Во имя чего? Даже на кладбище он не позволил себе плакать. Он выл, царапал изнутри себя грудную клетку, грыз рёбра, но внешне оставался спокоен и торжественно печален, как приличествует положение мужа подруги покойной. А Сашенька искала глазами его взгляд, только его, потому что только он был здесь для неё родным человеком. А он отводил глаза. Он помнит, как старался не встречаться взглядом с дочерью. Помнит свой страх, что Сашенька сейчас не выдержит, бросится ему на шею.
Как же это было подло, недостойно, глупо, омерзительно! Он двадцатилетний никогда бы не подал себе сорокалетнему руки. Он презирал таких, бил таким их лживые, циничные, лоснящиеся уверенностью и самодовольством морды, объявлял бойкот.
Какое же это всё детство… Какое книжное, киношное детство с бойкотами и сбитой в драке шапкой-ушанкой.