автордың кітабын онлайн тегін оқу Стихотворения
Редьярд Киплинг

Оқу

Кітап туралы Пікірлер23 Дәйексөздер59 Қазір оқып жатыр1.3K Сөрелерде Тегін фрагмент

LA NUIT BLANCHE

Перевод М. Фромана

Словно в зареве пожара

Я увидел на заре,

Как прошла богиня Тара,

Вся сияя, по горе.

Изменяясь, как виденья,

Отступали горы прочь.

Было ль то землетрясенье,

Страшный суд, хмельная ночь?

В утра свежем дуновенье

Видел я — верблюд ко мне

Вне законов тяготенья

Подымался по стене,

И каминная задвижка

Пела с пьявками, дрожа,

Распаленная мартышка

Сквернословила, визжа.

С криком несся в дикой скачке

Весь багровый, голый гном,

Говорили о горячке

И давали в ложке бром,

А потом загнали в нишу

С мышкой, красной как луна,

Я просил: «Снимите крышу,

Давит голову она!»

Я молил, ломая руки, —

Врач сидел как истукан, —

Что меня спасти от муки

Может только океан.

Он плескался подо мною,

Пену на берег гоня,

И понадобились трое,

Чтобы сбросить вниз меня.

И шампанским зашипели,

Закружились надо мной

Семь небес, как карусели,

И опять возник покой;

Но осталась, чуть мигая,

Вкось прибитая звезда,

Я просил сестру, рыдая,

Выпрямить ее тогда.

Но молчанье раскололось,

И в мой угол донесло,

Как диктует дикий голос

Бесконечное число

И рассказ: «Она сказала,

Он сказал, и я сказал…»

А луну, что мне сияла,

В голове я отыскал.

И слепец какой-то, плача,

Слез не в силах удержать,

Укорял меня, что прячу

Где-то я луну опять.

Стало жаль его немного,

Но он свистнул у стены.

И пресек мою дорогу

Черный Город Сатаны.

И на месте, спотыкаясь,

Я бежал, бежал года,

Занавеска, раздуваясь,

Не пускала никуда.

Рев возник и рос до стона

Погибающих миров —

И упал, почти до звона

Телеграфных проводов.

Лишь одна звезда светила

В напряженной тишине

И, хихикая, язвила

И подмигивала мне.

Звезды с высоты надменной

Ждали, кто бы мне помог.

От презренья всей вселенной

Я ничем спастись не мог.

Но живительным дыханьем

День вошел и засиял,

Понял я — конец страданьям,

И я к Господу воззвал.

Но, забыв, о чем молиться,

Я заплакал, как дитя,

И смежил мне сном ресницы

Ветер утренний, шутя.

САМАЯ СТАРАЯ ПЕСНЯ

Потому что прежде Евы была Лилит.

Предание

Перевод М. Фромана

«Этих глаз не любил ты и лжешь,

Что любишь теперь и что снова

Ты в разлете бровей узнаешь

Все восторги и муки былого!

Ты и голоса не любил,

Что ж пугают тебя эти звуки?

Разве ты до конца не убил

Чар его в роковой разлуке?

Не любил ты и этих волос,

Хоть сердце твое забывало

Стыд и долг и в бессилье рвалось

Из-под черного их покрывала!»

«Знаю все! Потому-то мое

Сердце бьется так глухо и странно!»

«Но зачем же притворство твое?»

«Счастлив я — ноет старая рана».

ЕДИНСТВЕННЫЙ СЫН

Перевод М. Гутнера

На засов тугой закрыла дверь, в очаг подбросила дров,

Потому что увидела блеск когтей и услышала хнычущий зов.

Распелся в хижине огонь и озарил потолок,

И увидел сон Единственный Сын, едва на полу прилег.

Последний пепел упал с головни, и почти потух очаг,

И проснулся опять Единственный Сын и тихо крикнул во мрак:

«Неужели я женщиной был рожден и знал материнскую грудь?

Мне снился ворох мохнатых шкур, на которых я мог отдохнуть.

Неужели я женщиной был рожден и ел из отцовской руки?

Мне снилось, что защищали меня сверкающие клыки.

Неужели я — Единственный Сын и один играл у огня?

Мне снились товарищи мои, что больно кусали меня.

Неужели я ел ячменный хлеб и водой запивал наяву?

Мне снился козленок, ночью глухой зарезанный в хлеву.

Мне снились полночные небеса, и в Джунглях полночный крик,

И тени, скользящие прочь от меня, и красный их язык.

Целый час еще, целый час еще до восхода круглой луны,

Но я вижу как днем, как светлым днем, потолок и бревна стены.

Далеко, далеко Водопады шумят — там оленей ночной водопой,

Но я слышу блеянье оленят, за самкой бегущих тропой.

Далеко, далеко Водопады шумят — там зеленой пшеницы поля,

Но я слышу: рассветный ветер идет, колосья в полях шевеля.

Открой же дверь, я ждать не могу, мне сегодня не спится тут,

Узнаю: сородичи ли мои или волки за дверью ждут?»

Сняла засов, открыла дверь — вокруг рассветная мгла,

И волчица к Сыну вышла из мглы и у ног покорно легла.

Переводы Ады Оношкович-Яцыной

МИРОВАЯ С МЕДВЕДЕМ

Ежегодно, схватив винтовки, белые люди идут

Маттианским проходом в долины поохотиться там и тут.

Ежегодно сопровождает беспечных белых людей

Матун, ужасный нищий, забинтованный до бровей.

Беззубый, безгубый, безносый, с разбитой речью, без глаз,

Прося у ворот подаянье, бормочет он свой рассказ —

Снова и снова все то же с утра до глубокой тьмы:

«Не заключайте мировой с Медведем, что ходит, как мы».

«Кремень был в моей винтовке, был порох насыпая в ствол

Когда я шел на медведя, на Адам-зада я шел.

Был последним мой взгляд на деревья, был последним на снег мой взгляд,

Когда я шел на медведя полвека тому назад.

Я знал его время и пору, он — мой; и дерзок, и смел,

Он ночью в маисовом поле мой хлеб преспокойно ел.

Я знал его хитрость и силу, он — мой; и тихонько брал

Овец из моей овчарни, пока я крепко спал.

Из каменной пещеры, где гордых сосен ряд,

Тяжелый от обеда, бежал медведь Адам-зад,

Ворча, рыча, бушуя, вдоль голых диких скал.

Два перехода на север — и я его догнал.

Два перехода на север — к концу второго дня

Был мной настигнут Адам-зад, бегущий от меня.

Был заряд у меня в винтовке, был курок заранее взведен

Как человек, надо мною внезапно поднялся он.

Лапы сложив на молитву, чудовищен, страшен, космат,

Как будто меня умоляя, стоял медведь Адам-зад.

Я взглянул на тяжелое брюхо, и мне показался теперь

Каким-то ужасно жалким громадный, молящий зверь.

Чудесной жалостью тронут, не выстрелил я… С тех пор

Я не смотрел на женщин, с друзьями не вел разговор.

Подходил он все ближе и ближе, умоляющ, жалок и стар,

От лба и до подбородка распорол мне лицо удар…

Внезапно, безмолвно, дико железною лапой смят,

Перед ним я упал, безликий, полвека тому назад.

Я слышал его ворчанье, я слышал хруст ветвей,

Он темным годам оставил меня и жалости людей.

С ружьями новой системы идете вы, господа,

Я щупал, как их заряжают, они попадают всегда.

Удача — винтовкам белых, они приносят смерть,

Заплатите, и я покажу вам, что может сделать Медведь.

Мясо, как головешка, в морщинах, в шрамах, в узлах —

Матун, ужасный нищий, угощает на совесть и страх.

«Заберитесь в полдень в кустарник, его подымите там, —

Пусть он бушует и злится, идите за ним по пятам!

(Заплатите — надену повязку.) Наступает страшный миг,

Когда на дыбы он встанет, шатаясь, словно старик,

Когда на дыбы он встанет, человек и зверь зараз,

Когда он прикроет ярость и злобу свинячьих глаз,

Когда он сложит лапы, с поникшей головой.

Вот это минута смерти, минута Мировой».

Беззубый, безгубый, безносый, прося прохожих подать,

Матун, ужасный нищий, повторяет все то же опять.

Зажав меж колен винтовки, руки держа над огнем,

Беспечные белые люди заняты завтрашним днем.

Снова и снова все то же твердит он до поздней тьмы:

«Не заключайте мировой с Медведем, что ходит, как мы.»

«МЭРИ ГЛОСТЕР»

Я платил за твои капризы, не запрещал ничего.

Дик! Твой отец умирает, ты выслушать должен его.

Доктора говорят — две недели. Врут твои доктора,

Завтра утром меня не будет… и… скажи, чтоб вышла сестра.

Не видывал смерти, Дикки? Учись, как кончаем мы,

Тебе нечего будет вспомнить на пороге вечной тьмы.

Кроме судов, и завода, и верфей, и десятин,

Я создал себя и мильоны, но я проклят — ты мне не сын!

Капитан в двадцать два года, в двадцать три женат,

Десять тысяч людей на службе, сорок судов прокат.

Пять десятков средь них я прожил и сражался немало лет,

И вот я, сэр Антони Глостер, умираю — баронет!

Я бывал у его высочества, в газетах была статья:

«Один из властителей рынка» — ты слышишь, Дик, это — я!

Я начал не с просьб и жалоб. Я смело взялся за труд.

Я хватался за случай, и это — удачей теперь зовут.

Что за судами я правил! Гниль и на щели щель!

Как было приказано, точно, я топил и сажал их на мель.

Жратва, от которой шалеют! С командой не совладать!

И жирный куш страховки, чтоб рейса риск оправдать.

Другие, те не решались — мол, жизнь у нас одна.

(Они у меня шкиперами.) Я шел, и со мной жена.

Женатый в двадцать три года, и передышки ни дня,

А мать твоя деньги копила, выводила в люди меня.

Я гордился, что стал капитаном, но матери было видней,

Она хваталась за случай, я следовал слепо за ней.

Она уломала взять денег, рассчитан был каждый шаг,

Мы купили дешевых акций и подняли собственный флаг.

В долг забирали уголь, нам нечего было есть,

«Красный бык» был наш первый клипер, теперь их тридцать шесть!

То было клиперов время, блестящие были дела,

Но в Макассарском проливе Мэри моя умерла.

У Малого Патерностера спит она в синей воде,

На глубине в сто футов. Я отметил на карте — где.

Нашим собственным было судно, на котором скончалась она,

И звалось в честь нее «Мэри Глостер»: я молод был в те времена.

Я запил, минуя Яву, и чуть не разбился у скал,

Но мне твоя мать явилась — в рот спиртного с тех пор я не брал.

Я цепко держался за дело, не покладая рук,

Копил (так она велела), а пили другие вокруг.

Я в Лондоне встретил Мак-Кулло (пятьсот было в кассе моей),

Основали сталелитейный — три кузницы, двадцать людей.

Дешевый ремонт дешевки. Я платил, и дело росло,

Патент на станок приобрел я, и здесь мне опять повезло,

Я сказал: «Нам выйдет дешевле, если сделает их наш завод»,

Но Мак-Кулло на разговоры потратил почти что год.

Пароходства как раз рождались — работа пошла сама,

Коглы мы ставили прочно, машины были — дома!

Мак-Кулло хотел, чтоб в каютах были мрамор и всякий там клен,

Брюссельский и утрехтский бархат, ванны и общий салон,

Водопроводы в клозетах и слишком легкий каркас,

Но он умер в шестидесятых, а я — умираю сейчас…

Я знал — шла стройка «Байфлита», — я знал уже в те времена

(Они возились с железом), я знал — только сталь годна

И сталь себя оправдала. И мы спустили тогда,

За шиворот взяв торговлю, девятиузловые суда.

Мне задавали вопросы, по Писанью был мой ответ:

«Тако да воссияет перед людьми ваш свет».

В чем могли, они подражали, но им мыслей моих не украсть —

Я их всех позади оставил потеть и списывать всласть.

Пошли на броню контракты, здесь был Мак-Кулло силен,

Он был мастер в литейном деле, но лучше, что умер он.

Я прочел все его заметки, их понял бы новичок,

И я не дурак, чтоб не кончить там, где мне дан толчок.

(Помню, вдова сердилась.) А я чертежи разобрал.

Шестьдесят процентов, не меньше, приносил мне прокатный вал.

Шестьдесят процентов с браковкой, вдвое больше, чем дало б литье,

Четверть мильона кредита — и все это будет твое.

Мне казалось — но это неважно, — что ты очень походишь на мать,

Но тебе уже скоро сорок, и тебя я успел узнать.

Харроу и Тринити-колледж. А надо б отправить в моря!

Я дал тебе воспитанье, и дал его, вижу, зря

Тому, что казалось мне нужным, ты вовсе не был рад,

И то, что зовешь ты жизнью, я называю — разврат.

Гравюры, фарфор и книги — вот твоя колея,

В колледже квартирой шлюхи была квартира твоя.

Ты женился на этой костлявой, длинной, как карандаш,

От нее ты набрался спеси; но скажи, где ребенок ваш?

Катят по Кромвель-роуду кареты твои день и ночь,

Но докторский кеб не виден, чтоб хозяйке родить помочь!

(Итак, ты мне не дал внука, Глостеров кончен род.)

А мать твоя в каждом рейсе носила под сердцем плод

Но все умирали, бедняжки. Губил их морской простор.

Только ты, ты один это вынес, хоть мало что вынес с тех пор!

Лгун и лентяй и хилый, скаредный, как щенок,

Роющийся в объедках. Не помощник такой сынок!

Триста тысяч ему в наследство, кредит и с процентов доход,

Я не дам тебе их в руки, все пущено в оборот.

Можешь не пачкать пальцев, а не будет у вас детей,

Все вернется обратно в дело. Что будет с женой твоей!

Она стонет, кусая платочек, в экипаже своем внизу:

«Папочка! умирает!» — и старается выжать слезу.

Благодарен? О да, благодарен. Но нельзя ли подальше ее?

Твоя мать бы ее не любила, а у женщин бывает чутье.

Ты услышишь, что я женился во второй раз. Нет, это не то!

Бедной Эджи дай адвоката и выдели фунтов сто.

Она была самой славной — ты скоро встретишься с ней!

Я с матерью все улажу, а ты успокой друзей.

Что мужчине нужна подруга, женщинам не понять,

А тех, кто с этим согласны, не принято в жены брать.

О той хочу говорить я, кто леди Глостер еще,

Я нынче в путь отправляюсь, чтоб повидать ее.

Стой и звонка не трогай! Пять тысяч тебе заплачу

Если будешь слушать спокойно и сделаешь то, что хочу,

Докажут, что я — сумасшедший, если ты не будешь тверд.

Кому я еще доверюсь? (Отчего не мужчина он, черт?)

Кое-кто тратит деньги на мрамор (Мак-Кулло мрамор любил)

Мрамор и мавзолеи — я зову их гордыней могил.

Для похорон мы чинили старые корабли,

И тех, кто так завещали, безумцами не сочли

У меня слишком много денег, люди скажут…

Но я был слеп, Надеясь на будущих внуков, купил я в Уокинге склеп.

Довольно! Откуда пришел я, туда возвращаюсь вновь,

Ты возьмешься за это дело, Дик, мой сын, моя плоть и кровь!

Десять тысяч миль отсюда — с твоей матерью лечь я хочу,

Чтоб меня не послали в Уокинг, вот за что я тебе плачу.

Как это надо сделать, я думал уже не раз,

Спокойно, прилично и скромно — вот тебе мой приказ.

Ты линию знаешь? Не знаешь? В контору письмо пошли,

Что, смертью моей угнетенный, ты хочешь поплавать вдали.

Ты выберешь «Мэри Глостер» — мной приказ давно уже дан, —

Ее приведут в порядок, и ты выйдешь на ней в океан.

Это чисгый убыток, конечно, пароход без дела держать..

Я могу платить за причуды — на нем умерла твоя мать

Близ островов Патерностер в тихой, синей воде

Спит она… я говорил уж… я отметил на карте — где

(На люке она лежала, волны маслены и густы),

Долготы сто восемнадцать и ровно три широты.

Три градуса точка в точку — цифра проста и ясна.

И Мак-Эндрю на случай смерти копия мною дана.

Он глава пароходства Маори, но отпуск дадут старине,

Если ты напишешь, что нужен он по личному делу мне.

Для них пароходы я строил, аккуратно выполнил все,

А Мака я знаю давненько, а Мак знал меня… и ее.

Ему передал я деньги — удар был предвестник конца, —

К нему ты придешь за ними, предав глубине отца.

Недаром ты сын моей плоти, а Мак — мой старейший друг,

Его я не звал на обеды, ему не до этих штук.

Говорят, за меня он молился, старый ирландский шакал!

Но он не солгал бы за деньги, подох бы, но не украл.

Пусть он «Мэри» нагрузит балластом — полюбуешься, что за ход!

На ней сэр Антони Глостер в свадебный рейс пойдет.

В капитанской рубке, привязанный, иллюминатор открыт,

Под ним винтовая лопасть, голубой океан кипит.

Плывет сэр Антони Глостер — вымпела по ветру летят, —

Десять тысяч людей на службе, сорок судов прокат.

Он создал себя и мильоны, но это все суета,

И вот он идет к любимой, и совесть его чиста!

У самого Патерностера — ошибиться нельзя никак…

Пузыри не успеют лопнуть, как тебе заплатит Мак.

За рейс в шесть недель пять тысяч, по совести — куш хорош.

И, отца предав океану, ты к Маку за ним придешь.

Тебя высадит он в Макассаре, и ты возвратишься один,

Мак знает, чего хочу я… И над «Мэри» я — господин!

Твоя мать назвала б меня мотом — их еще тридцать шесть — ничего!

Я приеду в своем экипаже и оставлю у двери его;

Всю жизнь я не верил сыну — он искусство и книги любил,

Он жил за счет сэра Антони и сердце сэра разбил.

Ты даже мне не дал внука, тобою кончен наш род…

Единственный наш, о матерь, единственный сын наш — вот!

Харроу и Тринити-колледж — а я сна не знал за барыш!

И он думает — я сумасшедший, а ты в Макассаре спишь!

Плоть моей плоти, родная, аминь во веки веков!

Первый удар был предвестник, и к тебе я идти был готов

Но — дешевый ремонт дешевки — сказали врачи: баловство!

Мэри, что ж ты молчала? Я тебе не жалел ничего!

Да, вот женщины… Знаю… Но ты ведь бесплотна теперь!

Они были женщины только, а я — мужчина. Поверь!

Мужчине нужна подруга, ты понять никак не могла,

Я платил им всегда чистоганом, но не говорил про дела.

Я могу заплатить за прихоть! Что мне тысяч пять

За место у Патерностера, где я хочу почивать?

Я верую в Воскресенье и Писанье читал не раз,

Но Уокингу я не доверюсь: море надежней для нас.

Пусть сердце, полно сокровищ, идет с кораблем ко дну…

Довольно продажных женщин, я хочу обнимать одну!

Буду пить из родного колодца, целовать любимый рот,

Подруга юности рядом, а других пусть черт поберет!

Я лягу в вечной постели (Дикки сделает, не предаст!),

Чтобы был дифферент на нос, пусть Мак разместит балласт.

Вперед, погружаясь носом, котлы погасив, холодна…

В обшивку пустого трюма глухо плещет волна,

Журча, клокоча, качая, спокойна, темна и зла,

Врывается в люки… Все выше… Переборка сдала!

Слышишь? Все затопило, от носа и до кормы.

Ты не видывал смерти, Дикки? Учись, как уходим мы!

ТОМЛИНСОН

На Берклей-сквере Томлинсон скончался в два часа.

Явился Призрак и схватил его за волоса,

Схватил его за волоса, чтоб далеко нести,

И он услышал шум воды, шум Млечного Пути,

Шум Млечного Пути затих, рассеялся в ночи,

Они стояли у ворот, где Петр хранит ключи.

«Восстань, восстань же, Томлинсон, и говори скорей,

Какие добрые дела ты сделал для людей,

Творил ли добрые дела для ближних ты иль нет?»

И стала голая душа белее, чем скелет.

«О, — так сказал он, — у меня был друг любимый там,

И если б был он здесь сейчас, он отвечал бы вам».

«Что ты любил своих друзей — прекрасная черта,

Но только здесь не Берклей-сквер, а райские врата.

Хоть с ложа вызван твой друг сюда — не скажет он ничего.

Ведь каждый на гонках бежит за себя, а не двое за одного».

И Томлинсон взглянул вокруг, но выигрыш был небольшой,

Смеялись звезды в высоте над голой его душой,

А буря мировых пространств его бичами жгла,

И начал Томлинсон рассказ про добрые дела.

«О, это читал я, — он сказал, — а это был голос молвы,

А это я думал, что думал другой про графа из Москвы».

Столпились стаи добрых душ, совсем как голубки,

И загремел ключами Петр от гнева и тоски.

«Ты читал, ты слыхал, ты думал, — он рек, — но толку в сказе нет!

Во имя плоти, что ты имел, о делах твоих дай ответ!»

И Томлинсон взглянул вперед, потом взглянул назад —

Был сзади мрак, а впереди — створки небесных врат.

«Я так ощущал, я так заключил, а это слышал потом,

А так писали, что кто-то писал о грубом норвежце одном».

«Ты читал, заключал, ощущал — добро! Но в райской тишине,

Среди высоких, ясных звезд, не место болтовне.

О, не тому, кто у друзей взял речи напрокат

И в долг у ближних все дела, от бога ждать наград.

Ступай, ступай к владыке зла, ты мраку обречен,

Да будет вера Берклей-сквера с тобою, Томлинсон!»

. . . . . . . . . . . .

Его от солнца к солнцу вниз та же рука несла

До пояса Печальных звезд, близ адского жерла.

Одни, как молоко, белы, другие красны, как кровь,

Иным от черного греха не загореться вновь.

Держат ли путь, изменяют ли путь — никто не отметит никак,

Горящих во тьме и замерзших давно, поглотил их великий мрак,

А буря мировых пространств леденила насквозь его,

И он стремился на адский огонь, как на свет очага своего.

Дьявол сидел среди толпы погибших темных сил,

И Томлинсона он поймал и дальше не пустил.

«Не знаешь, видно, ты, — он рек, — цены на уголь, брат,

Что, пропуск у меня не взяв, ты лезешь прямо в ад.

С родом Адама я в близком родстве, не презирай меня,

Я дрался с богом из-за него с первого же дня.

Садись, садись сюда на шлак и расскажи скорей,

Что злого, пока еще был жив, ты сделал для людей».

И Томлинсон взглянул наверх и увидел в глубокой мгле

Кроваво-красное чрево звезды, терзаемой в адском жерле.

И Томлинсон взглянул к ногам, пылало внизу светло

Терзаемой в адском жерле звезды молочное чело.

«Я любил одну женщину, — он сказал, — от нее пошла вся беда,

Она бы вам рассказала все, если вызвать ее сюда».

«Что ты вкушал запретный плод — прекрасная черта,

Но только здесь не Берклей-сквер, но адские врата.

Хоть мы и свистнули ее и она пришла, любя,

Но каждый в грехе, совершенном вдвоем, отвечает сам за себя».

И буря мировых пространств его бичами жгла,

И начал Томлинсон рассказ про скверные дела:

«Раз я смеялся над силой любви, дважды над смертным концом,

Трижды давал я богу пинков, чтобы прослыть храбрецом».

На кипящую душу дьявол подул и поставил остыть слегка:

«Неужели свой уголь потрачу я на безмозглого дурака?

Гроша не стоит шутка твоя, и нелепы твои дела!

Я не стану своих джентльменов будить, охраняющих вертела».

И Томлинсон взглянул вперед, потом взглянул назад,

Легион бездомных душ в тоске толпился близ адских врат.

«Эго я слышал, — сказал Томлинсон, — за границею прошлый год,

А это в бельгийской книге прочел покойный французский лорд».

«Ты читал, ты слышал, ты знал — добро! Но начни сначала рассказ —

Из гордыни очей, из желаний плотских согрешил ли ты хоть раз?»

За решетку схватился Томлинсон и завопил:

«Пусти! Мне кажется, я чужую жену сбил с праведного пути!»

Дьявол громко захохотал и жару в топки поддал:

«Ты в книге прочел этот грех?» — он спросил, и Томлинсон молвил:

«Да!» А дьявол на ногти себе подул, и явился взвод дьяволят:

«Пускай замолчит этот ноющий вор, что украл человечий наряд

Просейте его между звезд, чтоб узнать, что стоит этот урод,

Если он вправду отродье земли, то в упадке Адамов род».

В аду малыши — совсем голыши, от жары им легко пропасть,

Льют потоки слез, что малый рост не дает грешить им всласть;

По угольям гнали душу они и рылись в ней без конца —

Так дети шарят в вороньем гнезде или в шкатулке отца.

В клочьях они привели его, как после игр и драк,

Крича: «Он душу потерял, не знаем где и как!

Мы просеяли много газет, и книг, и ураган речей,

И много душ, у которых он крал, но нет в нем души своей.

Мы качали его, мы терзали его, мы прожгли его насквозь,

И если зубы и ногти не врут, души у него не нашлось».

Дьявол главу склонил на грудь и начал воркотню:

«С родом Адама я в близком родстве, я ли его прогоню?

Мы близко, мы лежим глубоко, но когда он останется тут,

Мои джентльмены, что так горды, совсем меня засмеют.

Скажут, что я — хозяин плохой, что мой дом — общежитье старух,

И, уж конечно, не стоит того какой-то никчемный дух».

И дьявол глядел, как отрепья души пытались в огонь пролезть,

О милосердье думал он, но берег свое имя и честь:

«Я, пожалуй, могу не жалеть углей и жарить тебя всегда,

Если сам до кражи додумался ты?» и Томлинсон молвил —

«Да!» И дьявол тогда облегченно вздохнул, и мысль его стала светла:

«Душа блохи у него, — он сказал, — но я вижу в ней корни зла.

Будь я один здесь властелин, я бы впустил его,

Но Гордыни закон изнутри силен, и он сильней моего.

Где сидят проклятые Разум и Честь — при каждом Блудница и Жрец,

Бываю там я редко сам, тебе же там конец.

Ты не дух, — он сказал, — и ты не гном, ты не книга, и ты не зверь.

Не позорь же доброй славы людей, воплотись еще раз теперь.

С родом Адама я в близком родстве, не стал бы тебя я гнать,

Но припаси получше грехов, когда придешь опять.

Ступай отсюда! Черный конь заждался твоей души.

Сегодня они закопают твой гроб. Не опоздай! Спеши!

Живи на земле и уст не смыкай, не закрывай очей

И отнеси Сынам Земли мудрость моих речей.

Что каждый грех, совершенный двумя, и тому, и другому вменен,

И… бог, что ты вычитал из книг, да будет с тобой, Томлинсон!»

КОРОЛЕВА

«Романтика, прощай навек!

С резною костью ты ушла, —

Сказал пещерный человек, —

И бьет теперь кремнем стрела.

Бог плясок больше не в чести.

Увы, романтика! Прости!»

«Ушла! — вздыхал народ озер. —

Теперь мы жизнь влачим с трудом,

Она живет в пещерах гор,

Ей незнаком наш свайный дом,

Холмы, вы сон ее блюсти Должны.

Романтика, прости!»

И мрачно говорил солдат:

«Кто нынче битвы господин?

За нас сражается снаряд

Плюющих дымом кулеврин.

Удар никак не нанести!

Где честь? Романтика, прости!»

И говорил купец, брезглив:

«Я обошел моря кругом —

Все возвращается прилив,

И каждый ветер мне знаком.

Я знаю все, что ждет в пути

Мой бриг. Романтика, прости!»

И возмущался капитан:

«С углем исчезла красота;

Когда идем мы в океан,

Рассчитан каждый взмах винта.

Мы, как паром, из края в край

Идем. Романтика, прощай!»

И злился дачник, возмущен:

«Мы ловим поезд, чуть дыша.

Бывало, ездил почтальон,

Опаздывая, не спеша.

О, черт!» Романтика меж тем

Водила поезд девять-семь.

Послушен под рукой рычаг,

И смазаны золотники,

И будят насыпь и овраг

Ее тревожные свистки;

Вдоль доков, мельниц, рудника

Ведет умелая рука.

Так сеть свою она плела,

Где сердце — кровь и сердце — чад,

Каким-то чудом заперта

В мир, обернувшийся назад.

И пел певец ее двора:

«Ее мы видели вчера!»

ЕВАРРА И ЕГО БОГИ

Читай:

Вот повесть о Еварре-человеке,

Творце богов в стране за океаном.

Затем, что город нес ему металл

И бирюзу возили караваны,

Затем, что жизнь его лелеял Царь,

Так что никто не смел его обидеть

И с болтовней на улице нарушить

Его покой в час отдыха, он сделал

Из жемчуга и злата образ бога

С глазами человека и в венце,

Чудесный в свете дня, повсюду славный,

Царем боготворимый; но, гордясь,

Затем, что кланялись ему, как богу,

Он написал: «Так делают богов,

Кто сделает иначе, тот умрет».

И город чтил его… Потом он умер.

Читай повествованье о Еварре,

Творце богов в стране за океаном.

Затем, что город не имел богатств,

Затем, что расхищались караваны,

Затем, что смертью Царь ему грозил,

Так что на улице над ним глумились,

Он из живой скалы в слезах и в поте

Лицом к восходу высек образ бога.

Ужасный в свете дня, повсюду видный,

Царем боготворимый; но, гордясь,

Затем, что город звал его назад,

Он вырезал — «Так делают богов,

Кто сделает иначе, тот умрет».

И чтил его народ… Потом он умер.

Читай повествованье о Еварре,

Творце богов в стране за океаном.

Затем, что был простым его народ,

И что село лежало между гор,

И мазал он овечьей кровью щеки,

Он вырезал кумира из сосны,

Намазал кровью щеки, вместо глаз

Вбил раковину в лоб, свил волоса

Из мха и сплел корону из соломы.

Его село хвалило за искусство,

Ему несли мед, молоко и масло,

И он, от криков пьяный, нацарапал

На том бревне: «Так делают богов,

Кто сделает иначе, тот умрет».

И чтил его народ… Потом он умер.

Читай повествованье о Еварре,

Творце богов в стране за океаном.

Затем, что волей бога капля крови

На волос уклонилась от пути

И горячила мозг его, Еварра,

Изодранный, бродил среди скота,

Шутя с деревьями, считая пальцы,

Дразня туман, пока не вызвал бог

Его на труд. Из грязи и рогов

Он вылепил чудовищного бога,

Комок нечистый в паклевой короне,

И, слушая мычание скота,

Он бредил кликами больших народов

И сам рычал. «Так делают богов,

Кто сделает иначе, тот умрет».

И скот кругом мычал… Потом он умер.

И вот попал он в Рай и там нашел

Своих богов и то, что написал,

И, стоя близко к богу, он дивился,

Кто смел назвать свой труд законом бога,

Но бог сказал, смеясь. «Они — твои».

Еварра крикнул: «Согрешил я!» —

«Нет! Когда б ты написал иначе, боги

Покоились бы в камне и руде,

И я не знал бы четырех богов

И твоего чудесного закона,

Раб шумных сборищ и мычащих стад».

Тогда, смеясь и слезы отирая,

Еварра выбросил богов из Рая

Вот повесть о Еварре-человеке,

Творце богов в стране за океаном.

ДВОРЕЦ

Каменщик был и Король я — и, знанье свое ценя,

Как Мастер, решил построить Дворец, достойный меня.

Когда разрыли поверхность, то под землей нашли

Дворец, как умеют строить только одни Короли.

Он был безобразно сделан, не стоил план ничего,

Туда и сюда, бесцельно, разбегался фундамент его.

Кладка была неумелой, но на каждом я камне читал:

«Вслед за мною идет Строитель. Скажите ему — я знал».

Ловкий, в моих проходах, в подземных траншеях моих

Я валил косяки и камни и заново ставил их.

Я пускал его мрамор в дело, известью крыл Дворец,

Принимая и отвергая то, что оставил мертвец.

Не презирал я, не славил; но, разобрав до конца,

Прочел в низвергнутом зданье сердце его творца.

Словно он сам рассказал мне, стал мне понятным таким

Облик его сновиденья в плане, задуманном им.

Каменщик был и Король я — в полдень гордыни моей

Они принесли мне Слово, Слово из Мира теней.

Шепнули: «Кончать не должно! Ты выполнил меру работ,

Как и тот, твой дворец — добыча того, кто потом придет».

Я отозвал рабочих от кранов, от верфей, из ям

И все, что я сделал, бросил на веру неверным годам.

Но надпись носили камни, и дерево, и металл:

«Вслед за мною идет Строитель. Скажите ему — я знал.»

ГИМН ПЕРЕД БИТВОЙ

Земля дрожит от гнева,

И темен океан,

Пути нам преградили

Мечи враждебных стран:

Когда потоком диким

Нас потеснят враги,

Йегова, Гром небесный,

Бог Сечи, помоги!

С высоким, гордым сердцем,

Суровые в борьбе,

С душою безмятежной,

Приходим мы к тебе!

Иной неверно клялся,

Иной бежал, как тать,

Ты знаешь наши сроки —

Дай сил нам умирать!

А тем, кто с нами разом

Зовет богов иных,

Слепой и темный разум

Прости за веру их!

Мы к ним пришли, как к братьям,

Позвали в страшный час —

Их не рази проклятьем,

Их грех лежит на нас!

От гордости и мести,

От низкого пути,

От бегства с поля чести

Незримо защити.

Да будет недостойным

Покровом благодать,

Без гнева и спокойно

Дай смерть Твою принять!

Мария, будь опорой,

Защитой без конца

Душе, что встанет скоро

Перед лицом Творца.

Мы все среди мучений

От женщин родились —

За верного в сраженье,

Мадонна, заступись!

Нас поведут к победам,

Мы смерть несем врагам,

Как помогал Ты дедам,

Так помоги и нам.

Великий, и чудесный,

И светлый в смертный час,

Йегова, Гром небесный,

Бог Сеч, услыши нас!

САПЕРЫ

(Королевские инженеры)

Чуть из хлябей явился земной простор

(«Так точно!» — сказал сапер),

Господь бог сотворил Инженера