Фрейд и его потрошение Моисея:
Фрейд, этот занудный, но гениальный ковыряльщик в душах, не просто восхищается статуей Моисея. Он её препарирует. Он не хочет быть "захваченным художественным произведением и не сознавать, почему я захвачен и что меня захватило". Для него это не святыня, а психологический кейс. Он ищет не божественное откровение, а внутренний конфликт художника, а через него — конфликт самого Моисея. Он задаётся вопросом: почему именно так, почему этот гнев, это сдерживаемое движение? Это как если бы ты пытался понять, почему твой сосед орёт по ночам, не потому что он "духовно ищет", а потому что ему, блин, плохо и он хочет, чтобы его оставили в покое.
Фрейд срывает с Моисея мантию пророка, а с Микеланджело – ореол божественного вдохновения. Он видит Моисея не просто как проводника воли Бога, а как страдающего, сомневающегося человека, который "разуверился в своем народе", который подавляет свою ярость, чтобы не разбить скрижали. Он ищет "аффекты художника" и то, как они "воспроизводятся в нас". Это смена оптики: не Бог говорил через Моисея, а "Моисей, как человек, переживал кризис, и художник, как человек, это передал". Даже самый возвышенный образ можно разложить на примитивные человеческие страсти и комплексы.
Фрейд – мастер находить то, что торчит, что не ложится в "принятую парадигму". Его поражает, как гнев Моисея сдерживается, как он не бросает скрижали, а лишь сдерживает порыв. Эта "деталь" (сдерживаемый гнев вместо взрывного действия) становится ключом к переосмыслению всего образа.
Фрейд "подорвал" мистический ореол, но в итоге углубил человечность образа Моисея. Он сделал его более понятным, более земным, а оттого – более трагичным и убедительным. Миф стал не просто историей о Боге и народе, а историей о человеческой борьбе со своими страстями, со своим разочарованием.
Победа рацио над иррациональным (в анализе): Для Фрейда "содержание художественного произведения притягивает меня сильнее, чем его формальные и технические качества". Он хочет понять, ПОЧЕМУ это работает на психику, а не просто констатировать факт воздействия. В итоге – более сложный, многогранный образ, лишенный наивной мистики, но обретающий психологическую глубину