Вокруг Онегина

Печатный двойник этой книги, изданный «Детской литературой» в 1975 году, достался мне от смотрителя довлатовского дома в Пушкинских Горах. С тех пор эта книга в 50 страниц для меня заповедная, как и все, что связано с Пушкиногорьем. А самое заповедное место в воспоминаниях Пущина — его встреча с Пушкиным в заснеженном Михайловском (где написана большая часть романа «Евгений Онегин», в том числе снеговые сцены).

«Выскакиваю из саней, беру его в охапку и тащу в комнату. На дворе страшный холод, но в иные минуты человек не простужается. Смотрим друг на друга, целуемся, молчим… Прибежавшая старуха застала нас в объятиях друг друга в том самом виде, как мы попали в дом; один — почти голый, другой — весь забросанный снегом. Наконец пробила слеза (она и теперь, через тридцать три года, мешает писать в очках), мы очнулись…»

Говорят, что, когда Достоевский произносил эту речь, он буквально вырастал на глазах у слушателей, многие из которых, слушая оратора, плакали навзрыд. Именно в этом выступлении Достоевский назвал роман в стихах поэмой, нарушил пушкинскую систему персонажей, низвергнув Онегина с позиции главного героя и возведя на пьедестал Татьяну.

«Она глубже Онегина и, конечно, умнее его. Она уже одним благородным инстинктом своим предчувствует, где и в чем правда, что и выразилось в финале поэмы. Может быть, Пушкин даже лучше бы сделал, если бы назвал свою поэму именем Татьяны, а не Онегина, ибо бесспорно она главная героиня поэмы».

Силой своего воображения Цветаева одушевляет памятник Пушкину на Тверском бульваре, а ее детская влюбленность в Татьяну и Онегина становится страшно заразительной и… раздражающей для окружающих, как грипп в пору сезонной эпидемии. Если читатель не боится этого вируса любви, можно смело следовать за Цветаевой.

— Опозорила!! Не поблагодарила за мандарин! Как дура — шести лет — влюбилась в Онегина!

Мать ошиблась. Я не в Онегина влюбилась, а в Онегина и Татьяну (и, может быть, в Татьяну немножко больше), в них обоих вместе, в любовь.

Русский читатель XXI века чувствует себя в «Евгении Онегине» иногда как в открытом космосе: многие явления, имена, обороты новы для него и непостижимы, поступки и мысли героев часто непонятны. Поэтому по «энциклопедии русской жизни» (как часто называют «Евгения Онегина» с легкой руки Виссариона Белинского) лучше странствовать с проводником. И лучшего комментатора, чем Юрий Михайлович Лотман, пожалуй, не найти. Вместе с ним ты как будто следуешь по пятам за самим автором романа, вот-вот его настигнешь и чуть-чуть не успеваешь поймать край крылатки, который исчезает в зазоре меж мирами.

«Исчерпать онегинский текст невозможно. Сколь подробно ни останавливались бы мы на политических намеках, многозначительных умолчаниях, бытовых реалиях или литературных ассоциациях, комментирование которых проясняет различные стороны смысла пушкинских строк, всегда остается место для новых вопросов и для поисков ответов на них».

В своих книгах о Пушкине Битов старался заглянуть за границы известного и видимого, награждал Пушкина свободами, которых поэт был лишен в жизни, отправлял в заграничные путешествия, соединял с теми, с кем Пушкин был разлучен, перемешивал обстоятельства действительной и воображаемой реальности. В общем, превращал жизнь поэта в увлекательный, порой авантюрный роман.

«Остывающее перед нами письмо лишь слабый оттиск каких-то давних отношений поэта с Татьяной, оставшихся за пределами текста — там, где хранится недоступный оригинал ее письма, которое Пушкин вечно читает и не может начитаться».

Примечательно, что Андрей Синявский упражнялся в воображаемых прогулках, пропитанных воздухом вольности, в условиях вынужденной несвободы. Это был ментальный перипатетический опыт, пробивавшийся из ссылки сквозь любовные письма к жене и вылившийся впоследствии в отдельную книгу для широкого круга читателей, которая не утратила личной интонации черновиков-эпистол, особенно в разговорах о «Евгении Онегине». Пушкин помог Синявскому свободно дышать, и мыслить, и говорить как дышать.

«Роман утекает у нас сквозь пальцы, и даже в решающих ситуациях, в портретах основных персонажей, где первое место отведено не человеку, а интерьеру, он неуловим, как воздух, грозя истаять в сплошной подмалевок и, расплывшись, сойти на нет — в ясную чистопись бумаги. Недаром на его страницах предусмотрено столько пустот, белых пятен, для пущей вздорности прикрытых решетом многоточий, над которыми в свое время вдосталь посмеялась публика, впервые столкнувшаяся с искусством графического абстракционизма. Можно ручаться, что за этой публикацией опущенных строф ничего не таилось, кроме того же воздуха, которым проветривалось пространство книги, раздвинувшей свои границы в безмерность темы, до потери, о чем же, собственно, намерен поведать ошалевший автор».