Оглавление

«…Тогда волк будет жить вместе с ягнёнком, и барс будет лежать вместе с козлёнком; и телёнок, и молодой лев, и вол будут вместе, и малое дитя будет водить их…»

(Исаия 11:6)

ПРЕДИСЛОВИЕ

Перелистывая кое-где пожелтевшие листки тетрадей, в которых шариковой ручкой и даже простым карандашом писалась эта книга, я мысленно переношусь в те далекие годы, в те неимоверно тяжелые и суровые условия, в которых она создавалась. Я вижу перед глазами тех персонажей и те события, о которых пойдет речь дальше…

Дикие звери и добрые люди… Добрые звери и дикие люди… Дружба, любовь, преданность измена, подлость, предательство, свобода, независимость, рабство, честность, ложь, лукавство, раболепие. Откуда они? Почему рядом? Есть ли в этом всем определенная закономерность? В чем сходство, и в чем различие?

Часто обманывая самих себя, люди называют собак друзьями или своими меньшими братьями. И в то же время надевают им намордники, держат на поводках, на цепи, в клетках-вольерах. А порой отстреливают их, бродячих, прямо на улицах. Братьев? Своих друзей? Наверное, люди по-своему понимают значение братства, а вместе с тем равенства, свободы, чести, достоинства и гордости. Собаки же не знают свободы и независимости, для них не существует равенства с человеком. Они знают хозяина, они боятся его, они готовы доказывать свою преданность и лизать ему руку, они готовы разорвать собрата или даже человека по команде хозяина. За что? Только за право быть обласканным, право получить вознаграждение, возможность находиться возле хозяина. Псы прощают обиды и унижения. Воспринимают как должное свои намордники, цепи и ошейники за право называться меньшими братьями или друзьями человека, за полную кормушку у своей будки.

Волки — не братья собакам и тем более людям. Волки не берут с руки. Они не живут на цепи и ценят свободу дороже жизни. Волки рождаются свободными и впитывают с молоком матери инстинкт ненависти к неволе и псам-невольникам. Именно потому не друг, не брат и не хозяин волку человек, который считает пса своим меньшим братом, но одновременно с этим держит его на цепи и кормит с руки. Впрочем, для любого человека волк — враг. Так решил сам человек: за свободолюбие, независимость, смелость, решительность и природную силу волка. Но к волку человек испытывает не только страх, но и уважение. Уважая охотится. Убивает, видя в волке силу, смелость, независимость и стремление к свободе. На собак не охотятся: их либо кормят, поощряя за службу, либо выгоняют на улицу за ненадобностью или неумение исполнить волю хозяина.

Что означает свобода? Что такое неволя? Как живут без свободы собаки? Почему не живут в неволе волки? Эти вопросы давно обсуждают мудрые философы. Люди, загнав себя в рамки придуманных условностей, самостоятельно определяют критерии свободы или неволи. В дикой природе все иначе. Там нет условностей для преданности, дружбы и вражды. Там все происходит по закону Создателя. Люди же этот закон заменили своими, чтобы каждый, смог бы оказаться среди равных. Но так не выходит. Еще задолго до нашей эры было сказано: «Человек человеку — волк».

События романа развиваются в двух плоскостях или, если хотите, измерениях: в мире дикой природы и в мире человека. Честь, свобода, жизнелюбие, романтика и любовь пересекаются с обманом, подлостью, ненавистью и предательством. Где же истина, кто наши братья и есть ли в мире настоящие свобода и любовь — это основные темы романа, в которых я предлагаю вам разобраться.

Большинство персонажей этой книги, люди и дикие звери, имеют прототипов, которых в свое время я знал лично. Однако стоит помнить, что перед вами художественное произведение: совпадение имен, фамилий, кличек, названий и мест описываемых событий следует считать случайными, придуманными мною, и не имеющими отношения к реальности. Это просто сон. Может быть, волчий…

Глава 1

Молодая лосиха с двумя рыженькими тонконогими и большеголовыми лосятами медленно идет только ей известной и нахоженной тропинкой среди заброшенных торфяных карьеров. Заканчивается майская ночь: теплая, непроглядная, наполненная запахами молодой ивы и черемухи, трелями соловьев, хорканьем пролетающего над верхушками деревьев вальдшнепа, плеском карасей, шуршанием бобра, тянущего только что им же и срезанную ветку. Все это обилие запахов и звуков — это ее дом, ее жизнь. Двое ее детишек устало топают за мамкой, пробуя на вкус молодой стебель вкусно пахнущей ветви или травы, или пытаясь пробраться к заветным соскам, где для них находится средоточие тепла, уюта, сытости и безопасности. За кустами показался белый забор с колючей проволокой, натянутой на столбах поверх него. Лосиха остановилась, настороженно повела ушами. Лосята тут же забились к ней под живот и принялись терзать набухшие соски. Вдруг за забором залаяла собака. Лосиха не боялась этих собак: она видела их и раньше и знала, что именно эти собаки не опасны для нее и ее детенышей, хотя и очень сильно они похожи на волков. Но этих собак люди всегда держат на привязи, на их черных мордах — непонятные петли, мешающие лаять и кусать. Люди, ведущие собак, завидев иногда лосиху, не пускали их с привязи, а наоборот, одергивали, останавливались, не снимая с плеч оружия, замирали. Лосиха понимала, что эти люди любуются ею, и не спешила убегать. К этим людям в одинаковой одежде и к этим собакам она привыкла, проходя через болото очень часто, особенно в летнюю пору. Этих людей она видела еще тогда, когда была жива ее мать. Но мать давно убили охотники, она сама уже стала матерью, а забор с колючей проволокой стал частью ее жизненного пространства, места ее обитания. Здесь она с детства помнит каждую тропинку, каждое дерево, каждого обитателя этого болота: от семьи бекасов на большой поляне, поросшей ивняком, до старого-престарого дикого кабана-секача, живущего недалеко от бобровой плотины. Кроме них на болоте жила семья енотовидных собак, забегали косули и зайцы-беляки. Недалеко от болота на огромной старой осине смастерили себе гнездо осторожные и пугливые черные аисты.

Лосята больно впились в соски, а огромный слепень укусил ее прямо за губу. Лосиха дернулась, тряхнула головой и сделала несколько резких шагов по тропинке. Лосята, слегка уставшие, немного отстали, но, увидев, что мамка готова уйти, побежали за ней, изредка спотыкаясь, оглядываясь вокруг большими черными глазами и настороженно прислушиваясь к каждому шороху или треску, как это делала их мама. Они подбежали к ней, быстро заняли свое место под животом остановившейся лосихи. А она смотрела вперед, за забор. Там, в свете прожекторов, в окне второго этажа она видела человека, молча смотревшего в ее сторону. Она понимала, что он ее не видит. Но его-то она узнала. Не раз ей приходилось видеть его в зеленой пятнистой форме на своих тропах. То с такими же, как и он, людьми, то одного. Не раз ей приходилось убегать, прячась от таких людей. Она знала, что люди с оружием опасны, они принесли смерть ее матери. Не раз она видела и слышала, что после прихода этих людей с собаками, звучали выстрелы, после которых в лесу были видны капли крови или растерзанные останки ее соседей по болоту — диких кабанов и косуль. Этот человек в окне приносил смерть в болото, приводя сюда своих соплеменников и собак. Но ее он почему-то никогда не трогал. Несколько раз, убегая и отбиваясь от назойливых собак, она видела его совсем близко и поэтому знала, что своим криком он отзывает собак, таких свирепых и злобных, и что с его стороны не появятся гром и дым, приносящие смерть.

Сейчас этот человек в непривычной черной одежде, как большинство людей там, за забором, стоял у окна и молча смотрел в лес, в ее сторону. Огонек вспыхивал в темноте у его лица и вместе с рукой опускался вниз. Она знала запах этого дыма, который люди носят с собой, она знала этого человека. Но она не понимала, что он делает там, за забором, где днем шум, крик, лай собак и громко кричит человеческим голосом неподвижная и, скорее всего, неживая труба на высоком столбе. Лосиха, постояв, прислушавшись к ночным звукам, всматриваясь в знакомую фигуру, изредка поводя большими чуткими ушами, дала возможность лосятам насытиться молоком, повернула в сторону и пошла вдоль канала, заросшего камышом, разделяющего болото и огороженную забором территорию. Встревоженно, чуть ли не из-под ног, взлетел и закричал селезень кряквы, гулко хлестнул хвостом по воде бобр, и только соловьи не умолкали, переливчато и витиевато наполняя весеннюю ночь мелодией живой природы, мелодией жизни.

* * *

Казалось, прошла целая вечность с тех пор, как он заехал в эту колонию усиленного режима. Приговор прозвучал сухо и буднично, словно резолюция профсоюзного собрания: «…Заслушав…, изучив…, учитывая…, приговорить к двадцати годам лишения свободы в условиях усиленного режима…». Никто не охнул, никто не всхлипнул, никто не вздохнул радостно или горько. Гробовая тишина, как ему показалось, длилась вечно. А это был приговор именно ему, и он это отчетливо осознавал, и он к этому был готов. Он видел устремленные на него глаза конвоиров, судей, прокурора, адвоката. Ему было непонятно, почему они так смотрят? Они смотрели и словно чего-то ждали от него. А чего ждать? Ему было абсолютно все равно, сколько дали, куда дальше, и что ждет его впереди. Очень жаль, что нет возможности успокоить и попрощаться с Таней. Он сделал все, чтобы она не пришла в суд. На одно заседание она все же пробилась и выступала как свидетель. А получилось, что выступила как защитник. Сквозь слезы, сквозь застрявшие в горле слова, она защищала его — убийцу. Она защищала перед судом своего мужа. Она превзошла саму себя и в суде срывающимся от горя и отчаяния голосом сказала: «Я люблю этого человека, и в том, что произошло, есть и моя доля вины». Уходя из зала суда в тот день, взглянула на него так печально, так нежно, так безнадежно. Она прощалась. На приговоре ее не было, и поэтому ему было спокойно. Он знал, что все кончено, хоть двадцать лет — это и не «вышка», но это предел, это финиш. И не просто финиш, а финиш в экстриме, финиш в неволе, в зоне, в одиночестве и в беспросветности этой ситуации…

Сигарета заканчивалась. Николай еще раз затянулся, и вдруг за «колючкой» тревожно закричал селезень, «бухнул» хвостом по воде бобр. За «запреткой»[1], за забором в торфяных карьерах продолжалась жизнь: пели соловьи, пахло свежестью, ландышами, черемшой, молодой листвой. Правда, ничего этого он сейчас не видел: мешали установленные на столбах прожекторы, светящие вдоль «запретки» прямо в глаза. Но запахи, приносимые теплым воздухом из леса, он прекрасно ощущал, несмотря на сигаретный дым. Выбросив в сторону «запретки» окурок, Николай остался стоять у окна, прислушиваясь к утреннему концерту природы и предаваясь воспоминаниям. Зона спала. И хоть этот сон тревожный, настороженный и даже злой: с храпом и вонью в кубриках, с безжалостным натиранием продола шнырями, с шепотами и вскриками играющих в азартные игры таких же азартных игроков, со специально громким топаньем контролеров по продолу — это был сон зоны. Зоны средоточие обид, ненависти, зла, хитрости и горя. Зоны, где ежедневно, ежесекундно идет жестокая борьба противоположностей. Зоны праздника и бала Сатаны.

Стоя у окна, Николай вспомнил прошедшие в неволе годы… Время пролетело незаметно, мгновенно. Ярким впечатлением в памяти остались улицы города, когда его возили из «централа»[2] в суд. Сочная зелень бросалась в глаза своей необычной яркостью и даже какой-то неестественностью после серости, мрака замкнутого пространства тюремного дворика. Знакомые улицы, аккуратные газоны, бочка с квасом у вокзала, тополиный пух, яркое-яркое солнце — все это казалось отрывками, слайдами из какого-то необычного фильма. В тюремной камере солнца почти не было. Камера окнами выходила во внутренний дворик — сумрачный, сырой, глухой. Да и реснички-жалюзи на запыленных, грязных окнах, порой без стекол, не позволяли проникать в камеру пробивавшимся в полдень лучикам солнца. А город, оказывается, жил своей жизнью, люди торопились по своим делам или бесцельно прогуливались, не глядя ни на кого. Вокзал, успел заметить, на удивление был вообще полупустым. Яркие летние одежды молодых женщин, полупустые троллейбусы. А его везли не куда-нибудь, а в самый настоящий суд, приговор которого не сулил ничего хорошего. Окна «Газели» непрозрачные, и панораму города приходилось выхватывать через небольшую щель опущенного конвоем стекла. Каких-то 10—15 минут езды по городу заменили в тот миг лучший двухчасовой спектакль, и потому, может быть, не было в тот момент тревоги и волнения по поводу суда и приговора. Так тихо и спокойно прошел суд, тихо и спокойно был объявлен приговор, и по улицам тихого и спокойного города белая «Газель» увозила Николая в наручниках назад в тюрьму. Но уже со сроком в двадцать лет. Увозила в новую, неизвестную жизнь, в которой не было места всему тому, что произошло в его прошлой жизни на этой грешной земле. Закурив новую сигарету, Николай продолжал размышлять и вспоминать о пройденном времени в зоне, но память периодически отказывалась перебирать нехитрые эти события. И мозг переключался на все таинства этой майской ночи там, за забором, в этом глухом заболоченном краю, где спокойно, размеренно шла жизнь дикой природы…

Точно такое же урочище есть у него на родине. Там начинал он охотиться. Там, с волнением, даже со страхом, еще совсем мальчишкой, бродил он по звериным тропам с отцовским ружьем и с замиранием сердца подкрадывался к уткам, тетеревам, а если получалось, к зазевавшимся косулям, лосям, прятавшимся в густой траве от вездесущего роя насекомых и от людей. Урочище манило его к себе до сих пор. Манило с детства такой непонятной для простого человека, волнующей, тревожной, неукротимой силой, что, как только выдавалась возможность удрать от хозяйственных дел по дому, по хозяйству или «сачкануть» школу, Николай уходил в пойменный лес вдоль красивейшей и благородно-величавой реки Березины. Широколиственный лес поймы был настолько разнообразным и пестрым, что просто описать его сразу и невозможно. Ольшаники, осинники, вперемешку с соснами и елями на «грядках»[3], ручейки, втекающие и вытекающие из небольших лесных озер, поросших по берегам высоким камышом. Поляны среди переплетенных зарослей травы и кустов с высоченным, в рост человека разнотравьем и лежками лосей и косуль по их окраинам. Грязевые ванны-купальни диких кабанов, со стойким специфическим и приторным запахом недавно купавшегося в них секача. Одинокие кряжистые и могучие дубы, изредка и неожиданно возвышающиеся на полянах. Кусты рябины, черемухи, явно выделяющиеся в кривых ивняках. Одинокие чахлые сосенки, торчащие на пушистых и мягких, словно ковер, заболоченных клюквениках. Стройные березки, вперемешку с лещиной-орешником на окраине болота и опушки высокого соснового бора. Высокие, разгалистые, постоянно трепетно-шумящие осины. Мохнатые сумрачные ельники с кислицей и фиалками-пролесками, только и выживающими под ними. Целые поляны камыша, а на краю болота в лесу и лука дикого — черемши. Все это и было его сказкой, его вторым домом, частью его интересной и насыщенной жизни начинающего охотника, бродяги-одиночки. Уже к шестнадцати годам он знал все бобровые хатки, все топи, ручейки, бобровые плотины и даже старые, гнилые мостики через ручьи во всем урочище. Знал, где и в какое время можно найти стадо диких кабанов или осторожных, но в полуденный зной беспечных косуль. Мог без труда найти прячущегося на поляне или в кустах ивы, а то и в «грязевой» ванне рогача-лося или норы лисиц с тропинками и сгрызенными молодыми лисятами кустиками. Или выводок молодых тетеревят, юрко прячущихся в густой траве под осторожное квохтанье перепуганной заботливой их мамки. Все места эти в Дубовке носили свои местные, порой даже экзотические названия, передаваемые людьми из поколения в поколение. Кто и почему их так назвал, оставалось интересной загадкой, ответы на которую рисовало воображение. «Кандратов церабеж», «Маяк», «Глиница», «Моховая поляна» и другие названия этим местам, бродам, полянкам давали предки. А теперь — это свидетельство тому, что и до него здесь кто-то пробирался сквозь чащобы, кусты, по топям, гарям, трясинам. Кто были эти люди? Конечно же — охотники. И это не вызывало сомнения. В летние дни комары, оводы, мошка-гнус создавали такое гудящее, жалящее облако над головой, что из-за их гула порой не было слышно даже шума листвы или шелеста одежды о сучья и ветки. Озеро Великое среди всех озер и «оборок» поймы Березины, самое большое и самое красивое. Начиналось оно маленькой криничкой у песков полигона, прячущейся в высоких камышах и непроходимых топях Дубовки, перерастало, превращалось в вытянутое длинной подковой среди ольсы и луга озеро, впадающего узким устьем в Березину. На островках, окруженных с одной стороны болотом, с другой Великим озером, любили отдыхать знающие места туристы-дикари, добираясь до островов на лодках по Великому озеру или пешком по топким берегам озера.

В один из жарких июньских дней Николай возвращался домой из Дубовки напрямую через криницу по кочковатому, топкому клюквенному болоту. Поднявшись с рассветом, прошел за день до Маяка, кажется, километров пятнадцать. Проведал доверчивую лосиху с двумя лосятами около Белого озера на большом острове-гряде среди болота. Проверил ловушки для пчелиных роев, расставленные на опушке леса от деревни Дума. Осмотрел нерета, собрав около десяти килограммов линей, карасей и плотвы и, искусанный до волдырей оводами и прочими крылатыми тварями, он возвращался не по тропам, а через самую заболоченную и непроходимую гарь. Пройдя большое болото и влезая в заросшие крапивой, лопухом и осокой ивняки, вздохнул с облегчением. В кустах мошкара и оводы доставали меньше, прохладная тень и пряный аромат горечи молодой листвы возвращали силы, изгоняя усталость и истому жаркого дня. Так и пробирался чрез густые заросли по болоту, пока вдруг впереди не услышал какой-то неестественный то ли вскрик, то ли всхлип. Прислушался — точно: шелест кустов и рыдание со всхлипыванием слышались впереди, в самой густой, почти непроходимой чаще кустов. Судя по всему, там кто-то пробирался в сторону болота и плакал. Замерев от страха и неожиданности, затаившись и прождав несколько минут, Николай увидел, показалось, привидение. Прямо к нему, обжигаясь крапивой, осторожно раздвигая ветви кустов и стебли травы, с распущенными волосами цвета спелой ржаной соломы, испачканная в грязи, отбиваясь от комаров и размазывая слезы, пробиралась настоящая наяда или русалка. Но она была на двух ногах, в шортах, в расстёгнутой мужской рубашке и испачканном в грязи белом лифчике. Даже перестав дышать, Коля смотрел на это чудо, забыв и про крапиву, и про комаров. Тем не менее, эта «кто-то» приближалась, и он отчетливо увидел, что это молодая красивая девушка, явно заблудившаяся в этих краях и неизвестно как сюда попавшая. Всхлипывая, ойкая и охая от укусов оводов и крапивы, растерянно и обреченно оглядываясь, она все же упорно пробиралась вперед. Изрезанные колючей травой коленки, расцарапанные руки, волосы в колючках и прилипших листочках, лицо в грязи и в слезах. Но большущие, полные слез глаза и красивая стройная фигура в таком гиблом месте — это действительно казалось привидением. «А может и вправду колдунья? — мелькнула мысль. — Не перекреститься ли…».

«Ой, мамочки!» — вскрикнуло приведение и присело на корточки, опять зарыдав и уткнувшись лицом в кровоточащие коленки. Волосы рассыпались, закрыв и лицо, и ладошки, в которые она прятала лицо.

— Эй, — окликнул Коля, — ты кто такая?

Вздрогнув, еще больше сжавшись в комок, она молча уставилась на него, не отнимая рук от лица. Лишь большущие и, как теперь разглядел Николай, голубые глаза, застыли от ужаса на нем.

— Вставай, иди сюда. Не бойся, я не бандит, а турист. Забыл дорогу домой, вот и ищу. А ты кто? И как тебя сюда занесло? — он сделал шаг к ней навстречу, повесив мешок с рыбой на куст.

— Не подходите! Не подходите, — зашептала она вполсилы.

— Да ладно, уж не подойду. Сама вставай и иди сюда, я не буду ни кусаться, ни царапаться, ни пугать тебя…

Она некоторое время недоверчиво смотрела на него, потом распрямилась и нервно стала застегивать большую для нее рубашку.

— Вы кто? — уже вголос спросила она, все же не выходя из зарослей.

— Да не бойся, не турист я, а леший! Местный. Вот брожу здесь по болоту в поисках кого-нибудь подурачить, по болоту покружить, а то и утопить, на всякий случай.

— Не пугайте меня. Я и так вся заблудилась и не знаю, как мне выйти хоть куда-нибудь, где есть настоящие люди.

— Ну, вылезь ты из кустов. Коля — я. Из Зеленки. Местный. А ты кто такая?

— Наташа! Я заблудилась. Вы меня, правда, не тронете?

— Нет. Выходи.

Она робко стала пробираться к нему, подошла и остановилась в двух шагах, вытирая слезы и грязь с лица, опасливо оглядывая его с ног до головы. Вид, конечно, у него был для данных мест, как раз что надо. Болотные высокие сапоги, закатанные до колен, маскхалат, зеленая шляпа-панама на лохмато-кудрявой рыже-русой шевелюре. На кожаном ремешке через шею — фотоаппарат в футляре, двуствольное ружье через плечо, рюкзачок висит за плечами.

— Пошли со мной, Наташа. Пока ничего не говори. Сейчас выведу нас с тобой к кринице. Умоешься, успокоишься, попьем чая — у меня он еще остался немного — хватит. Хочешь, сала дам кусочек с хлебом, меня знакомый леший тут угостил по пути.

Он развернулся и медленно, с достоинством пошел в обратную сторону от того направления, куда двигался до этого. Оглянувшись, увидел, что девушка послушно пошла за ним, отгоняя руками мошкару. Николай остановился. Скептически еще раз осмотрел девушку:

— Есть у меня мазь, не очень хорошо пахнет, но комары ее боятся. Щас приведешь себя в порядок, потом натрешь руки и лицо. Ишь ты — амазонка!

Вновь повернулся и пошел уже не кустами, а по вынырнувшей неожиданно звериной тропке, избитой следами лосей, кабанов и косуль. Пройдя не очень долго по этой зверовой дороге, они вновь углубились в заросли крапивы, затем камыша, и наконец, впереди сверкнула вода.

— Вот и криница, иди сюда, не бойся. Здесь только берега топкие, а дно у криницы песчаное, с галькой. Но вода, предупреждаю, холодная. Да ты не бойся, здесь мелко, по пояс — не утонешь. А на берегу после быстро согреешься, да и костерок я сейчас разведу.

Она робко подошла к нему и посмотрела на ручей. Вода прозрачная, чистая, течение довольно быстрое, и плеск текущей воды, ее блеск на солнце нестерпимо притягивали внимание, а искусанное, исцарапанное и обожжённое крапивой тело так и просилось в эту, казалось, живую и живительную воду.

— Отвернусь я, и не буду подглядывать. Можешь плескаться, сколько хочешь и как хочешь, хоть голышом — и это было бы правильно. Когда вылезешь, вот мой маскхалат и наденешь, а одежки свои заберешь до суши, там наденешь. А я пойду назад — забыл рыбу там, на ветке, тебя в болоте увидав. Жалко, столько нес, а пока далеко не ушли…, да и тебе здесь спокойнее будет.

— Не уходи. Я боюсь одна, — она умоляюще шагнула к нему, прижав руки к груди. — Мы потом с тобой… с вами… сходим, заберем! Вместе. Я больше ни на шаг от вас не отойду!

— Ну, ладно, ладно. Я вот фотоаппарат кладу и камуфляж. Значит, вернусь. А рыбу забрать все равно надо. Так ведь идти нам потом с тобой в другую сторону. Так что не бойся, это рядом. Если какой крокодил приплывет, так он мой знакомый, ему все скажешь — и он тебя не тронет. Ладно, ладно, — увидев, что она готова разреветься, отеческим голосом произнес, — иди, принимай ванну и не капризничай. Через десять минут я буду здесь.

Он снял свой камуфлированный комбинезон, оставшись только в трико и майке с короткими рукавами. Снял панаму и все это сложил на рюкзак, положив «для верности» наверх фотоаппарат. Натянул вновь сапоги и быстро стал удаляться, захватив только ружье. Наташа молча смотрела ему вслед, а когда он скрылся, быстро подошла к сложенным вещам, озираясь по сторонам. Вытянула из грязи длинную палку и попыталась застыть «на карауле» у Колиных вещей. Однако мошкара донимала, и она, все чаще поглядывая на журчащий ручей-речушку, все же быстро разделась и в одних трусиках, держа свою одежду в руках, стала осторожно подбираться к воде. Вода действительно была очень холодной и обжигающей. Однако тело, все в царапинах, порезах и волдырях от укусов, словно в живительном бальзаме, ожило, закололо миллиардами иголочек.

«Ну вот, а если он не вернется, я из этой воды больше никогда не вылезу. Так здесь и умру», — думала она, смывая прозрачной холодной водой грязь с волос, тела. Окунувшись с головой и вскрикнув от неожиданного восторга, она почувствовала, что ей намного легче. Куда-то ушла усталость и безнадежность, улетучился страх, и стало легко, просто, даже дышать стало легче.

«Это ж надо! А чтобы со мной стало, если бы не этот „леший“ Коля. А что он тут делает, в таком болоте? Да еще с фотоаппаратом и своей рыбой. И с настоящим ружьем. Я теперь от него ни на шаг. И если он меня спасет, я ему… А как я его отблагодарю? Я заведу его к себе домой, покажу маме и папе, угощу его самым вкусным обедом и самым большим тортом. А вдруг он захочет чего-нибудь еще от меня?» — подумала она, одеваясь, глядя осторожно и с благодарностью на Николая, который уже сооружал из сухой травы, камыша и мелких сухих веток костерок.

— Сейчас вот костерок с дымом сделаю. Ты есть хочешь? — Не дожидаясь ответа, быстро разжег костер, набросал поверх сырых веток ольхи. Повалил пахучий сизый густой дым.

— Иди под ветер, под дым. Комары меньше жалить будут.

Она послушно стала под волну дыма, закашлялась и, слезясь, констатировала:

— Вот я сейчас и прокопчусь, как копченая рыба!

— Да нет. Копченую рыбу мы сейчас с тобой сами сделаем из того, что есть у меня в мешке. А под дымом стой, ничего — привыкнешь, а комары от тебя отвыкнут.

Он быстро выпотрошил и ополоснул в воде несколько линей, нанизал по длине на ивовые прутья, натер солью, обернул в два-три слоя лопухом каждую низку и, толстым концом воткнув пруты в землю, придвинул изготовленные «куклы» к пламени.

— Потом чай допьешь, амазонка. Сейчас перекусим, чем Бог послал. Я тебе на время обувь сделаю, потому что босиком ты уже больше ходить не сможешь по болоту и сучкам, шишкам в лесу. А мои сапоги тебе не подойдут никак, — и он, усмехнувшись, показал на свои «болотники», — если только на две ноги сразу…

Надрезав и оборвав кору с ивы длинными лентами, быстро переплетая их между собой, одновременно поворачивая «куклы» на костре и подкладывая сырые ветки, если костер сильно разгорался, Николай сплел нечто похожее на лапти.

— Вот сейчас надо из чего-то тебе онучи придумать, — призадумавшись, сказал он, поглядывая, что можно порвать: майку или оторвать колошины у своих трико.

— Вот, порви, — она протянула синюю мужскую рубашку, которая лежала невдалеке в траве.

— А чья это рубашка?

— Неважно. — Глаза ее стали строгими и даже злыми. — Рви и не жалей.

Спохватившись, что перешла на «ты», опустила глаза, задумалась, загрустила.

Сообразив, что этот разговор ей неприятен, Николай быстро разорвал рубашку, сделал оборки из рукавов, что-то наподобие носков, завернув и прикрепив пуговицами края.

— Ну, вот тебе лапти, амазонка. Иди сюда, будем примерять и крепить.

Наташа послушно подошла, села на предварительно разложенный пустой рюкзак, закатала брючину камуфляжа выше коленки и протянула ему ногу. Крякнув от смущения, он взял в ладони и стал рассматривать исколотую, исцарапанную и распухшую ногу.

— Подожди немного, — достал завернутый в газету кусочек сала, разрезал его ломтиками, растер у себя между ладонями и жирными руками стал растирать ей ступню, розовые пальчики, голень. Дойдя до колена, отдал ей в руки еще один кусочек:

— Бери и растирай сама там, где болит и исцарапано, искусано. Потом легче будет, а пока терпи.

Она послушно исполнила его указание, потом также они поступили со второй ногой. Натянув ей не ноги «носки», намотав поверх еще слой в виде портянки, Николай ловко обул ее в «болотоходы», закрепил лыковыми бечевками и еще раз, поверх, тряпочными оборками.

— Встань, пройдись. Как?

Она встала и скривилась, закусив губу.

— Больно, ой, как больно.

— Что болит, Наташа, где?

— Все ноги, как будто в колючей проволоке: и колет, и щиплет, и режет, и горит огнем.

— Ну ладно, не очень-то! Я тебя все равно не понесу, а до свадьбы заживет. Правда, хромоту уже не вылечишь!

— Какую хромоту? — насторожилась девушка.

— А ты что, не видишь, что ты хромаешь на обе ноги?

— Где это я хромаю! — она выпрямилась, попрыгала на месте на двух ногах, а потом на каждой поочередно.

— Ха, а говорила, что ножки болят. Видишь, как быстро все прошло. Садись, будем перекусывать, и больше не ной.

Листья лопухов, которыми поверх травы была обвязана рыба, уже обуглились снаружи, и сквозь разломы и трещины листьев показывалась кипящая пена, разносящая в воздухе аромат жареной рыбы. Еще немного подержав куклы над жаром, Николай снял их, быстро освободив от остатков травы и листьев. Нанизанная на палочки рыба, а это были лини, ароматно «дымилась». Николай подбросил олешника с листьями в костер — листья мгновенно скрутились, и серый дым повалил клубами, уносимый легким ветерком от ручья. Потом стали пробиваться язычки пламени — и дым вспыхнул. Опять набросав веток с листьями, Николай в горячем дыму стал прокапчивать линей и, не снимая с палочек, готовых, с корочкой от углей и запахом дыма, стал укладывать на газету.

— Вот наш с тобой обед, Наташка. Попробуй, может, понравится. Я-то уже давно так рыбу не жарил, но, думаю, это будет съедобно.

Порезал хлеб, добавил в ее стаканчик чаю из термоса, не глядя на нее, первым стал отламывать испекшиеся кусочки линя прямо со шкуркой и, поддерживая хлебной горбушкой, отправлять себе в рот. Молча они доели все, что было «на столе». Выпив свой чай, Наташа сама налила ему остатки из термоса и скромно подала. Молча же опять, что-то буркнув, вроде «спасибо», Коля со смаком выпил чай, закрыл термос, бросил его возле целлофанового мешка с рыбой. И тут взгляд его остановился на фотоаппарате. «Вот бы с такой девчонкой сфоткаться и показать друзьям. А еще если бы в обнимку», — подумал он и взглянул на Наташу. Она уловила этот взгляд, улыбнулась:

— Давай сфотографируемся с тобой, Коля. А ты мне потом фотографию подаришь, и я ее буду всем показывать и хвалить тебя. А можно я скажу, что ты мой друг, ну, понимаешь, мой парень, — она прямо и открыто посмотрела на него своими голубыми глазами.

Сконфузившись от того, что она угадала его мысли и, сделав вид, что делает ей одолжение, Николай встал, отмерял пять шагов от костра, зажал фотоаппарат «Зоркий-4» между рогатками ивы. Долго прицеливался на костер, взвел пружину автосъемки, попросил Наташу пересесть немного в сторону, нажал кнопку, подбежав к ней и присев на корточки, в нерешительности положил руку ей на плечо. Она взглянула на него, подвинулась поближе и улыбнулась. Тут щелкнул затвор, и замер рычаг автосъемки. А они, обнявшись, еще некоторое время сидели и молча смотрели в объектив фотоаппарата.

— Коля, я моргнула от дыма. Давай еще раз. А?

Николай нехотя снял руку с ее плеча, как-то спотыкаясь, пятясь, пошел к фотоаппарату и вновь завел автосъемку. Взглянул через объектив, увидел Наташу, которая, прикусив губу, смотрела в объектив немного задумчиво и даже встревоженно, как ему показалось.

— Ну что, Наташа, готова?

Она промолчала, лишь согласно кивнув головой. Высохшие волосы опять закрыли лицо и рассыпались на грудь поверх камуфляжа. Раскидывая волосы за плечи двумя размашистыми движениями рук, Наташа запрокинула голову, обнажив красивую стройную шею, а распахнувшийся маскхалат открыл неохваченную загаром, обнаженную девичью грудь.

Николай резко оторвался от фотоаппарата, повернулся, что-то бормоча, а когда вновь глянул на Наташу, она, как ни в чем не бывало, смотрела на него широко открытыми невинными глазами.

— Ну что ты, Коля. Давай же! Включай свою жужжалку…

Нажав кнопку и подсев к Наташе, он уже не клал ей руку на плечо. Она же подвинулась к нему вплотную, обняла его за плечи и поцеловала перед самым щелчком в щеку, а когда перестал жужжать затвор, прильнула к его губам… Не стало, как будто и не было, комаров, не было острой и колючей травы, не было дыма от костра, не было жуткого и страшного болота — было журчание криницы, мягкий нежный шепот молодой листвы с терпкой горечью запахов расплавленных солнцем листьев и цветов… Солнце уже зависло над верхушками деревьев, когда они выбрались к грунтовой дороге, ведущей в Дубы — маленькую деревушку, от которой ходил рейсовый автобус в город. До деревни было не более получаса ходьбы и до ближайшего автобуса — еще часа два. Они улеглись недалеко от дороги в высокой траве на опушке дубовой рощи, чтобы скоротать время до автобуса.

— А где мы деньги на билеты возьмем? — спросила Наташа, лежа головой на груди у Коли и играя травинкой с его ресницами.

— Да вот рыбу какой-нибудь бабке отдадим, хватит нам на билеты. Зайдем ко мне домой в Зелёнке, я что-нибудь у сестры сопру тебе переодеться и проведу тебя до дома.

«Лето, ах, лето! Лето звонкое, будь со мной», — донеслась популярная в то время песня, звучавшая то ли из магнитофона, то ли из приемника. Наташа дернулась, вскочила, прислушалась. Песня доносилась из дубовой рощи, где туристы города любили отдыхать компаниями по выходным. Впрочем, и в будни в хорошую погоду там нередко стояли цветные палатки отдыхающих.

— Это они, Коля, это они, — шепотом почему-то сказала она ему.

— Кто они? — поднял голову и прислушался Николай.

— Это те, от кого я сбежала. Я теперь вспоминаю эту дорогу. Я специально по ней не побежала, а пошла в это проклятое болото, чтоб они меня не догнали или не нашли. Пошли отсюда скорей — мне страшно. Они могут увидеть меня, и тогда тебе попадет. Знаешь, какие они?

— Так это, те, которые хотели тебя обидеть — твои дружбаны пьяные?

— Да!

— Так… Подожди. — Николай сел, призадумался. — Пойдем, посмотрим, точно ли они?

— Ой, давай не пойдем, давай не пойдем! У них там еще целый ящик водки был, а сейчас уже вечер — они будут все пьяными и злыми. Давай уходить отсюда, куда дальше. Ну, пойдем же, уйдем отсюда!

— Нет, Наташа. Мы подойдём к ним тихонько. Подкрадемся и посмотрим сначала, что там за банда. Ты иди потихоньку за мной, а когда мы их увидим, ты их узнаешь и скажешь мне об этом…

Не принимая ее протесты, он взял ружье, а мешок и рюкзак спрятал под елку и, взявшись за руки, они тихонько стали приближаться к месту, откуда доносилась музыка. И вот в просвете деревьев на большой поляне показалась палатка. Невдалеке дымится догорающий костерок, вокруг которого валяются пустые бутылки, пакеты, одежда. У самого костра стоит эмалированное ведро, из которого торчат шампуры. Между деревьев натянуты два гамака, в которых, качаясь, отдыхают две пары. Возле «24-й Волги» на разостланном одеяле сидит с бутылкой в одной руке и шампуром с шашлыком в другой здоровый амбал и мурлычет под нос песню в такт подвешенному на суку дерева магнитофону. Из железного корпуса магнитофона «Электроника», подключенного к аккумулятору автомобиля, на весь лес гремит: «…Мы в такие шагали дали, что не очень-то и дойдешь. Мы годами в засаде ждали…»

— Ну, вот и дождались! — пробурчал Николай. Судя по реакции Наташи — это были они, ее приятели, зазвавшие ее на «природу» на отдых и едва не изнасиловавшие ее прошлой ночью. Она убежала оттуда босиком в лес, в болото, не успев даже захватить кроссовки и чудом вырвавшись из рук пьяного Андрея, оставив у себя в руках его рубашку, которая и спасла ее в болоте, а сейчас была в роли портянок на ее израненных ногах. Они подкрались к палатке настолько, насколько это было возможно, чтобы оставаться незамеченными. Пары в гамаках что-то щебетали, смеялись, обнимаясь, целуясь, поигрывая, щипая друг друга. Амбал Андрей тупо смотрел в одну точку, изредка прихлебывая вино из горла бутылки. Шашлыки он держал так, для вида, так как есть он их, вроде, уже и не мог.

— Эй, вы, любовники-лапочки! Кто составит мне компанию, а то ведь я сам сейчас её начну выбирать, — хрипло провозгласил он в сторону гамаков. Оттуда донесся только длинный мат и смех.

— Иди в болото! Поищи свою куклу-недотрогу. А то, может, ее уже волки съели, что родителям скажешь? Тебе ее отец яйца-то бараньими ножницами отрежет!

— Какие тут волки? А до города километров десять, доберется, сучка. А вдруг и утонет где в болоте, так и фиг с ней, она — телка взрослая, я за нее не в ответе.

— Так вы ж, вроде как, уже и к свадьбе готовились?

— Какая свадьба? У меня таких свадеб цыганка нагадала — пальцев не хватит. Так, подурили — и хорош. Рановато мне хомут на шею, а вот камень бы ей на шейку-то я бы повесил за такой вот пикник. Ну, пусть только попадется, никакой папаша не спасет, — он опять глотнул несколько глотков из горла, — сам завезу в какое-нибудь болото, а потом там и выброшу.

Мушка ружья плавно перемещалась то между широко расставленных волосатых ног Андрея в кроссовках, то по веревкам гамака, то по колесам «Волги», то по ведру с шашлыками… Осечки не было. От заряда картечи «Электроника» разлетелась вдребезги. От второго выстрела подпрыгнуло ведро с шашлыками и упало в догорающий костер. Переполох в лагере длился недолго. Заметавшиеся «туристы» рванули в лес, в болото под косогором. Голые зады худосочных девиц и, трясущиеся жиром, их ухажеров мелькнули в кустах можжевельника — и только треск поломанных ими веток еще долго был слышен в наступившей тишине. Амбал Андрей, снеся по пути натянутые шнуры, сумел-таки вползти в наполовину рухнувшую палатку и затих там с изумленной парой.

— Пошли, — громко сказал Коля, — теперь они долго будут собираться, а может, завтра кого-нибудь я в болоте найду и заведу так, что точно долго выбираться будут, пока друг дружку сами не пожрут…

Наташа, растерянная, ошеломлённая услышанным и увиденным, молча побрела за ним, и до самой деревни она не сказала больше ни слова. Отдав в деревне рыбу в первую попавшуюся хату за два рубля, в сумерках они были уже в Зеленке. Большой кирпичный дом семьи Николая стоял в переулке, выходящим на луг, в пойму Великого озера, последним на взгорке. Дом недавно построили родители, а старый, теперь уже казавшийся крошечным и серым, автоматически превратился в сарай и баню, и был он почти незаметен на фоне своего «собрата». На крыше старого дома-сарая, как обычно, находился сеновал, где и оборудовал себе «летнее гнездышко» Николай. Гнездышко представляло собой байковое одеяло, подушку, дерюгу льняную вместо простыни. Деревянный ящик из-под яблок был и столом, и буфетом, а в железном же ящике лежали хлеб, сало, начатая бутылка самогона из прошлогоднего варенья, лук, нож, банка консервов «Килька в томатном соусе». В железном ящике припасы хранились для защиты от мышей. На цепи висел транзисторный приемник, последний крик местной «тусовки» — «Альпинист» на батарейках. Над входной дверью в нише спрятан з заряженный самопал с коробком спичек, на веревке — фонарик и у изголовья на сене лежат несколько книг: «Цусима», «Поднятая целина» и «Тихий Дон». Весь чердак был небольшим, и большую часть его занимали ненужные «нужные» вещи: в одном углу — гора старой обуви, в другом — связка старых пальто и шуб, под потолком — пучки сушеный трав. Еще дальше — пустые стеклянные банки; еще дальше — всякое железо: от скоб, гвоздей до разнообразных насосов и деталей к мотоциклу. Все это «добрище» отгораживалось от сена рейками, но они местами были изломаны, поэтому сено присутствовало везде.

Пройдя только что взошедшими огородами с запахами зеленого лука и укропа, политой и парившей земли, они тихонько вскарабкались на чердачный сеновал и, притихнув, обнявшись и укрывшись одеялом, включив «Маяк», сразу же уснули, не переодеваясь. Такими их застала мама Николая, тихонько вздохнув и тихонько закрыв скрипящую дверцу сеновала.

* * *

«Контролеры ушли», — бегом по коридору и заглядывая в каждый кубрик, промаяковал пикетчик. В его задачу входило караулить приближающихся к сектору контролеров или других сотрудников, маяковать о том, кто входит в сектор, в локалку[4] и давать отбой, когда офицеры или контролеры уходят из зоны проживания.

Сразу на продоле барака началось движение. Спящая зона, оказывается, притворялась спящей. На «кишке» — комнате приема пищи отряда — собрались игроки, и пошел рамс-спор, как обычно, с выкриками и визгами, матами и выпячиванием пальцев; в умывальнике открывались сразу все девять кранов: сходить в туалет и не вымыть после этого руки — западло, косяк, а кран закрывать не обязательно — за все уплачено. На «вэрке», так называемом помещении воспитательной работы, включили телевизор, предварительно поставив его на пол, чтобы не было видно дежурному и котроллерам из окна со стороны плаца. Кто-то разбудил каптерщика, и он, проклиная все, что только проклинается, в трусах и тапках, с сигаретой в зубах и с почти закрытыми глазами открывает каптерку[5] — доступ к салу и другому хавчику для «кишкоблудов». Разные нечисти тихо растворились по своим уголкам, норкам — им спать нельзя: кому-то же в зоне надо мыть дальняки-туалеты да чистить пини-мусорки.

Стоя в конце коридора у торцевого окна, Николай не оборачивался, курил и смотрел в окно: в лес, в болото, в уходящую ночь. Он уже точно знал по шагам и по голосам, кто ходит, кто рамсит–спорит. Он знал, кто поставил на мадридский «Реал» и сегодня проиграл блок «Кента». Он узнал здесь почти все и про всех за это время. Такова жизнь в лагере: ничего не утаишь, ничего не спрячешь ни от глаз дружбанов, ни от глаз смотрящего, ни от ушей стукачей, ни от нюха оперов. Вчера еще двоих из «босоты[6]» «окрестил» хозяин на пятнадцать суток в кичу[7] за мобильный телефон. Двое мужиков-семейников[8] подрались, по их обоюдному мнению из-за того, что один другого нагло объел и обманул. Предстоит у блатных еще выяснение, за что лица друг другу били: по беспределу или по делу. Сходил было в кубрик — душно. Окна давно уже открыты. В некоторых кубриках-секциях, чтобы не спорить и не ругаться с дедами-пересидками из-за открытия или закрытия окон, вообще сняли рамы, лишь только сошел снег, но все равно в кубрике такой шмон-духан от носков, одежды, а главное, от вчерашнего гороха на ужин, что аж режет глаза, не только обоняние. Храп в первом углу несусветный. Шконари — железные койки с пружинными железными панцирными сетками — стоят в три этажа, яруса. Проходы между шконарями — всего на ширину плеч. По подъему шесть человек в одном «ходке» — пространстве между шконарями — не вмещаются: кто-то одевается на продоле, кто-то прямо на шконаре натягивает одежду, а обувается, уже спустившись. Серые, замусоленные тумбочки, разных размеров и конструкций, одна на два-три человека, нагромождены, где одна на одну, а где и в три яруса. Кое-где и ходки шире, и тумбочки самодельные, ширпотребовские больше размером, даже с резьбой по дереву, зеркалом, полочкой для книг, фотографиями и иконками. Одежда, развешенная на железных крюках по спинкам шконарей, надежно прячет обитателей этих лежбищ от света «луны» — ночной лампочки, установленной под решеткой над входной дверью. По узкому коридору между двумя рядами шконарей разостлан потертый и местами прошитый проволокой линолеум. Коридорчик упирается в красивый столик, на котором светится люминесцентным светом 150-ти литровый аквариум. Это гордость, утеха и хобби Николая. Там в углу, рядом с аквариумом, стоит его шконарь, его и его дружбанов «ходок». Но нары там не в три яруса, а в два, так что «пальмы[9]» там нет. Эти кровати поступили этой осенью из другой, цивилизованной, зоны, которую расформировали. Кто успел схватить за две-три пачки «верблюда» такую кровать, втихаря поставили себе, а трёхъярусную, с пальмой, выбросили. Так что поставленный перед свершившимся фактом начальник отряда утром лишь поорал, что отправит нарушителей ПВР в ШИЗО, да и успокоился. Так в кубрике появилось два «двухэтажных» шконаря, и стоят они уже вот скоро полгода. Рыбки знают, что на улице ночь. Залегли: кто на дно среди морских камешков, привезенных неизвестно кем и когда, кто в заросли искусственной травы, кто в огромной раковине. Только вечно угрюмые мраморные гурами, шевеля длинными усами-щупальцами, висят в воде, неподвижно уставившись сонными глазами в пустоту. Взяв из большой нестандартной тумбочки «под мрамор» (подарок Володи Белого) пачку красного «Минска», Николай вернулся к окну. «Движ» по продолу продолжился и, не обращая ни на кого внимания, Николай прикурил очередную сигарету, задумался. «А ничего, — отосплюсь сегодня после обеда». Он уже приучил себя к тому, что с часу дня и до четырех — у него «тихий час». Никто его уже не трогал, не будил. Даже контролеры делали вид, что не видят нагло спящего под одеялом ЗК среди белого дня…

Кажется, давным-давно поднялся он в этот лагерь. Кажется, вечно здесь и живет. Вспомнилось: в тюрьме, в своей 31 хате «викингов», то есть арестантов в возрасте, он был смотрящим по решению, принятому без обсуждения. Смотрящий за тюрьмой Абдула в маляве[10] написал коротко: «С Богом, охотник. Держи порядок по-людски, не забывай об общем. Витя». Так и держал, так и смотрел. А смотреть было зачем и было за чем. Было и смешное, было и грустное, было и гадское, и сучье — за всем нужен глаз да глаз. Дороги^, малявы, грузы^, общее «колхозное», торбы, дни рождения, проводы, встречи — все это по чину и по понятиям должно строго соблюдаться, и за всем должен смотреть был он, да и в случае чего отвечать тоже ему. А спрос здесь один, если уж пришло время «спросить», а не «поинтересоваться», значит, плохи совсем уж дела у того, у кого спрашивают. Да и стукачи тут же доносят операм о том, кто смотрит в хате, а это уже «организация преступной группы», «руководство преступной деятельностью» да еще сколько угодно формулировок якобы незаконной и антиобщественной, противоправной деятельности. Сами-то менты не могут разрулить логично и бесспорно некоторых ситуаций. Вот — воришка, жулик, только что «спрыгнувший[11]», переночевал на чужой даче и захватил с собой из холодильника хавки да пару бутылок коньяка дорогого. Положил это все в импортный баул, а чтоб удобнее было перед хозяевами — ведь «вор» — к продуктам приложил в большой баул еще пару картин да телевизор «кубик» А дойти — дошел до ближайшей остановки, где его и повязали. «Заехал» он в хату… Ни родственников (все давно уже от него открестились, отказались), ни друзей. А курить-варить, мыльно-брильное — где взять? Отобрать у соседа, если тот слабей, нельзя. Украсть у друга — тем более. Писать некуда. Милиция даст? Нет. А могут ли они дать? Вот и есть для этого общак: кто, сколько может дать от себя, причем, без принуждения — все в одну торбу. И лежит эта общая торба, и пополняется, и расходуется периодически. Наступил в хате кризис с куревом, опустело общее, нет «грева[12]» ни у кого — пиши «маляву», проси. Просящему дается. И вот пошли по веревочным дорожкам вместе с малявами и грузы: сигареты, чаек. Переживем «голяк», сами разбогатеем — другим отошлем. Так идет жизнь в тюрьме. Ломают ее, безжалостно пресекают ее режимники[13], контролеры, опера. Но десятилетиями сложившаяся практика и арестантских отношений, и чисто человеческих отношений в тюрьме не может быть уничтожена никакими оперативно-режимными мероприятиями, иногда не поддающимся никакой логике. Вот, например, как арестанту без курева и чая, да и порой без других необходимых для жизни вещей — носков, мыла, порошка? Менты не могут дать — запрещено, да и не раскрутятся они на свои копейки для зэков. Дадут другие арестанты. Но как? Опять приходится придумывать арестантам возможные ходы, вплоть до канализационных труб, водопроводов, сплетенных из ниток носков и свитеров веревок, протянутых вдоль стен между камерами, да и других путей. И все это на плечах смотрящего, а он, «организатор преступной незаконной деятельности», рискует заработать дополнительную статью за злостные нарушения и отбывать часть срока в «крытке» — еще более строгой тюрьме. Но и там тоже есть и дороги, и глаза, и уши. Это сложная тюремная жизнь, о ней не стоит много распространяться, а уж если интересно — все просто: нужно через это пройти. Если получится, если выдержат нервы, если выдержит здоровье, если не подведут друзья, если не «поедет крыша», если не влезешь в косяк-косячище, если, если… Таких «если» — на каждом шагу, все нужно предвидеть, так как всего невозможно знать и всему невозможно научиться. Вся наша жизнь — это опыт, а тюремная жизнь — опыт с ответом. Здесь, уже в лагере, Николай не смотрящий. Он не блатной, он — бригадир, мужик. Но мужик правильный, поддерживающий порядок на основе, в том числе, и воровских традиций. Да и статья за убийство, двое трупов — это не каждому дано. Срок, можно сказать, до конца жизни — в 20 лет. Не каждому охота влезать в душу к нему и тем более попасть в болевую точку. Терять ему больше нечего, хоть и живет он сам по себе, своей жизнью, жизнью волка-одиночки, бирюка. Но свой авторитет есть: блатные его уважают, мужики дружат, нечисти боятся. Конечно, не все так гладко. Есть и завистники, есть и прямые, и скрытые враги. Но так оно и на воле. Только там есть возможность у любого человека спрятать свои чувства и замаскировать самого себя. Здесь такой возможности нет: ты полностью открыт, и недаром здесь говорят: «Будь тем, кем был на воле, кем жил…». Это тоже философия зоны. Кем бы ты себя не маскировал — рано или поздно ты станешь тем, кем был. Так устроен человек: не сможешь ты здесь играть рол долго — слишком тесно здесь. Да и почти все здесь «артисты» — каждый своего театра. Так что быстро раскусят, и хорошо, если нет серьезных грехов, а то выяснения здесь совсем не те, что в суде, в обществе: здесь все справедливо и ошибок в «приговоре» не бывает.

Стоя у окна, Николай обнаружил, что на востоке небо посветлело. Соловьи, приутихшие было, вновь защелкали, запели, заиграли веселую песнь своей любви. Опять протянул вальдшнеп… Наступило утро, рассвет и нужно было хоть немного пойти покемарить до подъема.

* * *

Бесшумно ступая по мягкому мху, лосиха шла к месту дневки. Сегодня они с вечера сделали большой круг, и детки, уже достаточно окрепшие, все равно устали. Мать сводила их вечером к водопою. Вкусная вода и что-то белое и соленое из земли у водопоя были в диковинку для них. Ни лосиха, ни ее дети не знали, что этот водопой и солонец в осине, поваленной так, что комель завис на пне, сделаны человеком, который сегодня стоял и курил у окна за забором и колючей проволокой. Тем человеком, которого лосиха нередко раньше видела в окне проезжающей машины или шедшего по лесу с топором или с ружьем, одного или с бригадой. Она не знала и не догадывалась, что и он тоже этот лес считает своей вотчиной. От водопоя лосиха повела своих детей на подрастающие озимые. Перейдя небольшой молодой лесок из тонких гонких сосенок, полакомившись кое-где иглицей немногочисленного подроста сосны, они вышли на опушку леса. Впереди простиралось зеленое море подрастающей ржи. И лосихе уже не нужно было изгибаться или становиться на колени, чтобы пощипать пробивающуюся зелень озимых, как она это делала в начале весны, еще до отела. Рожь подросла и достигала уже почти до колен, и толстые зеленые листья, мягкие и нежные, ароматные и вкусные, она поглощала без труда, с удовольствием и наслаждением. Телятам надо много молока, на сосновой иглице и осиновой коре по делянкам самой пришлось зиму с трудом пережить. А здесь такое изобилие. Насытившись и дойдя до островка леса среди поля, они направились вглубь, вспугнув зайца-русака, который громко затопав, дал стрекача вдоль кромки поля. Там, внутри островка, вдоволь напившись из большой канавы-воронки, они сделали привал. Однако к утру лосиха решила пройти назад, к своей поляне через торфяные карьеры. Там много молодой ивы, ежегодно подновляемой бобрами. Там подросли лопухи: свежие, зеленые и толстые, не то, что осенью. Там, наверное, знакомая ей по зиме молодая свиноматка со своим полосатым выводком удачно расположилась в глухом ельнике на краю болота. Именно там приятно пахнет тиной, и в глубинах ее памяти именно по тем тропинкам водила ее потерянная навсегда мать. Там же встретила она того, кто стал ее спутником, другом, защитником, кто всю зиму был с ней и их будущим потомством. Может, сегодня они встретят его? После того, как она почувствовала, что внутри у нее появилась едва ощутимая новая жизнь, после того, как она поняла, что это самое дорогое, что у нее может быть, и после того, как природа подсказала ей уйти и спрятаться в густой, сухой, поросший высокой прошлогодней травой вдали от лесосек, людей, машин уголок для отела, она его не видела. Он обиделся, что она не только не позвала его с собой, а еще и прогнала, и остался в большом сосновом бору перед торфболотом. Гордая и красивая, сейчас она смело подойдет к нему. Мальчик и девочка, их дети, посеменят за ней и, спрятавшись у нее под животом, любопытно будут выглядывать своими черными большими глазенками на красавца-папу, с большими, еще мохнатыми и мягкими рогами. И он осторожно приблизится к ним. Осторожно обнюхает их, и гордо и счастливо вся семья пойдет дальше, на их поляну, где высокая сочная трава, ветер, сгоняющий комаров и оводов, где нет таких досужих двуногих тварей-людей, с их верными помощниками и вечными врагами диких зверей — собаками. Туда, где нет волков, как это было прошедшей зимой. Воспоминания о волках инстинктивно заставили ее вздрогнуть, встряхнуться, настороженно прислушаться к окружающим шорохам, потрескиваниям, посапываниям, свистам, чириканьям и другим звукам просыпающегося леса…

Прошедшая зима выдалась суровой. Снег выпал уже в конце осени, когда еще не все листья облетели с осин, в ту пору становившихся главным кормом для лосей вместе с хвоей и побегами сосны. Со снегом стали наступать морозы. Водопой замерз. Обычно человек в зеленой одежде приезжал на машине и вырубал от берега вглубь и вширь лед. В этом году он не приехал; сначала лоси разбивали лед копытами, потом он стал настолько толстым, что это занятие пришлось отменить и пользоваться в качестве питья снегом. Соли тоже не было, и тут она почувствовала, что как раз соль ей сейчас очень нужна. Сгрызая соленую древесину внутри выдолбленного человеком в стволе поваленного дерева корыта, они приспособилась пополнять запас соли в организме. Острые и мощные нижние зубы-резцы позволяли им это делать довольно успешно, и скоро корыто в стволе было обработано, словно бобрами. Да и кора ниже корыта была тоже вкусной, горько-соленой. Днем недалеко от их поляны люди рубили лес. Целый день гремела техника, трещали пилы, зато, приходя вечером на делянку, лоси находили себе достаточно корма в виде спиленных стволов осин. Так проходил день за днем. Лосиха тогда впервые в своей жизни чувствовала, что внутри у нее что-то новое, необычное. Тревожное и в то же время какое-то гордое и ответственное чувство овладевало ее сознанием. Да и лось, который был намного старше и опытней ее, что-то знал, потому что он протаптывал в глубоком снегу тропу для нее, оставляя самые вкусные и сочные побеги, сам сгрызая более грубые и более высокие ветви. И наоборот, когда они приходили к делянке обглодать кору поваленных осин, лось становился ближе к комлю, где кора жестче, оставляя ей более тонкий ствол с ветвями. Ей было приятно его внимание, ей было приятно, что встречающиеся им на пути лисы, дикие кабаны, еноты и другие звери уступали им дорогу и молча провожали их долгим взглядом. А мороз все усиливался. Снег уже достигал колен и кое-где выше, кора стала жесткой, неподатливой. Лесники лес не пилили уже больше недели, а тот, что был, вывезли. Питались лоси иглицей сосны, попробовали зайти из леса в болото, в ивняки, но в первый же переход к болоту их неожиданно настигли две собаки. Злобно облаивая, они кружились в снегу мохнатыми шариками, норовили больней укусить за сухожилия задних ног. Иногда даже им это удавалось. Лось, пригнув голову с большими рогами, на семь отростков каждый, пугал собак, грозя нанести сокрушительный удар рогами. Одновременно, резко вскидывая вперед переднюю ногу, как копьем, пытался ударить или пробить собаку насквозь. Однако собаки были опытными и верткими, и все попытки атаки на них не увенчались успехом. Они кружили на редколесье, когда вдруг появился человек с ружьем. Лосиха, заметив человека, сорвалась и помчалась вперед, а лось задержался на несколько мгновений, опять пугнул собак и побежал за ней, но вдруг резко стал отворачиваться в сторону и, как ей показалось, стал уходить от нее. Одна из собак погналась за ней без лая, а вторая с редким лаем бросилась за самцом. Уходил лось известным им обоим направлением — к большому сосновому лесу на границе болота. Она, неспешно убегая, слышала все дальше и дальше удаляющийся лай другой собаки. Попробовала остановиться, тяжело дыша, послушать. Догонявшая собака опять стала вертеться по кругу, пытаясь укусить. Подняв шерсть на загривке, приложив уши, лосиха бросилась в атаку на собаку, стараясь ударить ее передним копытом, но промахнулась, и, не ожидая далеко отскочившую с визгом собаку, бросилась дальше, в сторону видневшихся впереди верхушек больших деревьев. Уже почти достигнув кромки большого леса, она услышала запах дыма, который человек выпускает изо рта. К этому запаху прибавился запах машины, еще чуждые запахи, несвойственные этому лесу. И тут на всем ходу, чуть сбоку и впереди себя она увидела человека, который был одет не в обычную зеленую форму, а в белую одежду. Она и не увидела бы его, если бы он не зашевелился. Останавливаться ей и развернуться было поздно — позади собака, болото заканчивалось, и впереди уже виден был большой лес. Человек спереди резким движениям вскинул перед собой черный предмет, похожий на палку. Стало страшно. Продолжая бежать, лосиха, вытянувшись в струну, напрягаясь всем телом, словно летела, не касаясь земли и снега, в сторону спасительного большого леса. Она уже не думала о преследующей ее собаке, она не думала о лосе, почему-то ушедшем в другую сторону. Она ждала удара от этого страшного человека в белом. Вдруг резкий звук резнул слух — и облачко дыма и огня сверкнуло там, где стоял человек. Она уже поравнялась с ним, и до леса оставалось совсем немного. Второй гром прозвучал со стороны человека, когда она уже перемахивала через небольшую просеку, разделяющую лес и болото. Что-то с силой ударилось в толстую елку, чуть не зацепив ее щепками, разлетевшимися от удара о елку. Она знала, что такое выстрел. Она знала, что это опасно…

Молодая лосиха смутно вспоминала, что также от людей с такими же «палками» однажды погибла ее мать. Они убегали от кричащих людей и лаявших собак, когда ее мать, после грома выстрелов, неожиданно рухнула на молодые елочки, прокатившись по ним, ломая ветки своим телом. И больше не встала, хрипя и задыхаясь, в агонии разгребая ногами и копытами мох. Тогда она, совсем молодая, уходя от преследующих собак, лишь увидела, что мать билась на земле, а из шеи ее пульсировал фонтан темно-красной, почти черной крови. Она запомнила глаза матери, смотревшей на нее прощальным взглядом. Ей нельзя было останавливаться. Собаки настигали, слева и справа огоньки и дымки сопровождались грохотом. С шипением над головой пролетело что-то очень быстрое и страшное и, ударившись в березу, насквозь пробило ее, выбросив пучок щепок. Заметив бившуюся на земле мать, собаки тогда бросили молодую лосиху и принялись терзать умирающую лосиху. Молодая лосиха уже не видела, как собаки рвали шерсть, прокусывали кожу, как рвали горло лосихе, насыщаясь кровью. Она не видела, как подбежали люди, оттянули собак и перерезали ножом горло умершей лосихе-матери. Привязав собак к деревьям, они некоторое время стояли вокруг мертвой лосихи, улыбались, курили, пожимали друг другу руки. Потом достали из рюкзака бутылку, выпили наскоро, сбросили свои белые балахоны и толстые фуфайки под ними, засучили рукава и через час, загрузив в рюкзаки еще парившее на морозе мясо, оставив шкуру и потроха с пятнами крови на белом снегу, гуськом, друг за другом двинулись к стоявшей за болотом машине. Этого молодая лосиха не видела. Дождавшись темноты, остановившись и остыв, она отправилась искать мать по своим следам. Дойдя до того места, где в последний раз она видела грустный, прощальный, умоляющий взгляд умирающей матери, молодая лосиха остановилась. Две лисицы терзали шкуру ее матери, рыча и угрожая друг другу. Десяток воронов сидели на верхушках елей, насытившихся настолько, что не могли улететь дальше верхушек близлежащих деревьев. Еле уловимый запах, родной запах ее матери, витал в морозном воздухе… — и больше ничего. Она поняла, что матери больше не будет и ей нужно жить одной. Прижав уши, подняв шерсть на загривке, она бросилась на лис, пытаясь ударить их копытами передних ног. Неожиданно для самой себя один удар пришелся в бок оскалившемуся лису. Удар был настолько силен, что узкое лосиное копыто разрубило ребра и вонзилось во внутренности прибитого к земле лиса. Перепрыгнув через кровавое пятно в снегу — все, что осталось от ее матери после людей, лисиц, воронов — лосиха оглянулась. Ползя на передних лапах, волоча задние ноги и выпавшие на красный снег внутренности, лис, хрипя кровью, пытался кусать свои же кишки… Вороны ворчливо, сытно и хищно «крумкали» с высоты своих насестов. Это было давно, и вот — опять…

Больше не оглядываясь на стрелявшего в нее человека, лосиха размеренно уходила по большому лесу. Собака отстала, но тут она услышала еще два выстрела — где-то в стороне, куда уходил ее лось. Тревога опять охватила ее и, замедляя свой бег, она стала отворачивать все больше в сторону, в надежде быстрее встретиться с ним. Наконец она услышала знакомый запах и увидела на снегу его следы, а затем и следы собаки, бегущей прыжками по следу лося. Что-то еще бросилось ей сначала в глаза, а затем попало и в обоняние. Она и почувствовала, и увидела кровь. Его кровь. Через каждый прыжок на стволах деревьев или на снегу были видны бисеринки-капельки крови, пахнущей им. Лосиха пошла по следу и вскоре услышала лай. Чем ближе подбегала она к лаю, тем короче становился шаг раненного лося, тем ярче капли крови на снегу, тем яростнее лай собаки, тем больше клочков лосиной шерсти на снегу. И вот она увидела Его. Одного рога не было. Он потерял его где-то на бегу: уже пришла пора к тому времени сбрасывать рога. Она видела, как лось в последнее время часто прикладывался рогами к деревьям, словно пытаясь сломать дерево. Сыпалась обдираемая кора, сопел и злился лось, но здоровый крепкий организм еще не созрел до той поры, когда рога сами отпадают. Отпадают, чтобы весной вырасти новым, еще более мощным и красивым, еще на один отросток больше. А те, старые и сброшенные, будут найдены грибниками или другими лесными людьми и будут украшать прихожую где-нибудь в городе, или просто будут сгрызены до неузнаваемости вездесущими мышами или дикими кабанами, так и не доставшись людям в качестве трофея…

Лось стоял на краю лесосеки. Бока его тяжело вздымались. Черная шерсть была липкой и мокрой, грива поднята, голова с одним рогом не подчинялась точному движению. Выпученные белки глаз, пена изо рта, пар над спиной и крупом. Снег вокруг был истоптан и обрызган капельками крови. Собака настолько осмелела, у нее было столько сил и злобы, что она, кружась и облаивая, периодически совершала прыжки и в прыжках наносила мощные болевые укусы по сухожилиям задних ног лося, пытаясь укусить повыше и посильнее. Но глубокий снег, хоть и сковывал движение лося, но и собаке не давал возможности для более активного маневра. Разъяренная запахом крови, ободренная выстрелами и видом загнанного зверя, собака все яростней кружила вокруг выбившегося из сил лося, все ближе и ближе приближаясь, все больнее и чаще совершая хватки. Опытная зверовая лайка знала, что, чем крепче она задержит этого уже слабеющего зверя, тем быстрее настигнет их ее хозяин и зверь будет повержен. И тогда вдоволь она насытится злобными хватками поверженного тела и теплой горячей кровью. Увлеченная предвкушением скорой победы, не видела она приближающуюся по густому молодому ельнику лосиху, уже приложившую к голове уши, уже перебирающую копытами, «выстреливая» ими вперед, словно копьями, вздымая мокрыми от пота боками, выпятив большие свирепые глаза. И только в последний момент, оказавшись в глубоком снегу между раненым лосем и надвигающейся «молнией», лайка пыталась прыгнуть в сторону, но удар копыта лосихи пришелся ровно в бок. Хрустнули кости, и собака, пронизанная переднем копытом лосихи, протащилась еще два-три прыжка, прежде чем лосиха остановилась и в прыжке сбросила пробитую, но еще живую и скулящую собаку. Не оглядываясь, лосиха пошла по глубокому снегу вперед, а раненый задохнувшийся лось, шатаясь, поплелся следом по натоптанной тропе, оставляя капельки крови, стекающие с черно-бурого загривка. Пройдя некоторое расстояние, они услышали позади себя, на том месте, где осталась раненная собака, одиночный глухой выстрел и короткий взвизг…

Рана лося была не смертельная, но очень болезненная. Пуля прошла по шее выше позвоночника. Лосю было очень тяжело держать перекошенную одним рогом голову, тяжело было идти, еще тяжелее скоблить зубами твердую, замерзшую кору. Поваленных свежих осин не было, снега становилось все больше и больше, соли не было. Постоянно чувствовался голод, а мороз крепчал. Им пришлось преодолеть большое расстояние для перехода в молодой сосняк, где корм был, хоть и неполноценный, но в достаточном количестве. Что-то случилось у людей, что в один момент их стало прибывать в лесу: на запряженных в сани лошадях, на лыжах, на снегоходах, тракторах. Все рубили маленькие елочки, взваливали на себя, на сани, прицепы и везли куда-то. Такого лосиха еще не видела, хотя опытный ее друг относился к этому абсолютно спокойно: он это уже видел семь раз в своей жизни, именно в эти дни — дни глубокого снега и трескучего мороза — люди тащили из леса с собой елочки. Он знал, что наступает самое тяжелое время года: морозы и снег будут еще долго…

Прошел тяжелый месяц. Рана заживала плохо, корма хоть и хватало, но глубокий снег и мороз требовали хорошего питания, а его добывать становилось все труднее и труднее. В начале февраля морозы убавились, но завьюжило. По ночам сосны гудели и стонали. Ветер, метель, вьюга заставляли искать место затишнее, но голод гнал каждый день вперед. Переметенные делянки, засыпанные снегом поваленные осины на делянках — до корма добраться было сложно. Питались побегами сосны, и даже иногда корой ели — невкусной, горькой и сухой. В день передвигались по глубокому снегу не больше одного квартала. И вот однажды ночью услышали вой. Лось сразу всхрапнул, вздыбил шерсть. Рога давно уже были потеряны, а то, что они сейчас пригодились бы, лось это понимал точно. Ему приходилось уже встречаться с волками, но это было уже давно. Тогда он не был истощен раной и бескормицей…

Наступал рассвет. Лосиха, дождавшись пока насытятся молоком ее телята, обнюхав и лизнув каждого, бесшумно направился по тропе к месту дневки. Воспоминание о волках отхлынуло, ушло. Впереди был день, обещающий быть теплым и ласковым. С ней были ее дети, ее ожидала, возможно, встреча с ним, ее лосем. Где-то в глубине сознания стояли глаза человека с ружьем, который уже не раз спасал и ее, и ее спутника, ее лося. Человека, который, как ей показалось, стоял сегодня у окна и курил. Она опять остановилась.

* * *

Рассвело. Солнце неожиданно быстро вынырнуло над верхушками леса, откуда на все лады доносился веселый щебет проснувшихся птиц: веселое и мелодичное пение зябликов и малиновок, звучное — камышовок, ворчливое кряканье уток на болоте, частая дробь черной желны, несколько раз «прочуфыкал» тетерев. Скучающие без самок, сидящих на своих гнездах, проплыли, «хоркая» и «цыркая», несколько вальдшнепов[14]- самцов. Соловьи, начинавшие свои трели еще задолго до рассвета, угомонились. На притихшем было после ночного «движа» продоле началось новое движение — это проснулись, как обычно рано, старики. Кашляя, бессовестно смердя, шаркая ногами, сморкаясь на пол и кряхтя, они с полузакрытыми глазами шли в туалет, закуривая на ходу и от этого кашляя еще больше. Коридор заполнился сизым дымом от «Прим», «Астр», а порой, и самокруток[15] из собранных «бычков» и табака, завернутых в газетную бумагу. Сходив в туалет, часть из них шла в локалку, другая же часть направлялась на «кишку[16]», расправляя на ходу кипятильники, доставая из карманов мутки[17] чая, горбушки хлеба, завернутые в целлофан кусочки нехитрой снеди — сало, маргарин, печенье, лук. На «кишке» с деловым видом варят чифирь или купчик[18], да и нередко поднимают «вторяки» — вчерашнюю заварку, именуемую иногда совсем противно — нифеля. Сварив чифирь или приготовив простой чай, они чинно усаживаются за столики и с видом упоения и благоденствия чаевничают или перекусывают тем, что есть. Уставившись бесцветными глазами в одну точку или бурно обсуждая и определяя прогнозы на сегодняшний день о том, что будет на завтрак — капуста или овсянка. Есть и другие животрепещущие темы: как слинять с «промки[19]», когда закончится и чем мировой кризис, чем закончатся выборы через четыре или восемь лет; они на эти полчаса — настоящие авторитеты между собой. Пройдет совсем немного времени, от силы час, и старики растворятся в разномастной толпе, словно их нет среди этой серой массы, и не было здесь никогда — в этом кипящем котле исправительного учреждения. И так происходит каждое утро за час до подъема. И так было за месяц, год, десять лет до этого дня: старики, к сожалению, неотъемлемая часть любой зоны, и что удивительно — большинство из них отбывает срок за убийство или нанесение тяжких телесных повреждений. Хотя, а за что еще можно посадить убогого старика? Есть, правда, несколько «миллионеров-коррупционеров», но это обособленные и особенные старики. Они живо интересуются вчерашними и позавчерашними газетами, интересуются курсом доллара и очень, ну очень переживают — до головокружения и повышения давления — если курс падает. «Ну что, — смеются тогда ушлые урки, — курс падает, дед? Говори, барыжная душа^, где кубышку зарыл? Так хоть пополам поделим, а так — совсем бабло протухнет!» Миллионщики кряхтят, скрипят зубами, а порой вытирают засаленным платком слезящиеся глаза. Видно было, что есть им и что терять, что находить в этих курсах падения и взлета американского «рубля». Имея миллиардные иски, ходят они в оборванцами, едят чернягу в столовой, экономят на всем, не чем можно сэкономить, и на все издевки проницательных урок отмалчиваются, довольно зло поглядывая из-под лохматых бровей колючим ненавидящим взглядом.

Николай оторвался от своих воспоминаний. Ночь прошла — очередная ночь пребывания в зоне на болоте. В своем болоте, только не по ту, а по эту сторону колючки и забора. Вот неделю назад отметил «днюху» — день рождения. Стукнуло уже сорок пять. Отметил так, как положено настоящему мужику. С самого утра, еще до подъема, когда никто не мешает и не суетиться под руками, заварил пятилитровое ведро крепчайшего чифиря с помощью бессменного «коника[20]» Крупы. Тот готов помогать и днем, и ночью, зато у него всегда есть что покурить, что «подломать и подварить». Не «греющемуся[21]» с воли мужику и не особо отягощенному принципами арестантской морали хоть и стыдно на первых порах, но не западло «конячить» в зоне. Нет возможности или некому присылать ему посылки-передачи, невозможно достаточно зарабатывать на предприятии колонии, где зарплата в месяц на три пачки сигарет, идет изголодавшийся завистью мужик подрабатывать «помощником», а если правильнее — конем: принести, унести, постирать, сбегать, помыть посуду и так далее.