвертых, штат Небраска, сорок вторая клетка, соответствующий той клетке, на которой изображен лабиринт, откуда играющий, уплатив двойной штраф, вынужден вернуться назад в тридцатую клетку.

   В-пятых, штат Миссури, пятьдесят вторая клетка, соответствующий той клетке, где находится тюрьма, из которой играющий, уплатив тройной штраф, может выйти только тогда, когда ему на смену явится кто-нибудь другой, уплатив, в свою очередь, такой же тройной штраф.

   В-шестых, пятьдест восьмая клетка, штат Калифорния, соответствующий той клетке, на которой изображена мертвая голова и откуда безжалостные правила игры заставляют играющего вернуться обратно в первую клетку, штат Род-Айленд, и сызнова начинать всю партию.

   Что касается штата Иллинойс, повторенного на карте четырнадцать раз, то занимаемые им клетки соответствуют клеткам с изображением гусей. Но играющие никогда не должны в них останавливаться, и по правилам игры они имеют право продолжать эту игру до тех пор, пока число выброшенных очков не приведет их в одну из клеток, на которых нет изображений этой симпатичной птицы, взывающей, по мнению Вильяма Гиппербона, к полной реабилитации.

   В том случае, если бы при первом же ударе костей играющий получил девять очков, он мог бы, переходя из одной клетки с изображением гуся в другую такую же, дойти до шестьдесят третьей клетки, иными словами, до конца. Так как число девять может быть составлено только двумя способами: или из трех и шести, или из пяти и четырех, то в первом случае играющий отправляется в двадцать шестую клетку, штат Висконсин, а во втором — в пятьдесят третью клетку, Флорида.

   Для такого исключительно счастливого игрока это является, конечно, большой удачей, так как дает ему.сразу преимущество перед его соперниками. Но, в сущности, это преимущество более кажущееся, чем реальное, так как для того, чтобы достигнуть последней клетки, нужно выбросить точное число очков, и если играющий выбросит больше, он вынужден будет возвратиться назад.

   Наконец, последнее замечание: когда одного из играющих нагоняет другой, первый должен уступить ему свою клетку и вернуться в ту, которую занимал этот последний, уплатив предварительно простой штраф, за исключением того случая, когда он успел уехать из данной клетки до прибытия туда другого партнера. Такое отступление от правил было допущено завещателем с учетом непредвиденных запаздываний, вызванных последовательными перемещениями.

   Остается еще один хотя и второстепенный, но все же, безусловно, очень интересный вопрос, который не может быть решен одним только изучением карты: куда именно в каждом данном штате должен отправляться играющий?

   Шло ли дело о столице, главном официальном пункте штата, или о его метрополии, имеющей обычно более важное значение, или, наконец, о каком-нибудь месте штата, представляющем особый интерес с точки зрения географической или исторической? Не допустить ли, что покойный, применяя опыт, полученный из своих путешествий, предпочел выбрать места наиболее восхваляемые? В записке, приложенной к завещанию, скрывался ответ на этот вопрос. Игрок извещался телеграммой о результатах метания игральных костей в его пользу. Ее обязан был посылать нотариус Торнброк, направляя в тот пункт, где в данный момент находился участник матча.

   Нечего говорить о том, что американские газеты и журналы не замедлили опубликовать все эти замечания, напомнив при этом, что последняя воля завещателя требовала, чтобы все правила благородной игры в "гусек" выполнялись с абсолютной строгостью.

   Что касается срока, который позволил бы каждому игроку явиться без опоздания в назначенное место, то его было более чем достаточно, несмотря на то что метание игральных костей происходило через каждые два дня. Но так как всех игроков бьуто семь, то на долю каждого приходилось два раза по семь, то есть четырнадцать дней, которых вполне хватало для переезда с одного конца Союза в другой. В эту эпоху вся поверхность территории Союза была уже испещрена железнодорожными путями, и путешествовать можно было очень быстро.

   Таковы были правила, не допускавшие никаких возражений. Как говорится, был дан выбор — соглашаться или отступить.

   И все согласились.

   Думать, что все шестеро сделали это с одинаковым удовольствием, конечно, неправильно. В этом отношении командор Уррикан был одного мнения с Томом Краббом, или, лучше сказать, с Джоном Мильнером и с Германом Титбюри. Макс Реаль и Гарри Кембэл смотрели на это дело с точки зрения туристов: один, намереваясь "извлечь" из путешествия побольше этюдов, другой — газетных заметок. Что же касается Лисси Вэг, то Джовита Фолей заявила ей:

   — Дорогая моя, я хочу отправиться к Маршалл Фильду и попросить, чтобы он дал отпуск не только тебе, но и мне, так как я провожу тебя до самой шестьдесят третьей клетки!

   — Но ведь это же совсем безумие! — воскликнула молодая девушка.

   — Наоборот, это очень разумно, — возразила Джовита Фолей. — И так как шестьдесят миллионов долларов этого почтенного господина Гиппербона достанутся тебе...

   — Мне?!

   — Тебе, Лисси. И ты, конечно, не откажешься дать мне половину за мои хлопоты...

   — Все, если хочешь!

   — Согласна! — ответила Джовита Фолей серьезнейшим тоном.

   Само собой разумеется, что миссис Титбюри решила сопровождать Германа Титбюри в его паломничестве, несмотря на то что это удваивало расходы. Раз им не запрещалось ехать вместе, то они вместе и поедут, это будет лучше для обоих.

   На этом настояла, конечно, госпожа Титбюри, так же как она настояла и на том, чтобы мистер Титбюри согласился принять участие в партии. Перемещения с места на место и связанные с ними расходы несказанно пугали этого человека, настолько же трусливого, насколько и скупого. Но властная Кэт категорически заявила, что она этого желает, и Герману не оставалось ничего другого, как подчиниться.

   То же самое можно сказать о Томе Краббе, которого никогда не покидал его тренировщик. Без сомнения, он повсюду увлек бы его за собой самым сногсшибательным темпом.

   Что касается командора Уррикана, Макса Реаля и Гарри Кембэла, то будут ли они путешествовать одни или в сопровождении своих слуг? На это ответа еще не было, но, во всяком случае, среди параграфов завещания не было такого, который бы это запрещал. Их могли свободно сопровождать все, кто бы этого ни пожелал, сопровождать и держать за них пари, подобно тому как держат пари за беговых или скаковых лошадей.

   Излишне добавлять, что посмертное чудачество Вильяма Гиппербона произвело громадное впечатление не только в Новом, но и в Старом Свете. Никто не сомневался, зная спекулятивную страсть американцев, что они будут ставить колоссальные суммы за удачу тех или других участников этой волнующей партии.

   Нужно сказать, что Герман Титбюри и Годж Уррикан, люди богатые, и Джон Мильнер, получивший очень много денег за Тома Крабба, не рисковали застрять в дороге за недостатком средств, требуемых в уплату штрафов. Гарри Кембэлу газета Трибуна, для которой это служило выгодной рекламой, охотно открывала необходимый кредит. Макса Реаля не беспокоили денежные обязательства и затруднения, так как неизвестно было еще, встретятся ли они на его пути. Во всяком случае, он всегда успел бы об этом подумать.

   Когда Лисси Вэг расстраивалась, Джовита Фолей говорила ей:

   — Не бойся ничего, моя дорогая! Мы пожертвуем всеми нашими сбережениями на это путешествие.

   — В таком случае, мы не далеко уедем, Джовита!

   — Очень далеко, Лисси!

   — Но если судьба заставит нас платить штрафы?

   — Судьба заставит нас только... выиграть! — объявила Джовита Фолей не допускающим возражений тоном, и Лисси Вэг решила с ней лучше не спорить.

   Но как бы то ни было, весьма вероятно, ни Лисси Вэг, ни, может быть, даже Макс Реаль никогда не сделались бы любимцами американских дельцов, так как при неуплате одного какого-нибудь штрафа их не замедлили бы исключить из партии, к выгоде конкурентов.

   Во всяком случае, единственно, что, по мнению некоторых, говорило в пользу Макса Реаля, было то, что на него пал жребий первым отправиться в путь, — обстоятельство, которое привело командора Уррикана в бешенство. Нет! Он положительно не мог переварить мысли, что получил только шестой номер: после Макса Реаля, Тома Крабба, Германа Титбюри, Гарри Т. Кембэла и Лисси Вэг! А между тем это не имело, в сущности, никакого значения. Разве последний из отправившихся не мог бы обогнать своих партнеров, если бы он с первого же удара получил, например, четыре и пять очков, которые отправили бы его в пятьдесят третью клетку, иначе говоря, в штат Флорида? Такого рода случайности были очень свойственны этим удивительным комбинациям, созданным, если верить легенде, таким тонким поэтическим вкусом, каким обладала Эллада.

   Было очевидно, что публика, с самого начала всем этим крайне заинтересованная, не желала считаться ни с трудностью, ни с утомительностью их путешествий. Разумеется, совершить такое путешествие в какие-нибудь несколько недель было невозможно; могло даже случиться, что оно продолжится несколько месяцев и даже лет. И разве этого не знали члены Клуба Чудаков, которые были свидетелями или игроками нескончаемых "историй", предпринимаемых ежедневно Вильямом Гиппербоном в залах этого клуба? Продолжительность перемещений из одного пункта в другой, быстрота движения и переутомление могли вызвать среди участников матча заболевания, и они принуждены были бы бросить всякую мысль о достижении желаемой цели, к выгоде наиболее энергичных или защищаемых судьбой партнеров.

   Но подобные случайности никого не беспокоили. Все жаждали только одного — поскорее бы началась эта кампания, чтобы принять участие во всех волнениях шестерых избранников, сопровождая их мысленно в их путешествии или даже фактически, по примеру тех велосипедистов-любителей, которые сопровождают совершающих пробег профессионалов. Вот что удовлетворило бы алчность содержателей отелей тех штатов, через которые проезжали бы участники партии!

   Но если публика не задумывалась над различными задержками и неприятностями, могущими случиться в пути, то самим участникам партии вполне естественно могла прийти в голову следующая мысль: почему не заключить между собой условие, по которому выигравший партию обязывался разделить свой выигрыш с теми, которые не были осчастливлены судьбой? Или, во всяком случае, оставив себе половину громадного состояния, предоставить другую половину менее счастливым партнерам? Оставить себе тридцать миллионов долларов, а остальные разделить между ними? Эта мысль казалась очень заманчивой. Быть уверенным в любом случае получить несколько миллионов — для практических умов, не жаждущих никаких авантюр, казалось достойным очень серьезного обсуждения.

   В этом не было ничего, что противоречило воле завещателя, поскольку партия продолжалась бы в предписанных им условиях и выигравшему предоставлялось право распоряжаться полученной суммой по своему усмотрению. Вот почему заинтересованные в этом лица по инициативе одного из них, наверняка наиболее разумного из шести, организовали официальное собрание с целью обсудить это предложение. Герман Тит-бюри выразил согласие его принять. Подумайте только: несколько миллионов долларов были бы гарантированы каждому! Обладая темпераментом завзятого игрока, госпожа Титбюри колебалась, но кончила тем, что согласилась. После некоторых размышлений Гарри Кембэл, страстный любитель приключений, тоже выразил свое согласие, так же как и Лисси Вэг, по совету своего патрона Маршалла Фильда и несмотря на протесты тщеславной Джовиты Фолей, жаждавшей всего или ничего. Что касается Джона Мильнера, то он присоединился, не спросясь Тома Крабба, и если Макс Реаль сначала немножко поупрямился, то только потому, что в каждом из этих артистов таится некоторая доля сумасбродства! Однако в данном случае, может быть для того, чтобы не сделать неприятного Лисси Вэг, которая его очень интересовала, он заявил, что согласен подписаться под принятым его партнерами решением.

   Но для того чтобы это решение было окончательно оформлено, нужны были подписи всех шестерых игроков. А между тем, несмотря на согласие пятерых, шестой оказался настолько упрямым, что никакие уговоры ни к чему не привели. Очевидно, вы догадываетесь, что дело шло об ужасном Годже Уррикане, который наотрез отказался дать свою подпись. Он был избран судьбой, чтобы выиграть (партию, и ни на какие соглашения ни с кем идти не желал. Пришлось прервать переговоры, так как с упрямством командора ничего нельзя было поделать, несмотря на угрозу чувствительного удара кулаком, который, по совету Джона Мильнера, собирался нанести ему Том Крабб, ручавшийся переломать ему четыре-пять ребер. К довершению всего упустили из виду еще то обстоятельство, что в силу сделанной в завещании приписки играющих было уже теперь не шесть, а семь. Прибавился еще этот неизвестный X. К. Z., выбранный Вильямом Гиппербоном. Но кто же был этот X. К. Z.? Жил ли он в Чикаго и знал ли о нем что-нибудь нотариус Торнброк? Приписка гласила, что имя этой таинственной личности станет известно только в случае, если неизвестный выиграет партию. Вот что давало работу умам и вносило новый элемент любопытства в это событие. И раз этот X. К. Z. не мог явиться, чтобы принять участие в переговорах, то привести их к желанному концу не представлялось возможным, даже если бы командор Уррикан и дал свое согласие.

   Ничего другого не оставалось, как ждать первого метания игральных костей, результат которого должен был быть объявлен 30 апреля в зале Аудиториума.

   С того дня, о котором идет речь, а именно с 25 апреля, до назначенного срока оставалась ровно неделя. Что же касается приготовлений к отъезду, то времени на них с избытком должно было хватить не только командору Уррикану, который отправлялся шестым по счету, но также и четырем другим — Герману Титбюри, Гарри Кембэлу, Тому Краббу и Лисси Вэг, ехавшим значительно раньше его.

   Как это ни странно, но менее всех озабоченным предстоящим путешествием оказался тот, кому по жребию надлежало отправиться в путь первому. Живя в мире фантазий, Макс Реаль, казалось, совсем об этом не думал, и всякий раз, когда миссис Реаль, покинувшая свой родной Квебек и поселившаяся с сыном в доме по улице Холстед-стрит, ему об этом напоминала, он отвечал:

   — У меня впереди еще много времени!

   — Да нет!.. Совсем не так уж много, дитя мое.

   — Но, мама, для чего мне, в сущности, бросаться в эту дикую авантюру?

   — Как, Макс, ты не хочешь испытать своего счастья?

   — Счастья сделаться большим миллионером?

   — Ну, разумеется, — отвечала симпатичная дама, мечтавшая о том, о чем мечтают матери для своих сыновей. — Во всяком случае, подготовляться к путешествию тебе уже пора.

   — Завтра, дорогая мама,., послезавтра... или, лучше, накануне отъезда.

   — Скажи мне, по крайней мере, что ты думаешь с собой взять?

   — Мои кисти, ящик с красками, холст... все это в мешок, на спину, как солдат.

   — Но имей в виду, что ты можешь быть отослан в самые отдаленные пункты Америки.

   — На окраину Соединенных штатов — самое большее, — возражал молодой человек. — Я удовольствовался бы одним чемоданом, чтобы совершить даже кругосветное путешествие.

   Другого ответа нельзя было от него добиться, и он возвращался в свою мастерскую. Но, миссис Реаль ни за что не хотела позволить ему пропустить такой редкий случай нажить себе, состояние.

   Что касается Лисси Вэг, то у нее времени на сборы было очень много, так как ей надо было ехать через десять дней после Макса Реаля. Это очень огорчало нетерпеливую Джовиту Фолей.

   — Какое несчастье, моя Лисси, — говорила она, — что ты получила только пятый номер!

   — Успокойся, моя дорогая, — отвечала молодая девушка. — Этот номер так же хорош, как и все другие. Или, лучше сказать, так же плох.

   — Не говори так, Лисси! И никогда не думай так. Это принесет нам несчастье.

   — Подождем, Джовита. Взгляни на меня. Неужели ты серьезно думаешь, что ты... выиграешь?

   — Я в этом так же твердо уверена, моя дорогая, как в том что у меня еще целы все тридцать два зуба.

   Вслед за этими словами раздался взрыв неудержимого смеха Лисси. и Джовита Фолей почувствовала сильное желание побить свою подругу.

   Нечего говорить о том настроении, в каком находился командор Уррикан. Его жизнь точно остановилась. Он решил покинуть Чикаго через десять минут после того, как игральные кости объявят ему, куда надлежит отправляться. В пути он не остановится ни на один день, ни на час, даже если бы его отослали в самую глубину Иверглейдс, на полуостров Флорида.

   Что же касается четы Титбюри, то она думала только о тех штрафах, которые ей придется платить, если им не повезет, особенно если придется застрять в "тюрьме" штата Миссури или в "колодце" штата Невада. Но кто знает? Может быть, им посчастливится избежать всех этих ужасных мест?

   Чтобы с этим покончить, несколько слов о Томе Краббе.

   Боксер продолжал обильно питаться шесть раз в день, нимало не заботясь о будущем, и надеялся, что этой хорошей привычке ему не придется изменять в течение всего путешествия. Любитель хорошо поесть, он, без сомнения, всегда найдет гостиницы, хорошо снабженные провизией, даже в самых скромных местечках. С ним будет Джон Мильнер, который, конечно, не дЪпустит, чтобы у него оказался в чем-нибудь недостаток. Без сомнения, это будет стоить больших денег, но зато — какая реклама для чемпиона Нового Света! Возможно, если случай будет им благоприятствовать, ему удастся организовать несколько боксерных сеансов, из которых знаменитый сокрушитель челюстей сумеет извлечь для себя и славу и материальную выгоду.

   Нужно заметить, что агентства по приему пари открыли отделения в Чикаго и в других городах Союза и назначили специальные ставки на каждого из участников. Но само собой разумеется, что они не могли функционировать, пока партия еще не началась. И если нетерпение публики было очень интенсивно между 1 и 15 апреля — днем, в который было прочитано завещание, — то не меньшее нетерпение царило между 15 и 30 апреля — днем, когда впервые игральные кости должны были быть брошены на карту, составленную Вильямом Гиппербоном. Все те, которые привыкли держать пари на бегах, ждали часа, чтобы поставить на "шестерых", теперь уже "семерых", то есть на каждого из них или на всех вместе. Что же должно лечь в основу ставок? Тут не могли иметь значения — как это бывает для пари, которые держат на бегах — ни список ранее взятых призов, ни список знаменитых родоначальников, участвующих в бегах лошадей, ни те или другие гарантии, представленные тренировщиками. Тут можно было только взвешивать личные качества всех участвующих с точки зрения чисто моральных шансов.

   Нужно, однако, признаться, что Макс Реаль вел себя так, что не мог вызвать к себе симпатий держателей пари. Дошло до того, что 29 апреля, за день до того, когда игральные кости должны были зафиксировать его путь, он ничего лучшего не нашел, как уехать из Чикаго! С ящиком красок и кистями за плечами он уехал из города в его окрестности!

   Его мать, до крайности взволнованная, не могла сказать, когда он вернется. А если что-нибудь его случайно задержит и он не сможет явиться на следующий день в Чикаго, когда его будут там вызывать? Какое он доставит удовольствие шестому партнеру, который сделается благодаря этому пятым! Таким "пятым" оказался бы Годж Уррикан. Этот неприятный человек уже заранее радовался при мысли, что его очередь, таким образом, подвинется и у него останется вместо шести всего только пять конкурентов.

   Настало 30 апреля, но никто еще не мог сказать, вернулся ли Макс Реаль из своей экскурсии и находится ли среди публики, наполнявшей зал Аудиториума.

   В этот день ровно в полдень нотариус Торнброк в присутствии Джорджа Хиггинботама, окруженный членами Клуба Чудаков, на глазах всех присутствующих в зале твердой рукой потряс коробочкой с игральными костями и выбросил на карту две из них.

   — Четыре и четыре! — крикнул он.

   — Восемь, — ответили в один голос присутствующие.

   Эта цифра соответствовала клетке, назначенной завещателем для штата Канзас.

  

Глава VII

ПЕРВЫЙ ОТЪЕЗЖАЮЩИЙ

   На следующий день на вокзале города Чикаго царило совершенно исключительное оживление. Чем же оно было вызвано? Очевидно, присутствием среди публики путешественника в костюме туриста с ящиком красок и кистей за спиной. Его сопровождал молодой негр с небольшим саквояжем в руках и сумкой через плечо. Оба они намеревались сесть на поезд, отходящий в восемь часов утра.

   Федеральная республика не испытывает недостатка в железнодорожных путях. Ее территория перерезана ими по всем направлениям. Сумма, в которую обходятся Соединенным штатам их железные дороги, превышает пятьдесят пять миллиардов франков в год, обслуживают их семьсот пятьдесят тысяч человек. В одном только Чикаго ежедневно насчитывается до трехсот тысяч пассажиров и до десяти тысяч тонн газет и писем, которые перевозят железнодорожные вагоны.

   Из этого можно заключить, что куда бы, по капризу игральных костей, ни были перекинуты семь участников партии, ни одному из них не грозило запоздать хотя бы на один день к месту назначения. К этому громадному числу железнодорожных ветвей нужно еще прибавить пароходы, как морские, так и речные и озерные. Говоря о Чикаго, можно сказать, что если туда легко приехать, то так же легко оттуда и уехать.

   Макс Реаль, вернувшийся накануне из своей экскурсии, находился в толпе, наполнявшей зал Аудиториума в тот момент, когда "четыре и четыре" было произнесено нотариусом Торнброком.

   Никто не знал, что он в зале, так как о его возвращении еще никому не было известно. Поэтому, когда было произнесено его имя, в зале наступило минутное молчание, нарушенное громовым голосом командора Уррикана, прокричавшего с того места, где он сидел:

   — Его нет!

   — Он здесь! — раздалось в ответ, и Макс Реаль, приветствуемый аплодисментами, поднялся на эстраду.

   — Готовы ехать? — спросил председатель Клуба Чудаков, подходя к художнику.

   — Готов ехать.." и выигрывать! — ответил, улыбаясь, молодой художник.

   Командор Годж Уррикан в эту минуту был похож на людоеда из Папуасии, готового проглотить живьем своего соперника.

   Что касается милейшего Гарри Кембэла, то, подойдя к Максу Реалю, он проговорил самым приветливым тоном:

   — Счастливого пути, товарищ по путешествию!

   — Счастливого пути также вам, когда настанет ваш день запирать чемодан, — ответил художник, и они обменялись дружеским рукопожатием.

   Ни Годж Уррикан, ни Том Крабб, первый — от кипевшего в нем бешенства, второй — как всегда, пребывавший в полудремотном состоянии, не сочли нужным присоединить к пожеланиям журналиста свои. Что касается четы Титбюри, то она лелеяла в душе только одно желание: чтобы все самые неприятные случайности, могущие произойти в этой игре, обрушились на голову первого отъезжающего, чтобы он застрял в "глубине "колодца" штата Невада или очутился в "тюрьме" штата Миссури и оставался там до конца своих дней.

   Проходя мимо Лисси Вэг, Макс Реаль почтительно ей поклонился.

   — Разрешите мне пожелать вам успеха, мисс Вэг, — сказал он.

   — Но ведь это против ваших собственных интересов, мистер Реаль! — ответила молодая девушка, немного удивленная.

   — Это безразлично. Будьте только уверены в искренности моих вам пожеланий.

   — Благодарю вас, — проговорила Лисси Вэг, а присутствовавшая при разговоре Джовита Фолей шепнула на ухо своей подруге:

   — У него безусловно очень интересная внешность, у этого Макса Реаля! И он, верно, станет еще лучше, если, согласно пожеланию, позволит тебе прибыть к цели путешествия первой!

   По окончании процедуры зал Аудиториума опустел, и весть о результате первого метания игральных костей не замедлила распространиться по всему городу.

   "Матч Гиппербона", как любили выражаться жители Чикаго, должен был скоро начаться.

   Вечером этого дня Макс Реаль закончил все свои приготовления к отъезду, в сущности очень несложные, и на следующе утро простился с матерью, крепко ее обняв и обещав писать как можно чаще. Потом ен покинул дом No 3997 на Холстедстрит и в сопровождении верного Томми отправился пешком на вокзал, куда пришел за десять минут до отхода поезда. Макс Реаль был прекрасно осведомлен о несметном количестве железнодорожных путей, окружавших Чикаго, и ему нужно было только выбрать один из двух или трех поездов, направляющихся в Канзас. Этот штат не граничит непосредственно со штатом Иллинойс, но отделяется от него одним только штатом Миссури. Вот почему путешествие, которое судьба приготовила молодому художнику, не превышало пятисот пятидесяти или шестисот миль, в зависимости от того пути, который он решит избрать.

   "Я не знаю Канзаса, — сказал он себе, — и это прекрасный для меня случай узнать "американскую пустыню", как называли когда-то этот штат. К тому же среди местных фермеров насчитывают немало канадских французов, и я буду чувствовать себя там, как в своей семье. Мне ведь не запрещается избрать любую дорогу, лишь бы только во-время прибыть к намеченному пункту".

   Да, это не было запрещено. Таково было и мнение нотариуса Торнброка, когда его об этом спросили. В записке, составленной Вильямом Гиппербоном, говорилось, что Макс Реаль должен отправиться в Форт Рилей в Канзасе, и он мог явиться туда даже только на пятнадцатый день по выезде из Чикаго и все же во-время получить там телеграмму, извещающую его о числе очков, выпавших на его долю при втором метании игральных костей, втором для него и восьмом с начала партии. В общем, из всех пятидесяти штатов, расположенных на карте в известном нам уже порядке, было только три, которые обязывали играющего явиться в самый короткий промежуток времени к назначенному пункту. Там он мог надеяться, что его при следующем же метании игральных костей заменит другой игрок: Луизиана, или девятнадцатая клетка, в которой помещается "гостиница"; штат Невада, или тридцатая клетка, в которой находится "колодец"; штат Миссури, или соответствующая ему пятьдесят вторая клетка, в которой расположена "тюрьма".

   И если Макс Реаль предпочитал достигнуть назначенного ему пункта, избрав для этого "дорогу школьников", как выражаются французы, то это было его дело, и никто не мог ему в этом препятствовать. Но нельзя было, конечно, ждать, чтобы такой сумасшедший, как командор Уррикан, или такой скупой, как Герман Титбюри, захотели бы испытывать свае терпение и тратить свои деньги на остановки в пути. Они помчались бы на всех парах, с головокружительной быстротой, совершенно не желая "transire videndo". Вот маршрут, избранный Максом Реалем: вместо того чтобы самым коротким путем направиться в Канзас, пересекая с востока на запад штаты Иллинойс и Миссури, он использует Грэнд-Трэнк, железнодорожную ветвь, которая тянется на протяжении трех тысяч семисот восьмидесяти шести миль от Нью-Йорка в Сан-Франциско, "от океана к океану", как говорят в Америке. Сделав около пятисот миль по железной дороге, он достигнет Омахи на границе штата Небраска и оттуда на одном из пароходов, которые идут вниз по Миссури, доедет до столицы Канзас-Сити, откуда в качестве туриста-художника явится в назначенный день в Форт Рилей.

   Когда Макс Реаль явился на перрон вокзала, там собралось уже много любопытных. Дело в том, что, прежде чем рисковать большими суммами денег, держа пари за того или другого из играющих, любители таких пари желали собственными глазами увидеть того из этих играющих, кто в первую очередь должен был отправиться в путь. Хотя "ставки", основанные на тех или других более или менее невероятных предположениях, не были еще твердо установлены, всем все же хотелось взглянуть на молодого художника в момент его отъезда. Внушит ли доверие его вид? Было ли какое-нибудь основание думать, что судьба ему улыбнется? Ведь всегда можно было бояться, что он не избежит пунктов, где ему придется платить штрафы, что повлечет остановку в пути.

   Нужно сознаться, что Макс Реаль с первого же момента не расположил к себе своих сограждан уже тем, что вез с собой все атрибуты своей профессии. Каждый янки, будучи весьма практичным, считал, что дело вовсе не в том, чтобы осматривать ту или другую местность, писать картины, но в том, чтобы путешествовать не как артист, а как один из участников партии. Придуманная Вильямом Гиппербоном, она вызвала к себе общенациональный интерес. Эта партия стоила того, чтобы к ней относиться вполне серьезно.

   Если ни один из семи не вложит в эту партию весь тот пыл, на который он способен, то это будет страшным пренебрежением по отношению к громадному большинству граждан свободной Америки. Вот почему среди всей этой разочарованной публики, собравшейся на вокзале, не нашлось никого, кто решился бы сесть в поезд, чтобы составить компанию Максу Реалю хотя бы до первой остановки. Кроме художника, все вагоны были полны только пассажирами, уезжавшими из Чикаго по своим личным, торговым или промышленным делам.

   Вот почему Макс Реаль мог прекрасно устроиться на одной из скамеек вагона и Томми рядом с ним, так как уже миновало время, когда белые не потерпели бы в своем вагоне присутствия цветнокожего пассажира.

   Раздался наконец свисток, поезд дрогнул, и мощный паровоз с пронзительным ревом выбросил из своей широкой пасти целый сноп огненных искр и пара.

   Среди публики, оставшейся на перроне, виднелась фигура командора Уррикана, бросавшего вслед первому отъезжающему взгляды, полные угроз.

   Погода не благоприятствовала, путешествие начиналось плохо. Не надо забывать, что в Америке на этой долготе, хотя это та же параллель, что проходит и через северную Испанию, зима еще не кончается в апреле. На всем протяжении этой обширной территории, где совершенно отсутствуют горы, в этот период зимние холода еще продолжаются и атмосферные течения, устремляясь сюда из полярных районов, бушуют вовсю. Холод начинал понемногу сдавать под первыми лучами майского солнца, но сильные бури продолжали еще временами свирепствовать. Низкие тучи, приносившие сильные ливни, закрывали собой горизонт — досадное обстоятельство для художника, ищущего залитых солнцем пейзажей! И тем не менее всего лучше было путешествовать по штатам Союза именно в эти первые дни весеннего сезона, так как позже жара здесь становится уже нестерпимой. К тому же можно было надеяться, что плохая погода не продлится долго: некоторые признаки уже указывали на ее скорое улучшение.

   Теперь — несколько слов о молодом негре, который в течение двух лет находился в услужении у Макса Реаля и вместе с ним отправлялся в это путешествие, обещавшее, повидимому, множество всяких сюрпризов.

   Как уже говорилось раньше, это был семнадцатилетний юноша, рожденный свободным гражданином. Освобождение рабов произошло ведь во время войны Северных штатов с Южными[ Война Севера и Юга — гражданская война 1861—1865 годов в Северной Америке. Фермеры и рабочие Севера боролись с рабовладельцами Юга за уничтожение рабства, за право свободного заселения и освоения свободных южных земель. Война окончилась 26 мая 1865 года победой Севера. Рабство быо официально уничтожено. Негры были освобождены без выкупа, но и без земли.], закончившейся лет тридцать до этой истории, к большой чести американцев и всего человечества. Родители Томми, жившие в эпоху рабства, были уроженцами штата Канзас, в котором борьба между аболиционистами [Аболиционисты — сторонники отмены рабовладения. Общество аболиционистов основано было в 1775 году в Филадельфии Франклином. Движение аболиционизма было вызвано интересами буржуазии Северных штатов, стремившейся к расширению внутреннего рынка и нуждавшейся в вольнонаемных рабочих.] и плантаторами штата Виргиния была особенно напряженной. Тем не менее они не подверглись чересчур тяжелой участи, — обстоятельство, которое здесь необходимо отметить, — и жить им было легче, чем большинству их сограждан. Имея над собой в качестве полновластного хозяина человека справедливого и доброго, они смотрели на себя как на членов его семьи. А потому, когда вошел в силу билль об уничтожении рабства, они не захотели уходить от хозяина, точно так же как и он не подумал с ними расставаться. Томми после смерти своих родителей и их хозяина — играло ли тут роль влияние атавизма или воспоминание о счастливых днях детства? — почувствовал себя в большом затруднении, очутившись лицом к лицу с житейскими нуждами. Возможно, что его молодой ум не отдал себе еще отчета в тех преимуществах, которые принес ему этот акт освобождения, когда он узнал, что должен рассчитывать только на свои собственные силы, чтобы выбраться из жизненных тисков. И не были ли более многочисленны, чем это принято думать, эти бедные люди, которые сожалеют, продолжая оставаться все еще детьми, о том, что они из слуг-рабов превратились в свободных людей, в слуг вольнонаемных?

   К счастью, Томми удалось поступить по рекомендации к Максу Реалю. Будучи от природы довольно развитым, искренним, хорошего поведения, готовый любить каждого, кто проявил бы к нему какое-нибудь участие, он скоро привязался к молодому художнику, работа у которого давала ему обеспеченное существование.

   Единственно, что его огорчало — и он этого не скрывал, — была невозможность принадлежать своему хозяину всецело, быть полной его собственностью. И часто Томми об этом говорил.

   — Но зачем это тебе нужно? — спрашивал его Макс Реаль.

   — Затем, что если бы вы были моим настоящим хозяином, если бы вы меня купили, то я был бы совсем уже вашим.

   — А что бы ты этим выиграл, мой мальчик?

   — Выиграл бы то, что вы не могли бы меня тогда прогнать, как это делают со слугами, которыми недовольны.

   — Но, Томми, кто же думает о том, чтобы тебя прогонять? К тому же, если бы ты был моим рабом, я мог бы тебя всегда продать.

   — Все равно, это очень большая разница. Так было бы гораздо вернее.

   — Ничего подобного, Томми!

   — Да, да... И потом... я не мог бы самовольно уйти от вас.

   — Успокойся в таком случае: если я буду доволен твоими услугами, то возможно, что в один прекрасный день я тебя куплю.

   — Но у кого, раз я ровно никому не принадлежу?

   — У тебя... У тебя самого... когда я разбогатею... и за такую дорогую цену, какую ты только назначишь!

   Томми одобрительно кивал, глаза его блестели, он улыбался, открывая два ряда сверкающих белоснежных зубов. Бедный малый чувствовал себя счастливым при мысли, что в один прекрасный день он сможет продаться своему хозяину, которого полюбил за это обещание еще больше.

   Излишне говорить, как он был доволен возможностью сопровождать художника в его путешествии по Соединенным штатам. Ему было бы грустно, что тот уезжает неизвестно куда, в полном одиночестве, даже если бы речь шла о самой кратковременной разлуке. А кто мог сказать, как долго продлится эта партия, начатая при столь странных условиях? Возможно, что тот, кому было суждено ее выиграть, употребит много недель, а может быть, даже много месяцев на то, чтобы достигнуть шестьдесят третьей клетки.

   Как бы то ни было, суждено ли было этому путешествию закончиться скоро или затянуться еще надолго, Макс Реаль чувствовал себя очень омраченным в этот первый день, глядя в забрызганные грязью и дождевыми каплями стекла вагонного окна. Приходилось покоряться необходимости и проезжать через страну, не видя ее. Все терялось в сероватых тонах, так нелюбимых художниками, — небо, поля, города, местечки, дома, вокзалы. Окрестности Иллинойса только очень смутно виднелись в дымке тумана. Чуть вырисовывались высокие трубы мукомольного завода города Нэйпирсвилла и крыши часовых заводов Ороры. Никаких признаков городов Освиго, Йорквилла, Сэндвича, Мендозы, Принстона и Род-Айленда с его изумительным мостом, переброшенным через Миссисипи, быстрые воды которой окружают остров Рок, никаких признаков всех этих владений штата, превращенных в арсенал, где сотни пушек выглядывают из-за зеленых деревьев и цветущих кустарников.

   Макс Реаль был разочарован. Если он не будет ничего видеть, кроме бури, дождя и тумана, то его зрение художника мало чем обогатится. Лучше уж было бы спать весь этот день, что Томми добросовестно и проделывал.

   К вечеру дождь перестал. Облака поднялись в более высокие зоны, и солнце садилось, окутанное золотистой парчой далекого горизонта. Это было большим праздником для глаз артиста. Но почти непосредственно вслед за тем сумрак наступившего вечера окутал всю пограничную полосу, отделяющую штат Айова от штата Иллинойс, и переезд через эту территорию не доставил Максу Реалю никакого наслаждения. Вскоре, несмотря на то что ночь была светлая, он закрыл глаза и раскрыл их лишь на рассвете.

   И возможно, что он был прав, сожалея, что не сошел с поезда накануне в Род-Айленде.

   "Да, я сделал глупость, большую глупость, — сказал он себе проснувшись. — Времени у меня совершенно достаточно: чтобы доехать до назначенного пункта, требуется меньше восьмидесяти часов... День, который я оставил для Омахи, я должен был бы провести в Род-Айленде... Для того чтобы попасть оттуда в Дэвенпорт, расположенный на берегу Миссисипи, нужно только пересечь реку, и я мог бы наконец увидеть этого знаменитого "родоначальника вод", по которому мне предстоит, быть может, проехать от верховьев до устья, если только судьба заставит меня кататься по центральным территориям Союза".

   Но было уже поздно предаваться всем этим соображениям.

   Поезд мчался на всех парах по равнинам штата Айова. Макс Реаль не мог хорошенько разглядеть ни Айова-Сити, лежащего в одноименной долине, в течение шестнадцати лет бывшего столицей этого штата, ни Де-Мойна, его теперешней столицы, старинной крепости, построенной при слиянии реки того же имени с рекой Раккун. В Де-Мойне насчитывается пятьдесят тысяч жителей, и он окружен целой сетью-железно-дорожных линий.

   Солнце появилось на небе в тот момент, когда поезд остановился в Каунсил-Блафсе, пограничном городе штата, всего в трех милях от Омахи, важного города штата Небраска, природную границу которого составляет река Миссури.

   Там в давние времена возвышалась Скала Совета, куда собирались представители индейских племен Дальнего Запада, и оттуда начинали свой путь различные экспедиции, преследовавшие коммерческие или завоевательные цели; там знакомили участников экспедиций с мало известными до тех пор райэнами, изрезанными отрогами цетш Скалистых гор и гор Новой Мексики.

   Но Макс Реаль больше не упустит возможности использовать эту первую станцию Центральной Тихоокеанской железной дороги, подобно тому как он упустил другие за вчерашний день!

   — Вставай! Идем! — сказал он своему спутнику.

   — Но разве мы уже приехали? — спросил Томми, открывая глаза.

   — Очевидно, куда-то приехали, раз мы где-то уже находимся.

   После такого весьма положительного ответа оба они — один с мешком за спиной, другой с чемоданом в руках — спрыгнули на перрон вокзала.

   Первый пароход должен был отчалить от набережной Омаки в десять часов утра, а было еще только шесть, и у них оставалось достаточно времени для того, чтобы побывать в Каунсил-Блафсе, на левом берегу Миссури, куда они и отправились после наскоро съеденного первого завтрака. Будущий хозяин и его будущий невольник быстро шли по дороге, тянувшейся меркду двумя железнодорожными путями, заканчивающимися двумя мостами, переброшенными через реку и образовавшими, таким образом, двойной путь сообщения с важнейшим городом штата Небраска.

   Небо прояснялось, и через разорвавшиеся тучи, которые ветер гнал над равниной, солнце бросало снопы утренних лучей. Какое удовольствие после двадцати четырех часов, проведенных в железнодорожном вагоне, идти по дороге легкими и быстрыми шагами!

   Правда, Макс Реаль не мог даже подумать о том, чтобы зарисовать на ходу какой-нибудь ландшафт: перед его глазами расстилались одни только длинные бесплодные берега, мало привлекательные для кисти художника. Вот почему он решил идти прямо по направлению к Миссури, этому притоку Миссисипи, который назывался когда-то Мизе-Сури Пети-Кануи, что по-индейски значит "Тинистая река". В этом месте Миссури находится в трех тысячах милях от своего истока.

   Максу Реалю пришла в голову мысль, которая, наверно, не пришла бы ни командору Уррикану, ни тренировщику Тома Крабба, ни даже Гарри Кембэлу, мысль — стараться, насколько это будет в его силах, оградить себя от любопытства публики. Уезжая из Чикаго, он не сообщил своего маршрута. А между тем город Омаха интересовался не менее других городов этой партией в благородную игру Соединенных штатов, и если бы его жители знали, что первый из отъезжающих партнеров был теперь их гостем, то они оказали бы ему все те почести, которые полагалось оказывать такому важному лицу.

   Омаха представляет собой очень значительный город, в котором насчитывается вместе с его южным предместьем не менее ста пятидесяти тысяч жителей. Промышленный подъем, или "бум", правильно названный Элизе Реклю "периодом реклам, спекуляций, ажиотажа и в то же время напряженнейшего труда", вывел в 1854 году город Омаху, подобно многим другим городам, из прежнего его состояния полной заброшенности, снабдив его всеми продуктами промышленности и цивилизации. Будучи азартными игроками по самой свой природе, разве могли бы жители этого города противостоять потребности держать пари за того или другого из партнеров этой партии, которым, по воле слепого рока, предстояло путешествовать по всей территории Союза? И вот теперь один из них не соблаговолил сообщить о своем присутствии... Очевидно, этот Макс Реаль не желал привлечь к себе симпатии сограждан! Он ограничился тем, что зашел пообедать в самую скромную гостиницу, где не сказал своего имени. Впрочем, не было ничего невозможного в том, что судьба еще не один раз пришлет его в штат Небраска или, во всяком случае, в один из тех штатов, которые обслуживает в направлении на запад Великий Тихоокеанский путь.

   Как раз в Омахе начинается длинная железнодорожная линия, называемая Тихоокеанской дорогой, которая тянется между Омахрй и Огденом, а также Южной Тихоокеанской дорогой, соединяющей Огден с Сан-Франциско. Что касается тех путей, которые соединяют Омаху с Нью-Йорком, то их так много, что путешественникам остается только выбирать.

   Продолжая соблюдать инкогнито, Макс Реаль миновал главные кварталы этого города, напоминающие собой, так же как и кварталы соседнего с ним города Каунсил-Блафса, шахматную доску. Было десять часов утра, когда Макс Реаль в сопровождении Томми прошел через северную часть города к берегу Миссури и спустился вниз по набережной к пароходной пристани.

   Пароход Дин Ричмонд был уже готов к отплытию. Его котлы хрипели, как хрипит пьяница, и его балансир[ Балансир — качающееся коромысло паровой машины.] ждал только приказания тронуться в путь, чтобы прийти в движение над спардеком[ Спардек — верхняя палуба обычно у трехпалубных судов, теперь уже выводящих из употребления. Часто спардеком называют палубу средней надстройки первого яруса.]. В конце дня Дин Ричмонд, проплыв сто пятьдесят миль, должен был причалить в Канзас-Сити.

   Макс Реаль и Томми устроились в верхней крытой галлерее задней части парохода.

   О, если бы пассажиры знали, что среди них находится один из участников знаменитой партии и плывет вместе с ними по миссурийским водам до города Канзаса, как восторженно они его приветствовали бы! Но Макс Реаль продолжал хранить самое строгое инкогнито, и Томми никогда не позволил бы себе его выдать.

   Было десять минут одиннадцатого, когда пароход снялся с якоря. Мощные лопасти его колес пришли в движение, и он поплыл вниз по течению, усеянному кусочками пемзы, добываемой из источников в ущельях Скалистых гор.

   Берега Миссури на территории штата Канзас, ровные и покрытые зеленой растительностью, не имеют того живописного характера, который им придают в верхнем течении этой реки гранитные отроги горной цепи. Здесь желтые воды Миссури не встречают на своем пути препятствий в виде всякого рода искусственных заграждений, больших водопадов и страшных водоворотов. Но благодаря многочисленным притокам, текущим из самых отдаленных районов Канады, эти воды здесь очень полны и глубоки. Главный из этих притоков известен под именем Йеллоустон-Ривер.

   Дин Ричмонд быстро плыл среди целой флотилии пароходов и парусных лодок, которые пользуются нижним течением этой реки, так как ее верхнее непригодно для навигации, зимой — из-за массы льдов, а летом — из-за многочисленных мелей, появляющихся в результате длительных и сильных засух.

   Вскоре они доплыли до Плат-Сити, города, названного так в честь реки, на которой он стоит. Эта река носит еще другое название: Небраска, но первое — Плат (плоская) — ей больше подходит, так как она течет здесь среди густо заросших травой берегов, открытых и плоских, отчего русло ее очень неглубоко. На расстоянии двадцати пяти миль от Плат-Сити пароход причалил к пристани города Небраски, который по справедливости может быть назван портом Линкольна, столицы штата, несмотря на то что этот город лежит лье на двадцать западнее реки.

   После полудня Макс Реаль мог сделать несколько эскизов проезжая Этчинсон, а также зарисовать восхитительную местность, находящуюся поблизости Ливенуэрта, там, где через Миссури перекинут один из самых красивых ее мостов. В этом s пункте в 1827 году была выстроена крепость с целью защищать страну от нашествия индейских племен.

   Было около полуночи, когда молодой художник и Томми вышли на пристани в Канзас-Сити. В их распоряжении оставалось двенадцать дней для того, чтобы достигнуть Форта Рилей, пункта, намеченного в этом штате Вильямом Гиппербоном.

   Макс Реаль выбрал довольно представительную с виду гостиницу, в которой великолепно проспал всю ночь после двадцатичетырехчасового пребывания в вагоне и четырнадцатичасового — на пароходе.

   Следующий день был посвящен осмотру города, или, вернее, двух городов, так как на правом берегу реки Миссури, образующей в этом месте затянутую петлю, находятся два Канзаса, разделенные один от другого рекой; один из них принадлежит штату Канзас, а другой — штату Миссури. Второй играет более важную роль, в нем сто тридцать тысяч жителей, тогда как в первом всего только тридцать восемь тысяч. Разумеется, если бы они находились в одном штате, то составили бы один общий город.

   Но Макс Реаль не имел ни малейшего желания оставаться более суток ни в одном из этих двух Канзасов. Они были так похожи один на другой, как две шахматные доски, и достаточно было видеть один, чтобы составить себе полное представление о другом. Вот почему утром 4 мая он отправился в дальнейший путь, который должен был привести его в Форт Рилей, решив на этот раз путешествовать исключительно как художник. Разумеется, он опять воспользовался железной дорогой, твердо решив выходить на всех станциях, которые ему понравятся, в поисках за интересными пейзажами.

   Эта дорога не походила более на "американскую пустыню" прежних времен. Обширная равнина постепенно поднимается по направлению к западу и на границе штата Колорадо достигает высоты пятисот туазов[ Туаз "toise" — французская мера длины, около двух метров.]. Ее волнообразную поверхность пересекают широкие, покрытые лесом долины, отделенные одна от другой степями, теряющимися в далекой линии горизонта, теми степями, по которым за сто лет до того двигались индейские племена: канзас, нэ-персэ отеас и другие, известные под общим именем краснокожих.

   Но что в корне изменило внешний вид страны, так это исчезновение сосновых и кипарисовых рощ, которые заменили миллионы фруктовых деревьев и многочисленные парники, где выращиваются ягоды и виноград. Громадные пространства, занятые культурой сорго, играющего теперь важную роль на сахарных заводах, чередуются с полями ячменя, пшеницы, гречихи, овса и ржи, которые делают из Канзаса одну из самых богатых территорий Союза.

   Что касается цветов, то они были здесь в изобилии и каких разнообразных сортов! По берегам реки Канзаса встречается особенно много видов белой полыни с пушистыми листьями, причем некоторые травоподобные, другие кустарникообразные, издающие запах скипидара.

   Таким образом, переходя от одной станции к другой, удаляясь на четыре или пять миль в глубь страны, останавливаясь то там, то тут, чтобы нарисовать несколько полотен, Макс Реаль употребил целую неделю на то, чтобы добраться до Топики, куда он и прибыл после полудня 13 мая.

   Топика — столица Канзаса. Своим названием она обязана зарослям дикого картофеля, которым покрыты все склоны долины.Тород расположен на южном берегу реки, а его предместье — на противоположном.

   Полдня ушло на отдых, необходимый как самому Максу Реалю, так и молодому негру, а следующее утро было посвящено осмотру столицы. Тридцать две тысячи жителей ее не имели никакого понятия о том, что среди них находится один из участников знаменитой партии, имя которого встречалось постоянно во всех газетах. Все знали, что он должен проехать через этот город, для того чтобы добраться до Форта Рилей, и никому не приходило в голову, что он мог избрать для этого какой-нибудь другой путь, не воспользовавшись самым кратчайшим — железнодорожной линией, которая идет по берегу реки. Но население напрасно его ждало: Макс Реаль на рассвете 14 мая выехал из города, сохранив до конца свое строгое инкогнито.

   Форт Рилей, лежащий на слиянии двух рек, Смоки-Хилл и Рипабликен, был теперь всего в каких-нибудь шестидесяти милях. Макс Реаль мог приехать туда в тот же вечер или же наутро следующего дня, если бы ему не пришла фантазия снова побродить по окрестностям. Он так и сделал, выйдя из вагона на станции Манхаттан. В результате он едва не закончил свое путешествие в самом его начале и не потерял права продолжать партию!

   Но что поделаешь! Художник не желал больше считаться с "шахматной доской", в которую судьба превратила этот район.

   Вскоре после полудня Макс Реаль и Томми вышли из вагона на предпоследней станции, находившейся в трех или четырех милях от Форта Рилей, и направились к левому берегу реки Канзаса. Полдня было более чем достаточно, чтобы пройти это расстояние, и они были вполне уверены, что придут вовремя в назначенный пункт.

   Макс Реаль не мог отказать себе в удовольствии сделать остановку на берегу реки, так пленил его очаровательный пейзаж, внезапно открывшийся его взорам.

   В загибе реки, где свет капризно переплетался с тенью, росло одно из уцелевших деревьев прежней кипарисовой рощи. Его длинные пышные ветви простирались далеко над водой. Внизу виднелись развалины нескольких хижин из необожженного кирпича, а за ними красиво раскинулась обширная долина, пестреющая цветами, среди которых было очень много горевших золотом подсолнечников. За рекой зеленели деревья, и их густую листву местами прорезывали яркие солнечные лучи. Общий вид не оставлял желать ничего лучшего.

   "Какое прелестное место! — мысленно сказал Макс Реаль. — В какие-нибудь два часа я, наверное, успею покончить с этим эскизом".

   А между тем, как вы сейчас увидите, с ним самим едва не было здесь "покончено".

   Молодой художник уселся на берегу, держа перед собой натянутый на крышку ящика с красками холст. Он работал минут сорок, ничем не развлекаясь, когда внезапно какой-то отдаленный шум, quadrupedante sonitu[ Quadrupedante sonitu (лат.) — цитата из поэмы римского поэта I века н. э. Вергилия, буквально: топот четвероногого.] Вергилия, раздался где-то в западном направлении. Казалось, что по равнине на левом берегу реки несется несметный табун лошадей.

   Этот все увеличивающийся шум разбудил Томми, который сладко дремал, лежа под деревом.

   Его хозяин не поворачивал головы, углубленный в свою работу, и ничего, видимо, не слышал. Томми встал и пошел к крутому берегу, чтобы окинуть взглядом окрестность.

   Шум все время усиливался, и далеко на горизонте поднимались целые облака пыли, гонимые ветром.

   Быстрыми шагами Томми вернулся обратно, не на шутку напуганный.

   — Хозяин! — вскричал он.

   Но художник был так углублен в свою работу, что ничего ему не ответил.

   — Хозяин! — повторил Томми таким же испуганным голосом, кладя руку ему на плечо.

   — Да что с тобой, Томми? Что случилось? — спросил Макс Реаль, продолжая озабоченно смешивать краски кончиком кисти.

   — Хозяин... Но разве вы и сейчас ничего не слышите? — вскричал Томми.

   Нужно было быть глухим, чтобы не услышать в эту минуту все приближающегося гула.

   Макс Реаль вскочил и, положив палитру на траву, побежал к самому берегу реки. На расстоянии всего каких-нибудь пятисот шагов мчалось что-то колоссальное, подымая целые тучи пыли, какая-то лавина, катившаяся по равнине и издававшая ужасающие звуки — дикий топот и ржанье. Еще несколько минут, и эта лавина докатится до самого берега реки!

   Спасаться бегством можно было, только повернув на север, и, схватив все принадлежности рисования, Макс Реаль, сопровождаемый, или, правильнее, предшествуемый, Томми, кинулся бежать со всех ног в этом направлении.

   Страшная лавина, приближавшаяся с такой быстротой, состояла из нескольких тысяч лошадей и мулов, которых этот штат развел когда-то в лесных заповедниках на берегу Миссури. Но с тех пор как вошли в моду автомобили и велосипеды, эти "четвероногие моторы", как их здесь называют, предоставленные самим себе, блуждают на свободе, перекочевывая из одного конца штата в другой. На этот раз, видимо чем-то страшно перепуганные, они галопировали уже в течение нескольких часов. Никакие препятствия не могли их остановить. Хлебные поля, опытные станции — все было ими растоптано и разрушено, и если река не явится для них непреодолимой преградой, то где остановятся они в своей бешеной скачке?

   Макс Реаль и Томми бежали теперь уже из последних сил и скоро очутились бы, без сомнения, под ногами этой грозной орды, близость которой они теперь ясно ощущали, если бы им не удалось в мгновение вскарабкаться на нижние ветви орешника. Это было единственное дерево, возвышавшееся на всем пространстве этой равнины.

   Было уже пять часов вечера.

   Вскарабкавшись на дерево, они почувствовали себя в безопасности, и, когда последние ряды страшного табуна исчезли за поворотом реки:

   — Скорей, скорей! — крикнул Макс Реаль.

   Томми не очень-то спешил покинуть ветку орешника, на которой удобно уселся верхом.

   — Скорей же, говорю тебе, так как иначе я потеряю шестьдесят миллионов долларов и не смогу сделать из тебя жалкого невольника!

   Макс Реаль шутил, так как не было никакого риска не успеть во-время явиться в Форт Рилей. Но все же, вместо того чтобы идти к станции, которая была теперь от них чересчур далеко и где могло не быть в эту минуту отходившего в Форт Рилей поезда, художник решил продолжать путь пешком и быстро зашагал по равнине в направлении к далеким огонькам, сверкавшим на горизонте.

   Так закончилась последняя часть их путешествия, и на городской башне не пробило еще шести часов, когда Макс Реаль и Томми входили в Джексон-Отель.

   Итак, первый из избранных уже находился в том пункте, который Вильям Гиппербон выбрал в восьмой клетке. Но почему он выбрал именно этот пункт? Вероятно потому, что если штат Миссури, находящийся в географическом центре Союза, мог быть назван центральным штатом, то штат Канзас, в свою очередь, оправдывал это название, так как занимал его геометрический центр, и Форт Рилей помещался, таким образом, в самом сердце штата.

   Макс Реаль благополучно прибыл в Форт Рилей и на другое утро, выйдя из Джексон-Отеля, где он провел ночь, отправился в почтовое бюро — узнать, не было ли ему телеграммы.

   — Ваше имя? — спросил его почтовый чиновник.

   — Макс Реаль.

   — Макс Реаль?.. Из Чикаго?..

   — Именно.

   — Один из участников знаменитой партии благородной игры Американских Соединенных штатов?

   — Он самый.

   Сохранить дольше свое инкогнито на этот раз было невозможно. Известие о пребывании Макса Реаля в городе не замедлило распространиться среди его жителей, и художник вернулся в отель, сопровождаемый громкими "ура", которые его порядком сердили. Сюда, в этот отель, должны были ему принести телеграмму, которая известит его о втором метании брошенных для него игральных костей и пошлет его... куда? Туда, куда заблагорассудится капризной и непостижимой судьбе.

  

Глава VIII

ТОМ КРАББ, ТРЕНИРУЕМЫЙ ДЖОНОМ МИЛЬНЕРОМ

   Одиннадцать очков, составленных из пяти и шести, — это, в общем, не такой уж плохой удар, раз игроку не удалось получить девяти очков, составленных из шести и трех или из пяти и четырех, которые могли бы отправить его в двадцать шестую или пятьдесят третью клетку.

   Было, конечно, не совсем приятно, что указанный числом одиннадцать штат находился очень далеко от Иллинойса. Это обстоятельство не могло не вызвать некоторого недовольства если не Тома Крабба, то, во всяком случае, его тренера Джона Мильнера.

   Судьба посылала их в Техас, самый обширный из всех штатов Союза, площадь которого больше площади всей Франции. Этот штат, находящийся на юго-западе Конфедерации, соприкасается с Мексикой, от которой он был отделен лишь в 1835 году, после жаркой битвы, выигранной генералом Густавом у генерала Сайта-Анна.

   Том Крабб мог попасть в Техас двумя путями. Покинув Чикаго, он мог или направиться в Сент-Луис и, сев там на пароход, доехать по Миссисипи до Нового Орлеана, или же сделать этот переезд по железной дороге, которая идет в главный город штата Луизиана, пересекая для этого штаты Иллинойс, Теннесси и Миссисипи. Оттуда можно выбрать одну из дорог, ведущих в Остин, столицу Техаса, — пункт, указанный в завещании Вильяма Гиппербона. Причем ехать можно было по железной дороге или же на одном из тех пароходов, которые совершают рейсы между Новым Орлеаном и Галвестоном.

   Джон Мильнер предпочел воспользоваться железной дорогой, для того чтобы перевезти Тома Крабба в Луизиану. В его распоряжении не было столько свободного времени, сколько было у Макса Реаля, и он не мог позволить себе тратить его зря, так как к 16-му, не позже, он был обязан доехать до цели своего путешествия.

   — Итак, когда же вы отправляетесь в путь? — спросил его репортер газеты Фрейе Прессе, узнав о результате тиража, имевшего место 3 мая в зале Аудиториума.

   — Сегодня вечером.

   — А багаж ваш готов?

   — Мой багаж — это Крабб, — ответил Джон Мильнер. — Он совершенно полон, закрыт и завязан. Мне остается только доставить его на вокзал.

   — А что он по этому поводу говорит?

   — Ровно ничего. Как только он покончит со своей шестой едой, мы вместе отправимся к поезду, и я с удовольствием отдал бы его в багажное отделение, если бы не боялся, что его вес превзойдет положенный.

   — У меня, между прочим, предчувствие, что Тома Крабба ждет удача.

   — И у меня тоже, — объявил Джон Мильнер.

   — Счастливого пути!

   — Благодарю вас.

   Тренер не имел в виду стараться сохранять инкогнито чемпиона Нового Света. Человек с такой заметной внешностью, как Том Крабб, не мог бы ни в каком случае не обратить на себя внимания. Скрыть его отъезд было нельзя, и в этот вечер на перроне вокзала собралась целая толпа, с интересом наблюдавшая за тем, как его вталкивали в вагон при громких криках "ура" присутствующих.

   Вслед за ним в вагон вошел и Джон Мильнер. Поезд тронулся, и казалось, что паровоз уже ощущал ту чрезмерную нагрузку, которой наградил его тяжеловесный борец.

   За ночь проехали триста пятьдесят миль и на следующий день прибыли в Фультен, находившийся на окраине штата Иллинойс, на границе со штатом Кентукки.

   Том Крабб совершенно не интересовался местностью, по которой он проезжал. А между тем штат занимал четырнадцатое место в ряду штатов Союза. Без сомнения, Макс Реаль и Гарри Т. Кембэл не преминули бы осмотреть и Нашвилл, теперешнюю столицу штата, и поле битвы при Чаттануге, где Шерман открыл южные дороги федеральным армиям. Равным образом оба они — один в качестве художника, другой в качестве репортера, — наверно, не поленились бы сделать крюк в какую-нибудь сотню миль до Гранд-Джанкшен, для того чтобы почтить своим присутствием город Мемфис. Это единственный важный пункт штатд на левом берегу Миссисипи; он очень красиво расположен на скале, возвышающейся над великолепной рекой, усеянной цветущими зелеными островками.

   Но тренер не считал возможным уклониться от маршрута, чтобы позволить колоссальным ногам Тома Крабба шагать по этому городу с египетским названием. Поэтому ему не представилось случая спросить, зачем шестьдесят лет тому назад правительство нашло нужным построить в этом городе, столь удаленном от берега моря, арсеналы и верфи, в настоящее время совершенно заброшенные, и услышать ответ, что "Америке подобные ошибки так же свойственны, как и всяким другим странам".

   Поезд мчался все дальше, унося с собой второго партнера и его ко всему равнодушного компаньона через равнины штата Миссисипи. Вскоре он миновал Холли Спринг, Гренаду и Джексон. Последний является столицей не имеющей большого значения территории, на которой исключительная по интенсивности культура хлопка сильно задержала общее развитие промышленности и торговли.

   На перроне вокзала этого города появление Тома Крабба произвело громадное впечатление.

   Несколько сотен любопытных явились посмотреть на прославленного кулачного бойца. Правда, он не обладал ни ростом Адама, которому приписывали девяносто футов, ни Авраама — восемнадцать футов, ни даже Моисея — двенадцать футов, но все же это был один из представителей гигантов человеческого рода.

   Среди любопытных находился также один ученый, почтенный Кил-Кирнэй, который, измерив с необыкновенной точностью чемпиона Нового Света, сделал по этому поводу следующее весьма обстоятельное заключение.

   — Господа, — сказал он, — в результате проделанных мною исторических изысканий мне удалось найти главнейшие вычисления измерений, относящиеся к гигантографическим работам и записанные по десятичной системе. Вот они. В XVII веке появился Вальтер Парсон, ростом в два метра двадцать семь. В XVIII веке явились: немец Мюллер из Лейпцига, ростом в два метра сорок, англичанин Бернсфильд, ростом в два метра тридцать пять, ирландец Маграт, ростом в два метра тридцать, ирландец О Бриен, ростом в два метра пятьдесят пять, англичанин Толлер, ростом в два метра пятьдесят пять, испанец Эласежэн, ростом в два метра тридцать пять. В XIX веке явились: грек Овасаб, ростом в два метра тридцать три, англичанин Хэле из Норфолка, ростом в два метра сорок, немец Марианн, ростом в два метра сорок пять, и китаец Шанг, ростом в два метра пятьдесят пять сантиметров. Рост же Тома Крабба, — считаю нужным заявить это его почтенному тренеру, — от пяток до макушки головы составляет всего только два метра тридцать...

   — Но что же вы хотите, чтобы я сделал? — ответил не без раздражения Джон Мильнер. — Ведь не могу же я его удлинить...

   — Разумеется, нет, — продолжал мистер Кил-Кирнэй, — я этого и не прошу... Но, во всяком случае, он уступает всем этим...

   — Том, — сказал Джон Мильнер, — ударь-ка хорошенько господина ученого прямо в грудь, чтобы он мог заодно узнать и силу твоего бицепса!

   Ученый Кил-Кирнэй не пожелал подвергаться такому опыту, после которого у него не осталось бы требуемого числа ребер, и удалился медленными, преисполненными достоинства шагами.

   Но Том Крабб был все же встречен шумными рукоплесканиями публики, когда Джон Мильнер от его имени сделал вызов всем любителям бокса. На этот вызов никто не ответил, и чемпион Нового Света отправился в свое купе, сопровождаемый горячими пожеланиями успеха всех присутствующих.

   Перерезав с севера на юг штат Миссисипи, поезд достиг границы штата Луизиана у станции Рокки-Комфорт. Далее, у станции Карролтон, поезд подошел к реке шириной приблизительно в четыреста пятьдесят туазов, которая делает здесь петлю, окружая ею главный город этого штата.

   В Новом Орлеане Том Крабб и Джон Мильнер оставили поезд, сделав переезд в девятьсот миль, считая от Чикаго. Когда они приехали сюда после полудня 5 мая, у них в запасе оставалось еще тринадцать дней, чтобы попасть в назначенный день в Остин, столицу Техаса, любым путем: сухим, использовав для этого Тихоокеанскую железную дорогу, или морским.

   Во всяком случае, от Джона Мильнера нельзя было ожидать, чтобы он стал прогуливать своего Крабба по городу с целью дать ему случай полюбоваться всеми его диковинками.

   Если бы судьба послала туда еще кого-нибудь из "семерки", то, конечно, тот лучше сумел бы справиться с подобной задачей. Остин был от них еще на расстоянии четырехсот миль, и Джон Мильнер думал только о том, как бы поскорее в него попасть.

   Самым близким путем был бы, конечно, железнодорожный, потому что между этими двумя городами существовало прямое сообщение, удобное, однако, только в тех случаях, когда приходящие и отходящие поезда совпадают. Действительно, продвинувшись вперед в западном направлении и проехав штат Луизиана через города Лафайет, Рейрелан, Террбон, Тайгервилл, Рамос и Брашир по направлению к Великому озеру, поезд, сделав еще последние сто восемьдесят миль, доезжает до границы Техаса. Начиная с этого пункта, он идет, уже не останавливаясь, все последние двести тридцать миль, от станции Орендж вплоть до самого Остина. Тем не менее, хотя он, может быть, был в этом неправ, Джон Мильнер предпочел другой маршрут, решив, что лучше сесть на пароход в Новом Орлеана и проехать водой до Галвестона, который соединяется железной дорогой со столицей Техаса.

   Оказалось, что пароход Шерман отправлялся на следующее утро из Нового Орлеана в Галвестон. Таким случаем нельзя было не воспользоваться. Проехать триста миль морем на пароходе, делающем десять миль в час, можно было в полтора дня самое большее в два, при неблагоприятном ветре!

   Джон Мильнер не счел нужным советоваться с Томом Краббом; это было бы равносильно тому, как если бы он захотел посоветоваться со своим чемоданом, доверху набитым и завязанным. Покончив со своей последней, в этот день шестой по счету, едой, поданной ему в портовой гостинице, знаменитый боксер улегся спать и беспросыпу проспал до утра. Было уже семь часов, когда капитан Кертис отдал приказ ослабить цепи Шермана, сделав это после того, как он приветствовал чемпиона Нового Света с вниманием, которого был достоин второй партнер матча Гиппербона.

   — Почтенный Том Крабб, — сказал он, — я весьма польщен той честью, какую оказывает мне ваше пребывание на моем пароходе!

   Боксер, повидимому, не понял того, что сказал ему капитан Кертис, и глаза его инстинктивно устремились к дверям, которые вели в столовую.

   — Поверьте, — продолжал капитан Шермана, — я сделаю все возможное, чтобы в самый короткий срок доставить вас в надежную гавань. Я не буду экономить ни своего горючего, ни пара. Я буду душой своих цилиндров, душой своего балансира, душой своих колес, которые завертятся со вбей присущей им быстротой для того, чтобы обеспечить вам славу и деньги!

   Рот Тома Крабба открылся как бы для ответа, но тотчас закрылся для того, чтобы через минуту опять открыться и снова закрыться. Это указывало на то, что час первого завтрака уже пробил на стенных часах его желудка.

   — Вся моя кладовая с провизией в вашем распоряжении, — заявил капитан Кертис. — Будьте уверены, что мы во-время приедем в Техас, если бы даже мне пришлось для этого ввести в дело все предохранительные клапаны, с риском, что пароход взлетит на воздух.

   — Не будем взлетать на воздух, — сказал Джон Мильнер со свойственным ему благоразумием. — Это было бы большой ошибкой накануне выигрыша шестидесяти миллионов долларов.

   Погода была превосходная, а к тому же все проходы фарватера Нового Орлеана вполне безопасны, несмотря на то что некоторые из них бывают подвержены резким переменам, за которыми бдительно следит морское управление. Шерман следовал теперь по южному проходу среди тростников и камышей, растущих вдоль его низких берегов. Возможно, что обонятельный нерв путешественников был раздражен испарениями бесчисленных пузырей болотного газа, образуемых брожением органических веществ на дне реки; но не было никакой опасности сесть на мель в этом канале, представлявшем собою вход в большую реку. Проехали мимо нескольких заводов и складов, выстроенных на обоих ее берегах, мимо местечка Эльджирс, мимо Пуант-Алахаш, мимо Джемпа. В это время года уровень воды всегда высок. В апреле, мае и июне Миссисипи вздувается от обычных разливов, а отливают ее воды лишь в ноябре.

   В силу этого Шерману не понадобилось замедлять своего хода, и он без всяких затруднений достиг порта Иде, названного так по имени инженера, работы которого улучшили весь этот южный фарватер.

   В этом именно месте Миссисипи вливается в Мексиканский залив, и ее течение составляет не менее четырех с половиной тысяч миль.

   Как только Шерман обогнул последний мыс он повернул на запад.

   Как же перенес Том Крабб эту часть переезда? Очень хорошо. Позавтракав, пообедав и поужинав в свои обычные часы, он отправился спать и когда на следующее утро появился на своем всегдашнем месте, в задней части спардека, то имел очень свежий и довольный вид.

   Шерман сделал уже около пятидесяти миль в открытом море; смутно вырисовывались в северном направлении очертания все удалявшегося низкого берега.

   Впервые Том Крабб пускался в плавание по открытому морю, и начавшаяся боковая и килевая качка его сначала только удивила.

   Мало-помалу это удивление сменилось на его лице, обычно таком румяном, сильной бледностью, постепенно увеличивающейся, и внимательно следивший за ним Джон Мильнер не мог ее не заметить.

   "Уж не заболевает ли?" подумал он, подходя к скамье, на которую спутник его принужден был грузно опуститься, и, потрепав его по плечу:

   — Ну, как?.. Ничего?.. — спросил он.

   Том Крабб открыл было рот, но на этот раз не голод заставил раздвинуться его челюсти, хотя час первого завтрака уже пробил. И так как закрыть рот он во-время не смог, то струя соленой воды влилась ему в горло в тот момент, когда Шерман под напором высокой волны сильно накренился на один бок.

   Том Крабб оторвался от скамьи и рухнул на палубу. Необходимость перенести его в центр парохода, где качка была менее ощутительна, становилась очевидной.

   — Идем, Том, — сказал Джон Мильнер.

   Том Крабб хотел подняться, но все его усилия оказались тщетными, и он тяжело грохнулся на пол.

   Капитан Кертис, почувствовав сильное сотрясение, поспешил к задней части спардека.

   — Вижу, в чем дело, — проговорил он. — В общем, это пустяки, конечно, и почтенный Том Крабб скоро к этому приспособится. Немыслимо, чтобы такой человек был подвержен морской болезни! Это допустимо для слабеньких женщин, но было бы ужасно, если бы этому подвергся человек такого крепкого сложения! Ужасно, да, действительно!

   Никогда еще пассажиры не присутствовали при более печальном зрелище. Тошнота, как известно, является обычно естественным уделом хилых, болезненных натур. В таких случаях она протекает вполне нормально, не насилуя природы, но человек такой комплекции и такой силы!..

   Не будет ли с ним того же, что бывает с массивными зданиями, которые больше страдают от землетрясения, нежели самая хрупкая хижина какого-нибудь индейца?.. Она остается целой в то время, как крупное здание расходится в пазах и рушится.

   И Том Крабб "разошелся в пазах" и грозил превратиться в груду развалин.

   Джон Мильнер, очень всем этим озабоченный, вмешался в дело.

   — Нужно бы его отсюда оттащить, — сказал он.

   Для такой работы капитан Кертис призвал начальника судовой команды и двенадцать матросов. Общими усилиями они старались поднять чемпиона Нового Света, но тщетно. Оказалось необходимым сначала катить его по спардеку, как какую-нибудь бочку, потом спустить при помощи двух соединенных блоков на нижнюю палубу и наконец дотащить до рубки машины, балансир которой, казалось, издевался над этой обессиленной глыбой. И Том Крабб в полной прострации остался лежать там, куда его приволокли.

   — Я думаю, — заметил Джон Мильнер, обращаясь к капитану Кертису, — что всему виной эта отвратительная соленая вода, которой Том наглотался!

   — Если бы это был алкоголь, — ответил рассудительным тоном капитан Кертис, — то море давно уже было бы все до последней капли выпито и никакой навигации не существовало бы.

   Все складывалось до крайности неудачно. Ветер, дувший с запада, резко переменил направление. Он все свежел и свежел, а боковая и килевая качка все усиливалась. К тому же, когда приходится идти против волн, движение парохода сильно замедляется, и длина переезда должна была теперь, без сомнения, удвоиться: семьдесят или восемьдесят часов вместо сорока! Короче говоря, Джон Мильнер пережил все фазы волнения и тревог в то время, как его спутник переживал все фазы своей ужасной болезни: встряску всех внутренностей, неправильности в аппарате кровообращения и такие головокружения, какие не в состоянии вызвать самое сильное опьянение. Одним словом, говоря языком капитана Кертиса, Тома Крабба оставалось только подобрать лопатой.

   Наконец 9 мая около трех часов пополудни, после страшного порыва ветра — к счастью, кратковременного — появились берега Техаса, окаймленные дюнами белого песка и защищенные непрерывным рядом островов, над которыми летали стаи громадных пеликанов. Они могли составить большую экономию для запасов провианта на пароходе, тем более что Том Крабб, хотя он и очень часто, даже слишком часто открывал рот, ничего еще не ел после своего последнего завтрака, полученного, когда пароход находился на одной параллели с портом Иде.

   Джон Мильнер лелеял надежду, что его компаньон скоро поправится, победит отвратительную болезнь, снова примет человеческий облик и будет иметь приличный вид, когда Шерман, укрывшись от бурного моря в заливе Галвестон, не будет больше подвергаться капризам разъяренных волн. Но нет, несчастному Тому Краббу не удалось принять человеческий вид даже и тогда, когда он очутился в спокойных водах.

   Город Галвестон построен на самом конце песчаного мыса. Виадук соединяет его с материком, и через него ведутся торговые сношения, среди которых особо важную роль играет торговля хлопком. Как только Шерман прошел фарватер, он направился к месту своей стоянки. Джон Мильнер не мог сдержать возгласа ярости, увидев, что несколько сот любопытных собрались уже на набережной. Извещенные по телеграфу о том, что Том Крабб выехал пароходом из Нового Орлеана в Галвестон, они явились встречать его на пристань. И что же мог представить им тренер вместо чемпиона Нового Света, второго отъезжающего, участника матча Гиппербона?.. Бесформенную массу, которая была более похожа на пустой мешок, чем на человеческое существо!

   Джон Мильнер еще раз попытался вызвать физическую встряску у Тома Крабба.

   — Ну, что же?.. Все еще не того?.. — спросил он..

   Мешок оставался мешком, и его пришлось на носилках перенести в Бич-Отель, где для них было оставлено помещение.

   Несколько шуток, несколько каламбуров раздавалось по пути его следования вместо тех громких привычных "ура", которые сопровождали его отъезд из Чикаго.

   Но в конце концов не все было потеряно. Завтра, после спокойной ночи и целого ряда искусно скомбинированных кушаний, Том Крабб, без сомнения, обретет свою жизненную энергию и присущую ему силу, и от его болезни не останется следа.

   Джон Мильнер все это говорил себе, но он глубоко ошибался: ночь не принесла никакого изменения в,состоянии здоровья его компаньона. Помрачение, всех его способностей на другой день было так же глубоко, как и накануне, А между тем от него не требовали никакого умственного напряжения (на которое он был вообще неспособен), а лишь чисто животного усилия. Но все было тщетно. С того момента, как он очутился на твердой земле, его рот все время оставался герметически закрытым. Он не требовал пищи, его желудок не издавал привычных сигналов в положенные часы еды.

   Так прошел день 10 мая, затем настало 11-е, а 16 мая было тем последним сроком, когда он должен был прибыть в Остин.

   Джон Мильнер решился на единственную меру, к которой можно было еще прибегнуть: лучше было приехать слишком рано, чем слишком поздно. Если Тому Краббу суждено выйти из этого состояния прострации, он сможет из него выйти так же хорошо в Остине, как и в Галвестоне, но, по крайней мере, он будет в назначенном месте к указанному сроку.

   Итак, Том Крабб был препровожден на вокзал на ручной тележке и внесен в вагон, как багаж. Когда пробило половина девятого вечера, поезд тронулся, и стоявшие на перроне держатели пари отказывались рискнуть самой маленькой суммой, даже двадцатью пятью центами, за партнера, находившегося в таком плачевном состоянии.

   К счастью, чемпиону Нового Света и его тренеру предстоял переезд не через все семьдесят пять миллионов гектаров, составляющих территорию Техаса. Им нужно было только проехать сто шестьдесят миль, отделяющих Галвестон от столицы штата.

   Было бы желательно побывать в областях, орошаемых великолепнейшей рекой Рио-Гранде и другими: Антонио, Бразас и Тринити, вливающейся в бухту Галвестон, а также рекой Колорадо с ее капризно извивающимся руслом, усеянным жемчужными устрицами. Великолепная страна этот Техас, с его бесконечными прериями, где когда-то стояли лагерем команчи! На западе она сплошь покрыта девственными лесами, пышными магнолиями, смоковницами, акациями, пальмами, дубами, кипарисами, кедрами, громадными рощами апельсинных деревьев и кактусами, наиболее красивыми из всей флоры. Горы Техаса, которые на северо-западе говорят о близости цепи Скалистых гор, бесподобны. Эта страна дает сахарный тростник лучше того, что растет на Антиллах, табак "нокогдоше", превосходящий табак мерилендский и виргинский, и хлопок лучше того, который разводится в штатах Миссисипи и Луизиана. Некоторые ее фермы обладают площадью земли в сорок тысяч акров, в них насчитывается столько же голов скота, а в их ранчо выращиваются тысячи лошадей самой лучшей породы.

   Но могло ли все это интересовать Тома Крабба, который никогда ни на что не смотрел, и Джона Мильнера, который смотрел на одного лишь Тома Крабба?

   Вечером поезд остановился на два часа на станции Хьюстон, где находится склад товаров, доставляемых по рекам Тринити, Бразас и Колорадо, а на следующий день, 13 мая, очень рано Том Крабб вышел из вагона на станции Остин, конечном пункте своего путешествия. Этот город, столица штата, представляет собой очень важный промышленный центр, и его омывают воды реки, на которой имеются искусственные заграждения. Остин расположен на возвышенности к северу от Колорадо, в районе, изобилующем железом, марганцем, гранитом, мрамором, гипсом и глиной. Этот город более американский, чем многие другие города Техаса; в нем сосредоточены все судебные учреждения штата. Население его не превышает двадцати шести тысяч, и почти все его жители саксонского происхождения. Здесь это единственный "одиночный" город среди тех "двойных" городов, какими являются вообще все города, расположенные вдоль реки Рио-Гранде, в которых деревянные дома находятся на одном берегу реки, а хижины из необожженного кирпича — на другом, как, например, города Эль-Пасо и Эль-Президио, наполовину максиканские. В Остине железнодорожные пассажиры встретили только таких американцев, которые приехали сюда из любопытства и с целью заключить несколько пари, посмотрев на второго партнера, которого игральные кости прислали в Остин из отдаленнейших областей Иллинойса.

   И этим любопытным посчастливилось больше, чем жителям Галвестона и Хьюстона, так как, вступив на перрон вокзала столицы Техаса, Том Крабб вышел наконец из состояния той угрожающей неподвижности, которую не могли победить ни заботы, ни мольбы, ни даже упреки Джона Мильнера. Сначала чемпион Нового Света казался еще немного утомленным, немного вялым и слабым. Но что в этом удивительного, если он не проглотил ничего, кроме морского воздуха, с самого того дня, когда Шерман вышел в открытое море?

   Да! Этот великан был вынужден питаться все эти дни исключительно самим собой. Но, по правде говоря, даже и при таком режиме ему хватило бы пищи еще на многие, многие дни!

   Зато какой завтрак получил он в это утро, завтрак, продолжавшийся до самого вечера: полные блюда крупной дичи, окорока баранины и телятины, всевозможные виды колбас, овощи, фрукты, сыры, и джин, и виски, и смесь портера с пивом, и чай, и кофе! Джону Мильнеру стало немного страшно, когда он подумал о счете, который ему представят в гостинице в день отъезда.

   И все это повторялось на другой день, и на следующий, и так вплоть до 16 мая.

   Том Крабб теперь снова превратился в удивительную человеческую машину, при столкновении с которой Корбэт, Фит-симонс и другие, не менее его знаменитые боксеры столько раз терпели полное поражение.

  

Глава IX

ОДИН И ОДИН — ДВА

   В это утро один из городских отелей, или, лучше сказать, одна из небольших и далеко не из лучших гостиниц, Сэнди-Бар, принимала двух путешественников, приехавших с первым утренним поездом в Кале, маленький городок штата Мэн.

   Эти двое путешественников, мужчина и женщина, видимо порядочно измученные длинной и утомительной дорогой, назвались мистером и миссис Филд. Фамилия Филд, так же как Смит и Джонсон, она из наиболее распространенных среди людей англо-саксонского происхождения. Вот почему нужно обладать совершенно исключительными качествами, занимать какое-нибудь выдающееся положение в мире искусств, политики или военной науки, словом, нужно обратить на себя общественное внимание. Так как имена мистера и миссис Филд никому ничего не говорили, хозяин гостиницы записал их в своей книге без всяких дальнейших вопросов.

   В эту эпоху по всей территории Соединенных штатов ничьи имена не были так распространены, не повторялись так часто миллионами уст, как имена партнеров знаменитого матча эксцентричного члена Клуба Чудаков. Но так как ни один из "семерки" не назывался Филдом, то в Кале никто приезжей четой не заинтересовался. К тому же оба они не подкупали своей наружностью, и весьма возможно, что хозяин гостиницы задавал себе вопрос, как-то они еще ему заплатят, когда настанет время подавать им счет.

   Для чего же явилась чета Филд в этот маленький городок, расположенный на самой делекой границе штата, находящегося на северо-восточной окраине Союза, для чего прибавила она две единицы к шестистам шестидесяти одной тысяче жителей этого штата, равного по площади половине всей территории Новой Англии?[ Новой Англией называется группа штатов: Мэн, Нью-Гемпшир, Вермонт, Массачусетс, Коннектикут, Род-Айленд.]

   Комната в первом этаже, предоставленная мистеру и миссис Филд в гостинице Сэнди-Бар, была мало комфортабельна: одна кровать, стол, два стула и туалетный столик. Вид из окна открывался на реку Сент-Круа, левый берег которой принадлежит Канаде. У дверей в коридор стоял единственный чемодан приезжих, принесенный железнодорожным носильщиком.

   В одном углу комнаты виднелись два толстых дождевых зонтика и ветхий дорожный мешок.

   Оставшись вдвоем после ухода хозяина гостиницы, который привел их в эту комнату, мистер и миссис Филд заперли сначала дверь изнутри, потом приложили ухо к замочной скважине, чтобы убедиться, что их никто не услышит.

   — Наконец-то мы добрались до цели нашего путешествия!— сказал он.

   — Да, — подтвердила она, — после двух дней и трех долгих ночей, проведенных в вагоне.

   — Я думал, что это путешествие никогда не кончится, — продолжал мистер Филд, опуская почти безжизненные руки таким жестом, точно все их мускулы были совершенно не в состоянии функционировать.

   — И оно еще не окончено, — сказала миссис Филд.

   — Интересно, сколько все это будет нам стоить?

   — Дело не в том, сколько все это будет стоить, — раздраженным тоном ответила его супруга, — а в том, сколько все это может нам принести!

   — Во всяком случае, — продолжал мистер Филд, — нам пришла удачная мысль не путешествовать под нашими действительными именами.

   — Это моя мысль...

   — И мысль восхитительная... Ты представляешь себе, что с нами было бы, если бы мы оказались во власти хозяев гостиниц, трактирщиков, кучеров и всех этих живодеров, жиреющих от щедрот тех, кто попадается им в руки, — и все это под тем предлогом, что в наши карманы вскоре потекут миллионы долларов.

   — Да, мы хорошо сделали, — повторила миссис Филд, — и мы и впредь будем сокращать, насколько это возможно, все наши расходы. Во всяком случае, за все эти три дня путешествия мы ни копейки не истратили в буфетах железнодорожных вокзалов. И я надеюсь поступать так и в дальнейшем.

   — И все же, может быть, мы лучше сделали бы, если бы отказались...

   — Довольно, Герман! — властным тоном заявила миссис Филд. — Разве же у нас меньше шансов, чем у других участников, приехать первыми?

   — Конечно нет, Кэт! Но самым благоразумным было бы все-таки согласиться на предложение... разделить наследство между всеми участниками матча.

   — Я другого мнения. К тому же против этого восставал командор Уррикан, а неизвестный X. К. Z. отсутствовал и дать своего согласия не мог.

   — А знаешь ли, что я тебе скажу, — продолжал господин Филд, — именно его-то я и боюсь больше всех других. Никто не знает, ни кто он, ни откуда... С ним никто не знаком. Его зовут X. К. Z. Но разве же это имя? Прилично ли называться X. К. Z.?

   Говоривший был господин Титбюри. Если он сам не скрывался под инициалами, то ведь он, однако же, переменил свою фамилию Титбюри на Филд (читатель, без сомнения, узнал его по первым же фразам, которыми он обменялся со своей женой, самозванной госпожой Филд, — фразам, насквозь пропитанным отвратительной скаредностью).

   Да, то был действительно Герман, третий партнер. Игральные кости, выбросив два очка, по единице каждый, отослали его во вторую клетку, штат Мэн. Это была большая для него неудача, которая приближала его всего лишь на два шага к шестьдесят третьей клетке, заставляя в то же время проделать длинный путь до крайнего северо-восточного пункта Союза.

   Дело в том, что штат Мэн граничит и с доминионом Канада и с Нью-Брансуиком. После вступления этого штата в 1820 году в Конфедерацию, его восточной границей сделался залив Пассамакодди, в который направляет свои воды рака Сент-Круа, подобно тому как этот штат, разделенный на двенадцать графств, посылает двух сенаторов и пятьдесят депутатов в Конгресс, который немного претенциозно может быть назван "Национальным заливом", так как в него вливаются "политические реки" Американских Соединенных штатов.

   Мистер и миссис Титбюри вечером 5 мая покинули свой темный дом на Робей-стрит и поселились в этой мрачной гостинице в городе Кале. Мы знаем, какие соображения заставили их присвоить себе вымышленную фамилию. Не извещая никого о дне и часе своего отъезда, они путешествовали, соблюдая строгое инкогнито, так же как и Макс Реаль, хотя мотивы, которые ими руководили, были, конечно, совершенно иные.

   Все это озабочивало держателей пари, так как нужно признать, что Герман Титбюри в этой скачке за миллионами представлялся замечательным спортсменом и не стремился больше ни к чему. Не было сомнения в том, что ставки на него будут все увеличиться по мере развития матча и что он сделается его фаворитом. Не был ли он одним из тех привилегированных лиц, которым все удается благодаря полному отсутствию щепетильности в выборе средств, обеспечивающих успех? Его богатство позволит ему заплатить все штрафы, и как бы они ни были велики, он без колебания расплатится наличными деньгами. К тому же Титбюри не станет предаваться никаким фантазиям во время переездов, подобно Максу Реалю и Гарри Кембэлу. Были ли какие-нибудь основания, в таком случае, бояться, что он задержится в пути? Разумеется, никаких. Была только несомненная уверенность в том, что в назначенный день он будет в указанном месте. Все это составляло, безусловно, очень серьезные гарантии, представляемые Германом Титбюри, не говоря уже о той личной удаче, которая никогда ему не изменяла во всех его делах.

   Это достойная чета позаботилась о том, чтобы придумать маршрут наиболее быстрый и наименее дорогой для путешествия по запутанной сети железных дорог, раскинутой, точно громадная паутина, по всей восточной территории Союза. Нигде не останавливаясь, не подвергая себя угрозе полного разорения в станционных буфетах или в отельных ресторанах, питаясь исключительно провизией, взятой из дому, переходя с одного поезда в другой с точностью шарика в руках ловкого фокусника, они так же мало, как и Том Крабб, интересовались достопримечательностями той или иной местности. Всегда погруженные в одни и те же соображения, всегда преследуемые одним и тем же страхом, записывая каждый грош своих ежедневных расходов, считая и пересчитывая сумму, взятую с собой для путешествия, проводя дни в дремоте, а ночи во сне, господин и госпожа Титбюри проехали штат Иллинойс с запада на восток, потом штат Индиана, за ними штат Огайо, далее штат Нью-Йорк и, наконец, Нью-Гемпшир. Так они достигли утром 8 мая границы штата Мэн, находящейся у подножия горы Вашингтон из группы гор Монтань Бланш, снежная вершина которой через полосу ливней и града возносит та высоту целых пяти тысяч семисот футов имя славного героя Американской республики.

   Оттуда мистер и миссис Титбюри достигли Парижа, затем Льюистона на Андроскоггине, торгового города, который соперничает с важным городом Портлендом, одним из лучших портовых городов Новой Англии, нашедшим себе приют в бухте Каско.

   Оттуда железная дорога привела их в Огасту, официальную столицу штата Мэн, элегантные виллы которой рассеяны по берегам-реки Кеннебека. Доехав до станции Бангора, надо было подняться к северо-востоку до станции Баскахоган, где кончался железнодорожный путь, и спуститься на лошадях до Принстона, который соединяется с Кале.

   Вот таким-то образом, при частых и неприятных переменах поездов, завершился переезд четы Титбюри в штат Мэн. Туристы охотно посещают цепь окружающих его гор, поля морены, его дремучие бесконечные дубовые леса, рощи канадских сосен, кленов, буков и берез, представляющие собой квинтэссенцию северных районов, которые снабжали лесным материалом все местные верфи до введения железных корпусов в морские конструкции.

   Мистер и миссис Титбюри, они же Филд, прибыли в Кале 9 мая с ранним поездом, значительно раньше назначенного срока, что вынуждало их оставаться там до 19-го числа. Десяток дней жить в этом маленьком городке, в котором всего несколько тысяч жителей и который представляет собой обыкновенный каботажный порт! Чем займут они время до того часа, когда телеграмма нотариуса Торнброка заставит их оттуда уехать?

   А между тем какие восхитительные экскурсии можно совершить среди такой разнообразной природы! На северо-западе великолепная местность с горой Катадин высотой в три тысячи пятьсот футов — гранитной скалой, поднимающейся из-за зеленого свода лесов. А город Портленд, с пятьюдесятью тысячами жителей, где родился великий поэт Лонгфелло, город, полный оживления благодаря своей интенсивной торговле с Южной Америкой и Антиллами, а также своим памятникам, паркам и садам, которые его жители, — артисты в душе, — поддерживают с такой любовью и вкусом! И этот скромный Брансуик со своим знаменитым колледжем Бодэном, куда картинная галлерея привлекает всех истинных любителей искусства! А дальше на юг, вдоль берегов Атлантики, все эти курорты, лечебные станции, так охотно посещаемые в жаркий сезон богатыми семьями из соседних штатов, семьями, которые считали бы для себя позором не провести в одной из них, например в Бар Харбор, на этом чудеснейшем острове Маунт-Дезэрт, несколько недель! Но требовать таких передвижений от двух моллюсков, оторванных от родной почвы и перенесенных за девятьсот миль от нее, было бы напрасным трудом. Нет! Они ни на один день, ни на один час не покинут Кале! Они останутся в обществе друг друга, обсуждая свои шансы, мысленно проклиная своих партнеров и в сотый раз придумывая, как бы лучше употребить свое новое богатство в том случае, если судьба сделает их триста раз миллионерами: шестьдесят миллионов долларов равнялись примерно тремстам миллионам франков. И в самом деле, не слишком ли все это их затруднит?

   Затруднят... миллионы... их?! Об этом не беспокойтесь! Они сумеют обратить их в ценные, вполне верные бумаги, в акции банков, рудников, промышленных обществ, и будут жить на громадные доходы, не растрачивая их ни на какие благотворительные учреждения, ничего не тратя также и на свой комфорт, на свои удовольствия. Они будут жить, как раньше, сосредотачивая все свое существование на любви к деньгам, пожираемые auri sacra fames[ Auri sacra fames — проклятой жаждой золота.] эти скареды, трясущиеся над сундуком и способные удавиться из-за копейки, подлые крысы, презренные существа, бессменные члены академии сквалыг.

   Если судьба покровительствовала этой отвратительной чете, то у нее были, верно, на то свои причины. Какие именно, трудно себе представить. Но это было бы в ущерб другим партнерам, более достойным богатства Вильяма Дж. Гиппербона, которые сумели бы сделать из его денег лучшее употребление; да, безусловно все, не исключая Тома Крабба и даже самого командора Уррикана.

   И вот оба они сидят на далекой окраине федеральной территории, в маленьком городке Кале, скрываясь под вымышленной фамилией Филд, скучающие и нетерпеливые, ожидая дальнейших событий, наблюдая во время приливов уход в море рыбачьих лодок, а затем их возвращение с добычей — тяжелым грузом макрелей, сельдей и лососей. Потом они возвращаются в свою комнату в гостиницу Сэнди-Бар и запираются на ключ, дрожа от страха при мысли, что их настоящие имена будут вскоре обнаружены.

   На самом деле городок Кале не так уж затерян в глубине штата Мэн, чтобы слухи и толки о знаменитом матче могли не дойти до его жителей. Все они прекрасно знали, что вторая клетка находится в этом штате Новой Англии, а телеграф им сообщил, что при третьем метании игральных костей выброшенное число очков — одно и одно — обязывало партнера Германа Титбюри явиться в их город.

   Так прошли 9, 10, 11 и 12 мая, дни, наполненные скукой в этом маленьком унылом городишке. Макс Реаль и тот вряд ли смог бы пересилить эту скуку. Когда вам совершенно нечего делать, как только слоняться по улицам, застроенным деревянными домами, да бродить взад и вперед по набережной, то вам кажется, что время тянется бесконечно долго. А впереди эта телеграмма с указанием нового маршрута, телеграмма, которая не могла быть отправлена раньше 19-го числа! Каким нужно было вооружиться терпением, чтобы ждать ее еще целых семь дней!

   А между тем чете Титбюри представлялся очень удобный случай "побывать за границей", перейдя реку Сент-Круа, левый берег которой принадлежит доминиону Канада.

   Эта мысль пришла в голову Герману Титбюри, и утром 13 мая он обратился к госпоже Титбюри со следующими словами:

   — Вот уж, можно сказать, черт побрал бы этого Гиппербона! Зачем только он выбрал этот самый отвратительный город из всех городов штата Мэн, чтобы послать туда партнеров, имевших несчастье получить два очка в самом начале партии!

   — Осторожнее, Герман! — шопотом остановила его госпожа Титбюри. — Что, если тебя вдруг кто-нибудь услышит!.. Раз судьба привела нас в Кале, то хочешь не хочешь, а надо оставаться в Кале.

   — Но разве нам запрещено выходить из города?

   — Нет, конечно, но при условии оставаться на территории Союза.

   — Значит, мы не имеем даже права переправиться на тот берег реки?

   — Ни в коем случае, Герман! Покойный категорически запрещает покидать территорию Соединенных штатов.

   — Но кто об этом узнал бы, Кэт? — воскликнул мистер Титбюри.

   — Я тебя не понимаю, Герман! — возразила почтенная особа, повышая голос. — Неужели это ты говоришь?.. Я положительно не узнаю тебя! А если потом узнают, что мы переходили границу?.. Если вдруг с нами что-нибудь случится такое, что нас там задержит... Какое-нибудь несчастье... И мы не сможем вернуться в срок, девятнадцатого? Вообще... я этого не желаю!

   И у нее были основания этого не желать, у властной миссис Титбюри. Разве знают заранее, что когда может случиться? Разве нельзя предположить, что произойдет землетрясение? Что Нью-Брансуик отделится от материка?.. Что эта часть Америки вдруг разойдется по всем швам и между двумя странами образуется страшная пропасть?.. Как же в таком случае попасть в телеграфное бюро в назначенный день? И разве это не будет грозить исключением их из числа участников матча?

   —Да... Нет! Нам нельзя перебраться на другой берег! — сказала миссис Титбюри тоном, не допускающим никаких возражений.

   — Ты права, да. Я даже не знаю, как мне могла прийти в голову подобная мысль!.. Несомненно, что с тех пор, как мы уехали из Чикаго, я сделался совсем другим человеком... Это проклятое путешествие превратило меня в совершенную тупицу!.. Всю жизнь мы никуда не уезжали из своего дома на Робей-стрит и вдруг вздумали пуститься странствовать по большим дорогам... в нашем-то возрасте!.. Эх! Ну, разве не лучше бы мы сделали, если бы остались дома... отказались от участия в этой партии...

   — Шестьдесят миллионов долларов — такая сумма, ради которой стоит себя немножко побеспокоить! — заявила миссис Титбюри.

   Город Сент-Стивн, находящий с доминионе Канада, на противоположном берегу реки Сент-Круа, так и не удостоился чести принять в свои стены чету Титбюри.

   Казалось, что люди, в такой мере предусмотрительные и осторожные, представлявшие больше гарантий, чем все другие партнеры, должны были быть застрахованы от всяких неприятных неожиданностей. Казалось, что их никогда не могли бы застать врасплох, с ними никогда не должно было произойти ничего такого, что бы их скомпрометировало. Но случай любит иной раз посмеяться над самыми ловкими людьми и ставить им ловушки, и тогда вся их осмотрительность не в состоянии уберечь их, и ничего другого не остается, как считаться со случаем.

   И тем не менее утром 14 мая мистер и миссис Титбюри надумали предпринять маленькую экскурсию. Успокойтесь, никуда далеко они не собирались, всего только на две-три мили от Кале, не дальше. Здесь будет кстати заметить, что этот город получил французское название оттого, что он построен на самой окраине Соединенных штатов, подобно тому как одноименный с ним французский город стоит на самой окраине Франции; что же касается штата Мэн, то он назван так в честь первых колонистов, которые обосновались там в царствование Карла I Английского.

   В день, о котором идет речь, погода была грозовая, тяжелые тучи поднимались на горизонте, жара к полудню обещала сделаться нестерпимой. Такой день был неудачно выбран для прогулки пешком, тем более что идти им приходилось все время в гору вдоль берега Сент-Круа.

   Мистер и миссис Титбюри вышли из гостиницы около девяти часов утра. Сначала они шли вдоль реки по открытому месту, а потом, по выходе из города, — в тени деревьев, в густых ветвях которых резвились тысячи белок.

   Чета Титбюри заранее навела все необходимые справки у хозяина гостиницы и успокоилась, узнав, что в окрестностях этого города им не грозила встреча ни с какими дикими зверями — ни с волками, ни с медведями, возможно, только с несколькими лисицами. Поэтому они могли с полным доверием гулять по лесам, которые когда-то сплошь покрывали весь штат Мэн.

   Само собою разумеется, что мистер и миссис Титбюри абсолютно не интересовались теми разнообразными пейзажами, которые открывались их взорам. Они говорили только о своих партнерах, о тех, которые уехали до них, и тех, которые должны были ехать позже. Где могли быть в это время Макс Реаль и Том Крабб?.. И вечно X. K.Z., который беспокоил их более всех других!.. Наконец, после двух с половиной часов ходьбы, — время близилось уже к полудню, — они подумали, что пора бы вернуться позавтракать в гостиницу Сэнди-Бар, но, мучимые жаждой в эту убийственную жару, решили зайти сначала в кабачок, расположенный на берегу реки в какой-нибудь полумиле от Кале.

   Несколько посетителей сидели за столиками, на которых красовались кружки с пивом.

   Мистер и миссис Титбюри уселись в сторонке и стали обсуждать, что бы такое им себе спросить. Портер и эль казались не вполне для них подходящими.

   — Боюсь, как бы эти напитки не были чересчур холодны, — заметила миссис Титбюри. — Мы сейчас в испарине, и это было бы рискованно.

   — Ты совершенно права, Кэт, схватить плеврит так легко!.. — согласился мистер Титбюри.

   И, повернувшись к хозяину кабачка:

   — Грог из виски, — сказал он.

   — Из виски, вы говорите? — воскликнул тот.

   — Да... или из джина.

   — А ваше разрешение?

   — Разрешение? — повторил Титбюри, крайне удивленный таким вопросом.

   Он не удивился бы, если бы вспомнил, что штат Мэн принадлежит к той группе штатов, которые установили принцип запрета алкоголя. Да, в Канзасе, в Северной Дакоте, в Южной Дакоте, в Вермонте, в Нью-Гемпшире и особенно в Мэне запрещается гнать и продавать спиртные напитки. Во всех этих штатах одни только городские агенты имеют право выдавать их за деньги тем, кто их покупает для медицинских или промышленных целей, и это только после того, как эти напитки подверглись экспертизе одним из комиссаров штата. Нарушать этот закон хотя бы только неосторожным требованием — значило подвергать себя очень строгим взысканиям, налагаемым декретом с целью искоренения алкоголизма. Вот почему едва мистер Титбюри задал свой вопрос, к нему подошел какой-то человек.

   — Вы не имеете требуемого разрешения? — спросил он.

   — Нет... не имею.

   — В такой случае, вы обвиняетесь в нарушении закона.

   — В нарушении закона? Но почему?

   — Потому что вы требовали себе виски или джина.

   Это был агент, делающий объезд своего округа. Он записал имена мистера и миссис Филд и предупредил их, что на следующий день им надо будет явиться к судье.

   Чета вернулась в свою гостиницу совершенно расстроенная, и что за день, что за ночь она там провела! Если несчастная мысль зайти в кабачок пришлачв голову миссис Титбюри, то такой же несчастной была идея мистера Титбюри спросить вместо эля или портера грог из виски! Какому же штрафу они теперь подвергнутся? И бранные слова, взаимные обвинения, споры продолжались всю ночь!

   Судья, некий Р. Т. Ордак, был бесспорно самым неприятным, вечно брюзжащим и на все обижающимся существом, какое только можно себе представить. Когда на следующее утро нарушители закона представил перед ним в его кабинете, он, не обратив никакого внимания на их вежливые приветствия, стал поспешно задавать вопросы крайне резким тоном.

   Их имена?.. Мистер и миссис Филд. Их местожительство?.. Они назвали наудачу — Гаррисберг, штат Пенсильвания. Их профессия?.. Рантье.

   Судья тотчас пробил им в лицо:

   — Подвергаетесь штрафу в размере ста долларов за нарушение закона о запрещении спиртных напитков в штате Мэн.

   Это было уже слишком! Как ни умел владеть собой Титбюри и какие усилия ни прилагала миссис Титбюри, чтобы его успокоить, сдержаться на этот раз он не смог и, окончательно выйдя из себя, стал грозить судье Ордаку. А в результате судья Ордак удвоил штраф, наказав мистера Титбюри еще дополнительными ста долларами за неуважение к правосудию.

   "Дополнение" еще более взбесило мистера Титбюри. Двести долларов добавочно к уже сделанным ранее расходам, связанным с переездом в самый отдаленный пункт проклятого штата Мэн! Доведенный до полного отчаяния, нарушитель закона забыл всякую осторожность и дошел до того, что пожертвовал даже всеми теми преимуществами, какие давало ему его инкогнито.

   Скрестив на груди руки, с пылающим от бешенства лицом, с несвойственной ему силой отталкивая миссис Титбюри, он наклонился к сидевшему за бюро судье и проговорил:

   — А знаете ли вы, с кем имеете дело?

   — С неучем, которого я награждаю штрафов в триста долларов за то, что он продолжает говорить все тем же тоном, — ответил не менее его выведенный из себя Р. Т. Ордак.

   — Триста долларов? — вскричала миссис Титбюри и, почти потеряв сознание, упала на скамейку.

   — Да, — ответил судья, напирая на каждый слог, — триста долларов должен уплатить мистер Филд из Гаррисберга, штат Пенсильвания...

   — В таком случае, — проревел мистер Титбюри, ударяя по бюро кулаком, — знайте, что я не мистер Филд из Гаррисберга, штат Пенсильвания...

   — Кто же вы, в таком случае?

   — Мистер Титбюри.... Из Чикаго... Иллинойс...

   — Другими словами, субъект, позволяющий себе путешествовать под вымышленным именем! — вскричал судья таким тоном, как если бы он сказал: "еще одно преступление к целой массе других".

   — Да... мистер Титбюри, из Чикаго, третий партнер в матче Гиппербона, будущий наследник его колоссального состояния!

   Это заявление не произвело, по-видимому, никакого впечатления на Р. Т. Ордака. Этот судья, настолько же несдержанный на язык, насколько и беспристрастный, относился, по-видимому, к третьему партнеру матча Гиппербона совершенно так же, как к любому портовому матросу. Вот почему он проговорил своим свистящим голосом, точно высасывая каждое слово:

   — В таком случае, этот мистер Титбюри из Чикаго, Иллинойс, уплатит триста долларов штрафа, а кроме того, за то, что он позволил себе предстать перед правосудием под чужим именем, я приговариваю его к восьмидневному тюремному заключению.

   Это было уже слишком, и рядом с миссис Титбюри, продолжавшей лежать на скамейке, грохнулся, в свою очередь, и мистер Титбюри.

   Восемь дней тюрьмы! А через пять дней должна была прийти ожидаемая телеграмма, и 19-го предстояло отправиться в дальнейший путь, быть может на другую окраину Соединенных штатов, и надлежало явиться туда в назначенный день, так как иначе это грозило исключением из партии!

   Нужно согласиться, что для господина Титбюри это было гораздо серьезнее, чем если бы он был отослан в пятьдесят вторую клетку, штат Миссури, в "тюрьму" Сент-Луис. Там, по крайней мере, он имел надежду быть освобожденным одним из партнеров, тогда как в тюрьме города Кале, по распоряжению судьи Р. Т. Ордака, ему предстояло оставаться в заключении вплоть до отбытия своего наказания.