И существует, по меньшей мере, две русских литературы: одна — литература сопротивления гнёту, это Борис Пастернак, Василий Гроссман, Варлам Шаламов, Александр Солженицын, Светлана Алексиевич; другая — литература отчаяния и фатализма, причем обе зеркально отражают друг друга.
Приучая нас к небольшим колебаниям температуры и оттенкам неба, метеосводка преподает нам урок разнообразия: пусть с нами ничего не происходит, но кое-что произойдет непременно — пойдет дождь, поднимется ветер или выглянет солнце. Она — то минимальное приключение, которое достается каждому.
Пародируя высказывание Черчилля о Балканах[1], можно сказать, что мы вот уже двадцать лет выдерживаем больший натиск истории, чем способны переварить. Может, это захватывающее время, но уж очень у него болезненная хватка.
Великие книги бесконечно читают и перечитывают, потому что они проливают свет на события, которые, кажется, стали явными много позже, чем эти книги были написаны.
Лучше, чем кто бы то ни было, пожалуй, воплощает наше событийно скудное существование швейцарский писатель Анри-Фредерик Амьель (1821–1881). В огромнейшем (более 17 000 страниц) дневнике, который этот профессор эстетики и словесности Женевского университета вел на протяжении всей жизни, он скрупулезно описывает мельчайшие детали каждого дня
Помимо желания покрасоваться, такие проекты диктуются безумной мечтой: заснять свою жизнь значит придать ей значимость полнометражного фильма, создать самому себе иллюзию того, что участвуешь в чем-то захватывающе интересном.
жизнь — не гонка на выносливость, где требуется как можно дольше продержаться, не попадая под удары, жизнь скорее определяется полнотой и добротностью наших привязанностей, эмоций, обязательств
