Фильмы ужасов и другие произведения этого жанра – это нечто большее, чем просто зеркальное отражение наших тревог. У хоррора есть своя история, которая тесно переплетена с мировой скорбью и с вызываемым ею страхом.
Фильмы, литература и живопись в жанре хоррор – создание для себя опыта жуткого – представляли собой один из способов выразить искалечивший целое поколение «военный невроз», не отождествляя его прямо с первоисточником. Совпадения некоторых аспектов боевых психических травм и искусства хоррора можно проследить в послевоенных средствах массовой информации. Переживания фронтовиков отражали то ощущение жуткого, которое описывал Фрейд и пытались изобразить кино и литература18.
После 1914 года мир изменился, изменились и наши страхи. Ужас стал нашим самым фундаментальным подходом к миропониманию. Чрезмерное количество смертей и страданий в невообразимых прежде масштабах выбили нас из колеи. Груды трупов, уничтожение целого поколения не могли просто так стереться из памяти. Бо́льшая часть развлечений, которым мы предаемся, – романтические комедии, боевики, реалити-шоу и франшизы о супергероях – представляют собой попытки спрятаться от этих реалий. А хоррор, даже в наиболее эскапистской форме, переносит нас на окраины пустошей прошлого века.
Лавкрафт исповедовал философский пессимизм, полагая, что традиции, история и расовая мифология на фоне вселенской бессмысленности существования являются для людей крошечным плотом в «черных морях бесконечности». Иногда он признавал и собственные убеждения на сей счет иллюзорными уловками разума, пытающегося оградиться от соблазна самоубийства51.
«Ох, уж это Шанти! Шанти! Шанти! Ну ладно», – едко отозвался американский мастер хоррора Говард Филлипс Лавкрафт в письме своему молодому протеже Фрэнку Б. Лонгу. Лавкрафт постоянно высмеивал Элиота; этот чрезвычайно успешный литератор стал у него своего рода навязчивой идеей. Хотя Лавкрафт и сетовал по поводу якобы несостоятельного искусства Элиота, он читал и перечитывал его произведения, написал на него пародию для любительского журнала, ходил слушать выступление поэта, когда тот приезжал в Новую Англию, а через год после прочтения «Бесплодной земли» попробовал свои силы в написании поэмы в прозе, которая была посвящена все тем же пустым темным глубинам49.
Еврейский квартал Праги – гетто, со времен Средневековья отгороженное стеной от остальной части города, – был преобразован в XIX веке во время краткого периода либеральных реформ в Австрийской империи, включавших в том числе эмансипацию евреев и отмену их неравноправия. После сноса стен старого гетто в 50-х годах XIX века рассказы о големе получили более широкое распространение, став своего рода выражением ностальгии по жизни в Еврейском квартале. Кроме того, они стали более жуткими.
Зигмунд Фрейд полагал, что страх перед возвращением мертвецов представляет собой самый первобытный и глубинный ужас, испытываемый человечеством. «Но едва ли в какой другой области наше мышление и чувствование так мало изменились с первобытных времен, былое так хорошо оставалось в сохранности под тонким покрывалом, как наше отношение к смерти… – писал он в 1919 году. – покойник стал врагом живого и замышляет взять его с собой в качестве спутника в своем новом существовании»31.
Первая мировая война окончательно сформировала у кинематографистов этого жанра желание делать нечто большее, чем просто развлекать зрителей, держа их в напряжении и страхе. В канонах, по которым художники, писатели и кинематографисты создавали произведения в жанре хоррор, было что-то вызывающее. Они редко пытались подтолкнуть зрителей к определенным политическим выводам своим творчеством, но почти всегда стремились наглядно продемонстрировать смерть в новых пугающих формах, представлявших собой издевку над буржуазным оптимизмом предвоенной Европы. Люди чувствовали, что эта новая культура ужасов апеллирует непосредственно к ним, и, судя по всему, не возражали.
Одна из мыслей Фрейда касалась того, как война может изменить сюжеты художественной литературы. «Мы более не в силах поддерживать прежнее отношение к смерти», – отмечал он в 1915 году. В то время как его собственные сыновья и многие из его студентов сражались на фронте, он написал: «Мы уже не можем упускать смерть из виду, нам приходится в нее поверить. Теперь люди умирают по-настоящему, и не единицы, а во множестве, подчас десятки тысяч в день». Фрейд выражал надежду, что возвращение «примитивных» страстей и своего рода «очарование» смертью окончатся, когда вновь установится мир. Он был бы сильно разочарован4.
Нет такого документа цивилизации, который не был бы в то же время документом варварства.
Вальтер Беньямин
