Постоянно, ежеминутно она хотела нового, она жгла огонь нашей любви, бросая в него все новое и новое, ибо только новое могло поддерживать пламя. А теперь ей нечем кормить огонь. Все сожжено, и нового нет больше…
У русского человека хамства и лени и так отбавляй, что поделаешь, наградили нас татары этими грехами, а тут ещё крикуны да критики с кукишем в кармане: “Россия – болото, Россия – провинция беспросветная, России надо к немцу-англичанину в ноги бухнуться, России надо старую кровушку спустить, России надо то, России надо это…” Кричат на все лады, как сороки, мужик для них – пешка, Россия – шахматная доска, хотим – пешки сюда, хотим – сюда, а хотим – и смахнём их вовсе к чёрту да позовём немцев, пусть научат gut arbeiten!
– Я не смею давать какие-либо советы, но мне хочется спросить вас, почему мы так много говорим о России, о русской душе, о русском мужике?
Красновский пожал плечами:
– Как почему? Да потому, что мы живём здесь.
– Этого мало, – с мягкой решительностью перебил его Рукавитинов. – Немец живёт в Германии, однако он, как правило, занят делом, а не разговорами. Ему всё ясно, он знает, что делать.
– Вы хотите сказать, что мы не знаем? – спросил Красновский.
– Именно! Иначе бы мы не спорили. У нас ни одной вечеринки, ни одного застолья не проходит без споров о России. О её прошлом, настоящем, но больше о будущем. Спорят все, и спорят уже довольно долго. Спорят потому, что проблема будущей России действительно существует. Она не решена.
Вообще, мне кажется, нам, русским, надо поменьше впадать во всякого рода крайности. Это касается и собственно жизни, и взглядов на жизнь. У русского если не чёрное, то непременно белое, а не серое…
Что у России было своё? Лапти, балалайка! И воз невежества впридачу. А всё остальное у чужих заимствовали: и веру с иконами византийскими, и грамоту греческую, архитектуру с миру по нитке, я уж не говорю о государях. Кто из них русским был? Разве что Гришка Отрепьев…
Россия сама, как вы сказали, ничего никогда не выбирала, – резко произнёс Клюгин, – ей нечем выбирать-то, у ней головы своей сроду не было. Вспомните, вы же историк. Как только из землянок выползли наши незабвенные предки, так сразу к варягам челом бить – дайте правителя, сами собой править не в силах. И вот, s’il vous plait, Рюрик, Трувор, Синеус…
Как ни старался Роман держаться проще с мужиками, близости не получалось; между ними всегда пролегало что-то вроде крутояровского оврага, даже когда они смеялись над одним и тем же, вместе ловили рыбку или охотились. Овраг этот существовал вечно, и моста через него не было…
“Так неожиданно и бесповоротно, – удивлялся он. – Пять часов я работал в самозабвении, пять часов стремился оживить краски, и мне это удалось. И вот в одно мгновение провидение отнимает у меня плод моего творчества. Даже не отнимает, а прямо… крадёт… Причем крадёт при помощи того самого озера, что я писал. Будь на моём месте Сведенборг, так он сейчас бы нашел этому мистическое объяснение. Но мне всегда была чужда мистика, я не верю, что человек – это всего лишь поле брани для невидимых сил. Я же сам по себе, мне Бог дал внутреннюю свободу, я живу лишь собственной волей и верой в воскрешение. Да, безусловно, и мир, и природа равнодушны ко мне. Волна слизала с кормы произведение искусства, теперь оно тихо сгниёт в озёрной тине. Да, но почему это так глупо, так смешно? И я смешон. Сел за вёсла и гребу, как будто ничего не случилось. И старик этот, глупый как пробка, и этот дурацкий сом, и это дурацкое озеро…”
