Шедшая впереди стала падать...»

Шедшая впереди стала падать,
Но падала странно медленно
И почему-то не ускоряясь, а замедляясь.
Можно было поймать ее на лету,
Но и я как будто замедлился.
Потом она привалилась к асфальту,
К его горизонтальной стене,
И ударила по нему почти без размаха
Своим затылком египетского образца.
Потом ее приподняли (я тоже),
Усадили (я тоже и подал солнечные очки),
Поставили на ноги,
И всё это с какой-то суетливой поспешностью,
Хотя почему бы ей в самом деле не полежать? —
Как будто чувствуя свою вину,
Торопясь поднять упавший по нашей вине предмет,
Поставить на прежнее место,
Притвориться, что ничего не было.
Сблизи она смахивала на цыпленка с пухом на голове,
Бодро перешагнувшего порог сенильности.
Сразу очухалась и принялась уверять, что с ней всё
в порядке, полный порядок.
Ее спутница, выше ее, вероятно дочь, тоже старая,
лысеющая,
Поддерживала ее и плакала, говоря, что ненавидит
эти туфли,
А та высмеивала ее в третьем лице, вот глупая,
метумтемет,
Я ушиблась, а она плачет. Вот смотрите, я в полном
порядке, могу станцевать.
Она стала показывать, как она может станцевать, а дочь
продолжала плакать.
Это было еще безобразней, чем звук столкновения
головы с тротуаром.
Казалось, ее душа переселилась в ту, что стояла рядом
и проливала слезы
Над ее танцующим телом