кротких, для Авелей, ночь — плохой советчик, преувеличивающий их грехи, тогда как Каинам, чьи мускулы в ночи отдыхают, готовясь завтра творить зло, она помогает.
«Твой брат не сумасшедший, он страдалец». А от чего он страдает? От тайн морали, от поклонения религиозным принципам, от ложно понимаемой добродетели. Это попало в его кровь от предков. У него характер какого-то пращура, который шел к мессе и дрожал, услышав раскат грома. Он жертва, он пассивен, он лихорадочно грезит.
вторгаешься в мою жизнь, как будто зеркало разбиваешь;
Маленькие красные омары в желтом супе буйабес, подводный мир, полный розовых актиний, мохнатых колышущихся водорослей, фиолетовой пены, поднимающейся от морских ежей, сухое белое вино цвета соломы создавали свежую гармоничную палитру. Рыбацкая лодка пропала вдали, скрылась в белом мареве;
Если бы в мире было чуть больше нежности и чуть меньше шума — если бы к тем, кто нарушает сон мира, относились чуть более сурово, если бы проявляли чуть больше строгости к поведению шумящего ребенка, если бы не одобряли шумных людей — мой брат был бы жив
Видишь, Лорелея, вот счaстливый человек, — продолжил он. — Во что он верит, о какой религии сообщает нам лента, которую он носит с таким благоговением? Это интересно лишь верующим; а что же остается тем, кто освободился от веры и предстал перед огромной плоской равниной, полной призраков? Только золотисто-белокурые призраки, заставляющие поверить в то, что всё остальное действительно существует.
Они облокотились на парапет и стали смотреть в восхитительную вечность, подвижную и монотонную. Вокруг них витали спокойные ароматы, поднимавшиеся из долины и опять в нее опускавшиеся.
обстоятельства моей жизни, начиная с колыбели, случайны и не связаны друг с другом; жизнь, эта злая фея, погружает в них детей, и в результате они вырастают не такими, какими должны были бы стать.
, могущественная колдунья, тебе ариэли, словно пчелы, приносят нектары всех нежных полевых трав, и терпкий вкус старых вин, и душистую сладость очарованных островов, и соль из глубоких шахт Венусберга, и дрожь морской глади, и вкус вольного горного воздуха, и горячий запах конницы валькирий; о, волшебница, ты колдуешь над эликсиром, а создав его, невидимая, приходишь к любовникам и даешь им вдохнуть его; пары эликсира пьянят их и возбуждают желания; о, добрая фея, в неге пряных ароматов перца и крови звучит собранный тобой в уголке за балкой нежный оркестр, в звуках которого сливается легкий шелест листьев, жужжание золотистых насекомых, голоса юных ангелов, спящие арфы святой Цецилии, хоры, перекликающиеся в сумерках Авалона, медные звуки голосов сирен, шелест тонкого кружева малышки феи, играющей в березовой роще, — по твоему приказу, полному жара и волнения, они звучат в унисон среди колонн храмов и соборов! О, искусная фея, с шумом шлюза на горной реке ты смешиваешь рев морских бухт и треск ломаемого дерева, в бурном потоке ты вылавливаешь блестящие серебром жемчужины и рубины, подсвечиваешь их лучами восходящего солнца и разрываешь мехи с лавой, с золотом, с кровью и пеплом, потом протягиваешь радужную перевязь над счастливыми слезами восторга; о
Виноградный сок еще до конца не перебродил, так что кровь моя не закипит. Вина, старушка Доротея! Кто же этот бессмертный граф Вакх, румяный и белолицый в окружении красных и желтых рож, служивший экономом в некоем тирольском монастыре? Я пью теперь вино, как тот бессмертный Вакх. «Эвоэ!» — кричали вакханки, приветствуя своего повелителя, и это, старушка Доротея, куда лучше, чем «будьте здоровы!», это означает «да будет здорова и светла ваша божественная душа!». Возьми стакан, Доротея, и давай чокнемся. Эвоэ, старушка Доротея!
