Мини-хрестоматия советского рассказа

О чем: Повествование от лица Андрея Казимировича Сушинского — инвалида, скромного счетовода, живущего в коммунальной квартире. Его странное поведение и злобное недовольство окружающими неожиданно объясняются в середине рассказа: Андрей Казимирович оказывается инопланетянином, вынужденным в течение 30 лет притворяться своим, будучи при этом скорее растением, чем человеком.

Почему стоит читать: Возможно, впервые в послесталинской литературе в центре внимания — сознание Другого. «Пхенц» — это новый тип научной фантастики, соединяющей гротеск, психологизм и социальную критику. Сам инопланетянин — это также и художник, причем модернистского склада: его взгляд моментально порождает остранение
. Точно по Шкловскому: «Меня всегда поражал садизм кулинарии. Будущих цыплят поедают в жидком виде. Свиные внутренности набиваются собственным мясом. Кишка, проглотившая себя и облитая куриными выкидышами, — вот что такое на самом деле яичница с колбасой». Конечно, легко увидеть в жизнеописании человека-кактуса аллегорию внутренней эмиграции. В то же время Другим оказывается любой, не принадлежащий — или отказывающийся от принадлежности — коллективному телу (телесные мотивы очень сильны в рассказе). Неслучайно Синявский на суде над ним и Юлием Даниэлем процитирует этот рассказ: «…у меня в неопубликованном рассказе „Пхенц“ есть фраза, которую я считаю автобиографической: „Подумаешь, если я просто другой, так уж сразу ругаться…“»). Полностью фраза выглядит так: «А я не ублюдок! Если просто другой, так уж сразу ругаться? Нечего своими уродствами измерять мою красоту. Я красивее вас и нормальнее. И всякий раз, как гляжу на себя, наглядно в том убеждаюсь».

О чем: Опубликованный с подзаголовком «повесть», «Один день Ивана Денисовича» первоначально обозначался автором как рассказ. Солженицын укладывает в один день всю лагерную жизнь — с ее промерзшими бараками, столовками, шмонами, «истязателями» самого разного пошиба и целой галереей человеческих типов.

Почему стоит читать: «Один день Ивана Денисовича» сделал Солженицына знаменитым и открыл лагерную тему в советской литературе. Герой рассказа не осознает ужаса и абсурда лагерной жизни — более того, в конце очередного дня отмечает, вполне «удоволенный», что «прошел день, ничем не омраченный, почти счастливый». Если читатели-современники Солженицына (о которых Денис Козлов написал целую книгу) обращали внимание на конкретные детали и на расхождения рассказа с официальной картиной мира, то сегодня «Один день» читается как моментальный снимок всей структуры советского общества — с садистами начальниками, воровской элитой, воровством и блатом, вписанными в логику системы. Вся неофициальная советская экономика описана здесь с социологической точностью. В эту же логику вписаны и методы выживания. Потому-то так редко сопротивление системе: сопротивляться ей означает отказываться от выживания. Впрочем, неприязнь Солженицына к интеллигенции тоже нашла здесь место (в сцене с Цезарем: когда Иван ждет окурка, а Цезарь беседует об Эйзенштейне).

О чем: Лобышев, главный герой рассказа, в ожидании зарплаты решает потратить три свободных часа на необязательные прогулки и просмотр американского фильма «Одиссей». В полумраке подворотни кинотеатра он заводит знакомство с девушкой, но, выйдя на свет, немедленно начинает стыдиться ее — небрежно одетой и странно остриженной.

Почему стоит читать: Повествовательная манера Битова возрождает письмо, подчиненное мыслительному процессу, а не движению фабулы, усложненное специфическими взаимоотношениями автора и героя и сосредоточенное на непрекращающейся рефлексии последнего. Герой рассказа с ужасом понимает, что «не властен в каждом шаге, движении и слове», что «целая жизнь у него такая», но ничего поделать с собой не может и следует с отвращением социальным конвенциям. Сами же эти конвенции, довлеющие над интеллигентным и тонко чувствующим Лобышевым, оказываются малосовместимыми с традиционными представлениями об интеллигенции. Тут и брезгливость по отношению к другому, и внимание к знакам социального статуса, и жесткие классовые границы.

Самый ранний рассказ подельника Синявского — Юлия Даниэля. История рабочего, завербованного в 1920-е годы в ЧК и ответственно расстреливавшего «антисоветскую гидру» — до момента, пока товарищи-чекисты не подшутили над ним, снабдив холостыми патронами. В результате неудавшийся расстрел священника так травмировал героя, что из-за трясущихся рук он оказался более не способен к работе и оставил расстрельную службу.

О чем: Мальчик с мамой едут в эвакуацию, когда мама неожиданно заболевает; их обоих ссаживают с поезда, и маму увозят в больницу. Мальчик бродит по городу в поисках больницы, кружит по городской площади, на которой стоит одноэтажный дом с башенкой. В конце концов он находит больницу, где на следующий день у него на глазах умирает мама — и ребенку приходится ехать дальше одному.

Почему стоит читать: Автобиографический рассказ Горенштейна — единственная доэмигрантская публикация автора — предвосхищает его более позднюю (и гораздо более известную) прозу. Экзистенциальное горе, одиночество, заброшенность в страшный мир — все эти темы зрелого Горенштейна разворачиваются здесь с ошеломляющей тактильностью. Война служит «удобной» мотивировкой для гораздо более масштабного сюжета: погружение мальчика в мир смерти, страшной и прозаичной в своей обыденности, в реальность жестокости и страдания, исключающего сострадание, возрождает древний троп обряда инициации. Только здесь все мифологические мотивы очищены от какой бы то ни было возвышенности: все грубо, просто и ужасно.

Рассказ «Сентенция».

О чем: Во время «командировки» — работы далеко от лагеря — в чуть отогревшемся доходяге оттаивают человеческие эмоции. От всепоглощающей злости, единственного чувства, тлеющего в заключенных, он движется к равнодушию, затем — к страху. Следом просыпается зависть к мертвым, потом — жалость (сначала к животным и лишь позднее — к людям). «Любовь не вернулась ко мне. Ах, как далека любовь от зависти, от страха, от злости. Как мало нужна людям любовь. Любовь приходит тогда, когда все человеческие чувства уже вернулись. Любовь приходит последней, возвращается последней, да и возвращается ли она?» Самым последним возвращается к герою язык: он вспоминает забытое слово «сентенция», которое ошеломляет его своей неуместностью.

Почему стоит читать: Входящий в «Колымские рассказы», этот текст, как и весь сборник, — о советской травме. От других рассказов его отличает кажущийся оптимизм: к герою возвращается слово! И хотя искусство, по Шаламову, не может преобразить человека, оно остается «единственным родом бессмертия»
. На силу искусства, способную противостоять ужасу лагеря, намекает и финал рассказа:

«И все стояли вокруг — убийцы и конокрады, блатные и фраера, десятники и работяги. А начальник стоял рядом. И выражение лица у него было такое, как будто он сам написал эту музыку для нас, для нашей глухой таежной командировки. Шеллачная пластинка кружилась и шипела, кружился сам пень, заведенный на все свои триста кругов, как тугая пружина, закрученная на целых триста лет…»

Однако здесь действует и принцип контрастного умолчания: если трудная и сама по себе достаточно жестокая «командировка» становится глотком свободы, возрождающим личность к жизни, то что же с человеком делает лагерь, куда герою неизбежно предстоит вернуться?

О чем: В центре рассказа — фарсовая сцена спора между Глебом Капустиным, «дошлым» деревенским краснобаем, любящим щелкнуть по носу зарвавшихся, как ему кажется, городских, и кандидатом наук Журавлевым, приехавшим в родную деревню с женой (тоже «кандидаткой») и дочерью проведать мать. Диалог между Капустиным и Журавлевыми разыгрывается как настоящий спектакль, да еще и на глазах восхищенных зрителей — мужиков, ожидающих, когда наконец-то Глеб «срежет знатного».

Почему стоит читать: В шукшинских «чудиках» обычно подчеркивали черты, соответствовавшие идеализированному представлению о человеке из народа, якобы сохраняющему вопреки историческим катастрофам «душевность» и устремленность к неким возвышенным ценностям, которые могли бы заполнить зияние, оставшееся на месте традиционной крестьянской культуры. Глеб Капустин — тоже «чудик», но в нем эта пустота заполняется злобой ко всему, что выходит за пределы его убогого кругозора. Его демагогические вопросы своим невежеством и напором напоминают о советских агитаторах-пропагандистах. Но не только о них. Вольно или невольно этот рассказ обнажил в «народном герое» те черты, которые в постсоветские годы оформятся в «негативную идентичность»
— самоутверждение путем насилия (физического, риторического, психологического) по отношению к другому, самоопределение через отрицание другого. «Срезал» — рассказ, в котором можно разглядеть сегодняшнюю политику, с ее агрессивностью, фобиями и риторическими эскападами.

О чем: Писатель-диссидент, практически неотличимый от самого Домбровского, после публикации за границей политически опасного романа, который он писал 11 лет, становится объектом травли со стороны госбезопасности. Однако, когда писатель вызывает на открытую драку оскорбляющих его по телефону хамов, они не приходят в указанное место. Зато, когда он едет в электричке на дачу, к нему подсаживается случайный знакомый, член общества книголюбов, который заводит с писателем милый разговор и предлагает выпить у него на даче. Писатель соглашается, а на «даче» его поджидают бандиты — те самые, которые изводили его своими звонками. Писателя избивают до смерти. Однако у рассказа есть и другая концовка, в которой он отказывается от опасного предложения «книголюба». Но изменит ли это решение судьбу писателя? На этот вопрос сможет ответить внимательный читатель.

Почему стоит читать: Рассказ носит откровенно автобиографический характер: в нем отразились обстоятельства жизни Домбровского в период публикации в Париже романа «Факультет ненужных вещей». Более того, в нем Домбровский предсказал свою скорую смерть: он погибнет меньше чем через год, в 78-м. Рассказ пронизан ассоциациями с «Гамлетом» (Домбровский был известным знатоком Шекспира), и (само)ироничная интонация не отменяет гамлетовского сознания неотменимости трагической судьбы.

Рассказ «Во сне ты горько плакал» (1977).

О чем: Рассказ начинается с воспоминания героя о самоубийстве друга и мучительных попыток понять причины этого поступка. Вторая часть — лирический монолог героя-отца, обращенный к ребенку, пронизанный осознанием неотвратимости взросления сына и ощущением надвигающейся трагедии. Причем трагедия связана не с каким-то событием — она вплетена в ткань существования. Не ее ли, эту надвигающуюся беду существования, чувствует горько плачущий во сне малыш?

Почему стоит читать: У текста Казакова очень пронзительная интонация, но событие рассказа, его центральное «означаемое», избегает повседневного зрения, оно для читателя плохо уловимо — так же, как для размышляющего, наблюдающего отца загадочна и непрозрачна душевная жизнь маленького сына. В финале рассказа отец фиксирует тот момент, когда душа ребенка вдруг обнаруживает себя навсегда выпавшей из природной гармонии, и чувствует необъяснимый трагизм существования. Возможно, лучший образец позднесоветского экзистенциализма.

Рассказ «Опрокинутый дом» (1980).

О чем: Один из последних рассказов Юрия Трифонова, входящий в одноименный цикл из семи историй «о моей жизни и путешествиях», как это сформулировал сам автор. Пересказать его практически невозможно. Казино в Лас-Вегасе вызывает воспоминания о том, как «мы засиживались до петухов втроем, полковник Гусев, Боря и я, одурманенные вожделением переменить судьбу? Мы играли в… — ах, какая разница, как называлась игра… Великие возможности не имеют размеров, они имеют лишь запах, лишь ветер, от которого холодеет душа».

Почему стоит читать: Безразмерные, почти джойсовские фразы, сплетающие несопоставимые американские и советские детали, проникнуты мучительным желанием переменить судьбу. И сознанием невозможности этой перемены. Как не удалось переменить в судьбу в 60-е, о которых вспоминает рассказчик, так не удастся и теперь. Через несколько месяцев после публикации этого рассказа Трифонов умрет от тромба, закупорившего артерию.