200 книг по существу

Книги о постчеловеке.

Анализ и описание Стэнфордского тюремного эксперимента: в 1971 году Зимбардо набрал 24 добровольца и назначил половину из них заключенными, а половину — охранниками, устроив «тюрьму» в подвале университетского кампуса. Ролевая игра оборвалась, выйдя из‑под контроля: каждый третий надсмотрщик проявил себя настоящим садистом, заключенные терпели издевательства и стучали друг на друга. Осужденный профессиональным сообществом, Зимбардо тем не менее сформулировал теорию о том, как карательная система калечит человеческую психику. Сама концепция отдает вульгарным бихевиоризмом, однако Зимбардо успешно использовал ее, защищая в суде одного из надзирателей тюрьмы Абу-Грейб, с усердием пытавшего иракских заключенных. (Наталья Бабинцева)

Книги о крови.

Все мы сегодня — националисты, ведь «национализм — это культура современности», — как считает Лия Гринфельд. Но быть современным можно по‑разному, и «Национализм» указывает пять таких способов: три прямых, два окольных. Как и теоретик национализма Эрнст Геллнер, Гринфельд полагает, что у наций есть специфическая сущность, но, в отличие от него не считает нации естественным продуктом человеческой эволюции. Нация для Гринфельд есть символическая трансляция во времени специфических форм человеческого общежития, но не все нации одинаковы: есть такие, которые понимают, что в них нет ничего от природы, и есть такие, которые это отказываются понимать. Первый национализм — гражданский (английский, французский, американский), второй — этнический (немецкий, русский). Гражданский национализм — инклюзивный, предполагает инкорпорирование чужаков в единую нацию. Гринфельд красочно живописует, как кровь, ранее божественная, а затем благородная, растекается по всему телу нации французов, в которую постепенно включается даже чернь, получающая свою дозу голубой эссенции. Но на этом отнюдь не завершаются политические приключения крови в мире становления национальных государств. Второй национализм — эксклюзивный, не терпит чужих и провозглашает этническую гегемонию. Дитя зависти отечественных элит к западным, русский национализм XVIII века интерпретирует цивилизацию и вместе с ним сам Запад как плату за разобщение с «жизненными первобытными силами», которые необходимо сохранить и источниками которых выступают почва и кровь. Народ есть национальный пролетариат, которому нечего терять, кроме крови и почвы. А тому, у кого нет ни того ни другого, не суждено и обладать «таинственной русской душой». Книгу советской эмигрантки Гринфельд в США издали в 1992 году. С тех пор ее «Национализм» стал классикой исторической социологии. Русский перевод, появившийся в 2008‑м, отечественная публика по большей части даже не заметила, хотя издателям «Вопросов национализма» он, разумеется, известен. (Вячеслав Данилов)

Книги о памяти.

Поразительные мемуары молодого человека, который однажды оказался в качестве журналиста на чемпионате США по запоминанию, познакомился там с несколькими савантами, шутки ради взялся тренировать свою память по общедоступным методикам и сенсационным образом через год умудрился сам выиграть этот чемпионат. Фоер не просто рассказывает о своих приключениях интеллектуального авантюриста, но рассуждает о природе памяти, объясняет, каким образом стимулировать мозг, и опровергает многие расхожие заблуждения. Нет, механическое запоминание не убивает творческие способности. Нет, для того чтобы запомнить 50 тыс. знаков после запятой в числе «пи», не нужно иметь мозг, как у Эйнштейна. Нет, даже люди, которые за пять минут в состоянии вбить в память тысячу случайных цифр, не всегда могут вспомнить, где припарковали машину вчера вечером. Нет, мы воспринимаем мир в зависимости не от того, что знаем, а от того, что помним. «Мы все — просто набор привычек, которым придает форму наша память». «Никогда еще роль памяти в культуре не ослабевала столь стремительно, как сегодня, и никогда прежде у нас не было такой насущной необходимости в совершенствовании своей способности помнить. Наши воспоминания делают нас теми, кто мы есть. Они хранят наши ценности и глубинные черты нашего характера. Соревноваться, чтобы выяснить, кто лучше запоминает стихи, может показаться бессмысленным занятием, но суть этих состязаний на самом деле в том, чтобы противостоять забывчивости, раскрыть извечные способности, утраченные многими из нас. <…> Совершенствовать память не значит тренироваться ради выполнения эффектных трюков на вечеринках; это значит взрастить в себе то, что должно быть присуще каждому человеку».

Книги о постчеловеке.

Всем известно, что будущее — это то место, где невозможное становится возможным; не оспаривая это тривиальное соображение, американский физик-теоретик и футуролог-энтузиаст написал книгу о предметах и технологиях, которые рано или поздно, вероятно, будут изобретены постчеловеком. Вероятно — потому что в принципе возможно. В конце концов, «Звезды смерти» или световой меч как таковые не противоречат ни одному фундаментальному физическому закону (а вот вечный двигатель или умение предвидеть будущее эти законы нарушают — ну так это, по Каку, «невозможности III класса», до превращения которых в возможности придется подождать тысячу или даже миллион лет, но кто доживет, тот дождется). На первый взгляд «Физика невозможного» кажется всего лишь коллекцией побасенок от компетентного популяризатора, но по сути это книга о том мире, в котором очень скоро придется оказаться человеку: о мире, где вопросы о существовании бога, происхождении жизни и образе будущего решены. Сможет ли человек вынести свое сверхмогущество, сумеет ли создать для себя адекватную мораль? Ясно ведь, что новые технические открытия неизбежно повлияют не только на объем картины мира, но и на ее внутреннее содержание.

Книги о еде.

Редкое научное исследование на тему советской кухни в жанре политической диетологии. Главный герой книги — создатель советского фастфуда Анастас Микоян, который ввел в меню советского человека плов, хачапури и мороженое, инициировал написание советской кулинарной библии «Книга о вкусной и здоровой пище» и еще в 1930‑е годы чуть было не начал в СССР розлив «Кока-колы». Отдельный интерес представляет глава, посвященная советской диетической кухне, которая при ближайшем рассмотрении оказывается не чем иным, как кухней еврейской. (Инна Кушнарева)

Книги об идеальном городе.

Карен Армстронг — английская писательница, бывшая католическая монахиня и религиовед — в своей книге обратилась к истории города, который иудеи, христиане и мусульмане считают своей святыней, и показала, как эти три различных концепта святости на протяжении тысячелетий формировали уникальный город. Армстронг утверждает, что кровавая история Иерусалима вызвана желанием завладеть городом, которое все время оказывалось сильнее моральных и религиозных принципов справедливости. Именно священный статус Иерусалима и привел к невероятным жестокостям. Согласно Армстронг, общества, которые управляли Иерусалимом, дольше всего отличались толерантностью — и именно терпимость, готовность к сосуществованию и спасут современный Иерусалим. Армстронг критикует использование мифа и религии в целях захвата священной земли — именно так она видит историю Иерусалима. С ее точки зрения, уверенность сионистов в том, что Иерусалим — прежде всего еврейская историческая родина, — тот же миф, не подкрепленный фактами: совсем не ясно, кем именно были люди, жившие в городе тысячелетия назад. Аргументация Армстронг подкреплена скрупулезным знанием истории города и арабо-израильского конфликта в частности. Сионисты, однако, находят ее предвзятой, проарабской, рисующей евреев жестокими агрессорами (Армстронг осмеливается оспаривать израильскую интерпретацию навязанности шестидневной войны 1967 года) и в целом оскорбительной, что говорит скорее об удивительной слепоте и невежественности критиканов и успешности израильской пропаганды, а не о политизированности этой блестящей исторической монографии. (Евгения Ковда)

Книги об игре.

«Любое общение (по сравнению с его отсутствием) полезно и выгодно для людей». Исходя из этого сформулированного им самим принципа, психоаналитик Эрик Берн все человеческое общение рассматривает как совокупность трансакций — иногда простых, но чаще сложных. Трансакции — простейшие единицы человеческого общения, некоторые их последовательности Берн называет играми и подвергает структурному анализу. Книгу Берна используют в качестве учебника студенты факультетов психологии, и, как в каждой книге по психологии, самое интересное для неподготовленного читателя здесь — не научные теории, а конкретные примеры. Едва ли не в каждом описанном Берном игровом сценарии («Ну что, попался, негодяй!», «А ну ка подеритесь!», «Если бы не ты», «Гость-растяпа», «Никому нельзя верить» и тому подобных) одну из ролей легко примерить на себя и по настоящему испугаться. Оказывается, вступая в трансакцию (например, соглашаясь или отказываясь пойти с женой в кино), мы зачастую манипулируем своим партнером ради получения вознаграждения. Берн дает возможность взглянуть на себя со стороны, и тут оказывается, что наша уникальность — не более чем миф: люди год за годом, день за днем разыгрывают одни и те же сценарии с предсказуемым результатом, при этом большинства конфликтов можно было бы избежать, зная, чего в действительности хочет партнер. Трансакционный анализ успешно применялся автором как в семейной терапии, так и в работе с больными шизофренией: Берн не просто психолог, а врач-психиатр с огромным опытом. (Юлия Кернер)

Книги о марксизме.

Веселый французский ликбез о том, кем был Маркс, как он жил, за что боролся, чего добился и чем до сих пор важен, от профессора философии и основателя Новой антикапиталистической партии с картинками художника из Charlie Hebdo. Студенческие дуэли и интерес к античной философии, общеевропейская революция 1848 – 1849 годов, вынужденная эмиграция в Париж, бедность в Лондоне, где он писал «Капитал» в густом сигарном дыму и говорил, что библиотека Британского музея заменяет ему всю остальную Вселенную, создание Международного товарищества рабочих, восторг от опыта Парижской коммуны, ее быстрый конец в пороховом дыму и, наконец, посмертные лавры пророка пролетариата. Во второй части «инструкции» — сжатый минимум идей Маркса. «Если вы хотите освободить людей от иллюзий, освободите их сначала от положения, требующего иллюзий», — марксизм создавался как маршрутная карта такого освобождения. Для этого были написаны не только «Капитал», но и «18 брюмера», «Немецкая идеология» и «Критика готской программы». Как именно «снятие» частной собственности приведет к отмене государства и возвращению человека к самому себе? В чем главная разница между азиатским и европейским способами производства? Почему «товарный фетишизм» — это ключ к любому современному социальному конфликту? Маркс как пример человека, посвятившего свой незаурядный интеллект веселой науке изобретения иной рациональности, непостижимой и опасной для буржуазного ума. Человеческий труд — это способ удержания солнечной энергии на поверхности Земли, и капитал есть историческое препятствие в этой космической работе. Скрежет зубчатых колес индустриального прогресса уступил место дружному стуку по офисным клавиатурам, но неизбежность кризисов и финансовых пузырей никуда не делась. Главное противоречие системы осталось прежним: разрыв между коллективным характером нашего труда и частным способом присвоения результатов этого труда через феномен капитала. (Алексей Цветков)

Книги о пределах роста.

Французский аристократ-интеллектуал и идеолог «новых правых» столько раз был обвинен на родине в фашизме, что давно обходится в своих трактатах без туманных намеков и называет вещи своими именами: терять ему, в общем‑то, нечего. Вот и в эссе, посвященном экологии, де Бенуа откровенно возводит широко известный аргумент о том, что беспредельный экономический рост приведет к экологической катастрофе, к его метафизическому истоку: потребительское отношение к планете и ее ресурсам коренится, чего уж там, в «небезызвестном» христианстве, «лишившем мир священности», — а там уж недалеко и до Декарта с Адамом Смитом. Философия безотносительно оценок — сильная сторона трактата де Бенуа, а вот там, где он пускается в сугубо экологические и исторические доводы о том, чем, собственно, так уж вреден экономический рост по экспоненте, специалистам будет с чем поспорить: то же глобальное потепление давно не считается таким уж однозначно доказанным фактом. Историка, в свою очередь, умилит тезис о том, что капиталистическое развитие создает на самом деле не богатство, а бедность. Простой пример: в России, по данным де Бенуа, уровень бедности изменился с 1966 по 1998 год с 2,9 % до 32,7 %: с такими сомнительными обобщениями недалеко и до перестроечной риторики о золотой России 1913 года, и до тезисов Ивана Солоневича о том, что во всех бедах страны виноват Петр Первый, сокрушивший идиллию Московского царства. Любопытно, что в лихие девяностые книжки Солоневича и журнал «Элементы», публиковавший де Бенуа, шли, как правило, комплектом. (Андрей Карагодин)

Книги о лицемерии.

Коренное население стремительно сокращается, беднеет и глупеет. Зато кругом одни мигранты, которые не хотят ни работать, ни учить язык. Короче, эта страна катится в пропасть. Как сообщает вольный русский перевод подзаголовка, смертельный приговор Германии уже вынесен. Таково вкратце содержание скандальной книги уже бывшего высокопоставленного немецкого чиновника Тило Саррацина «Германия: самоликвидация», вышедшей в свет в 2010 году. В ней Саррацин выразил именно то, что очень многие немцы думали, но боялись, не могли или не хотели сказать. Книга нанесла весьма ощутимый удар по леволиберальному лицемерию поколения 60‑х, десятилетия определявшему границы допустимого в публичных дебатах. Плотину прорвало, и содержание разговоров в барах перекочевало на первые полосы газет и в выступления политиков, включая канцлера ФРГ Ангелу Меркель, заявившую о конце немецкого мультикультурализма. В ток-шоу зазвучали аргументы, которые ранее иначе как расистскими и нацистскими не назывались. Книга мгновенно стала бестселлером. Просвещенной публике пришлось совершить незаурядные усилия, чтобы залатать пробоину и не допустить «правого поворота». Публичные выступ-ления Саррацина срывали, его отовсюду уволили и чуть не исключили из левой СДПГ, в которой он, как ни странно для человека подобных убеждений, состоял. Саррацина критиковали за то, что он хочет от мигрантов и молодежи слишком многого — того, что им якобы обязано предоставить общество и государство. Но и оппоненты Саррацина, удерживающие на своих плечах мейнстрим, требуют от новых граждан как минимум понимания того, что в этой стране можно на людях, а что — только в частной жизни, для чего не достаточно лишь только выучить язык и признать конституцию. И что означает уметь быть такими же лицемерами, как и все полноценные граждане Германии. (Вячеслав Данилов)

Книги о крови. Вышедшая в 1983 году и с тех пор почти непрерывно дорабатываемая и переиздаваемая книга американского историка-марксиста дает, пожалуй, самое полное, авторитетное и плодотворное описание феноменов нации и национализма в современной научной литературе. Андерсон определяет нацию как сообщество воображаемое (поскольку все его члены даже теоретически не могут иметь представления друг о друге), ограниченное (ведь какими бы изменчивыми ни были границы одной нации, где‑то вне ее начинаются другие) и суверенное (в противовес иерархическому династическому государству, которое оно было призвано разрушить). Он прослеживает зарождение самого явления воображаемых сообществ в недрах «печатного капитализма», когда в стремлении увеличить тиражи своих книг предприниматели отказались от элитарных письменных языков в пользу массовых разговорных диалектов. Первыми гражданскими нациями, по Андерсону, оказываются при этом вовсе не европейские, а латиноамериканские, «креольские», по его выражению, сразу большой группой образовавшиеся на рубеже XVIII и XIX веков. Среди механизмов формирования наций он особо выделяет три, и они весьма неожиданны: это перепись населения, географические карты и музей. В общем и целом отношение Андерсона к национализму куда более благосклонно, чем у многих других исследователей: разделяя идею об искусственности, рукотворности наций, он делает акцент не на их «выдуманности» или «фальсифицированности», но на огромной работе человеческого разума, вложенной в их создание. Тем не менее, пишет он, «в конечном счете именно это братство на протяжении двух последних столетий дает многим миллионам людей возможность не столько убивать, сколько добровольно умирать за такие ограниченные продукты воображения».

Книги о марксизме. Тома Пикетти — знаменитый французский экономист, глава Парижской школы экономики и советник Социалистической партии, отказавшийся при этом принимать орден Почетного легиона из рук ее лидера Франсуа Олланда. Его «Капитал», переведенный на большинство языков, мгновенно стал бестселлером в 2014 году — фактически он приобрел славу нового Маркса. Концентрация капитала фатальна, иррациональна и антидемократична. Принцип ренты вечно господствует над принципом предпринимательства, и потому рынок — это антиобщественное явление. Капитал всегда воспроизводит себя быстрее, чем растет экономика, а это значит, что одним людям всегда будет выгоднее жить за счет других, обладая львиной долей всех ресурсов и ничего не давая обществу взамен. Капитализм в XX веке стал «не так уж и плох» только потому, что вынужден был меняться в условиях непримиримой конкуренции с социалистической половиной мира. Эта конкуренция изменила налоговую политику западных государств и заставила их запускать все новые социальные лифты для борьбы с наследственными привилегиями. Но теперь, в однополярном мире, мировая система очень быстро возвращается к прежнему, столетней давности, уровню неравенства возможностей и эксплуатации. У среднего класса начинаются серьезные проблемы. Богатые вновь становятся богаче, а бедные беднее везде на нашей планете, и это превращает все мягкие конфликты в жесткие, обостряет империализм, провоцирует войну по всем окраинам «благополучного Запада» и погружает мир в прежние варварство и насилие, возвращая обратно призрак революции. (Алексей Цветков)

Книги о красоте. «Красота в природе» — первая статья первого номера «Вопросов философии и психологии», который затем станет главным философским журналом страны. Тогда, в 1889 году, этой публикацией подчеркивался факт признания за Соловьевым статуса главного философа Империи. Статья должна была стать частью обширного труда по эстетике, который в свою очередь предполагал быть частью трехтомника с изложением системы Соловьева, но своего рода феноменологический поворот, случившийся с философом в 90‑х, положил конец этой амбициозной затее. Природа как таковая была бы прекрасна, если бы мы об этом ничего не знали и даже если бы нас вообще не было. Подобным метафизическим реализмом в эстетике, который состоит в идее объективного присутствия прекрасного в окружающей нас природе, Соловьев обязан Шеллингу. А вера в то, что прекрасное воплощает в природе идеальное, то есть то, чья сущность требует существования, оборачивает шеллингианство Соловьева в неоплатоническую тогу. Сама по себе красота бесполезна и бессильна. Но именно она чудесным образом спасет мир — текст статьи имеет эпиграфом соответствующую цитату Достоевского и, по сути, представляет собой комментарий к ней. Спасет не только с божьей помощью, но и не без нашего участия, которое состоит в том, чтобы мировое зло не столько побеждать, сколько убеждать. Полк этих пропагандистов добра впоследствии составят «таинственно крещеные» (Вяч. Иванов) Соловьевым русские символисты, обнаружившие в этой философии свою эстетическую программу. (Вячеслав Данилов)

Книги о смехе. Написано в 1940 году, опубликовано в 1965‑м. Формально — глубокое и тщательнейшим образом проработанное исследование о фольклорных корнях творчества одного из самых непонятых европейских писателей, точнее, о связи Франсуа Рабле с карнавальными формами народной культуры. Реабилитация «материально-телесного начала жизни: образов самого тела, еды, питья, испражнений, половой жизни», фактически предпринятая Бахтиным, воспринималась образованными шестидесятниками как гимн свободе: «Образам Рабле присуща какая‑то особая принципиальная и неистребимая „неофициальность“: никакой догматизм, никакая авторитарность, никакая односторонняя серьезность не могут ужиться с раблезианскими образами, враждебными всякой законченности и устойчивости, всякой ограниченной серьезности, всякой готовности и решенности в области мысли и мировоззрения». (Сергей Князев)

Книги о шифре. Американский историк Дэвид Кан в классической книге 1967 года «Взломщики кодов» писал, что поскольку у дешифровальных служб в силу рода их занятий никогда не было своего летописца, то он решил взять на себя эту миссию, изложив историю движения от древнеегипетского города Менет-Хуфу до своего времени. Если бы он писал эту книгу сейчас, она, очевидно, заканчивалась бы одой Ассанжу, ибо он не только практик, но и (в отличие от, например, Сноудена) идеолог. Кибер-анархист Ассанж исходит из того, что интернет, стартовав как инструмент освобождения, сегодня скорее создает угрозу человеческой цивилизации, незаметно («бесшумно», пользуясь определением автора) став опаснейшим проводником тоталитаризма и глобального наблюдения. Из «платонического царства идей и информационных потоков» интернет превращается в обычный придаток государств и корпораций, который приструнит любую независимость, владея оптоволоконным кабелями, серверами и наземными спутниковыми станциями. Единственное спасение — в криптографическом заслоне (поскольку, по счастью, зашифровать информацию проще, чем расшифровать). По Ассанжу, способность к шифрованию — это не только ключ к свободе, но и изначальное свойство Вселенной. Таким образом, используя свой шифр, человек не только выходит из‑под контроля, навязанного ему государством, но и делает свое личное пространство частью Вселенной.

Книги об Африке. «Из Африки» часто оказывается единственной книгой не только о Кении, но и об Африке вообще, известной среднестатистическому западному читателю (еще чаще о ее содержании судят по сидниполлаковской экранизации, награжденной «Оскаром»). Романтическая автобиография Карен Бликсен, датской писательницы-баронессы (1885–1962), прожившей в Кении много лет, рисует мир, пронизанный древней магией, мир волшебной сказки — мир, в котором рассказчица до сих пор чувствует себя «хозяйкой» и никогда не забывает о незыблемой иерархии, разделяющей ее, человека первого сорта, и простое население. Ее любовь к Африке — это ностальгия по Аркадии, по ушедшим с европейского континента временам и укладу жизни, когда одни были хозяевами, а другие — их вечными слугами. Здесь можно умиляться простоте и чистоте местного населения — и, ничем не рискуя, сравнивать его с домашними животными. Текст Бликсен — символ колониального периода и колониального типа мышления — был подвергнут суровой критике со стороны интеллектуалов и писателей с континента. Нгуги Ва Тхионго назвал эту книгу одной из самых опасных из когда‑либо написанных про Африку. (Екатерина Головко)

Книги об Африке. Если разобрать на части, подобно АК, каждую страницу этой книги, деталей с лихвой хватило бы, чтобы накачать ненавистью самое доброе сердце, — но вместо этого они вызывают оторопь, дрожь, оцепенение: страшное здесь — мучительный и мгновенный переход от мира к войне, причем войне бессмысленной и тотальной. Двенадцатилетний мальчик, от лица которого ведется рассказ в этой книге, вместе с друзьями отправляется в одно из селений Сьерра-Леоне на музыкальный конкурс, а на следующее утро уже скрывается в лесах, утратив связь с семьей и несколько десятков раз став очевидцем мучительных смертей, насилия и кромешного хаоса. В определенный момент скитания, казалось бы, подводят его к месту, где нашла приют его семья, но за несколько часов до этого боевики обращают селение в груду пепла. Из мальчишек, оказавшихся на территории правительственных войск, формируются отряды обороны; всех обучают обращению с оружием — самым маленьким, неспособным самостоятельно держать автомат, подставляют стулья, — и несколько дней тренировок вкупе с обильными дозами наркотиков превращают их в бойцов, ведущих войну против себе подобных, отличающихся только отсутствием зеленых повязок на голове. В сущности, эта книга — по‑детски откровенный рассказ о насилии и выживании, литературный эквивалент «Апофеоза войны», — трактуя войну как нечто, являющееся из ниоткуда, «просто так», тем самым утверждает ее абсолютное могущество; предвидеть ее, вопреки европейской философии толерантности, невозможно. Действительно, иди речь о каком‑либо другом континенте, излагаемые автором события незамедлительно показались бы апокалипсисом; «чернота» Африки, однако, стала стереотипом пострашнее иного оружия. Ценность этой книги — полученная из первых рук информация о быте, жизни, взаимоотношениях, традициях, укладе, увлечениях (один пример: главный герой цитирует отрывок из «Юлия Цезаря» Шекспира, беседуя с лейтенантом правительственных войск), дающая возможность через топот «сотен ног, обутых в буцы» расслышать звуки мирной жизни, которые долетают до читателя в самый драматичный миг — in those final seconds from disaster. (Александр Юсупов)

Книги об Африке. Александр Стесин — врач, поэт и писатель, с десятилетнего возраста живет в Нью-Йорке. «Вернись и возьми» — история о годе работы в Гане в составе «Врачей без границ», а также описание нескольких путешествий по Западной Африке; именно в этой книге впервые для отечественного читателя была открыта Западная Африка как культурное пространство. «Чужестранец, — цитирует Стесин африканскую пословицу, — подобен ребенку: все замечает и мало что понимает». Единственный способ погрузиться в культуру — изучение языка: Стесин выучил тви, самый распространенный язык в Гане; репликами на нем испещрены страницы книги. Стесин исследует границы между владением языком и безъязычием: присутствием в обществе с пониманием многоступенчатых связей в культурной системе народа и наблюдением за ним извне. Безъязычие здесь — не только непонимание языка, но и пребывание в «уютной всепоглощающей летаргии» малярии, которой рассказчик заболевает. «Тропический воздух кажется непреодолимым. Как будто все время дышишь предвестием грозы или предчувствием лихорадки. Все дело в незащищенности, стало быть — в свободе. Свобода — угроза момента. Взгляд, брошенный туда, где тебя не будет. Как бы санкофа наоборот. Это в детстве казалось: можно избежать чего угодно, если только заранее четко представить себе, как оно будет. Где то, чего с самого начала ждешь и боишься? Ближе и ближе. При том что нигде». (Екатерина Головко)

Книги о спасении. Сочетая антропологию, теологию, классическую филологию, политическую философию и провоцирующую интеллектуальную интонацию, Рене Жирар создал одну из классических скандальных теорий, ставящих под сомнение устоявшиеся аксиомы академической науки. Современное общество не хочет узнавать себя в той картине, которую он создает, обнажая насилие в качестве учредительного жеста, лежащего в основании любого социального порядка. И речь не о том насилии, которое община или государство направляет на преступника, нарушившего закон. Речь о насилии, которое совершается над невинным для того, чтобы закон утвердить. Невинная жертва, или козел отпущения, концентрирует в себе всю ненависть группы, обвиняющей его в своих бедствиях. И для того чтобы многие спаслись, кто‑то конкретный должен быть уничтожен. Им могут быть чужак, еретик, ведьма, еврей, монарх или террорист. Главное — для того чтобы общество не уничтожило само себя, должна пролиться «малая кровь», вновь возвращающая ситуацию к точке покоя, за которой может последовать сакрализация только что принесенной жертвы. Тексты культуры — от мифологии до истории — пронизаны этими скрытыми сюжетами. Жирар пытается научить нас их читать. Упорное сопротивление этим попыткам можно оценивать как убедительное подтверждение его правоты. (Илья Калинин)

Книги о спасении. 13 августа 1963 года 35‑летний инженер ленинградского вычислительного центра сошел на берег с теплохода Сочи — Батуми, для того чтобы тем же вечером совершить первую попытку сбежать от ненавистного коммунистического монстра — в Турцию вплавь. Четыре года и несколько неудачных попыток спустя его надувной матрац с самодельным парусом заметят с пограничного катера, а упорного беглеца заключат на восемь (!) лет в Днепропетровскую психбольницу, где попытаются превратить обратно в советского человека при помощи инъекций серы, аминазина и инсулина. Как Юрию Ветохину удалось пройти эти круги ада, сохранив сознание, память, а главное — волю, современному читателю кажется немыслимым, равно как и изобретенный героем способ, который в невероятном финале этого дневника позволит ему достичь вожделенной цели. Культура советской оппозиции больше не создала ничего даже близко подобного этой книге — плавильному котлу, где энергия ярости смешивает стилистику «Архипелага ГУЛАГ» с прозой душевнобольных (читатель не может не задаваться вопросом, насколько на самом деле соотносится с психической нормой сверхчеловеческое упорство автора) и обсессивной детальностью «Робинзона Крузо». Если вы не читали этого манифеста (а также во многом подобной ему исповеди Станислава Курилова, совершившего побег тем же способом пятью годами ранее), то ваше знакомство с историей диссидентского движения нельзя считать полным. (Георгий Мхеидзе)

Книги о наказании. Книга Мишеля Фуко «Надзирать и наказывать» — грандиозная панорама, в деталях изображающая историю пыток, казней, тюрем, расследований, судебных тяжб, военной службы. Эту историю можно было бы начать отсчитывать с древности, но Фуко сознательно ограничивает свой рассказ периодом приблизительно с середины XVIII века до середины XIX века. Когда сейчас мы думаем о четвертовании, колесовании, повешении и прочих пытках, известных нам из истории Средних веков и раннего Нового времени, мы вряд ли размышляем в связи с ними также и о дисциплине в школах или о будильниках, под которые мы просыпаемся каждое утро. Эти явления лежат в разных отсеках нашего повседневного воображения, это разделение, как показывает Фуко, есть результат произошедшей в концеXVIII века трансформации власти, которая перешла от бурного кровавого разгула жестокости к систематическому упорядочиванию и относительной умеренности дисциплины. Но и до, и после этого водораздела не меняется объект приложения власти — человеческое тело. Предельно абстрактное понятие власти Фуко наделяет предельно ощутимой агентностью: власть у него подобна магнитным полям, раскладывающим кругами металлическую стружку на листке бумаги, — невидимая, она обладает зримой силой. Она становится видимой в исторических источниках, если читать их с особым ритмом, то вчитываясь в каждое слово того или иного свидетельства — заключенного, зеваки, юриста, философа, военного, — то быстро отстраняясь на такое расстояние, с которого видны передвижения по Европе армий, эпидемий чумы и научного знания. Панорама, созданная Фуко, накладывается на динамику европейского либерализма, капитализма, парламентаризма, и под конец книги уже кажется, что вот-вот на горизонте появятся ворота лагерей смерти, рамки металлоискателей и социальные сети. Такое ожидание вполне оправдано принципиально открытой для продолжения техникой Фуко, однако сам он не говорит об этих явлениях. Конечно, было бы глупо упрекать его в том, что он не пишет про социальные сети, — они появились уже после его смерти, однако его можно упрекнуть в игнорировании холокоста — казалось бы, самого ясного примера его теории. В этом его слегка упрекает современный итальянский философ Джорджо Агамбен, однако этот упрек подобен первой передаче в автомобиле — Агамбен не задерживается на ней долго и быстро переключается на вторую, а потом и на третью, разгоняя уже свою теорию власти. Наличие этого продолжения не означает, однако, что современную микрофизику власти можно считать исчерпывающим образом изученной, ее историю — написанной, а до сих пор существующие практики надзора, пыток, издевательств — преодоленными. Этот практический аспект, стремление не просто описать явления, но и повлиять на них, — важная составляющая проекта Фуко, который сам участвовал в исследовании французских тюрем и боролся за улучшение положения заключенных. Эту активистскую позицию разделяют и современные исследователи власти, продолжающие то, что начал Фуко. (Арсений Хитров)

Книги о наказании. Книга американского философа и политического теоретика Ханны Арендт сочетает в себе сдержанный стиль репортажа, сюжетную композицию криминального расследования и лишенную эмоционального пафоса рефлексию о природе зла. Выросшая и получившая образование в Германии, покинувшая ее после прихода к власти нацистов, эта ученица Хайдеггера по понятным причинам избежала искушения «кровью и почвой», которому временно поддался ее учитель. Избежала она и судьбы европейского еврейства, не сразу осознавшего, до каких пределов может дойти готовность германского государства к «окончательному решению вопроса». Весной 1961 года она оказалась в Иерусалиме, в зале суда, рассматривавшего дело Адольфа Эйхмана, маленького человека великого рейха, служебная карьера которого сделала его руководителем отдела, занимавшегося логистикой «окончательного решения». За год до этого сотрудники израильской разведки выкрали его из Буэнос-Айреса, и теперь он был главным героем судебного процесса, центром которого должна была стать сама история. По словам обвинителя, «на скамье подсудимых в этом историческом процессе находится не конкретный человек и даже не нацистский режим, но исторический антисемитизм». Арендт ставит под сомнение способность такого рода оптики вынести по‑настоящему действенное этическое обвинение. С ее точки зрения, зло должно быть обличено на другом уровне. Судить нужно конкретного человека. Только тогда может быть обнаружена чудовищная банальность зла, состоящая в постепенном смещении ценностных ориентиров, языковых подменах, придающих деловую респектабельность происходящему, и главное — в совместной готовности палачей и их жертв действовать согласно той роли, которую им задает существующий политический порядок. Возникающая симметрия между преступным режимом и теми, кто действует согласно его императивам, создает ту засасывающую воронку тотального морального коллапса, одним из самых выразительных примеров которого стал холокост. (Илья Калинин)

Книги о лицемерии. У лицемерия, по Гоббсу, есть значительное преимущество перед другими грехами — оно ненаказуемо. Как, в самом деле, можно доказать, что человек в глубине души думает по‑другому? Отец политической науки был уверен, что в политике нужно скрывать правду, — в этом отношении он верный ученик Тацита. Править государством, с точки зрения Гоббса, значит играть роль, потому что, с одной стороны, суверен есть человек, с другой — он облечен властью (которая есть маска), и очень важно не провалить этот спектакль. Политическая мудрость, по Гоббсу, состоит в осознании того, что особого выбора нет, нужно следовать избранной роли, лицемерие же — в том, чтобы переврать роль, ибо фальшивить тоже надо уметь, как говорил другой англичанин Марк Смит. Честно играть свою роль вовсе не означает быть искренним, а в определенных обстоятельствах притворяться не тем, кто ты есть, не лицемерие — это где‑то даже и верность ремеслу (ипокрит — изначально актер). Разумеется, подобный зазор должен со временем уменьшаться, но это в некотором недостижимом идеале. Гоббс выступал против чрезмерной персонализации политики: стремление свести на нет разницу между маской и человеком, носящим маску, с точки зрения Гоббса — самообман, который, в свою очередь, граничит с лицемерием. Распространенный жанр подобного лицемерия — когда политик делает вид (и даже искренне так считает), что ему по‑человечески тяжело даются непопулярные решения, но некая высшая необходимость заставляет его их принимать. Эта ловушка — хороший пример того, как превратно понятая честность естественным образом приводит к лицемерию. Вообще же, к лицемерию человека подталкивает уже сам язык. В «Левиафане» сказано: «…пчелы, однако, лишены того искусства слова, при помощи которого некоторые люди умеют представить другим добро злом, а зло добром и преувеличить или преуменьшить по своей воле видимые размеры добра и зла, внося беспокойство в душу людей и смущая их мир <…>. Человеку же, самоуслаждение которого состоит в сравнении себя с другими людьми, может приходиться по вкусу лишь то, что возвышает его над остальными».

Книги о лицемерии. Эта книга посвящена специфическому виду лицемерия — итальянскому. В некотором роде оно есть архетипическое проявление этого качества, но и у архетипа имеются свои исторические корни. Тем более что преодолеть его не помогли никакие вполне современные демократические институты: ни конституция, ни система выборов. Итальянцы, считает Вироли, знаменитый специалист по политической философии, прославившийся работами о Макиавелли и уже давно преподающий в Америке, лишены внутренней свободы. Им доступна только свобода слуг при господине. Если в возникновении итальянского лицемерия решающую роль сыграла католическая церковь, то при Берлускони все итальянцы становились лицемерами автоматически, потому что вся власть была сосредоточена в руках одного человека. Никакие благие намерения господина никогда не смогут вернуть свободу подданным, которые в лучшем случае могут стать вольноотпущенными, но не гражданами. Вироли рисует современное итальянское общество так, как будто со времен «Труффальдино из Бергамо» в нем мало что изменилось. Во всяком случае, министры в правительстве Берлускони еще совсем недавно посвящали стихи друг другу и изливали свои чувства к шефу в песнях. (Инна Кушнарева)

Книги о лицемерии. В своем полемическом тексте 1784 года Кант, переворачивая практику тайных обществ, салонов и кухонного разговора, пишет, что для просвещения необходимо «публичное пользование разумом»: каждый из нас — не только «частный», то есть занимающий определенный пост, член общества, вынужденный исполнять служебную инструкцию, но «в то же время» и часть «общества граждан мира», а потому, как ученый, должен совершенно свободно обсуждать перед читающей публикой те вопросы, которые его интересуют. Например, офицер должен выполнять приказы («частное пользование разумом»), но как ученый он может публиковать статьи с критическим анализом военной доктрины. Все бы хорошо, но это двойное членство (а может и гражданство) легко вырождается в компромисс и даже двоемыслие. «Парадокс» (как пишет сам Кант) возникает потому, что публичное пользование разумом может так и остаться пустыми разговорами. Суверен со своей армией выступает гарантом общественного спокойствия и даже самого просвещения, так что «публичная» сфера, состоящая из ученых и читателей, действует на свободу мысли, но не действия: «Рассуждайте сколько угодно и о чем угодно, только повинуйтесь!». Что это, если не лицемерие? — спросит современный читатель, с готовностью подписывающий очередную гневную петицию. Кант, может, и согласился бы с этим упреком, но с одним уточнением: что если такое лицемерие, то есть невозможность заполучить и свободу мысли, и свободу социального действия, представляет собой барьер, который так и не удалось перепрыгнуть за два прошедших столетия? (Дмитрий Кралечкин)