Оглавление

Ренс уехал

1. На таком велосипеде далеко не уедешь

— Мы убедились, что препарат эффективен, но, Ренс, возможно ли использование этой технологии корпорациями или спецслужбами? Скажем так, не по прямому назначению?

— В нашем каталоге нет ничего похожего на «Радость кровавой революции» или вроде того, — отшутился я.

— Но можно же сделать? По аналогии.

— Всё не так просто. Каждый случай и человек уникален.

— Сто пятьдесят уникальных случаев, судя по каталогу. Я вас понял. Но в целом вы готовы сотрудничать с такими персонами?

— Поймите, ERA — не отдельный инструмент, не оружие. Нельзя просто вытащить ватные пули и вставить разрывные. Он может помочь только тем, чьи намерения созидательные, чего не скажешь про войны и прочие преступления. Сложно всё перевернуть и наполнить такое прошлое созидательным смыслом.

— Это успокаивает. Значит, использовать во вред препарат не получится?

— Можно кинуть банкой в лицо.

— Смешно.

— Если человек преступник, мы ему не сможем помочь.

— А кто назначает его преступником?

— Он становится им по факту действий. Я думаю, в глубине души он сам себя и назначает, понимая, что пересекает некую грань.

— Совесть?

— Суть не в личном отношении к действиям, а в том, что эти действия порождают. И это мало зависит от личной оценки.

— Тогда карма? Во что вы вообще верите, Ренс?

— Даже не знаю, что сказать. Вера для меня разновидность сомнения. Понимаете, если есть гипотеза — её нужно подтвердить или опровергнуть, поставить эксперимент. В остальном и думать нечего.

— Всё же у вас когда-нибудь были попытки взаимодействия с преступниками? Чисто ради эксперимента.

— Нет. Повторюсь — принцип работы ERA не позволит…

— То есть фактически вы не знаете, действует ли препарат на злодеев?

— Нет, но это ни к чему. Вы же не пробуете летать на велосипеде — вы видите, что у него нет крыльев, пропеллера.

— Что насчёт жалоб на препарат? Эти люди пытались «летать на велосипеде»?

— Официальных жалоб пока нет, так что…

— А как же человек в простыне? Родственники уверены, что именно ERA его подкосил, и собираются подавать в суд.

— В таком возрасте много других проблем. Кажется, его родные идут по самому простому пути, ведь наша компания не так крупна и… В общем, вы поняли.

— Полагаете, обычные вымогатели?

— Не стоит утверждать, но пока это логичнее всего, учитывая количество всевозможных препаратов, которое принимают люди в его возрасте. Ведь они не идут к гигантам фарминдустрии.

— Что же, будем надеяться, что никто не захочет летать на этом велосипеде! С нами был основатель и идейный лидер компании «Роланд, Офнер и ван Гилс хеми» Ренс Роланд. Это «Контр Вэйвс», и я — Маверик. Далее в эфире полчаса музыки нон-стоп — Sly & The Family Stone, Talking Heads, Jefferson Starship и многие другие! Рок, соул, фанк, и никакого диско! Не переключайтесь!

* * *

Поднимаясь по лестнице, я встречаю девушку пышных форм, одетую не по погоде: неприлично короткие шорты, вульгарная накидка кислотного цвета с перьями и туфли на платформе. Всё это сопровождается запахом сигарет и омерзительного приторного парфюма. На нужном этаже я слышу шум — рёв моторов и громкий мужской голос.

Дверь открыта, Рик стоит у телевизора, упёршись в колени, и курит. В квартире те же духи, трава, плюс попытки всё это проветрить — влажный сквозняк из распахнутого окна. Рик возбуждён, не замечает, как пепел падает на ковёр, а штора болтается на улице, словно флаг. Пепел фальшивой зебровой шкуре нипочём. Где он только берёт всю эту дрянь?

Пока добирался с плавучей радиостанции, я успел продрогнуть и уже готов чего-нибудь выпить, Рик готов выпить всегда.

— Эл, проходи! Я сейчас! Вильямс опять всех делает.

— Давно гонками интересуешься? И что за мадам? — Мне не нравится, что Рик так меня называет, но я привык. Мы знакомы так давно, что моё настоящее имя из его уст будет шоком не только для него, но и для меня.

— Видел мою красотку во дворе? — проигнорировал Рик мой вопрос.

— Что? — Первая мысль о девушке. С оценкой её внешности я замялся, но ответа и не ждали.

— Новая модель, совместно с итальянцами. «Контек» на том же заводе делают, понял? — отбарабанил Рик в промежутках между холостыми сигаретными затяжками.

— А куда ты дел ярко-зелёный «пассат»? Неужели устроишь такой же бардак и в новой тачке?

— Я к «пассатам» больше не вернусь, хватит с меня. Надо, как говорится, различать, где дерьмо, а где спички. Понял?

— Ага. — Я осмотрелся: первый раз тут. — Почему ты выбрал именно этот район? Чтобы в школу было ближе ходить?

— Пока так. Следующим будет дом на берегу. А это — транзитная зона, понял? — Рик поворачивается ко мне и продолжает: — И у меня будет настоящий берег, настоящего моря, сечёшь? Не то что твой лесок с престарелыми извращенцами в красных трусах.

— Вижу, ты всё продумал. Помню, как в пятом классе ты купил баскетбольный мяч вместо футбольного потому, что он больше.

— И лучше! Баскетбольный мяч лучше футбольного! Это знают даже девчонки. Ты когда-нибудь получал по роже баскетбольным мячом?

— Нет, но видел, как другие получали. От тебя.

— Признайся, ты только поэтому со мной дружишь.

— С тех пор других причин не появилось уж точно. Я пройду?

Интервью на пиратском радио закончилось не совсем так, как я планировал. Не такое уж оно оказалось и пиратское, ведь «пиратское» в моём представлении означает в числе прочего и независимое. Но о какой независимости может идти речь, когда, уподобившись жёлтой прессе, пытаешься подловить собеседника на подробностях дурацких сплетен. Совершенно не хочется сейчас думать об этом. Надеюсь, у Рика припасено что-нибудь горючее.

На маленьком столике в прихожей лежит газета, в ней — карикатура восточноевропейского лидера, напоминающего обезьяну. Управляя асфальтовым катком, он раскатывает горстку азиатов. Азиатам это не по душе. Под газетой лежат две новые, упакованные в плёнку пластинки. Вымыв руки, я прохожу за стол и сажусь на прозрачный пластиковый стул. На столе лежат эскизы обуви, нарисованные в экспрессивной манере, некоторые довольно симпатичные.

— Закончил ремонт? — Я снова оглядываю квартиру, перебирая в руках эскизы.

— Позавчера довезли мебель. — Рик, не поворачиваясь от экрана, вытягивает руку куда-то назад.

— А умывальника в ванной не предполагается?

— А, ну да, ты же знаешь этих итальянцев — ещё более тормознутые, чем ты, — отмахивается Рик и выпрямляется, придерживая себя за поясницу. — Конечно, Джонс!.. Красавцы! — Выключает телевизор и на секунду замедляется, но потом словно вспоминает что-то: — Зацени! Услышал на одной вечеринке.

Проходя мимо стола, Рик выдёргивает эскизы у меня из рук и небрежно пихает в задний карман, тушит сигарету в массивной рубиновой пепельнице и направляется в прихожую. На нём узкие светло-голубые джинсы и майка, местного футбольного клуба, которая ему явно мала. Он скидывает газеты на пол, берёт одну из пластинок так, как это делают девушки во время объявления раундов в боксе, но с присущим ему «изяществом». Комплекция Рика — на грани выбора: ты либо перестаёшь носить обтягивающие вещи, либо меняешь свой образ жизни в корне. Но Рик любит пограничные состояния.

— Свежак! Последний альбом «Рокси», понял? Наверное, знаешь их, поставлю позже. — Рик берёт другую пластинку. Показать и убрать — всегда быть на пике интереса к себе.

Издалека видно название Survival на фоне пёстрых картинок. Он вандально раздирает плёнку, достаёт пластинку, конверт кидает на стол. Из конверта специфически пахнет типографской краской. Разглядываю вкладыш — несвязные исторические фотографии с темнокожими военными, женщинами в традиционных нарядах и бодрым парнем в кепке. Похоже, что-то революционное. Теперь ясно. Обладая весьма консервативным вкусом, ничего, кроме хвастовства и шума, я от Рика не жду. Обычно бывает так: он ставит что-то громкое, а я сижу и не двигаюсь, прикидываясь мёртвым жуком, — жду, пока выключит. Чаще всего ему хватает одной стороны пластинки, чтобы успокоиться.

Рик кладёт пластинку на полосатое кресло с пухлыми наростами на спинке. Наросты — такое слово вряд ли используют, рекламируя мебель или что-либо вообще. Но иначе не назовёшь. Специального шкафа нет, и пластинки просто лежат рядом на полу стопкой. В квартире вообще нет ничего специального, всё напоминает импровизированный склад выставки, где временно поселились арт-оккупанты. Рику этот термин подходит, а ассоциаций со складом добавляют сплющенные картонные коробки в углу комнаты.

Он ставит нужный диск, пару минут возится у задней панели усилителя с проводами и штекерами, неуклюже двигает стол с аппаратурой, матерится, вспоминает родственников, на пол падает ароматическая свеча с окурком. Стоя на одной ноге, роняет мохнатый тапок с повисшей в воздухе ноги.

— Всё поставил, а подключить не успел, погоди.

— Боюсь умереть от нетерпения.

— Полностью ламповый тракт, понял? Не твоё транзисторное фуфло, — заверяет меня Рик. — Да чтоб тебя! Откуда этот чёртов провод! Белый в белый, а жёлтый? Жёлтый — это типа красный? Ну да, другого тут нет.

Тенор в динамиках запел: «Так много невзгод в этом мире, так много невзгод…» Добрые женщины на фоне аккуратно повторяют фразы, как бы уточняя: «Так много невзгод…» Барабанщик будто пытается всё замедлить. Кажется, вот-вот музыка остановится, но нет. Появилось желание помочь песне двигаться быстрее, и я зашевелил ногой в такт.

— Ага, нравится! Что скажешь? До хрена альбомов записали, популярны в Штатах. К нам недавно приезжали.

— Я не интересуюсь революциями в Африке или про что тут. — Я не сразу уловил смысл метафорического нагромождения.

— А ты сгоняй туда — соберёшь много интересных «данных» для своих опытов!

Рик стоит посреди комнаты, перекрестив руки на груди, и ехидно посмеивается. На моих «опытах» основано девяносто пять процентов его шуток. Остальное — моя внешность и потребительские предпочтения.

— Слушай, звучит весьма неплохо, они это на Ямайке записывают? — я продолжаю крутить конверт в руках, делая вид, что мне интересно. — Там есть приличные студии? — рефлекторно поддерживаю разговор, так как обсуждать мои «опыты» на трезвую голову я не готов.

— Чёрт знает. Записывают там, а сводят взрослые — в Штатах. Если бы не америкосы, они бы так и играли на обувных коробках и пластинки из коровьего дерьма лепили.

— Эта технология требует уточнения. Мир, знаешь ли, развивается более равномерно.

— Да сто процентов. Сейчас всё по-другому. Вот тебе что важнее — сиськи или задница? — внезапно спрашивает Рик, будто предлагая что-то из холодильника.

— Не знаю. Голова… Ну, лицо…

— Что? Лицо? Не смеши!

— Тупой вопрос, Рик. Всё равно что спросить, что важнее — фас или профиль. И вообще, размер бесп…

— Вот именно! — не даёт закончить мысль Рик. — Всё важно в комплексе! И смысл, и запись, и сведение. И те группы, которые это просекли, сейчас в топе. Андеграунд в прошлом! И это относится не только к музыке, понял?

Декламируемое Риком обычно не требует обсуждений, так как факт посещения его головы какой-либо мысли уже говорит о том, что мысль эта гениальна.

Рик возвращается в прихожую, достаёт из безымянного пакета пару бутылок — одна явно старая, без этикетки, с тёртыми краями, вторая с голубой этикеткой — джин. Ещё лимоны, сигареты и страшного вида колбаса, которую я сразу зарёкся есть. Потом, правда, пришлось изменить это решение, так как другой еды в этом доме не оказалось. Рик суетится за барной стойкой, достаёт из верхних шкафов тару, роняя на пол сиротливо стоящую пачку «Квэйкер Оутс», выставляет бокалы, проверяя их чистоту отражением света из окна. Шкафы на кухне полупустые, будто он не живёт тут два месяца, а пришёл за час до меня. Цель суеты — секретный напиток. Я понял это, когда Рик откупорил безымянную бутылку, понюхал, встрепенулся, защурив глаз, затем принялся разливать по бокалам, измеряя оставшимся глазом количество. Никакой линейки в глазу у него, естественно, не было, и обычно подобные напитки он пил не дозированно.

— Ты ведь никогда не пробовал? — Рик ставит первую бутылку на столешницу и ковыряет вилкой вторую. Когда уже?

— Я отсюда не вижу. Что это?

Фоном в песне звучат синицы. Пластинка крутится. Опять про свободу и возможности. Чёртов Маверик, на кой хрен ему понадобилось упоминать про этого старого психа в простыне? Включил бы свой дурацкий фанк на минуту раньше. Но я тоже молодец — рассказал бы подробнее про технологию. Отвечал же так, будто меня пытают. Я прикинул время, посмотрел на конверт — «Система Вавилона». А кто ещё купит ваши пластинки, если не его жители?

— Я про твои гадкие таблетки. Ты ведь не тестировал их на себе?

— Нет.

— Ссышь?

— Я пробовал многие ингредиенты — их используют как пищевые добавки, они совершенно безвредны. Если ты о нашей ситуации, то…

Рик меня уже не слышит, он достаёт из морозилки формочку со льдом, аккуратно берёт её за края кончиками пальцев и со всей дури бьёт по краю кухонной столешницы. Льдинки разлетаются, часть падает на пол, одна метко попадает мне прямо под большой палец ноги. Рик режет и давит лимон, гордо ставит напиток на стол.

— Пей! — вытирает мокрые руки о майку.

Всё-таки наша местная футбольная команда. В детстве мы вместе ходили в секцию — майка с тех времён. Рик возвращается на кухню и принимается за колбасу.

— Красиво. Что это? — Я нюхаю напиток, словно химикат в лаборатории, — не поднося нос близко к таре, вожу ладонью в сторону лица. — Пахнет пылью, лесной грязью, чувствуются копчёные аккорды.

— Самое то. О, забыл! — Рик быстро отправляется обратно на кухню, в нижнем шкафу достаёт из пакета несколько трубочек, уронив при этом остальной пакет на пол. — Сука! — Возвращается. — Вот, чтоб не отвлекаться на запах, — кидает трубочки, словно дротики, в стаканы. — Знаешь, как называется?

— Ковбойская казнь в… Шварцвальде?

— Почти. — Рик оттопыривает губы и отхлёбывает своего пойла, так и не раскрыв названия. — Ты вообще откуда пришёл? Видок у тебя нервный.

— Меня пытали пираты, — неоднозначно отшучиваюсь я, надеясь, что Рик не вспомнит о том, что я говорил ему про приглашение на интервью.

— О, неужели наконец решился?

— И кажется, зря.

— Как обычно, разрыдался при виде микрофона?

— Лучше бы так. Всем интереснее обсуждать сплетни, чем технологию, это немного расстраивает.

Рик отвлёкся и ничего не ответил. Я снова осмотрелся. Интересно наблюдать за тем, как твой друг, которого ты знаешь с третьего класса школы и который не испытывал до сих пор интереса ни к жилью, ни к мебели, ни к быту в целом, решил вдруг поиграть в дом. Как он вообще понял, что покупать? Квартира почти вся видна из одной точки. Очень похоже на него. Студия со спальней. Белые стены, кое-где висят абстракции, напечатанные на холсте. Наверное, и в пожаре не сгорят. Холостяцкий вариант с возможностью совместного проживания с «приходящей» дамой. В прихожей высокое зеркало с рамой в виде розовых волн из полупрозрачного пластика. Красивое, но потом в нём начали отражаться мы, и оно потеряло привлекательность. Хорошо, что интервью было на радио, — на телевидении я бы смотрелся прямо как сейчас в этом зеркале: усатый мудак, обрамлённый розовыми волнами, словно в утреннем телешоу. На полках позади меня непригодные для чтения книги — все разного формата, альбомы, книги в духе «Сто очков Стива Маккуина» или «Музыкальный атлас». Некоторые ещё в упаковке. Расставлены по размеру, как и многое в квартире. Прямо над нами крупная люстра в виде модели Солнечной системы. Люстра явно не соответствует размеру жилища. Пространство квартиры заполнено на скорую руку, будто хозяин боится пустоты, которую не скрашивают даже девицы в коротких шортах.

— Не думал собаку завести?

— На кой хрен?

— Ну чтобы повеселее было.

— Думаешь, я скучаю? Я постоянно в разъездах, какая собака, ты о чём?

— Люстра не великовата?

— Дёшево взял, повешу в новом доме.

— И там собаку заведёшь?

— Что ты домотался со своей собакой? Мне и тебя хватает.

Сложно разговаривать под такую музыку, и я подхожу к стереосистеме и делаю тише. Удивительно, тут даже кто-то убирается. В целом ощущение, будто хозяин пытается вызвать детскую зависть, — всё новое и яркое, нечто такое, что можно показывать только «из рук» своим двенадцатилетним друзьям.

— Всё же, почему ты их сам не жрёшь? — отвлёк меня Рик. — Неужели ни разу не испытал неудовлетворённости прошлым? Знаю тебя много лет — есть за что зацепиться.

Отвечать я не стал и уставился в окно. Это многоквартирный трёхэтажный белый дом в паре остановок от делового центра, рядом с озером Кралинген. Из окна видна стена такого же дома с окнами таких же квартир. Виден бульвар, веет бензином с улицы и влажностью с канала. Одиноко, даже немного провинциально, если попасть ушами в паузу между шумом машин и криками детей. Ватные пули — какой же я идиот, просто король метафор. В квартире без искусственного освещения темновато, хотя сейчас середина дня. Дело в нависающем соседском балконе.

Всё же решаю продолжить разговор. Не в окно же я пришёл смотреть.

— Что именно в моём прошлом, по-твоему, я бы хотел исправить?

— Ну… — Рик смотрит на меня и на секунду задумывается. — Как минимум вернуть время, затраченное на эксперименты с Брайаном и на всех этих толстосумов, которые от вас кипятком ссали.

— Я не считаю это потерей. Это лучшее, что со мной могло произойти.

— Уверен, не успев выйти из ваших дверей, эти кретины находили новые причины поныть о прошлом.

— Плевать на них. Я преследовал свой интерес. Полезность тут весьма сопутствующий фактор.

— Помнишь, как ты орал, когда машину купил? Никогда не видел тебя таким счастливым.

— О да. И уехал на ней от мамаши.

— В съёмную квартиру.

— Не важно. Казалось, любая, даже самая вонючая, квартирка будет лучше той дыры.

— Ты разве не в машине спал? — снова ржёт Рик. Ответа не требуется, и он продолжает: — Колымагу ты с тех пор так и не сменил. Пытаешься удержать момент?

— Люди, принимающие препарат, сделали большой шаг. Глупо, что какая-то фигня в настройке их психики мешала им быть полностью счастливыми. Так что тут даже имеется некий элемент гуманизма.

— Типа ты не ради бабок это делаешь? Не смеши.

— Ты тоже не ради искусства обувь рисуешь, разве не так?

— Конечно! Мои цели максимально меркантильны. Но если взять меня и мои цели, а именно желание богатеть и быть знаменитым дизайнером, прости господи, женской обуви, получится две меркантильные цели и одна гуманистическая: всё-таки обувь полезная штука. А у тебя одна меркантильная цель — заработать денег и одна псевдогуманистическая, которая, как ты знаешь, начинает терпеть крах.

— Пока ещё не потерпела. Знаешь, к любой гуманистической цели можно прибавить приставку «псевдо». Твоя вот тоже отчасти псевдо. Твоя продукция не является массмаркетом — вызывает зависть у женщин и чувство неполноценности у мужчин. Тоже мне гуманизм.

— Приятно слышать.

Рик вытаскивает из стакана трубочку, кидает на стол, залпом допивает напиток, встаёт и подходит к открытому окну, закуривает и, опершись одной рукой на откос, ехидно на меня таращится.

— Ещё про деформацию ступни расскажи, — выпускает дым в мою сторону.

— Почему женская обувь? Мужскую можно продавать дороже. Мужикам можно впарить не только «красоту», но и «качество».

— В этом и проблема. Обувь для мужчин — расходный материал, в большинстве случаев им плевать, как она выглядит, — её может делать любой. Мне вообще иногда кажется, что у них на производстве отсутствует дизайнер как кадр. К тому же размеры начиная с сорок пятого, как ни делай, выглядят как мешки с кирпичами. А по поводу «дороже» — так они носят её вечность.

— Повезёт, если дочь родится, получается.

— Ей точно нет. Попробуй поноси отцовский сорок шестой. Вот женщины и дорвались до нормальной обуви.

— Ты, вижу, справляешься с проблемой, — я киваю в сторону двери, где стоят две пары — чёрные военные кожаные ботинки а-ля «Билтрайт» и серые замшевые челси незнакомой мне фирмы.

— Неубиваемая классика, привезли из Америки, а вторые — какая-то местная конторка, познакомился на выставке, поспорил, что убью их за неделю, и они мне за это дали пару бесплатно, и ещё две обещали дать, если с этими что-то случится, прикинь.

— Немыслимо. Халявная обувь. Пожалуй, в твоём возрасте этому стоит радоваться.

— Видишь, даже я использую это словечко — «неубиваемые». Мужики покупают обувь и ставят задачу её уничтожить к хренам. Как и всё вокруг. Выжило — достойно использования.

— Слушай, ну признайся, тебе просто нравится всё женское.

— Только то, что непосредственно является частью женщины.

— Что думаешь — стал бы женщиной на денёк, если б никто не узнал? Походил бы по всяким женским местечкам? — Я тоже допил пойло. Музыка на фоне в сочетании с напитком утомила меня. — Слушай, а есть что-то более консервативное?

— Я уж приготовился отвечать — вспоминать, что за «женские местечки». — Рик оттягивает майку, она неприятно облегала пупок. — Есть водка.

— Доставай.

Алкоголь помогает всё выправить, выпрямить. С остальным разберусь завтра.

— Признайся, Рики. Твою женскую сущность не скрыть. Твои комплексы — реакция на то, что твой доход формируют женщины.

— В основном их мужики. Мне нравится быть тем, кто я есть, в отличие от твоих неудовлетворёнышей.

— И меня?

— Что?

— Забыл про меня.

— С тобой сложнее — ты закоренелый зануда и домосед. Секунду.

Звонит телефон, Рик идёт в спальню.

Я опьянел, в квартире тесно, спасает окно. Интересно, кто-то в соседних окнах принимает ERA? Вспоминаю нашу околорекламную мотивационную таблицу в конференц-зале, она гласит: «100% счастья испытывают 5% населения. Из них 95% — благодаря нам. И лишь 5% не стали постоянными клиентами». Я ещё тогда подумал, что за задрот придумал эту чепуху. Его понять можно: рекламировать продукт широким массам нам пришлось совсем недавно. Возможно, за этими окнами есть и те, кто слушал моё позорное интервью. Зачем я вообще высказался по этому поводу? Прикинулся бы дураком — и дело с концом. Адриан или Марк поступили бы именно так.

— Это Агнет. Короче…

Агнет — девушка Рика, которую никто никогда не видел. Он посмотрел вдаль и замолчал, будто потерял мысль, глубоко вдохнул и, проведя взглядом мимо меня, сфокусировался, словно вспомнил, что я тут.

— Выпьем? — Наливает мне стопку с горкой и, не дожидаясь реакции, выпивает свою, выдыхает и продолжает: — Обувь говорит о женщине многое. За этим интересно наблюдать. Как они определяют для себя масштаб красоты, на что готовы пойти, как держатся и как ведут себя в обыденности, какого результата ждут в моменте и потом. — Рик наливает ещё по одной.

— Думаешь, мне нужно найти себе какую-то полезную творческую цель? Хобби?

— Можно и бесполезную, да и с творчеством у тебя вроде не очень. Найди себе просто интересную цель. По-настоящему интересную, перестань «помогать» всем и пытаться засунуть им в головы то, чего там быть не должно.

— Ну не знаю…

— Вот чем ты занимаешься всю жизнь? Собираешь всякие данные, анализируешь реакции и прочую фигню. Тебе вот прям нравится это? Жить без этого не можешь? Ты маньяк?

— Поначалу было интересно. Тогда давно — в кинотеатре и с Жаклин. Казалось, я был на пороге изобретения «костыля» для людей с нарушением потока эмоций.

— Мне запомнилась только твоя странная симпатия к Жаклин, которая в мамки тебе годится. А, неважно, — отмахивается Рик. — Это поначалу, а что потом? — Рик щурит глаза и смотрит на меня, будто пытается вытащить правду.

— Возникло противоречие. Предшествующие реакции у всех похожи, а результат разный, и костыль нужен разный. Как сделать что-то универсальное? — говорю так, будто я до сих пор в этой дурацкой студии и пытаюсь более чётко ответить на вопросы ведущего. Будь у меня второй шанс, уверен, я бы облажался с большим успехом.

— И ты переключился на «понятные» проблемы, нашёл универсальный костыль. Ну и как? Почувствовал себя богом?

— До этого был страх. Вдруг им мешает нечто потаённое, невидимая стена из их прошлого или типа того. Позже мы сошлись во мнении, что у большинства людей там ничего нет, и они как бы…

— Стесняются?

— Ленятся. Ну, то есть их тело доплыло до берега, работа сделана, и нужно лишь дотянуться и зацепиться, вытащить себя на берег. Но нет — сказано только доплыть, сил больше нет. Такая вот проблема.

— Ты ведь так себе психолог, Эл. Зачем лезешь в это?

— Подожди. Улови мысль. — Мы уже заметно нахрючились. — Человек хочет что-то сделать и составляет план, типа: я строю дом, мне нужно то-то, и далее список — начертить проект, купить…

— Дом.

— Материал! Нанять строителей, построить дом… И-и-и…

— И-и-и?

— И на этом всё. А что — ведь остальное появится само. А что появится? Не появится ни хрена! Проблема в том, что человек резервирует…

— Резервирует, значит? — заржал Рик. — Как столик в ресторане?

— Да, резервирует у себя в голове ресурс. Ресурс на постройку. А на то, чтобы радоваться, ресурса уже нет. — Я развожу руками и роняю на пол конверт от пластинки, тянусь за ним и продолжаю из-под стола: — Отсюда и идея о том, что надо постоянно что-то делать. Не переставая строить дома. Нам внушили, что важен процесс, понимаешь?

— А разве не важен? Что ты там возишься?

— Важно всё в комплексе, ты же сам сказал.

— Вроде того.

— Вот эти обманки нам и мешают жить нормально в зазорах между делами.

— Ты так сильно не опрокидывайся, посмотри, как рожа раскраснелась. Нам уже за тридцать, не забывай. Особенно тебе.

— Мы ровесники, Рик.

— Да, но ты-то додик.

— Как скажешь… — Я наконец поднял конверт, который всё никак не цеплялся пальцами с пола.

— Ты мне эту лапшу уже десять лет вешаешь, каждый год придумываешь более классную, сложную версию, зная, что я тупой.

— Ты о чём?

— Про таблетку твою.

— А. Ну не настолько же ты тупой, в конце концов.

— Да всё проще — ты захотел влезть в чужие головы, потому что в своей ни черта нет, понять, чему хотят радоваться эти чудаки. Ведь для тебя этот вопрос так не стоит? Ты просто живёшь и чего-то ждёшь.

— Да брось. Чего я жду?

— Вот и мне непонятно. — Рик размашисто хлопает меня по плечу так, что я роняю кусок колбасы. — Начни уже жить на полную! Сам по себе! — Рик закидывает руки за голову, сгущает кожу на лице в саркастичной имитации внимания, как бы ожидая, что поверг меня и теперь я взорвусь или хотя бы нагреюсь. — Что же пошло не так? Откуда повылазили все эти психи с выпученными глазами?

— «Все»? Да их там пара человек всего! — Сказал я это явно чуть громче, чем требовалось, выдавая свою обеспокоенность вопросом.

— Двое — уже толпа!

— Ты же знаешь, я не единственный босс в компании.

— Ты единственный там не босс.

— Моя система сбора данных и прочего дерьма сильно мешала обороту. Слишком громоздко для этих кретинов, понимаешь? Им бы побыстрее. Вот пусть разгребают теперь, но…

— Могу их понять — с тобой каши не сваришь. Тебе небось, чтоб поссать, надо часа три на сборы.

— Двух обычно хватает. Но тем не менее иди на хер, — уточнил я и забыл, о чём хотел сказать.

— Уволься, бойкотируй это.

— И какой смысл? Всё уже происходит, продаётся — все довольны!

— Из моих подопечных пока никто не сошёл с ума. Уже стоит подыскивать новых?

— Они же не в старческом маразме, как все эти «пострадавшие». Короче, думаю, рассосётся. Никто, кроме меня, об этом не беспокоится.

— Ага. А ещё чувака, который два месяца ходит в одной простыне только потому, что «чешется» вся одежда. — Рик заржал, запрокинув голову, качнулся на стуле и чуть не упал.

— Где ты откапываешь всю эту чушь?

— Газеты читаю, знаешь ли.

— Мало ли психов. Но я не говорю, что это нужно игнорировать, даже если ERA замешан косвенно. Всё это плохо влияет на репутацию.

— Косвенно?

— Ну да, они могли смешать его с чем-то, например. — Началась стадия опьянения, когда обе руки сложены на столе друг на друге, а глаза смотрят сквозь стол.

— Какой же ты демагог. Теперь тебя волнует репутация вашей шаражки?

— Скорее, моя личная.

— Да ты и сам не знаешь, что тебя волнует. И никогда не знал. Хорошо, что у тебя есть такой друг, как я! У тебя какой размер?

— Размер чего?

— Мне прислали две пары, — Рик показывает в сторону прихожей.

— Сорок пятый.

— Оке-е-ей. Ща! — Рик лениво поднимается и уволакивает стул за собой в прихожую. Приносит коробку с отбитыми углами и полосатым флагом. — Надевай и отчаливай на хрен, я спать хочу.

— С радостью.

— Тут журнальчики кое-какие. Почитай про китов, ты вроде любишь эту скукотищу.

Я беру коробку, без слов иду в прихожую, где на пуфике с тигровой обивкой долго вставляю шнурки в новые ботинки. От них пахнет складской новизной и синтетическим жиром. Всё вокруг крутится, и меня подташнивает. Шнурки жёсткие и плохо гнутся. Кладу свои туфли в коробку из-под ботинок и собираюсь уходить.

— Как поживает Джейн? Уже завела себе кого-нибудь вместо тебя?

— Не знаю. Точнее, хорошо, наверное. Тусуется с художниками, революционерами и прочими маргиналами. Практикует какие-то… — я хорошенько икаю, — …практики. Подарила, значит, мне картину. На ней я голый во весь рост, прямо с писькой, некоторые части тела почему-то выделены красным, как, знаешь, на этих плакатах, — будто там какая-то боль или страдание… Отсюда вопрос — откуда маргиналы знают про мои страдания и что у них там за революция такая?

— Это два вопроса…

— Писька, кстати, не красная — видимо, с ней всё путём. Кстати… — Я в одном ботинке, качаясь, иду в сторону туалета, подвинув Рика в сторону. История с картиной его не впечатлила.

— Дай сюда, — Рик выдёргивает коробку из рук, пихает себе под мышку и закуривает.

Я выхожу из туалета, поднимаю ладонь в знак победы, надеваю второй ботинок и, минуя Рика, выхожу за дверь квартиры.

— Эй, придурок!

— М?

— Не пропадай.

«Рокси» он так и не поставил.

2. Серые ящики

На улице я чувствую влажный запах асфальта, дышу. Стало уютнее и свободнее, хочу прогуляться. Пробивается редкое для нашего города солнце. Направляюсь к недавно построенному деловому центру. В нём на одиннадцатом этаже офис нашей конторы, а на подземной парковке — любимое железное корыто. Оно — формальная цель прогулки. Если идти быстро, становится жарко в ветровке, но это обман — в тени, например под мостами и в переходах, уже холодно. И сейчас, после сомнительных напитков и душной квартиры, мне нужна именно эта прохлада. Выпущенный мозгом серотонин заканчивается, и власть берёт усталость. Нужно или выпить ещё, или освежиться. Я выбираю второе. Закат окрашивает оранжевым стеклянные фасады новых домов. Они кажутся временными, хотя занимают весь обозримый объём. Постройки нового времени — второе и третье поколение на месте разбомблённого города. Хорошо, что люди не живут слишком долго.

Я немного протрезвел и начал бубнить про себя. Семь часов — немного поработаю и переночую в офисе, утром поеду в Блумендал. Гретта обещала покормить Каризму вечером. Забыл предупредить её про шторы. От них так странно пахнет. Вообще шторы нормальные, но, кажется, от них прёт кошачьей ссаниной на каком-то сакральном кошачьем уровне. Каризма явно к ним неровно дышит. Опять это пустозвонство, нужно попробовать практики Джейн. Что вообще привело её к этому, какие проблемы она решает? Может, она ведьма? Она точно ведьма… Голова кружится, нужно смотреть вперёд, а не под ноги.

Я сворачиваю на набережную к институту искусств, где училась Джейн. Дохожу до Морского музея. У причала копошатся яхты, мачтовые и обычные моторные корабли. Джейн вспомнила бы городские пейзажи Мариески. Для неё важно вкраплять искусство в жизнь, понимать практическое предназначение прекрасного. А мне вот неважно. Сворачиваю в сторону центра, солнце тонет за зданиями. Чёрт, забыл свою коробку. Как вообще в этом ходят? Я завязал шнурки на ботинках двумя разными способами. Надеюсь, престарелые богачи не примут меня за скваттера. Закидываю торчащий хвост шарфа за спину, присаживаюсь и вытаскиваю джинсы из ботинок — так вроде поприличнее. В голову приливает кровь с остатками алкоголя. Тучи всё-таки сползлись — начинает моросить мелкий дождь, и всё становится на места.

Я решил проехать пару остановок на трамвае. Пока шёл от остановки, промок и забрызгал джинсы. Это мой доступный уровень аккуратности.

Наша фирма занимает целый этаж. Выйдя из лифта, прохожу сквозь стеклянную дверь. В офисе почти никого, и лишь некоторые ячейки выделяются жёлтыми световыми островками. От рисунка ковролина рябит в глазах даже в темноте. Накатывает посталкогольная усталость — надо бы выпить кофе. Я выстраиваю вектор в свой кабинет, снимаю ветровку, стряхиваю воду и иду вдоль офисных рядов. Кто-то заметил меня — из одного островка высовывается блондинистая голова и ладонь в знак приветствия. Я рефлекторно дёргаю рукой где-то чуть выше пояса — её, конечно, никто не видит. Интересно, сколько таких пустых рефлексов не дошло до адресатов. В ячейках единообразно стоят коричневые кресла с крепкой нейлоновой обивкой, угловые столы и шкафы. Кое-где простые растения — бедолаги еле пережили переезд, за это им разрешено стоять в горшках в проходе. Особые «эстеты» приносили что-то своё. Сентиментальные сотрудники успели налепить на перегородки фотографии и открытки, календари и прочее индивидуализирующее барахло. Отчасти это помогло — теперь я определяю сотрудников, например, как «мисс поясок» или «собачий угол». Последний, как можно догадаться, принёс и повесил огромный календарь с псиной. Это немного раздражает, ведь я специально позаботился о том, чтобы перегородки были полупрозрачны. Не знаю почему, но у меня было твёрдое убеждение, что так нужно.

В переговорной горит свет, захожу туда, и на меня смотрят рекламные плакаты. На первом из них группа людей изображает семью. Смущают их улыбки: они не то что неискренние, а будто по разным поводам. Семья на фоне идеального дома, но члены семьи почему-то не похожи на родственников — люди с разными этническими признаками, и собака колли. На других плакатах все по отдельности, в разных жизненных ситуациях — кто-то строит дом, кто-то играет на гитаре, кто-то учит детей в школе. Нет только пса — видимо, бездельника не тяготит прошлое. В переговорной остались следы бурного брейнсторма. Душно, накурено, кресла стоят вразнобой, на столе недопитые банки с кока-колой и черновики со стрелками и корявыми схемами без словесного описания. Всегда важны только стрелки и прямоугольники, остальное передаётся словами или вовсе не важно. На доске полустёртый график: две линии показывают восходящее движение, их тревожное перекрестие обведено красным кружком — видимо, он и стал причиной ожесточённых споров. Что-то вышло из-под контроля у этих умников. Конечно, о целях графика я могу лишь фантазировать. Последнее время меня не очень-то посвящают в рабочие вопросы. Я придвинул один из стульев, в переговорной их постоянно двигают туда-сюда, так что мы решили заменить эпилептический ковролин на ровное твёрдое синтетическое покрытие, как в супермаркетах. Я уселся, вытянув руку вперёд, рядом положил голову, смотрю на доску с графиком.

Вспоминаю, как всё начиналось. Не было никаких офисов и директоров, и я работал в новенькой, недавно открывшейся «Синераме» на Вестблааке. Начиная со второго курса был киномехаником, одним из пяти. Со мной работал и Рик. Он пришёл туда позже и постоянно косячил, — были у него дела поинтереснее, чем торчать в аппаратной среди серых ящиков и плёнок. После первого просмотра фильма был второй и третий, и так пару десятков раз. Я выходил в зал и наблюдал за людьми, за их реакцией на фильм. Фильмы я знал наизусть, знал, что будет через секунду, понимал, как ожидание формируется и проявляется в жестах и мимике людей в зале. По остаткам попкорна я рассчитывал, насколько интересен фильм. Были видны закономерности, группы эмоций, понятно, какие из них спонтанные, какие наигранные. Сначала я наблюдал, потом стал записывать самое интересное поведение — например, кто-то специально не смеялся на комедиях или сдерживал эмоции на драмах. Имён я не знал и придумывал свои, хотел понять, зачем эти люди приходят, если не хотят испытывать заложенные эмоции. Рик прозвал меня Эл Би — так звали персонажа из кино Хичкока. Так прозвище и прилипло.

Прошли первые десять минут фильма, я сходил в буфет и взял банку пепси. Я непривычно лёгок и весел, на мне униформа «Синерамы». Тихонько забрался в зал, минуя толстую занавеску, и сел в темноте, в проходе у стены. Зал полон. И вдруг между застывшими кадрами на тёмном экране показывают меня, сначала со спины, потом сбоку, сверху, будто несколько камер расположены вокруг меня. Я кручу головой, забочусь о том, как выгляжу, поправляю причёску. Сцена затягивается, паника наконец овладевает мной, и я из полулежачей позы приподнимаюсь, продолжая оглядываться. Кадр на экране замер моим общим планом. В него попали и зрители — видно, что они возмущаются. Почему им показывают не кино, а какую-то ерунду, на что они тратят время? Затем посреди зала встаёт человек в белом с длинными волосами и рыжей бородой. Я замечаю, что он в простыне на голое тело. Свет экрана подчёркивает его мерзкий силуэт, который просвечивается сквозь тонкую ткань. На экране кадр сменяется на крупный план моего лица, и теперь оно само стало источником света, отчего мне ещё противнее. Камеры спереди, конечно же, нет, я бы заметил. Мелькнула мысль, что это запись, и я пробую скорчить рожу, сверяясь с экраном. Рожа корчится и там, и тут. Нет времени разгадывать эту загадку, я снова отвлекаюсь на человека в простыне. Он неуклюже ползёт через ряды ко мне, наступая на ноги, заваливается и в поиске опоры путает спинки сидений с головами людей. Он не смотрит под ноги и не извиняется, лишь стремительно движется ко мне, будто хочет срочно что-то показать. Он не агрессивен, но возбуждён, руками хлопает себя по бокам, будто что-то ищет. Это пугает, ведь карманов у него нет, я вижу его практически насквозь. И вот ему остаётся преодолеть пару человек. Я пытаюсь пятиться к выходу, опираясь на ладони, смотрю на мужчину, но не могу встать: что-то прижимает меня к полу. Пальцами я въелся в ворс ковролина, смотрю на экран, на этого мужчину, на возмущённых людей. Некоторые встают и показывают рукой в сторону выхода, а я мимикой пытаюсь объяснить, что не могу встать. Сидящая слева женщина дёргает меня за локоть. Я тяжёлый и неуклюжий, мотаю головой — мол, не могу двинуться. Человек в простыне подходит на критическое расстояние, и я так дёргаюсь в попытке бегства, что просыпаюсь.

Адам из отдела логистики, засидевшийся хозяин светового островка, нежно шатает меня за плечо. Он оценил тревожность моего сна и решил разбудить. В руке я сжимаю шарф.

— При виде графиков сразу засыпаю.

— Понимаю. Хорошо, что тебя не было, — они тут такой срач подняли. Мне тоже попало.

— Тебе-то за что?

— Навешали работы до понедельника. Сижу вот, проверяю накладные по упаковке и тарам. Говорят, могла закрасться ошибка со стороны поставщика, хотят как-то использовать это, подготовиться.

— К чему?

— Да чёрт их разберёт. Тебе виднее.

— Ну да. Ладно, иди домой. Надя ушла?

— Конечно, вслед за вами.

— Естественно.

После недолгого сна и от влажной одежды зябко и неуютно. Иду на кухню, стою пару минут и рассеянно гляжу в стену. На кухне запах кофе и свежей краски. Покрасили всё в бледно-жёлтый. Отвратительно. В помещении нет окон и тесно — находиться тут невозможно. У Рика, кроме странной колбасы и выпивки, ничего не было, а я бы не отказался перекусить. Загрёб рукой шоколадных конфет из большой каменной вазы и отправился в кабинет. План — забыть странный сон, включить телевизор и уснуть в кресле. Что же он хотел достать из своего… не знаю откуда.

Мой ковролин тёмно-синего цвета. Всё сдержанно, за исключением пары абстрактных картин и скульптуры страшной рыбины на высоком постаменте. Поверх ковролина лежат два ковра. Это удобно, но странно, ведь ковролин — это уже ковёр. У дальней стены ореховый стол и кожаное коричневое кресло. Спереди у стола ещё два кресла, но не мягкие, а с сиденьем из ротанга, на стальных трубках. Джейн, как мой личный консультант по дизайну, приволокла картин и безделушек — вазочек, статуэток и этнической ерунды. Тревожная картина с болевыми зонами тоже планировалась сюда, но я не тороплюсь: уж больно очевидно сходство со мной. По задней стене стоит шкаф с открытыми полками. Я ещё не успел всё расставить, и большая часть книг хранится в коробках в противоположном углу кабинета.

Верхний свет ослепил меня, и я включил торшер на массивной каменной подставке. Рядом с ним кресло — на нём я и собираюсь отрубиться. Мой любимый аксессуар — фигурка чёрной пантеры 30-х годов на столе, подарок одного из довольных клиентов того периода, когда довольных клиентов было куда больше.

Я наконец снимаю жёсткие ботинки. Приятно ощущать ворс голыми ступнями — к ним возвращается чувствительность и расслабление, утерянные в прогулке. Остальные конечности требуют того же. Я не сопротивляюсь, вспоминаю слова Джейн про принятие своего состояния. Подхожу к бару, из-за откидной крышки он напоминает маленький клавесин, но играют на нём в основном мои коллеги. Принятие принятием, а допинг неизбежен.

…Всё прошло по плану, и я проснулся утром с лёгким похмельем. Спасибо моему умению спать в любом положении. Человек в простыне больше не приходил. С чего я вообще взял, что он выглядит именно так? С чего решил, что простыня белая, что он рыжий и старый? Я сменил рубашку, надел единственные ботинки, будь они прокляты, — вчера успел натереть мозоли. Оцениваю помятость в зеркале и решаю всё-таки выпить кофе в вонючей кухне, после чего отправляюсь на парковку, где меня ждёт новенький 505-й «пежо» серого цвета. Коллеги все уши прожужжали, что эта машина, видите ли, не соответствует моему статусу и можно было бы приобрести что-то роскошнее. Очевидно, говнюки больше переживают за свой статус.

По дороге на парковку никто не попался, лишь пара человек в серых комбинезонах — из технического обслуживания здания. Геометрия разметки и светильников парковки тянется в бесконечность. Тут пусто, стоит пара машин, и моя среди них. Кое-где мигают лампы, любой звук множится бетонным эхо. Находясь тут более десяти минут, забываешь про время. Нужно быстрее сесть за руль и поехать, дабы не впасть в меланхолию. Так бывает, если долго ковыряться в багажнике.

При выезде из этого склепа в лицо ударяет жирный солнечный луч, я нащупываю очки в лотке между сиденьями, которые до этого момента стеснялся надеть. Казалось, они излишне модные. Смотрю в зеркало и понимаю — да, именно так. Услышав это, солнце тут же скрывается в серости. Там же в лотке лежит кассета с фортепианными пьесами Сати. Они никак лучше всего подходят для поездки домой в такое время. И не потому, что ничего другого нет. От Рика я узнал, что они попсовые, но по мне так вполне обычные, пианинные.

3. Невеста

На дорогах свободно, и от аэропорта я еду быстрее. Мягкая погода, пасмурно, как и вчера, поля и природа постепенно затягиваются желтизной и серостью, растительность опускается и редеет. С похмелья приятно чувствовать скорость и прохладный ветер из приоткрытого окна. Облака высоко, и картинка неба не меняется всю дорогу, словно в мультфильме.

Меньше чем через час я оказываюсь в своём сонном царстве, где меня встречают тоннели из поредевших, но создающих добротную тень деревьев. Сквозь крону падают пятна света, выхватывая засыпанные листвой участки. Кажется, японцы это называют словом «комореби». К моему дому ведут несколько узких односторонних дорог, с расположившимися вдоль них домами за живыми изгородями или низкими каменными заборами. Нужно точно знать алгоритм проезда, иначе неминуемо уткнёшься в тупик. Кто-то выгуливает собак, люди в нелепых шортах занимаются спортом на полянках и в крошечных парках. Как им только не холодно.

План посёлка нелогичен, не помню, чтобы я хоть раз сразу находил свой дом. Возможно, в этом и суть — выявление чужаков. Если спереди едет автомобиль, то вихрь листьев, влекомый аэродинамическим потоком, создаёт целую симфонию и так гипнотизирует, что можно ехать, преследуя эту машину до самого места её назначения. Пару раз я заехал в чьи-то угодья — высокие заборы и ворота тут не ставят, и не всегда понятно, где заканчивается общественное и начинается частное. Впрочем, для меня это оказалось неплохим поводом для знакомства с соседями.

Это старый район, брусчатка чередуется с асфальтом, что заметно по лёгкой вибрации в заднице и скатывающимся с передней панели предметам. Попадаются роскошные дома с соломенными крышами, но в основном с черепицей разных оттенков красного. Где-то стоят строительные леса: местные постоянно ремонтируют, обновляют жилища. Кажется, они вообще заняты только этим. Я также ступил на этот путь. После переезда пришлось обновить фасад, почистить и отремонтировать крышу. Даже учитывая, что дом у меня не самый бедный, я чувствовал себя неуместным, и пока что мой стиль жизни ещё не перетёк в эту вязкую среду. По сути, лишь реактивность может привести тебя к вязкости. В какой момент, интересно, я этого захотел? Как же не хочется зимы и холода. Этим вязким людям наверняка нравится зима, им вообще всё нравится. Или, наоборот, настолько всё не нравится, что они перешли на новый способ оценки действительности — ввели новую валюту, вязкий гульден.

При подъезде к дому я замечаю суету. Соседи обращают на меня внимание, будто ждут моего приезда. Я начинаю тревожиться, первая мысль — классика — пожар в новом доме. Но дело не в пожаре — нет ни дыма, ни пожарных машин. Рядом с домом замечаю только скорую помощь, полицию и кое-кого из соседей. Среди простых зевак также человек с фотоаппаратом — наверное, репортёр. Мне это сразу не нравится. Заехать на собственный двор я не могу и паркуюсь у края дороги.

Очевидных причин для суеты нет, и я пытаюсь понять, кто руководит процессом. Один из полицейских выделяется харизмой, и я решаю, что именно он тут шеф.

— Доброго дня! Вы, значит, хозяин дома? — успевает перехватить инициативу полицейский.

— Да. Что происходит?

— Нас вызвали соседи. Там ваша мадам? — не отводя от меня взгляда, рукой показывает в сторону полицейской машины.

Передо мной нетипичный для служащего полиции худощавый, но не болезненный, высокий человек лет сорока пяти, в затемнённых очках с диоптриями — такие носят люди, желающие скрыть косоглазие или другие внешние проявления дефектов зрения. Форма слегка висит мешком. Светлые редеющие волосы. Рукопожатие жёсткое, костлявое и сухое. Складывается впечатление, что он не полицейский, а скорее учитель физкультуры, об этом говорят кривые ноги и слегка развалистая походка. Такая была у моего тренера в секции.

В машине сидит незнакомая, как мне показалось, девушка — за стеклом, в растрёпанном виде сложно распознать, кто это. Из-под закрытой двери торчит грязный кусок ткани — будто свадебное платье.

— Не припоминаю… Вроде бы, — неуверенно отвечаю я.

Я чувствую, что теряю фокус, шея слабеет и перестаёт справляться с поддержкой головы. Причин для паники нет, но я часто паникую на всякий случай.

— Как это «вроде бы»? Она вот уверена, что является вашей невестой, — отчеканил полицейский, будто на пишущей машинке. — Вы хорошо себя чувствуете? Вам требуется психологическая или иная помощь?

— Я… Да. Я в порядке… Невеста? У меня нет невесты, то есть у меня есть девушка, но это не она.

— Вы уверены? Посмотрите внимательнее. Вы знаете, где сейчас находится ваша настоящая девушка?

Я, поддавшись власти полиции, зачем-то ещё раз имитирую внимание к несчастной девице, прекрасно понимая, что это не Джейн. Отряхнувшись от гипноза, я пытаюсь сосредоточиться.

— Послушайте, я уже сказал, что не знаю её. Что произошло?

— Не торопитесь, молодой человек. Чувствую, у вас вчера был весёлый вечер?

— Что?

— Вы ведь трезвый? Не додумались опохмелиться перед тем, как за руль сесть?

— Нет, о чём вы?

— Такое бывает, знаете ли… Суббота, на дорогах пусто… А потом вот… — Он снова показал в сторону машины, будто это имеет какое-то отношение к нетрезвому вождению.

— Пожалуйста, можно ближе к делу?

— Конечно, как скажете! Похоже, у вас с девушкой имеются неразрешённые личные вопросы, или вы её чем-то огорчили, раз она решила проникнуть к вам на территорию и сделать вот это. — Он указывает в сторону дома. — Надо бы разобраться. Не считаете? — Офицер поворачивается и проходит в глубь двора, к дому, и мимикой даёт понять, что мне надо идти за ним.

Я, конечно же, иду — как они это делают? На одной из стен дома, на левой половине, я наблюдаю цветастую незаконченную надпись: «Destroy Reco…»

— Вот, — останавливается полицейский у стены. — Нарушив спокойствие соседей, проникла и нанесла надпись средствами распыления. Помимо прочего, шумела и накинулась на соседа, пыталась разбить окно сапогом. Мы её остановили, а могла и внутрь забраться, дом сжечь. Как считаете?

— Я не…

— В доме, кстати, ещё кто-то есть? Вы один живёте? Вижу, ставни прикрыты — ремонт затеяли? Сосед сказал, вы переехали недавно. Откуда?

— Из центра… Я один живу… С котом. Недавно переехал, да — делаю ремонт… Строители на выходных не приезжают.

— Чем занимаетесь? Каковы причины переезда? Может, пройдём в дом — расскажете подробнее, что к чему?

— Да, конечно, пойдёмте, — без всякого желания я приглашаю его в дом, но вспоминаю, что ключи от двери в машине.

Запирая автомобильную дверь, ещё раз краем глаза гляжу в сторону девушки, пытаясь её узнать. Она кажется знакомой.

Люди постепенно расходятся. Фотограф замечает меня, но не успевает сфотографировать — уверенно направляется ко мне, но я быстро проскакиваю мимо и исчезаю за дверью дома, протолкнув вперёд себя полицейского.

— Так каковы причины переезда? — почти с порога продолжает полицейский. — Скрываетесь от нежелательного общения?

— Нет, я не скрываюсь от нежелательного общения, до этого дня ничего подобного со мной не происходило. Врагов у меня тоже нет.

— Может, фанаты, любовники?

— Это ещё менее вероятно. И почему вы про них во множественном числе?

— То есть враги вероятнее?

— Нет. То есть… Короче, меня никто никогда не преследовал. Это первый раз.

— Вы не ответили. Где сейчас ваша девушка? С ней можно связаться?

— Я не уверен, наверное… — Я вдруг понял, что понятия не имею, где Джейн, и предположил самый вероятный вариант: — На работе. В галерее. Картинная галерея.

— Так рано ушла? В субботу? Кем она работает?

— Мы не живём вместе, она… Она иногда остаётся там на ночь. У них выставки и всё такое. Современное искусство.

— А телефон есть в это… Искусство? Может, это дело рук её дружков?

— Да нет. Послушайте… Секунду.

Разговор с представителем власти провоцирует на неестественное поведение. Я лезу копаться в карманах в поисках ручки или карандаша, хотя прекрасно знаю, что их там нет.

— Возьму на кухне.

Каризма бежит за мной в ожидании справедливой порции еды. Это не его стресс, и причин для голодовки он не видит.

Полицейский идёт следом, обходит ковёр по внешнему периметру и садится на край дивана, словно боясь оставить следы.

— С соседями в каких отношениях?

— Я мало кого знаю, но в целом в хороших.

— Чем занимаетесь, где работаете?

— Околомедицинские препараты. — Это странное словосочетание я придумал только что. — Я и пара моих товарищей. У нас небольшая фирма.

— Пищевые добавки, что ли? Жена любит это дело. Как по мне, так… Они правда помогают? По-моему, ерунда какая-то.

— Кому как… Позвольте, я кота накормлю?

— Конечно. Значит, разбогатели и смогли позволить себе давнюю мечту. Поближе к богачам. Что ж, неплохо, дом у вас симпатичный, слегка заросший, но… красивый, — полицейский оглядывается вокруг со знающим видом.

Я понимаю, что тон разговора смягчился, и теперь необязательно объяснять все подробности моей деятельности. Повисает пауза. Офицер явно ожидает продолжения.

— Да, мы в категории пищевых добавок.

— Всё ясно. А как думаете, что означает надпись на стене? Как она вообще узнала, где вы живёте?

Я не стал делиться догадками и ответил, что не знаю, но, кажется, он заметил ложь — я поплыл взглядом в сторону, но тут же сосредоточился, выпрямился. Мне стали самому интересны ответы на эти вопросы, о чём я и поведал.

— Знаете, самому бы хотелось понять. Что ей грозит?

— Не могу сказать. Зависит от того, будете ли вы подавать жалобу. Будете?

— Можно подумать? Мне надо оценить… ущерб. Куда её повезли?

— Она явно не в себе, ей потребуется психологическая помощь. Сначала в участок, потом видно будет. В общем, вот мой номер на случай, если вы захотите ещё что-то сообщить. Пойду-ка успокою ваших соседей, похоже, такие события тут не каждый день происходят, может, и узнаю чего. Не хотите прогуляться?

— Нет, если можно, я хотел бы остаться дома. Что мне делать с надписью?

— Что хотите, мы её сфотографировали. Можете оставить на память, сейчас в моде такое или как? Установите сигнализацию, это тоже, знаете ли, модно. Раз уж вы переехали сюда, надо соответствовать, — подмигнул полицейский, выдавая свою неистребимую провинциальность.

Я лишь качнул головой. Он надел фуражку и отправился к выходу.

4. Работа по красным зонам

Я сразу позвонил в галерею Джейн, она действительно была там. Всё рассказал и предупредил о возможных расспросах. Судя по голосу, её это совсем не смутило или же она также пребывала в похмелье и не была щедра на эмоции. Она редко на них щедра, но есть вещи, которые её веселят, — почти все вещи, которые других злят и раздражают. Джейн пообещала приехать через пару часов.

Происшествие с надписью разрушило барьер между мной и проблемой. Кажется, теперь мне не скрыться, даже дома. Раньше про этих бедолаг я узнавал от других и, казалось, мог выбрать, смотреть этот фильм или нет. Чёрт, неужели эта девушка тоже из них? Или она какая-нибудь активистка? Очевидно, надпись — это отсылка к ERA. Пожалуй, надо установить сигнализацию или забор повыше. И надо всё смыть. Нет, дождусь Джейн.

От придуманного плана стало легче, в шею и ноги вернулся контроль, и после быстрого стресса накатила усталость. Я прилёг на диван, уставился в цветную полоску на стене, прерываемую тенями деревьев. Шевелящиеся тени почти сразу меня усыпили…

Если бы существовала энциклопедия женщин, Джейн была бы в ней названа «девушка культурная, самодостаточная». Казалось, она всегда уверена в том, что делает, и даже на прогулке идёт туда, где её непременно ждут. В целом ожидание результата от происходящего — её кредо. А моё кредо — полное непонимание и неприятие происходящего. Джейн изучила инструкцию к миру, но не следует ей чётко, а ходит рядом — собирает ягоды и грибы неподалёку от основной группы, видит свет между деревьями, знает вектор направления, но протаптывает свою тропинку. Она всегда чуть лучше остальных — красивее, умнее, изящнее. Но не настолько, чтобы вызывать зависть. Лучше настолько, чтобы остальным всё ещё хотелось с ней соревноваться. Иллюзия доступности и понятности.

Казалось, я за ней не успеваю. И я как-то задал вопрос — почему она выбрала именно меня? «К тебе всегда можно вернуться и оттолкнуться с новой силой». Я так до конца и не понял, что это значит, — я топчусь на месте или слишком предсказуем? Возможно, то, что прощу ей любые выходки и странности. Но Джейн, скорее всего, имела в виду нечто третье. Она всегда имеет в виду нечто третье. Свобода для неё всегда на первом месте. И если сравнивать свободу с невесомостью или полётом, то, даже летая, важно чувствовать землю. Я был для неё эмоциональным маяком, заземлением, человеком, по которому можно сверить приборы, понять, каков он — реальный, скучный мир. Коснуться его пальцем ноги и лететь дальше. В разные времена это казалось и успокаивающим, и огорчительным. Когда в период моего идейного расцвета я наблюдал, как люди вокруг меня, те, с кем я шёл рядом, соперничал, теперь оставались далеко позади, переставали быть мне интересны, Джейн словно не участвовала в этой гонке. Она всегда вела себя так, будто произошедшее и должно было произойти, и когда я входил в новую дверь, она уже ждала меня с той стороны.

В начале наших отношений я часто пытался её удивить, но в конце концов устал и переключился на себя и других. Интересно всё-таки то, как мы выбираем себе конкурентов, врагов и друзей, — это всегда люди нашего уровня, нашей весовой категории. Интересно само соревнование, а оно длится тем дольше, чем соразмернее силы соперников. Джейн не попала в категорию соперников, друзей, и вообще в какую-либо. Она так и осталась неприступной крепостью или, наоборот, нейтрализующим веществом, абсорбентом. Всё моё действующее на других вязнет в ней, как пули в песке.

Вдобавок к моему основному «преимуществу» появилось ещё одно. По её словам, я умею фантазировать и идти за целью, лежащей далеко в неизвестности. «Ты заходишь в тёмную пещеру, не зная, кто́ там, медведь или белка, и у тебя в руке лишь палка, которую ты сам придумал». Не знал, что я таким занимаюсь, но мне понравилось. Позже я понял её слабое место — неизвестность. Она не любит неожиданностей — ни медведей, ни белок, а вместо палки у неё наготове лазерный меч. С этого момента наши отношения смягчились, непредсказуемый ранее человек стал мне понятнее. Круг её полёта сузился до видимой небесной сферы, и я понял, что хоть и не могу её удивлять или контролировать, но точно ей интересен.

Джейн любит экспериментировать. Это вылилось в её любовь к духовным практикам и странным, как мне кажется, знакомствам. В зачатке всё это выражалось в любви к искусству. На этом фоне мы с ней и познакомились. Тогда я разбирался в базовых понятиях, так как интересовался кино, но Джейн быстро меня превзошла. Вероятно, дело в том, что в какой-то момент я остановился, а она не остановилась до сих пор. Всё новое ей давалось легко и органично, будто появившиеся в данную минуту её цели и ожидания одновременно порождали результат в будущем, и ей оставалось только пройти через время, собрать этот результат, как помидоры с грядки. И даже происходящее сейчас в моей жизни её не удивляет — нужно просто подобрать инвентарь правильного калибра и идти в сад.

Джейн красива. Подобные красавицы обычно обитают где-то в выдуманном мире — в кино или на картинах. В мире, где автор идеализирует и собирает все привлекательные черты в одном человеке. Она прекрасно понимает особенности своей внешности. Её подруги будто часть «команды», у каждой отдельная функция, с которой та отлично справляется, не подозревая об этом. Это происходит естественно, никакой надменности, никакого менторства или предводительства.

И вот я ловлю себя на мысли, что Джейн именно та, кто сейчас мне нужен. Не потому, что у меня больше никого нет. Как бы я ни сопротивлялся этой мысли, но я жду, что придёт Джейн и чётко, в своей привычной манере, скажет, что нужно делать. Точнее, так: она своим поведением даст понять — что бы ни произошло, это именно те семена, которые нужны, мы их посадили, и они прорастут в будущем. Наша задача — наблюдать и не мешать.

— Ренс, дорогой, ты бы дверь закрывал, а то твои фанатки не то что на стене, на лбу у тебя напишут, пока ты тут томишься, — раздаётся голос Джейн из коридора.

Она подходит и садится на пол рядом с диваном, подогнув под себя ногу. По духам можно определить её настроение. Сегодня это пряный «Опиум», и именно они вошли в помещение первыми, давая мне шанс подготовиться. Так вот, сейчас настроение Джейн, вероятно, благосклонно и расслабленно. Всегда хотелось, чтобы такой она была постоянно. Джейн приподнимается, запускает руку мне в волосы и целует в лоб.

— Нет, сюда всё не поместится — судя по всему, на стене планировалось нечто грандиозное, — резюмировала Джейн, оценив размер моего лба. — Ты грустишь?

Я отрешённо перевожу взгляд с потолка на люстру и обратно, не поддаваясь нежностям, стараюсь не встречаться с Джейн взглядом. Хочу немного пострадать, побыть в жалком детском состоянии, и, попади я в её глаза, сразу буду разоблачён.

— Есть предположения, кто эта девушка?

— По всей видимости, одна из клиенток. И это многое меняет.

— Что же?

Сложно формулировать осмысленные фразы лёжа, и я приподнимаюсь. Джейн легко пересаживается на диван рядом. Как ей это удаётся — такая раскованность и изящность? Ведь ей абсолютно комфортно в любой одежде и ситуации. Чего не скажешь про меня. Я лёг в чём приехал, теперь помят и разбит от часа дневного сна. Кажется, на щеке отпечатался шов диванной подушки.

Джейн интересно разглядывать. Сейчас на ней длинная свободная юбка с плиссировкой, белая простая футболка и поверх неё забавная бежевая жилетка с вышитыми симметричными птицами. На ногах были туфли, которые она с лязгом скинула по дороге от двери. Про туфли я догадался по отпечаткам на подъёмах ступней, и даже эти отпечатки смотрятся уместно. Тонкие, но не костлявые щиколотки. Шея скрывается за прямым каре, и есть в этом уязвимость китайской фарфоровой вазы — её хочется обхватить двумя пальцами в самом тонком месте и, слегка сжав, спускаться ниже, чувствуя расширение, упрочнение, симметрию и силу. Сила и концентрация, к которым всё это призывает, говорят — сосредоточься, это тебе не веник, будь внимателен. Всё, что находится между лодыжками и шеей, укладывается в те же законы, но обычно скрыто от глаз под одеждой.

Подвижность — это слово, пожалуй, самое подходящее для описания тела Джейн. Но имеется в виду не то, что она двигается больше остальных или лучше справляется с физическими нагрузками, — нет. Вся она: каждая фаланга, каждая мышца — готова к движению. Ты будто чувствуешь на себе внимание всего тела, энергия и сила равномерно распределены по нему, и отдельным частям не требуется превосходства. Баланс и тонкость. Кожа плавно обтягивает мышцы и суставы, нет выраженной худобы, нет чётких очертаний и напряжений. Собрать общую картину пропорций и фигуры можно по островкам одежды, которые кое-где прилегают чуть плотнее. Островки постоянно меняют дислокацию, и это увлекает. Такими мелкими деталями, своим телесным вниманием, движениями словно по сценарию Джейн мастерски удерживает на себе внимание.

Она всегда передаёт невидимую эстафету сама себе. И всё у неё под это приспособлено. Даже эти туфли, — она бы никогда не носила обувь или одежду, с которой нужно долго возиться, ведь есть допустимый уровень внимания к вещам, людям, искусству, еде. Казалось, я где-то между туфлями и картинами поздних импрессионистов. Хотелось бы, конечно, верить, что ближе ко вторым.

В целом внешность Джейн не столь редка для этого мира с его телевидением и журналами, но для местных достаточно экзотична. Она скорее восточноевропейская или даже восточная, на одну восьмую или шестнадцатую. Эффектная внешность плюс северный характер позволяют уживаться практически с любыми людьми, повсеместно воспринимающими её как посла мира.

Прямые густые брови, круглый, плавный подбородок, немного смешные, оттопыренные уши с большими мягкими мочками. У идеальных людей обязательно должна быть какая-нибудь забавная черта. Уверен, они сами выбирают её, стоя на пороге в этот мир. У Джейн это уши, которые иногда смешно появляются из-за шторок тёмных волос и мгновенно исчезают.

Именно в таком порядке я её разглядываю — ноги, шея, волосы, тело и лицо. Попадая на лицо, я замечаю взгляд, ожидающий меня и говорящий: «Ну что, насмотрелся?» И хоть в словесном описании деталей её лица нет ничего однозначно красивого, можно уверенно сказать — они объединены идеальной пропорцией и гармонией. Тот случай, когда все детали интересны, но, видя их отдельно, невозможно судить об общем результате.

Джейн — моя связь с миром. С миром, где всё функционирует органично, не имея жёстких границ, числового обозначения и формул. С миром, которого для меня не существовало до определённого момента, — хаотичным, спонтанным и интересным.

— Эй, ты где? Ты уже минуту смотришь сквозь меня.

— Пойми, она пришла ко мне, она знает, кто я, где живу. Теперь любой может прийти — их друзья, родственники и так далее.

— Я поняла. Ты нервничаешь. Заварю тебе успокаивающий чай.

— Да, чай — это именно то, что нужно сейчас, — саркастично отвечаю я и смотрю на пол.

На ковре лежит растянувшись Каризма. Вид его неизменно умиляет. О чём, интересно, пушок думает?

— Это самое простое, что я могу предложить. Ты чувствуешь уязвимость, у тебя стресс.

— Я ожидал чего-то большего…

— Позитивных аффирмаций? Давай без этого? — перебивает меня Джейн.

Джейн стоит на кухне и вынуждена говорить громче, формулировать фразы короче.

— Что бы ты сделала в моей ситуации?

— Ты знаешь, это глупый вопрос. Я многое сделала, чтобы в ней не оказаться. У тебя тоже был шанс, кстати.

— Доставай машину времени.

Джейн не реагирует и возвращается из кухни, ставит чайник и чашки на стол, разливает чай.

— Теперь ты переключаешься в режим решения проблемы, а не простого наблюдения. И твои партнёры не смогут сунуть голову в песок.

— Они хотят спихнуть всё на поставщиков. Якобы банки не сертифицированы по новым стандартам и содержат вещества, в сочетании с… Ну и на меня с Брайаном. Я же всё это придумал. С Брайана взятки гладки, его вообще никто всерьёз не воспринимает. Свалит опять в горы, и ищи его.

— Рано или поздно он утянет тебя в болото.

— И что делать?

— Успокоить голову, дать всему пройти. Не разжигай это вновь и вновь.

— Опять твои приёмчики?

— Ага. — Джейн любит меня подкалывать и наблюдать, как я с открытым ртом её слушаю.

— У меня никогда не получалось, я не понимаю, как это работает.

— Скажи, в чём отличие твоих высокоэффективных препаратов от обычных наркотиков?

— Они не вызывают привыкания.

— Пуля, оказавшаяся в голове, тоже не вызывает привыкания.

— Ты спросила, я ответил… В общем, вряд ли медитации решат мои проблемы.

— Я не предлагаю тебе решать проблемы, дурила.

Джейн поднимает Каризму и обнимает, прижавшись к его морде лицом. Кажется, головы у них одного размера и вот-вот кот заговорит по-человечески и подтвердит сказанное Джейн. Вообще не удивлюсь.

— Я предлагаю создать правильные условия, освободить место в голове. И поверь, решение, как котик, распознав уютное место, придёт и уляжется, ведь всё, что тебе нужно, у тебя есть. Раз ты создал проблему, значит, и сможешь её решить; раз построил, сможешь и разрушить. Оставь это как несгораемый вариант.

Хоть я и сопротивлялся мысли, что проблему создал я сам, остальное мне понравилось. Особенно часть с разрушением.

— Очевидно, ты не ради чая приехала…

— Иди-ка переоденься, ты будто с баррикад вернулся.

Я смиренно отправился наверх, а Джейн прошлась по гостиной. Прикрыв шторы, начала убирать всё со стола и наводить одной ей понятный шаманский порядок. Вернувшись вниз, я ожидал увидеть что-то вроде филиала тех мест, куда она много раз пыталась меня затащить, — с благовониями, разноцветными флажками и дурацкой музыкой. Флажков и прочего я не обнаружил, но в гостиной пахнет чем-то цветочным, темно, Каризма мерцает глазами.

— Я придумала практику по дороге сюда. Она отлично подойдёт таким, как ты. — Джейн по-девчачьи смеётся и театрально приглашает присесть рядом с ней.

— Я один из тех, которые как я.

— У тебя бывало, что ты думаешь о неприятном, неразрешимом, но вдруг что-то отвлекает и ты забываешься?

— Это и есть моя жизнь.

— Ты не помнишь, о чём именно переживал, но чувство тревоги всё ещё с тобой, — продолжает Джейн, положив руки мне на плечи.

— Да.

— Отлично. Это говорит о том, что эти две вещи разделимы. Если второе может существовать без первого, значит, и первое может без второго.

— Я бы прожил без них обоих.

— Для начала сядь удобно, постарайся, чтобы кровь и воздух свободно перемещались внутри тебя.

— Может, я лягу?

— Нет, нужен твой тонус. Лёжа ты уснёшь сразу, как кукла.

— Ты кукла.

— Дыши, — почти шёпотом продолжает Джейн. — Старайся наполнять себя воздухом, будто всё твоё тело — это лёгкие, начиная с пальцев ног, заканчивая макушкой. Ногти и волосы тоже.

— Господи! — не могу я сдержать смех.

— Ну что?

— Я представил, как раздуваются мои ногти и волосы превращаются в сосиски.

— Дурак, — Джейн гладит меня по голове.

— Я не такой фантазёр, как ты думаешь.

— Ренс, делай как можешь, никто от тебя ничего не ждёт. Я тебе кое-что расскажу. Расскажу историю этого дня. А ты будешь её представлять в красках, во всех подробностях, как сможешь. Переживёшь это ещё раз. Требуется вся концентрация. Сосредоточься.

— Угу, — я киваю и закатываю глаза.

— Ты едешь по шоссе, думаешь о том, как же так, что все эти люди сделали с собой, угодили в такую историю, ты хотел сделать их счастливыми, но что-то пошло не так. Есть ли тут твоя вина? Очевидно, нет. Ты дал им инструмент, рассказал, как пользоваться, но они не справились. Ты едешь домой, осенний ветер приятно задувает в окно, ты слышишь музыку и шум, всё смешивается, ты пропускаешь это сквозь голову, понимаешь, что проблема осталась где-то позади, и теперь ты едешь домой, чтобы отдохнуть. Ты съезжаешь с шоссе на извилистые дорожки посёлка. Твоё бегство почти удалось, теперь тебя точно не достать. В этих тенях могут находиться только особенные люди, такие же беглецы, близкие по духу, тебе стоит равняться на них, ведь они тут давно, они добились успеха в бегстве, а значит, это работает, а значит, и ты достигнешь. Ты считаешь, что имеешь право на это, ты заслужил и это твоя крепость. Но, подъезжая к дому, ты замечаешь суету. Это не соседские машины, это что-то злое, из того мира, где люди борются друг с другом за выживание. Как они сюда попали? Кто их пустил? Как они тебя нашли? Причиной тому стало ещё более неприятное событие, нацеленное лично на тебя, на твоё эго. И ты видишь девушку. Она не просто из того страшного мира, она — строительный материал этого мира. И вот она тут, пишет на твоей стене нечто, понятное только ей и тебе. Вашу с ней тайну. Ты понимаешь, что не хочешь этой связи, понимаешь, что твой дом и это место теперь не крепость, ты скомпрометирован, не справился с бегством. Сколько всего и сразу. Всё рушится.

— Отлично. Стало намного легче.

— Ш-ш-ш. Теперь представь, что вся эта история — пазл, лежащий на этом столе. На фоне — город, это место, небо, листья и всё, что является декорациями, всё, с чем ты смирился. Остальное — вырезанные из бумаги кусочки, на которых сцены сегодняшнего дня, девушка, где-то рядом полицейский. Не забудь добавить соседей и прочие детали мирка, за который ты борешься. Вернёмся к тому, что это не просто коллаж, а пазл, и теперь будет сложно, но постарайся это сделать. Запомни очертания всех образов, держи их в голове. Сейчас мы заменим картинки и цвета каждого образа всего на три цвета. Синим будет физическое восприятие происходящего — сама картинка, звук и запах. Вспомни, что именно ты видел, и почувствуй глазами. То же самое сделай с остальными ощущениями. Пройди по каждому образу. Попробуй отделить только непосредственный момент получения информации, момент раздражения рецепторов. Постарайся не оценивать его. Представь дорогу до дома, деревья. Что же происходит у твоего дома? Далее — полицейский. Это человек в форме. Представь его. Он ещё ни на кого не похож, он не хороший и не плохой. Ты ничего не знаешь про ситуацию, она для тебя ничего не значит. Первый цвет — синий. Помнишь, теперь твой пазл состоит из трёх цветов? И тебе нужно вытащить из него все синие детали и отложить в сторону. Второй цвет — красный. Твоя интерпретация. Это информация, которая оформилась в твоей голове в виде образов, то, как ты понял ситуацию, то, какими словами описываешь. Ты видишь нечто и понимаешь связь, тут всё тебе знакомо, и ты имеешь мнение на этот счёт. В твоей памяти также есть фантазии и предположения. Это красный цвет. Вытащи все детали красного цвета и положи их в кучку по центру. Следующий цвет — белый. На столе остался только этот цвет, и ты видишь, что лишь из него не складывается чёткая картинка, и мало того — скорее всего, ты не сможешь вставить детали других цветов обратно. Белый — это твои эмоции: попробуй вспомнить, что конкретно ты чувствовал, наблюдая эти образы. — Джейн замолкает на минуту, а затем продолжает: — Такие ощущения ты мог испытать от чего угодно, и теперь в эти пустые участки ты можешь вставить любой синий и любой красный. Таким образом можно поступить и с другими цветами. Необязательно оставлять в конце белый. Ты понимаешь — то, что тебя беспокоит на самом деле, работает только в комплексе, и все эти вещи по отдельности не имеют смысла. Теперь собери все белые детали в кучу и сложи справа. В конце тебе нужно попробовать представить, что эти три кучки — это вся твоя жизнь, где синий — это всё, что воспринимается органами чувств, красный — интерпретация, перевод в слова, а белый — эмоциональный результат. Теперь ты всегда можешь разбивать любые события на эти три кучки, если хочешь. А если хочешь забыть — ссыпай всё к остальным цветам.

— Интересно. Где ты этому научилась?

— Я придумала это сама, точнее, адаптировала под тебя. Ты можешь это использовать, когда захочешь.

— Неплохо отвлекает. Как минимум.

— Что будешь делать с надписью?

— Наверное, смою завтра. Там вроде осталась какая-то химия от строителей.

— Погоди секунду.

Джейн вскакивает и бежит в мой кабинет. По звукам понятно, что она роется в вещах и что-то ищет. Через пару минут возвращается с фотоаппаратом, по дороге заряжая его плёнкой.

— Идём! Ты так давно его не использовал!

— Я не в настроении.

— Сфотографируем твою недовольную мордаху. Посмотришь потом, когда вырастешь.

— Не уверен, что это суперидея.

— Это отличная идея, идём.

Джейн за руку вытаскивает меня из гостиной, и я, не успев обуться, с голыми ногами выпираюсь на улицу.

— Вставай так. Вот так, ага. Немного правее. От меня правее. Убери руки от лица.

— Мне холодно.

Я безвольно выполняю приказы, понимаю, что лучше не сопротивляться. Поворачиваюсь, вижу надпись — она в таком устрашающем готическом стиле, и, надо признать, достаточно красивая. Я опускаю руки, отрешённо смотрю на брусчатку. Солнце в это время дня не попадает сюда — тут создалась добротная тень от дуба и влажно, на дорожках неистребимый мох. На нём-то я и спасаюсь от ледяных камней. Босыми ногами я пытаюсь сгрести под собой листья, чтобы выжить. Джейн умудряется ходить в лёгких туфлях.

— Есть. Ты молодец. Похож на сонного воробья.

— Какого?

— Сонного!

— Главное, ты довольна.

— Тобой — всегда. Распечатаешь в большом формате. Папина лаборатория ещё существует?

— Да. Мама надеется, что я плотнее займусь фотографией и перестану гипнотизировать людей.

— А ты?

— А я не перестану. Можно я пойду в дом? Я не чувствую ног.

Избавившись от прилипших к ступням дубовых листьев, я возвращаюсь домой. Сейчас он кажется особенно уютным и наполненным.

* * *

Я купил дом у престарелой пары, сами они отправились жить в Рим. Перспектива умереть именно там почему-то казалась им лучше. Перед продажей они долго расспрашивали меня о том, чем я занимаюсь и кто вообще такой, откуда у меня деньги и где моя семья. Пришлось представлять себя немного в лучшем свете. Им понравилось, что я владею компанией, люблю маму и что у меня есть недорогой автомобиль, а главное — я не иностранец. Также что у меня есть невеста и что у нас скоро свадьба и всё вытекающее. Хорошо, что мы в этот момент были на улице, иначе старый дом не выдержал бы такой лжи и похоронил бы нас в руинах. К слову, увидев наличность, они быстро всё подписали и растворились.

Дом действительно старый, в момент покупки требовал замены коммуникаций, ремонта крыши и окон, всё скрипело и воняло. Я понял, что купил не сам дом, а скорее возможность находиться на этой земле. Без лишних размышлений я приступил к ремонту. Изменения внешнего облика, например фасада, могли не разрешить в муниципалитете, поэтому снаружи я оставил всё как есть, даже сгнившие ставни висели до последнего, пока не обрушились в кусты роз.

В гостиной был большой камин. Он, как и всё в доме, нуждался в ремонте. Джейн сказала, что именно такие камины использовали для обогрева в Царском селе Ленинграда. Я поверил на слово. От старых хозяев остался большой дубовый кулисный стол с точёными ногами. За него можно посадить человек десять, и это примерно на девять больше, чем бывает в этом доме. Конечно же, таких слов, как «кулисный», я не знал до ремонта, но после того как Джейн повторила их примерно девяносто девять тысяч раз, у меня не было шансов не пополнить свой убогий словарный запас, в котором, кроме «синапсов» и «апперцепций», почти ничего не было. А нет, были ещё бесконечные названия кинофильмов и названия трамвайных остановок. Всё это лежало в трёхэтажном старом деревянном ангаре и ждало случайного пожара.

В доме было много старинной мебели, которую хозяева, по всей видимости, коллекционировали. Ничем другим такое обилие хлама не объяснить. Мы решили, что выглядит она мрачновато, и отвезли часть в галерею Джейн. Откровенное барахло постепенно утилизировали — оттащили на задний двор и под бутылку вина разгромили до нужной кондиции и сожгли. Кажется, именно тогда соседи впервые обратили на нас внимание.

В целом интерьер получился эклектичным, поэтому я предложил добавить немного современной мебели, так как этим старьём невозможно полноценно пользоваться — ящики комодов не открываются, постоянно отваливаются куски резьбы и шпона. Письменный стол — единственная старая мебель, к которой я подхожу ближе чем на метр. К счастью, я требую от него немного, а именно — просто быть.

Балки, открывшиеся после сноса перекрытия, неплохо сохранились, но всё же требовали обработки от насекомых. Сами насекомые от таких событий сразу сбежали, с ними даже не пришлось бороться. Джейн сказала, что старые хозяева увезли их с собой в бровях. В них же, видимо, они увезли и раздражавшую меня коллекцию фаянсовых башмачков, на которую я с презрением косился, пока был тут гостем. Только из-за неё я так яростно торговался и врал, что за цену вдвое меньше мне предложили дом через дорогу. Вот что могут сделать с человеком обычные омерзительные башмачки.

С обратной стороны дома есть веранда. В отличие от самого дома, она располагается почти сразу на земле, и кое-где в щелях между досками прорастает трава. Нам с Джейн это понравилось, и мы решили оставить так, поменяв лишь сгнившие доски. Сама же веранда используется летом, а зимой в ней стоят растения и садовый инвентарь. Мы не сразу поняли, что изначально веранда была остеклена, так как старые хозяева стёкла сменили на фанерные листы, и она предстала нам в довольно угрюмом виде. Мы вставили стекла в металлический каркас, и появились ажурность и свет. Между гостиной и верандой большое окно с деревянной рамой, разделённой на прямоугольные секции. Примерно на высоту роста окно прозрачное, поэтому веранда хорошо видна из гостиной. Выше — квадраты из стекла разного цвета. При желании это большое окно можно закрыть плотными шторами, которые любит Каризма. Во время заката солнце находится на этой стороне и примерно час светит сквозь веранду. На белой стене появляется красивая цветная полоска.

В центре гостиной стоит огромный бархатный фиолетовый диван с золотистой бахромой и пуговицами. Немного вычурно, но в чём я разбираюсь?

Любовь Джейн к брутальному уюту и коврам не обошла стороной и это место. Ковры тут на любой вкус — персидский в гостиной, различные циновки в ванной и прихожей, гладкие турецкие и пушистый ковёр в спальне. Каризма уважает его как соперника — постоянно охотится за ним, будто тот подвижен.

Стены в ванной отделаны квадратной плиткой, на полу плетёная корзина и голубой ковёр с нелепой длинной бахромой. Сам пол, как и во всём доме, из лиственницы — старые широкие доски с трещинами и сучками. Ванна стоит в центре, так что к ней можно подойти с любой стороны. Сушилкой для полотенец служит старая деревянная стремянка с красивой фурнитурой. Эта стремянка — единственное, что мы с Джейн отреставрировали сами. Занимались этим примерно два месяца. Ванная комната достаточно большая, даже поместилось размашистое кожаное кресло, деревянная вешалка и небольшой шкаф со всякой ерундой. Тут же стоит столик, который в прошлом, видимо, был частью интерьера зубного или процедурного кабинета. Символично, ведь именно с зубоврачебных кабинетов мы когда-то начинали с Брайаном. И самое главное — в ванной есть окно. Точнее, целый балкон. Никаких занавесок не нужно: снаружи всё густо заросло виноградом и подглядывать особо некому. В общем, эта ванная ощутимо превосходила масштабы моей личности и прекрасно подходила для поднятия самооценки в трудный период. Такой, как сейчас.

При всей любви Джейн к изобразительному искусству, в моём доме она сдержалась. Картин тут немного, всего около восьми, точнее, ровно восемь — наивное трио из цветов в прихожей, неизвестные мне импрессионисты в коридоре, а на кухне репродукция Снейдерса — лошадь, покушающаяся на капусту. В моём кабинете висит картина в духе Эдварда Хоппера. Она не вписывается в провинциальный интерьер, но мне нравится. Есть в ней нужная лаконичность и тоска. В кабинете установлена стереосистема, и туда же выходит задняя часть камина — по сути, такой же камин, только поменьше. Рядом с ним стоит модернистское кресло и торшер. Почти во всю стену, от входа в кабинет до окна, — шкаф с книгами, которые принадлежат в основном Джейн и больше не помещаются в её крошечной квартире.

На второй этаж из прихожей ведёт винтовая лестница с узкими дубовыми ступенями. По ней мы поднимаемся только в ванную, поэтому теснота лестницы нас не сильно тревожит. Под этой лестницей есть ещё одна — в подвал. Там находятся бойлерная и импровизированный винный погреб, в котором пока что стоят одни ящики с пивом. Вино в этом доме выпивают сразу, как только видят.

Дуб, который мешал Джейн сфотографировать меня, растёт у самого входа. Он заставил меня переехать из спальни на втором этаже в гостевую на первом: ночью по крыше барабанят жёлуди. Причём дробь эта слышна круглый год, будто крыша уже сама по себе запомнила этот звук, привыкла к нему и записала, словно на плёнку.

Кое-где по периметру двора мы посадили вязы, привезли их из питомника. От прежних жильцов остались кусты роз — настолько старые, что существуют уже сами по себе, — а также заросшие клумбы неясных очертаний и содержания.

От дороги нас отделяет небольшой хлипкий забор и поредевшая живая изгородь, которая служит скорее для поддержания этого забора. Машину ставлю во дворе, но, наверное, стоит смастерить навес, как у соседей: с ёлок постоянно падает жёлтая липкая пыльца.

Из окна кухни видны четыре свежие грядки. Джейн решила, что иметь землю, пусть даже такой небольшой участок, и совсем ничего не выращивать — хамство. Пока на грядках ничего нет, кроме пары торчащих палок.

К слову, Джейн, женщина, которая всё это придумала и вместе со мной создавала, в конце концов сообщила, что жить тут не собирается. Сделала она всё это для того, чтобы иметь, как она выразилась, возможность приезжать сюда в отпуск и не превращать пребывание здесь в повседневность. Жить она будет, как и прежде, в своей маленькой квартирке в Шпангене, в районе с иностранцами и иммигрантами, а мой дом для неё — склад книг, одежды и временное пристанище. Последнее я, конечно, додумал сам.

Зато у меня есть Каризма. Когда мне странно от дивана, картин или штор, я представляю, что всё это принадлежит ему. Нравственные установки не отягощают его быт. Его решение о том, где он будет спать, зависит лишь от расположения согретого солнцем участка ковра.

5. «Новая верность»

Рано утром раздался телефонный звонок. Я аккуратно выполз из-под одеяла, стараясь не разбудить Джейн, и по прохладному полу отправился в прихожую, где стоит телефон.

— Добрый день, я из газеты «Новая верность». Хотел бы задать пару вопросов о вчерашнем инциденте.

— Что за «Новая верность»? И сейчас семь утра.

— Что? Да, я знаю. Так вы можете ответить на вопросы?

— Вы говорите «добрый день», а сейчас раннее утро. Какие вопросы?!

— Наш корреспондент случайно стал свидетелем происшедшего. Я про вашу невесту, которая разрисовала стену вашего дома. Что означает написанное? В каких вы отношениях? Почему она так себя вела?

— Подождите, это не моя невеста! Я знаю не более того, что видел ваш корреспондент.

— Хотелось бы получить больше комментариев.

— Я не знаю эту девушку, сейчас с ней разбирается полиция. Прощайте!

Я бросил трубку и пошёл обратно в спальню, по дороге схватив Каризму под брюхо: он, как обычно, ошивался рядом и клянчил еду. Ему придётся ещё часок подождать.

Как только я зашёл в спальню, раздался второй звонок. На этот раз из-за открытых дверей он звучал пронзительнее, и Джейн проснулась. Я быстро зашагал обратно.

— Да.

— Всё-таки скажите, как она нашла вас? Какие у неё претензии? В Блумендале не каждый день такое происходит. Это связано с вашей работой?

— Издеваетесь? Я вам всё сказал, хватит названивать!

— Но вы не ответили ни на один вопрос.

— Я ничего не знаю!

— Вы узнали в этой девушке одну из своих клиенток или это ваша бывшая подруга?

— Я же сказал — никаких сплетен для вашей «желтухи» у меня нет.

— Мы будем вынуждены самостоятельно провести расследование. Сейчас я даю вам шанс на это повлиять. Случившееся обеспокоило соседей и ваших клиентов, они имеют право знать, что происходит.

— Вы даёте мне шанс? А как насчёт шанса пойти на хрен?

Я снова бросил трубку.

Поняв, что со сном на сегодня покончено, пошёл на кухню кормить кота. Поставил кофейник на плиту, отправился в бойлерную: за ночь в доме стало прохладно — нужно растопить котёл. Пока я возился с дровами в подвале, наверху раздался третий звонок. Я всё кинул и в бешенстве, роняя тапки, побежал наверх.

— Вашу мать! Что вам ещё непонятно? Я не…

— Ренс. Это твоя сестра Корнелия. Тётя вчера умерла. Ты же помнишь её?

— О, Корнелия, привет, прости, мне тут назв…

— Во вторник похороны, она тебя вроде как любила. В детстве. Если хочешь… В общем, есть возможность прийти попрощаться. Я не настаиваю.

— Я… Хорошо, да, мы придём. Какое кладбище?

— «Уд-Эйк-ен-Дуйнен». В восемь.

— Договорились.

— И ещё кое-что. Она не очень-то справлялась с делами последнее время, так что накопились долги. Сами по себе они никуда не денутся, так что если ты, в память о ней, смог бы… ну, понимаешь.

— Хорошо. Да, я понимаю. — На самом деле я не понимаю.

— Есть ещё кое-что, расскажу при встрече. — Корнелия прервала связь, не дождавшись слов прощания.

Положив трубку, я недолго смотрел в одну точку на стене прямо над телефоном — на стебель цветка. В какой-то момент видимые очертания его потеряли былой смысл, я медленно и сонно вытер пальцами глаза, вздрогнул от холода и пошёл в гостиную.

Джейн уже встала и готовила завтрак на кухне. Каризма, сытый, валялся у неё в ногах и вытирал морду лапами.

— Кто это названивает всё утро?

— Те, кто не умеют принимать отказы.

— Много таких знаю, чего же они хотят от тебя?

— Слышала про газету «Новая верность»?

— Значит, есть и старая?

— Вот и я нет. Хотели наскрести материала для своих мерзких статеек. Но я был непробиваем, и говнюк остался ни с чем.

— О, эти падальщики найдут чем поживиться, и ты узнаешь много нового о себе. Может, зря ты им ничего не сказал. Я говорю тебе это, так как имею опыт общения с так называемыми «обозревателями культурной жизни». Лучше что-то из себя вытащить, даже если не хочется, иначе они придумают своё — совершенно бездарное.

— Где же ты была всё это время?

— Где и положено — в твоей кровати.

— Ещё звонила Корнелия. Тётя умерла. Зовёт на похороны. Хочет каких-то денег.

Джейн в предвкушении борьбы с моими этическими терзаниями берёт кофе и усаживается за стол, закинув ногу на соседний стул. На ней безразмерный свитер на голое тело и нелепые вязаные носки, которые совершенно непонятно откуда взялись.

— Рассказывай. Вижу, всё непросто.

— Говорит, у тёти накопились долги и теперь они на ней, а я должен компенсировать. Она не сказала это прямо так, но понятно — она думает, что я в долгу перед тётей.

— Откуда эта глупость?

— Кажется, в детстве тётя любила меня больше Корнелии. Это в двух словах. Всё сложнее, но, видимо, сейчас она пытается спекулировать именно этим.

— Классика. Что будешь делать?

— Принесу немного и дам понять, что меня это не волнует. Как я вообще узнаю, что история про долги не выдумка и это именно долги тёти, а не самой Корнелии? Не хочу в этом разбираться. И есть ещё что-то, о чём она намерена рассказать при встрече. Я заинтригован, так что придётся идти. Пойдёшь со мной?

— О да, обожаю похороны! Люблю их даже больше свадеб. Всегда интересно наблюдать за фальшивыми эмоциями. К тому же надо выгулять некоторые чёрные вещицы. Ты в чём пойдёшь? Будем, как в кино, в одинаковых очках и плащах?

— Не уверен, что формат подразумевает возможность щегольнуть, ты же знаешь моих родственников. Да и не люблю дразнить людей.

— Как хочешь, а я приоденусь. Такой повод нечасто бывает. Вдруг рядом будут другие похороны и на них люди будут одеты модно, а я не пойми в чём. Сам понимаешь.

— Не переборщи. Полагаю, будет нервозная обстановка.

— Я питаюсь любой энергией.

* * *

В детстве мама отвозила меня на Юг, к тёте. На всё лето. Ездить туда на меньшее время смысла не было. В городе, кроме Рика, я никому не был нужен, а дорога до дома тёти занимала два дня. Долгий путь на поездах и автобусах. Мать привозила меня, оставалась на неделю и уезжала.

Я был предоставлен самому себе. За каникулы успевал покрыться загаром и заметно одичать: на языке местных я не говорил, а природа вербального контакта не требовала. Я наблюдал за окружающими, вёл дневники поведения разных персонажей, живущих неподалёку, дружил с крупным рогатым скотом, кошками и избегал встреч с гусями, ездил на велосипеде на море ковырять палкой песок, находил и отбирал коряги и прочий природный мусор, появившийся из воды. Из нормальных детских занятий я любил строить шалаши и оставлял пометки на крупных камнях и деревьях — для составления карты. Я старался не пересекаться с другими детьми, так как немного опасался их. Казалось, у них тут что-то вроде детской мафии, а, как известно, с мафией шутки плохи.

Совсем избежать общения не получилось, и однажды, когда я болтался на заброшенном футбольном поле с мячом, группа из пяти мальчишек и двух девчонок всё-таки прилипла ко мне. Их, наверное, заинтересовала моя экзотическая внешность, но что более вероятно — новый футбольный мяч. До появления ребят я играл сам с собой, пиная мяч об стену. Наконец мне пригодились мои домашние тренировки, и даже языковой барьер не сильно мешал нам проводить время. Мы починили развалившиеся ворота, выкорчевали кое-где проросшие кусты и стали часто приходить на это поле.

Всё было хорошо до момента, пока одна из девчонок не увидела мой дневник и не узнала в примитивном портрете на полях свою мать. Далее последовал странный разговор дома с тётей и мамой этой девочки. Сложно было понять, за что именно меня ругают, но, кажется, нужно было устыдиться рисунков. Долго выясняли, что же написано в дневнике, но тётя меня не сдавала — говорила, что это стихи и, вероятно, все эти люди мне нравились. Ход оказался неочевидным, и это сыграло дурную роль в моём общении с ребятами: их ужимки говорили о том, что испытывать любую симпатию к людям — позорно. Мне было сложно объяснить написанное в дневнике. И дело не только в языковом барьере, но и вообще — сложно объяснить это даже самому себе.

С тех пор я понял одно — любое внимание к эмоциям людей будет воспринято как попытка разоблачения, выявления слабости. Будто до момента написания об этом на бумаге или фиксации в виде портрета люди скрыты от меня за матовым стеклом, а чернила, как вода, делают это стекло прозрачным. Если ты обладаешь недовольной рожей, никто об этом не узнает, пока маленький мальчик не сделает лёгкий набросок этой самой рожи. Недовольных рож вокруг много. Но интересны они не столько своим недовольством, сколько тем, как реагируют на разные события. В чём отличие их реакции от реакции людей вполне довольных?

Технически мой дневник был устроен так. Вначале я описывал явление, например кота, который любил ходить по всем соседям и выпрашивать еду. Это был общий кот, знали его под кличкой Зора. Потом я писал про людей, которые взаимодействовали с этим котом — кормили, прогоняли или только гладили. Кто-то был нейтрален — выставлял блюдца на пути следования Зора, не общался с ним и принимал это как устоявшийся порядок. Кто-то был эмоционален — разговаривал с котом, гладил, но не кормил. Но были и такие, кто постоянно гонял кота, матерился, однако при внимательном наблюдении выяснялось — они пускают кота не просто за забор, а иногда к себе в дом, где кормят его тем, что едят сами, иногда вычёсывают колтуны с зада и дёргают клещей. Такие люди интересовали меня больше всего. Я понимал, что их поведение определяется собственными представлениями о справедливости и равновесии, согласно которым эти люди пытаются выстроить жизнь вокруг себя и которые в данном случае распространяют на кота Зора: ты получаешь все доступные блага, но не забывай, что мир жесток. Такие люди уверены, что испытать жестокость и страдания — необходимый этап, пройдя который ты сможешь чуточку приблизиться к счастью, и грош цена благам, полученным иным путём. Конечно же, свою доброту эти люди всячески скрывали, и не дай бог, чтобы кто-то раскусил их, нашёл мягкое место — сразу там будет торчать стрела с ядом. Тем не менее многие, в основном старые, люди, за которыми я вёл слежку, не казались счастливыми в конечном итоге, а итог их близился. Будто они так сильно увлеклись процессом инвестирования в страдания, что уже не могли выйти из сделки и обналичить прибыль. В детстве я, конечно, не мог подобрать подобные метафоры, так что ограничивался простым непониманием.

Мне сложно было найти собеседника и выяснить, так ли на самом деле несчастны эти люди, и вообще, обсудить вопрос счастья, понять, есть ли другие варианты человеческого существования, кроме обмена страданий одного вида на страдания другого. Я понимал, что разговоры со взрослыми так или иначе приведут к попытке указать мне на моё место, праздное времяпрепровождение и, наконец, к вечному аргументу, что я не дорос до подобных рассуждений. Сверстники не дотягивали до моего уровня, старость для них была чем-то несбыточным, обсуждать это никому не хотелось.

Мы с тётей жили в доме вдвоём, иногда приезжала Корнелия, и это было странно, ведь она родная дочь тёти. Как выяснилось позже, она предпочитала проводить лето с бабушкой. Иногда Корнелия приезжала с отцом, и я был свидетелем их эмоционально бедных отношений.

Отец Корнелии, дядя Марк, занимал меня всякими делами, которыми, как ему казалось, должны заниматься дети в моём возрасте и чего я недополучаю по причине отсутствия рядом отца. Так, мы оборудовали небольшую столярную мастерскую в опустевшей кладовке и делали разные мелкие изделия. Он купил инструменты, учил меня настраивать рубанок и огромную лучковую пилу, точить стамески и ножи. Пилой мы распиливали небольшие яблоневые брёвна, учились делать соединения, и получались скамейки и табуреты, подставки под цветы и прочая ерунда. Такая нехитрая практика помогла мне понять одну вещь — ничего и никогда ты не сможешь сделать в этой жизни так, как запланировал, и придётся радоваться любому, даже далёкому от идеала, результату, а значит, придумывать иные смыслы, помимо прикладных и очевидных. У меня не было высоких требований, но самая первая реакция на процесс заключалась в том, что вложенные тобой силы никогда не окупятся результатом, если под результатом ты имеешь в виду объект труда. Важен не путь, не цель, а какой-то ореол вокруг всего этого. И интенсивность этого ореола задаётся тобой самим. Эта идея обосновалась в голове так прочно, что в дальнейшем я масштабировал её на многие процессы в жизни, в том числе на разработку и реализацию проекта ERA.

С этим багажом я возвращался с Юга домой и пытался использовать его в жизни, но получалось не всегда. Многие вещи требовали, так сказать, прямого целеполагания. Опыт летних наблюдений помог разобраться с перспективами на дальнейшее обучение. Настоящие серьёзные технические науки с моим подходом казались не по зубам. Вообще, всего, что имело только одно решение и требовало предельной точности, я старался избегать. С одной стороны, это слишком сложно, а с другой — совершенно непонятно, зачем решать задачи, которые заведомо имеют только одно решение, и кто-то умный с этим уже разобрался. Наверное, меня не впечатляли дамбы и прочие вопросы контроля водной стихии. В общем, я всегда был близок к науке, но никогда не принимал в ней непосредственного участия из-за страха неисправимой ошибки. Как оказалось, допуск к ошибкам и их цена от точности наук не зависят.

* * *

Разобравшись с планами насчёт похорон и наглых репортёров, мы с Джейн провели воскресенье дома, а утром в понедельник отправились в центр: я — на работу в офис, а она — на встречу с художниками по поводу новой выставки, что-то про Ренессанс и Африку. По дороге она попросила остановиться у аптеки, а я ради интереса решил зайти посмотреть, как представлена наша продукция. Сам того не ожидая, я запустил процесс по распутыванию клубка с загадочными сумасшедшими, вести о которых стали поступать всё чаще.

На прилавке рядом с кассой я увидел каталог ERA. Каталог предназначался для внутреннего использования, но лежал он не со стороны кассира, а снаружи — так, что любой желающий мог его пролистать. Фармацевтам надоело отвечать на вопросы о том, какие бывают разновидности ERA, и участились случаи, когда люди приходят и не знают, какой именно номер препарата им нужен. Кассиры не хотят брать на себя ответственность — пусть покупатели сами выбирают подходящий вариант. Каталог весьма невзрачен, без логотипов и красивых картинок, всё напечатано на простой бумаге, единым шрифтом, что-то обведено ручкой, некоторые страницы загнуты и заляпаны. Меня это возмутило, я даже не знаю, что больше — факт такого нарушения логики продажи или подрыв образа нашего предприятия убогими мятыми каталогами, которые по сути и не каталоги вовсе. Прежде чем устраивать скандал, я решил разобраться на совещании: вдруг у партнёров иной взгляд на проблему.

Многие препараты сгенерированы на основе наших с Брайаном старых исследований и потребностей клиентов, но нужно придумывать новые, а для этого изучать рынок — просматривать опросы, письма тех, кто не смог найти подходящую разновидность ERA. Мне нравится их читать — представлять жизнь людей. Я открыл для себя много способов делать нечто осознанно, но при этом совершенно бессмысленно. Жениться, рожать детей, учить языки, учиться играть на инструментах и заниматься всякой ерундой, которая лично у меня потребовала бы устойчивой мотивации. Пассивное наблюдение за клиентами напоминает работу в «Синераме»: я тогда тоже не понимал, зачем ходить на комедии и не смеяться. В мои рабочие обязанности также входит просматривать еженедельные отчёты по тестам препаратов и различным исследованиям, обсуждение с Брайаном новых идей и изучение конкурентной продукции.

Конкурентной продукция является весьма условно. Нашими реальными конкурентами считаются производители антидепрессантов и транквилизаторов, но они об этом не знают и стоят на другой полке. Формальные конкуренты — производители витаминов и пищевых добавок. Главное наше преимущество именно в том, что мы никогда не говорим, будто избавляем от депрессии или что-то в таком духе. Второе преимущество — акцент препарата на цели, это играет важную роль в маркетинге и в допуске к продаже в виде добавок, поскольку в Совете по оценке лекарственных средств никто не воспринимает наш препарат как серьёзное вещество, всё выглядит как «шампунь для ломких волос» или типа того. Название соответствующее — Enrich Recollection Additive, или просто ERA, №1, 2 и так далее до 150. Под номерами — различные потребности, объединённые в группы, например: «Отношения», «Творчество» и прочее. Вопросы согласования и разрешения были для меня скучны, поэтому я находился в приятном неведении о том, как мои партнёры с ними справляются, и никаких вопросов относительно состава препарата ни у кого не было.

Если быть честным, до определённого момента я считал, что изобретённое Брайаном вещество, позволившее сделать ERA серийным продуктом, — по большей части пустышка, а наша основная задача — поддерживать интерес к продукции, делать упор на психологии и правильной подаче, показывать результат на рынке. Потом я понял, что полностью плацебо это назвать нельзя, ноотропом или витаминным комплексом — возможно. При таком раскладе совесть всех участников компании совершенно чиста. Для творческих амбиций и серьёзного «обогащения воспоминаний» у нас оставались камерные исследования и клиенты, которые постепенно иссякали. Формально они клиентами не были и числились как подопытные добровольцы. Никого не смущало, что иногда стоимость автомобиля «добровольца» соразмерна стоимости всех автомобилей на парковке и почему-то они приезжают из других городов и даже стран.

Придя в офис, я прошу Надю собрать партнёров в переговорной через двадцать минут.

— Приветствую! — начинаю я совещание. — По дороге сюда я заехал в аптеку и увидел странную вещь. Наши технические каталоги лежат в общем доступе и выглядят весьма дерьмово. Думается, это некоторым образом противоречит нашим принципам. Что скажете?

— Мы как раз делаем новый каталог! — бодро реагирует Марк, первый партнёр компании, отвечающий за операционные вопросы и, в качестве хобби, за творческие процессы.

— Быстрые вы.

— А какие у нас принципы? — спрашивает Адриан ван Гилс, второй партнёр, занимающийся продажами и логистикой. С творчеством у него плохо и, несмотря на формальное предводительство отделом маркетинга, функции позиционирования товара на полке часто берём на себя мы с Марком. Адриан задаёт много вопросов, пытаясь растрясти и обесценить суть конфликта, чем всех раздражает, но бывает весьма полезен в ситуациях, когда нравственная и эмоциональная чёрствость играет на руку. Как оказалось, в этом бизнесе таких ситуаций полно.

— Для начала, не продавать товар тем, кто не знает, зачем он нужен.

— Откроет каталог и узнает. Это иногда и так работает. Разве нет?

— Если человек приходит с конкретной потребностью, ему не нужен каталог, он лишь говорит кассиру, что именно ему нужно. Ты же знаешь, что у тебя болит, до того, как придёшь в аптеку?

— То, что ему нужно, может не совпадать с формулировкой на этикетке.

— Настолько сильно, что требуется каталог?

— Представь себе.

— Не могу представить.

— У нас десять подгрупп, и в каждой пятнадцать наименований — как обычный человек может запомнить всё это?

— Зачем запоминать, если у тебя всего одна потребность?

— Во-первых, может быть не одна.

— Короче, Адриан хочет сказать, что есть проблема формулировки, — подаёт голос Марк, до этого лишь наблюдавший за перепалкой. — Цели клиентов настолько усложнились, что и правда можно запутаться. Например, «радость путешествия», «радость совместного отдыха» или «отпуск с любимой». Что, если человек поехал в совместное путешествие с любимой и там отдохнул, а потом любимая перестала быть любимой или он там нашёл новую любимую? И вообще, может, хватит друг друга раздражать? Я вижу, вы это специально делаете.

Сказав это, он обильно отпивает газировки и, сдвинув очки вниз по переносице, устало чешет между глаз, словно совещание идёт не пять минут, а девяносто пять. Совещания на нетворческие темы утомляют не только его.

— И помогут каталоги? — продолжаю я. — Человек, увидев наименования, сразу поймёт, что именно ему нужно? Я вот решил провести эксперимент. Спросил у кассира, что мне больше подойдёт. И знаете, что он ответил? Что под мою потребность подойдёт пара вариантов и можно попробовать сначала это, а потом вот это, — я ткнул в две точки на столе. Конечно, эту историю я придумал сейчас. Хотя у меня были мысли сделать подобное в аптеке, но, честно говоря, я не осмелился. Какая разница, — ответа у моих коллег всё равно не было.

— Что в этом страшного? — реагирует Адриан. — Вся ответственность на клиенте, там об этом написано. Откроет каталог, поймёт, что ему ближе, и купит. Люди постоянно покупают всякую херню в аптеках наугад, и ничего.

— Не знаю, парни, по-моему, это какая-то хрень.

— Предложения?

— Спрятать каталоги от покупателей и не обслуживать тех, кто не знает, что ему нужно.

— Тогда упадут продажи и аптеки перестанут представлять ERA должным образом. И ещё — нам нужно равномерно продавать всю продукцию, а не только «воспитание детей» и «долгий брак». Для чего-то же мы придумали остальные сто сорок восемь разновидностей.

— Если часть нашего плана по маркетингу заключается в том, чтобы продавать не просто добавку, а специализированную добавку, — надо работать именно над этим. Нужно как-то пересмотреть формулировки, провести обучающий курс для фармацевтов, может, разбить препараты на большее количество групп. Очевидно ведь — нужно сделать всё понятнее, но не давать клиенту самому выбирать. Я что, один это понимаю?

— Видимо, да. — Адриан любит цепляться за слова. Он почему-то считает, что это хороший инструмент в споре, но это выдаёт его плохую осведомлённость в теме.

— Тогда вам надо лучше изучить продукт, господа.

— Остынь. Мы, кстати, сделали пробную печать. — Марк Офнер для сглаживания конфликта решает прибегнуть к схеме «двигается — значит, живое», когда любая суета должна дать хоть какой-то результат.

— Меня вообще кто-нибудь слышит?

— Мы же не можем оставить то, что есть, ты сам сказал. И ты всегда просил не беспокоить тебя в процессе предварительной разработки. Вот готовые варианты, пусть это будет временная мера, пока мы подумаем над твоим предложением. За два дня всего не сделать.

— Вы не понимаете? Люди могут принимать не то, что им нужно, это опасно, это может быть причиной побочных эффектов.

— Но ведь каталоги как раз для того, чтобы клиенты знали, что им покупать, разве это не логично? И кажется, тесты ни разу не выявили никакой опасности — о чём ты? Ты же сам их смотришь. Мы продаём пищевые добавки — что может случиться, понос? — Пошлые ассоциации, принижающие значимость обсуждаемого, — ещё один мерзкий приёмчик ван Гилса.

— Мой продукт у меня с говном не ассоциируется. Я свою логику объяснил минуту назад.

— В общем, если у тебя нет других доводов, предлагаю голосовать.

— За что голосовать?

— За новый каталог, я за.

— Против.

— За.

— Что ж, люблю короткие совещания. Всем продуктивного дня. — Ещё пара минут нахождения тут может привести к драке, лучше закончить, решаю я.

— Давай дождёмся, сейчас принесут из печати образцы, там красиво, тебе понравится, — успокаивает меня Марк.

— А если некрасиво, то что? Короче, у Нади на столе оставьте. С ней же можете и «красоту» обсудить, она уж поболее меня разбирается.

— Ещё надо обсудить слоган.

— У нас же есть слоган и все эти довольные собаки, — я показываю на нелепые плакаты на стенах.

— Да, но нам нужна адаптация под экспорт.

— Ещё и экспорт. Давайте в следующий раз.

Контроль над ситуацией я потерял давно. Не потерял, а скорее отпустил. Я понял, что мне это неинтересно и всегда приходится выбирать из плохих вариантов. Произошло это ровно в тот момент, когда в моей жизни появились бизнес-партнёры и офис на одиннадцатом этаже. Мне нечего им возразить, они бизнесмены, они придумали продавать продукт серийно, безлично, всем желающим, и это принесло деньги на новые исследования, безграничный доступ к материалам и удовлетворение любых потребностей Брайана. А мне — только деньги. Но был нарушен идеальный цикл, в котором клиент приходил к тебе и уходил довольный. Теперь кто-то приходит в аптеку, покупает нечто безвкусное и уходит в никуда. Конечно, нам постоянно шлют письма довольные новым продуктом, но всё это не то — это уже не мой проект, я не знаю этих людей в том смысле, в котором знал раньше.

Ещё я безоговорочно доверяю Брайану. После всего, что мы прошли, я не могу ему не доверять. Мы с ним прекрасно понимали, насколько люди в кабинетах не важны и нужно делать нечто по-настоящему интересное, несмотря ни на что, и выстроили соответствующие взаимоотношения. Никакие каталоги и голосования не должны были пошатнуть это.