эпоху между «Днем ангела» и «Временем печали» Сельянов пытался объяснить, сформулировать свои принципы строительства киноязыка, задумывался о новой образной системе, говорил — не очень внятно — о своем стремлении выразить новое состояние отечественного сознания, в его странном положении между русской классикой и современным европейским искусством, между «классической традицией» и «улицей безъязыкой». Хотелось уйти от «культурных символов» или «давать их в другом контексте», «заставить штамп зазвучать». Речь шла не только о кино, конечно, авторы всерьез мечтали через киноязык найти разгадку главной русской тайны. Юрий Шевчук: «Если бы Сельянов мог сказать словами — он был бы депутатом каким-нибудь… Но я думаю, Сельянов ближе к истине, чем они». В то время как раз рок-музыка казалась подходящим способом выразить эту нутряную, чувственную, на эмоциональном уровне очень понятную тоску по смыслу, по не доставшейся, но, возможно, лучшей жизни. Однако в фильмах Сельянова чем дальше, тем больше чувственность замирала в рассудочно-дидактической форме.
Вот Мандельштам говорил об образе, из которого торчат пучки смыслов, — и кино возникает из такого образа, а не из темы, концепции, идеологии. Уже готовый фильм может быть истолкован как угодно. Он может даже провести в обществе какую-то работу. Но технология делания кино, по моему мнению, должна исключать эти сознательные идеологические усилия.
Но начало 2000-х для Балабанова — это не только гибель друга и нареченного брата, но и окончательный закат идеи братства вообще. „Морфий“ и „Груз 200“, фильмы про 1917 и 1984-й, сделаны про две трещины, по его мнению, расколовшие крепкий материк России, когда-то единой, родовой, сначала распоротой по швам революцией, потом растащенной на солому Горбачевым. Революция в „Морфии“ — это не только личный, но и исторический конец времен. Жечь людей можно безнаказанно, потому что все равно никому ни до чего нет дела. Стреляться тоже можно где угодно, не смущая окружающих. „Мне не больно“ был тоже снят про фатальный конец коллективного. Кроме того, это была последняя слабая попытка договориться с современностью».
Позже, уже после смерти Балабанова, Алексей Серебряков несколько иначе охарактеризует Балабанова: «Я считаю, что человек, который сумел аккумулировать в себе столько боли — и, более того, сумел ее художественно осмыслить и обладал такой смелостью, что мог заглядывать в самые потаенные уголки человеческой природы, болезни общества — конечно, не мог быть простым и легким. Это превращает человека в очень сложного и неоднозначного».
что есть миллион долларов, хорошие деньги тогда, и спросили, могу ли я сделать им фильм, „чтобы боевик, с юмором, ну и что бы это… чтобы культовым стал“. Ну, смешно.
А Балабанов сказал о нем так: «Каждый человек одинок в этом мире. А кто может помочь? Только друзья или семья… Вот у меня, например, есть друг Сергей Сельянов, продюсер всех моих фильмов. Я знаю, что на него всегда могу положиться, что бы ни случилось. Он не только потрясающий продюсер. Но и замечательный друг».
А у Балабанова это все очень гармонично. В этом есть гармония. Для меня все его фильмы — позитивные. И все очень нежные. Я, правда, так считаю. И я уже повторяю в который раз слово „гармония“, потому что это очень большое слово и очень правильное. Вот он сделал — и нам оставил. Для этого и родился».
Мир, хоть он и трагичен, устроен гармонично. Он такой, какой есть — живой, яркий и несправедливый. Да, надо признать: несправедливость — основа его развития. И никакой цели в нем нет, как нет и смысла. И все мечтания просветителей, все их чудовищные утопии, в которые многие до сих пор искренне верят, на самом деле — бред, который правители используют для манипулирования народами. Меня ужас охватывает, когда я читаю про все эти Города Солнца. Прекраснодушие гибельно. Одно дело — общественная практика, другое — жизнь. Разумеется, должна быть какая-то социальная регламентация, нужно подчиняться законам, но сама-то жизнь в законы не вписывается! Никакие законы не отменят голод. Насилие все равно никуда не денется. Так же, как и любовь. Мир стоит на любви и на страданиях, которые совсем не нарушают его гармонию. Мы все время пытаемся создавать тонкую оболочку иллюзий, стремимся быть лучше, надеемся на что-то, но эта оболочка такая тонкая…
