Что читает панк-редактор Ася Шевченко

Эту книгу я ждала до того, как автору пришла идея ее написать. Не потому что я такой знаток искусства, а потому что честный фанат Льва Данилкина страшно сказать сколько лет, пожалуй, все 25. Биография Ирины Антоновой — этюд в золотых тонах, интеллектуальный триллер, обманывающий тебя на каждом повороте, филологическое наслаждение и пример всем нам, кто бы какое моралите ни выбрал бы в финале для себя лично.

По прочтении «Котлована» Бродский предлагал отменить существующий миропорядок — и кто я, чтобы спорить? Платонов великий печальный фантаст, и то, как он описал строительство светлого коммунистического будущего, ужасно страшно. И очень красиво.

Это, конечно, импринтинг: первый роман ПВО стал моим самым любимым после его же ранних рассказов. Много позже просвещённое читательское сообщество восхитится и сделает абсолютом «Чапаева и Пустоту», но для меня по-прежнему самым главным останется роман взросления о том, что страшные сказки детства воплощаются в скучной взрослой обыденности.

Один из лучших, если не лучший советский рассказ, написанный одновременно для больших и маленьких. Всё, что нужно растущему организму: реконструкция сказки без волшебства почти по Проппу, любовь, приключения и вечный треугольник Берна «ребёнок — родитель — взрослый».

Почему-то об этом тексте говорят реже, чем о дебютном «Нижнем Тагиле» или давнем «Отделе», а тем временем это мощнейшая штука о том, как в одной альтернативной вселенной поэзию приравняли к распространению веществ, расширяющих сознание. Ну и, конечно, знаменитое оглавление-стих стоит того, чтобы прочитать.

Первый официально взрослый текст подросткового автора, не знающего пощады. Его постапокалиптический мир жесток и бескомпромиссен, но пронизан парадоксальной нежностью и непередаваемой веркинской иронией.

Попаданцы наоборот: пионеры 1980-х оказываются в 2020-х, но прекрасное далёко к этому времени стало вовсе не обещанным взрослыми коммунизмом. Излюбленный идиатуллинский приём — возьми негероических героев и заставь их спасти мир, а потом напомни, что завтра в школу или в офис, — и здесь работает идеально.

Зло не всегда можно и нужно объяснять. Оно органично встраивается в действительность, и в какой-то момент перестаёшь удивляться происходящему. Но привыкнуть к тому, что любой — знакомый и незнакомый — может оказаться в фокусе психопата с сорванной резьбой, невозможно. А ещё это очень литературоцентричный роман, и редакторские части про чтение самотёка для меня самые страшные.

Милейшая литературная мистификация, построенная на отсылках даже к тому, что не имел в виду автор: от Чехова и Бернарда Шоу до Сьюзен Кларк с «Пиранези» и Руне Белсвика с «Простодурсеном». Чем пересказывать, процитирую: «Даже закаты были такие, словно бы Бог ел варенье из красной смородины, а потом пальцем вымазывал остатки с фарфорового блюдца».

Если бы Тарантино любил не Пастернака, а ленинградских писателей, он бы придумал «Комнату Вагинова», но у него нет такого чувства Питера, как у коренного москвича Антона Секисова, написавшего чёрную комедию о филологе Сене, совершившем подвиг во имя науки и поселившемся в коммуналке, где, предположительно, жил Константин Вагинов и совершенно определенно живёт толпа фриков, а енот Николай Васильевич кажется самым нормальным из всех.

Остроумное тёмное городское фэнтези Бобылёвой предполагает, что читатели будут пугаться, но те обретают смутную надежду, что за осколки этого безнадёжного мира ещё поборются с тёмными силами самые неподходящие для борьбы и гуманизма сущности.

Художественная книга Семеляка, в отличие от биографии Егора Летова, на первый взгляд бессюжетна, но меметична. Адепт вымирающей секты трижды выходного дня описал несколько дней из своего 2008 года, и присваивать сконструированное им весёлое безумие у читателя получится не без работы души, но с известной меланхолической нежностью.

Необъяснимой притягательности остроумное и грандиозное в своей эксцентричности экзистенциальное путешествие по спирально развивающейся истории. В XVII веке патриарх Никон с присущим ему размахом начал готовить группу вынужденных энтузиастов к мистериям, призванным приблизить второе пришествие Христа в Новом Иерусалиме. Иных уж нет, а те далече, и вот уже военный коммунизм сменился НЭПом, и вот-вот сталинский террор, а в головах не то чтобы разруха, но вечное сияние чистого безумия.

Больше, чем Данилова-поэта, я люблю разве что Данилова-наблюдателя жизни. Он не устраивает драму на ровном месте, но обладает удивительной способностью превратить тривиальную, в общем-то, поездку в in the middle of nowhere в триллер, где эмоциональный диапазон колеблется от петардной эйфории до эпоксидной меланхолии.

Зюскинд писал о самоизоляции и тревожности, когда это ещё не было мейнстримом. А запомнили его, к сожалению, совершенно по другому поводу. Пора восстановить справедливость и почитать об одиночестве как (не)свободе — смотря по какую-то сторону социофобии вы находитесь.

Это мир глазами простого человека — того самого, из низов, с неясной семейной историей, врождённой стойкостью к ударам и выученной настороженностью к чудесам технического прогресса. Жизнь разнорабочего Грэйньера связана с поездами, он сам будто локомотив, устремлённый вдаль, направляемый то ли промыслом божьим, то ли федеральным расписанием.

Древнее волшебство и колдовские ритуалы — это такой бог из машины, но не ходульный, а изящно вписанный в картины финской пасторали. Роман прежде всего о людях и границах, которые они выставляют, чтобы перейти или расширить. Это история о том, как плохо многие понимают не то что других, а самих себя, в итоге по юности, а то и по зрелой дурости вляпываются в ситуации от неприятных до смертельно опасных. От смешного до страшного — мой любимый формат, и Юхани Карила вписывается в него почти идеально.

Притча, в которую спускаешься по узенькой винтовой лестнице, но, когда голова перестаёт кружиться, понимаешь, что на самом деле поднимался. А может, наоборот. Словом, хронотоп нелинейный, всё началось с конца, но затем этот клубок распутается, как и положено. И финал всё обязательно объяснит: ни одна деталь не потеряется в рыхлом снегу сошедшей лавины, ни одна дробина не пролетит мимо, ни одно видение не придёт просто так.

Антрополог-анархист Гребер приводит примеры бредовой работы (пять основных видов) и объясняет тонкости различий между работой бредовой и дерьмовой — тяжёлой, но хотя бы не бессмысленной. Он рассуждает о ценностях, рисует возможные сценарии дебредовизации общества и пишет о том, почему это в целом утопия, если обе стороны принимают условия игры, находя некоторое наслаждение в страданиях.

Книга-экспозиция, альбом-интертекст, автофикшн-палимпсест. Алина Моисеева и правда исследует балкон не как архитектурную конструкцию, а как культурный феномен, снабжая свои заметки историями собственными и чужими, цитатами, фотографиями, схемами и парадоксальными сравнениями.