Сказание про Охотника и дочь его Лукаву
Лёнушка…
Глаза твои — цвета неба весеннего, обронившего росы во льны цветущие. Глаза твои — цвета льняных цветов, глядящих в небо. Зори и звёзды, и лучи светила полдневного впивают они, источают они отраженьями…
Лёнушка…
Волосы твои — цвета злата и серебра, воедино слившихся. Цвета солнечных бликов на озере затуманенном, серебром светящим. Волосы твои — цвета льна тереблёного, ещё только задуманного стать пряжей, стать нитью, полотном, пелёнами, ручниками, сарафанами…
Так ты была задумана, Лёнушка, — лённоглазая, льноволосая, — стать невестой мне, стать женой моей, стать матерью сынам и дочерям нашим…
Разгадалось загаданное… Не сбылось, не сталось… Истекло, словно волосы твои тонкие, серебрящимся с золотинками ручьём сквозь пальцы ладоней моих. Отискрилось, угасло, как глаза твои, вдруг небывным туманом подёрнувшиеся, мимо глаз моих, в смертность дальнюю оглянувшиеся…
Лёнушка…
Как держал я тебя, вмиг сникшую, тяжестью неживой на руки мои опавшую…
Соскользнула с ладоней, а в пальцах моих — только стрелочка. Не кленовая, не калёная, а как вырезана изо льда мутного — туманно-жёлтая, леденящая… Вся дрожит, а не гнётся, проклятая. Сжал в ладонях — ан нет, и не сломится…
Лёнушка!!!
— ––––––
— Не кричи, не рыдай! Говорила тебе я — не судьба вам быть. Говорила: не заглядывайся, не любись с чужой. Кто была она, Льнява пришлая?! Где во льнах нашли — и там не своя, не признана: ни одна из тамошних баб о пору ту на сносях не ходила. И неведомо, кто матерь Льняхи той, откуда забрела, куда ушла, дитя неспелёнатого во льнах покинувши… Так судьба ль ей была среди люди жить? Не рыдай, говорю!
— Уж не ты ли, матушка, чаганка ведовая, сотворила с нелюбой, нежеланной тебе?! Говорила, — да! Откель ведала?!
— Ведать ведала, да не делала. Ты, сын, опомнись, на мать такое говорить. На стрелу посмотри… не людских она рук сотворение… И ни кровинки на ней, и на теле у Льняшки ни следочка от стрелы той не видать… Ох, не добро, не ладно…
Я хотел отбросить стрелу поганую, так странно и так страшно отнявшую у меня любушку мою. Но окрикнула мать сторожко:
— Погоди, не бросай! Вдруг случится от неё беда ещё. Пойдём-ка, завернём эту погань в тряпицу, в отваре чаговом вымоченную.
Я, растерянно потоптавшись около тела Лёнушки моей, пошёл вослед за матерью, стрелу осторонь держа, как гадюку непридушенную, у которой яд с зуба надобно собрать для мази растирочной.
— У тебя, матушка, — говорил, идучи, — от семи бед — один ответ: отвар чаги. И от застуды, и от сглазу…
— Помолчи, умничек, — отворчалась мать, в повети вымачивая тряпицу чёрную в крепком отваре. — Что природное — от всего поможет. Как болезнь убьёт, так и силу злую у стрелы этой ослепит, заглушит… — завернула стрелу осторожно, крепко-накрепко ниткой, чёрной же, суровой обмотала, вернула. — На, держи, да в хату не входи, соберу тебе сейчас подорожников… — скрылась в избе.
Я же, в странном оцепенении, застыл у крыльца родимого, сжимая в руке чёрный пахучий свёрток, тёмными каплями отвара каплющий на ступени. И не знал, и не ведал, что в последний раз вижу и матерь свою, и избу свою, и всё, что дорого и мило сердцу и взору моему. Что занесёт меня судьба-долюшка не в иные края, а незнамо куда…
И смотрел я на всё, ещё не ведая, но как прощаясь…
* * *
— …А пришёл он, говорят, с какой-то звезды дальней…
— Вот уж брешут, так брешут! — засмеялся, щеря зубы мелкие да острые, маленький хлипенький мужичок бортник по прозванию важному — Михайло Потапович. Потому как мёдом с бортей своих потаённых запасался всей деревне как бы не на год-полтора. И в погребцах у него, что твои кротовьи норы, узких да извилистых, ещё сколько припасено было: «Зима на зиму не приходится, — щурился добро-лукавенько Михайло Потапович, — а в деревне у нас, зато, и в неурожайный год не голодно. От, соседи — и ближние, и дальние прибегают за медком. И, кто репку привезёт, кто ржицы, а кто хоч и ягоды лесной — всё прок…»
Вот сейчас-то, слушая быль-сказание, что поведывал мне по указу Веча Вещего сам Хранитель Сказаний Ведовых, без гуслей, — но привычные пальцы теребили-щипали полотенце до белизны снежной выбеленное, колени его прикрывающее, сказочными узорами расшитое, да с прошвами бахромчатыми цветистыми (то, знать, расстарались-подластились какие-то мастерицы за сказки-прибаутки его, что долгими зимними вечерами, задерживаясь в деревне и на седмицу, а когда и от луны до луны, баял-пел гусляр, теша души поселян) — о том сказывал он, как и откуда взялись эти стрелки проклятые, кто выстреливает их… из тех стрелок, одну из коих, увязанную и ослеплённую матушкиным отваром чаговым, принёс я на показ на Поляну Веча Вещего. Собирались здесь не селяне, не простой народ, а Знаватели да волхвы с ведунами, да и знахари. Сама матушка, хоть была причастна к колу Вечевому, не пошла сей раз, да и правильно сделала: её отвар мог от неё и силу отбирать через стре́лкову тягу вырваться из полона заговорного.
Так вот, слушая гусляра,
— Ой, и брешут люди! — посмеивался Михайло Потапович, — да как же, на такой-то махонькой, да ещё на небе, на звёздочке жить-то можно?!
— Ай, не скажи, Михайло Потапович! — покачал головой другой мой новый знакомец — рыбак знатный, ушицу сейчас для всего кола дружного, наваристую да ароматную, в горшике, край костерка углями обгорнутом, помешивающий. — Вот, сколь раз бывало: ночь, темень непроглядная, а я посередь озера сети выставляю. И в какую сторону плысть опосля? Ать, рыбачка моя, Щукариха, вздувает каганец в окошечке. И видится огонёк мне звёздочкой крохотной. А приплыву к порогу — тут тебе и изба моя, тут тебе и деревня вся. Так, может, и в небе звёздочки — чьи-то каганцы в окошечках: далеко они — вот и крохотные, а дойди, доплыви…
— Вот-вот, — продолжал посмеиваться бортник, — не на озере, не средь поля — на небе. Как дойдёшь-доплывёшь?
— Говорят, есть у них, у звёздных, лодьи летучие, что по воздуху, аки по озеру плывут, — улыбнулся сей перепалке гусляр. — Да не спорили бы, не сбивали сказ. Повелено мне передать, как сохранено Сказание, не могу в угоду вам ни слова заменить, ни спорить — так ли, не так было…
Притихли мужики. Лишь рыбак, когда-никогда, ушицу помешивал, то травку, то корешок какой подбрасывая в варево. А гусляр между тем продолжал, полотенце пощипывая да оглаживая, сказание древнее, извечно хранимое, как считалось — Ведовое. Невольно засмотрелся я на руки Сказителя, как тихо, едва касался он кончиками перстов одной руки затейливого узора самого тканья, другою теребя, расчёсывая при этом бахромку прошвы супротив этого касания. И подивился, головою сам себе покачав: не простые мастерицы полотенечко это ткали-украшали. Потому как узорочье тканья сплошь виделось знаками-рунам, а бахромка-то суть оказывалась буквицами вязана, оттого все нити её отличались друг против дружки и цветом, и длиною, и вязанием узов. Не простое то полотенечко было у Сказителя — книга Сказаний Ведовых, с него он и считывал слова сказанные — уж куда тут отступить от словечка-то: всё связано. Потому и бережливы касания перстов его: а не вытерлось бы узорочье до срока. С уважением ещё большим склонил я голову на кулаки сложенные, вслушивался в каждое словечко, чтобы запомнить, не упустить малости са́мой от сказанного.
— Уж и чем догодил ему Охотник наш, — то не сохранилось в преданиях. А только отдарил Пришлый ему луком тугим, колчаном резным, полным стрелочек — не кленовых, не калёных, будто изо льда жёлто-мутного вырезанных. А и лук тот, как не из дерева, тоже туманной желтизной светится. А колчан весь звёздами резьблённый. И стрелочек тех — ровно лун в году.
Отдарил Пришлый Охотника, и слова сказал о подарке: стрелит лук стрелу — будь на год пути, а цель выцелит, лишь найди сумей. А найдёшь — стрелу можно стрелять наново, пока в колчан не вернёшь. А вернёшь — и уснёт сила её; то и в чужих руках: станет стрелою обычною, и сломаться уж может, и затеряться, да и цель уцелит, только если лучник меток будет.
А ещё сказал — если отыщется цель поражённая от зари до заката — не навечно умрёт убиенное, здесь истает, а возродит
