Домиций Агенобарб именовал его Агамемноном, Марк Фавоний риторически вопрошал: «Друзья, неужели в нынешнем году не будет нам тускульских фиг?» Помпей был не из тех людей, которые могли выдержать столь сильное психологическое давление, и его поведение вызвало гневную тираду Плутарха: «Этими и множеством других подобных речей окружающие заставили Помпея, человека, для которого слава и уважение друзей были превыше всего, оставить свои лучшие планы и увлечься их надеждами и стремлениями — уступчивость, которая не подобает даже кормчему корабля, не говоря уже о полководце […]. Помпей никогда не хвалил врачей, потворствующих желаниям больных, но уступил больной части своего войска, опасаясь неприязни тех, чьё спасение было его целью. В самом деле, можно ли считать находящимися в здравом уме людей, которые, расхаживая по лагерю, уже домогались консульства и претуры […] и вербовали себе сторонников? Словно перед ними стоял лагерем армянский царь Тигран или царь набатеев, а не знаменитый Цезарь и его войско, с которым он завоевал тысячу городов, покорил более трёхсот народов и, оставаясь всегда победителем в бесчисленных битвах с германцами и галлами, захватил в плен миллион человек и столько же уничтожил в сражениях!» (Pomp. 67. 2–10).

Плутарх трактует ситуацию не вполне корректно. В частности, вряд ли стоит говорить об «уважении друзей», поскольку таковых у Помпея, похоже, просто не было. Обретя высшее командование, он оказался в полном одиночестве. Вокруг него были люди, которые если и терпели его, то лишь по необходимости, считая меньшим из зол. Долгие годы он стремился стать своим для римского нобилитета, достиг высокого статуса, но своим его так и не признали. В этом крылась причина его трагических решений: он не хотел ссориться с поддерживавшей его частью элиты, а потому не мог жёстко настаивать на своём плане ведения военных действий.