олее всего поразило меня, что ожидание это происходило в полнейшем безмолвии и совершеннейшей неподвижности, — в преддверии встречи с неприятелем обросшие, обветренные пришельцы из самой недисциплинированной на свете страны не произносили ни звука, не производили ни единого движения, не значившихся в уставах и наставлениях. Именно в этот день, в бою за Руйтерскую мельницу, понял я, почему не было и долго еще не будет в Европе силы более грозной, нежели наша пехота — безупречно отлаженная военная машина, в которой всякий знал свое место, в том находя для себя гордость и обретая силу.