Оглавление

Хеледнар был бессмертен. Со своим волшебным мечом он был бессмертен. И всё, что смог Зверь, это выбить из него дух, оставить парить в пустоте, медленно замерзая, в ожидании помощи.

Князь? Жив, хвала богам!

Жив, но умрёт с минуты на минуту.

В машине аптечка… остановить кровь. Сначала первая помощь, а там разберёмся.

Посмертные дары уходили, как вода в песок. Без эффекта.

Князь покачал головой: «Не надо».

— Я умру от ран, — черные губы скривились, изобразив улыбку, — это не страшно, Волк. Я вернусь.

— Когда?! Меня нельзя надолго оставлять без присмотра, забыл, что ли?

«Не страшно…» Даже сейчас — маска, даже сейчас улыбается, и именно сейчас нельзя говорить ему о том, что маска стала прозрачной. А под маской мучительный ужас, страх перед смертью, перед ледяным холодом посмертия. Для Князя там лед, не огонь. Холод, от которого нет спасения.

— Не держи меня, Волк…

Зверь умер лишь однажды и с тех пор больше всего на свете боится смерти.

Князь умирал много раз, и смерть пугает его во столько же раз сильнее.

Но он улыбается. И обещает вернуться. И врёт, что ему не страшно.

Его нельзя отпускать.

Зверь велел Блуднице перевернуться и переложил Князя на фюзеляж, как на носилки. Нет эффекта от посмертных даров, говорите? А что же тогда означает: «Не держи»? Нет уж, мы подержим. И разрешения не спросим.

Когтистые пальцы разжались, и рукоять Звёздного выскользнула под ноги. Клинок уходил в бесконечность, в обе стороны — в бесконечность. Дорога между мирами, вымощенный звёздами путь. Князь учил ориентироваться здесь, Князь учил многому, а Зверь был хорошим учеником и никогда ничего не забывал.

Бок о бок с Блудницей они вышли на Дорогу и направились в тот мир, где им могли помочь.

В родной мир Князя.

Посмертные дары утекали, как кровь…

ПРОЛОГ

Ты мной к любви на жизнь приговорён,

А я тобой — на мир и иномирье.

Геннадий Нейман

Дорога между мирами не заканчивается. В какой-то момент она просто оставляет тебя там, куда ты шёл.

Или… где-то.

Свет сквозь стрельчатые окна. Высокие потолки. Медово-блестящий паркет. Тяжёлая мебель.

Биение жизни в десятках тысяч устройств, поддерживающих и оберегающих это место, непрерывно изменяющих его. Жизнь неживого окружила, обняла, приняла сразу и безоговорочно, и столько её было, что Блудница, страшная боевая машина, показалась правильной и уместной в этом светлом помещении.

Худой черноволосый человек за столом поднял голову.

Зверь покачнулся от его взгляда.

А в поток посмертных даров, едва-едва удерживающий Князя здесь, среди живых, влилась сила, рядом с которой смерти не было места.

Просто не было смерти.

Эта сила переполняла черноволосого. Убить его, и Эльрик исцелится.

Все так просто…

Зверь не успел ни прогнать мысль, ни принять, ни даже осознать толком. Услышал своё имя. То, которое только для Князя. Отреагировал сначала на него, на знакомый набор звуков, произнесённый незнакомым голосом. Потом стал понимать смысл.

— Достаточно, Волк. Достаточно.

Брюнет встал из-за стола. Не приближался. Расстояние в несколько метров не помешало бы убить его, но…

Достаточно?

— Я его держу. Не надо больше… как ты это называешь? Посмертные дары? Он не умрёт.

— Правда?

— Обещаю.

Что-то было в этом голосе. Интонации? Или переходящая все пределы сила сбивала с толку? Нет, он говорил как Эльрик.

Да, мать его, он же говорил на зароллаше!

— Оставайся здесь, — велел брюнет. — Здесь безопасно. Я скоро вернусь.

Они исчезли оба — и незнакомец, и Князь, прежде чем Зверь успел подумать о том, зачем ему этот человек, кроме как убить и забрать посмертный дар. Он вообще не успевал думать. Блудница перевернулась колпаком вверх, как играющая в воде касатка. Кровь с фюзеляжа струйками пролилась на паркет.

Чёрная кровь.

Зверь машинально провёл пальцами по фюзеляжу, посмотрел на тёмные потёки поверх маскировочной краски.

В Князе осталась хоть капля?

Он вспомнил, кто этот человек. Вспомнил-то сразу, понял не сразу. Ринальдо де Фокс. Проректор университета воеводства Уденталь. Маг. Человеческий ребенок, принятый в семью шефанго. Эльрик рассказывал о нём. Называл своим братом.

Эльрик говорил: «братишка», «младший», «наш гений». Он никогда не говорил: «запредельная сила», или «сверхчеловек», или ещё что-нибудь такое… что-нибудь, больше похожее на реальность.

Хорошо, что не успел убить. Не факт, что смог бы, но дело-то не в этом. Эльрик любит своего брата. Больше всех на свете любит. И вообще, Ринальдо де Фокс — Мастер. И шефанго. А Мастера не убивают Мастеров. И шефанго не убивают шефанго. Нет, Зверь не был шефанго, но…

Не надо думать.

Хорошо, что не успел убить — и точка.

Блудница была в крови. Он сам — не лучше. И пол уже весь уделан. Красивый паркет.

Кровь легко смывается.

С пола. С одежды. С фюзеляжа.

Здесь безопасно. Что это значит? Что за пределами кабинета — это же кабинет? стол, дгирмиш[1], кундарб[2], пенал с кристаллами, всё, что нужно для работы… — за пределами кабинета опасно? Для кого?

Зверь коротко выдохнул.

Да уж понятно, что не для него. Здесь он никому не навредит. А снаружи люди. Или ещё кто-нибудь. Живые. А он сейчас слишком… плохо соображает. Никак не соображает.

Странно было видеть кабинет без книг. Вообще без единой книги. У Князя много книг, он их читает, бумажные, пергаментные, папирусные. Всякие. Но ведь они все есть на кристаллах.

На кристаллах он тоже читает.

…Нож будто сам оказался в руке.

Ринальдо де Фокс, осмотрительно появившийся точно на том же месте, с которого исчез — на достаточном расстоянии, чтоб не получилось убить его мгновенно, подсветил радужную плёнку силового поля.

И тут же погасил.

— Эльрик предупредил, что ты сейчас немного слишком эмоционален. Он не умрёт, ты его спас, остальное — дело времени.

— Он… может говорить? — Зверь убрал оружие, нимало не смутившись. Плевать ему было, насколько он адекватен.

— Не в общепринятом смысле и только со мной. Принцип нашей связи все ещё не изучен.

— Вы его брат.

Что тут изучать-то?

— М-да. А Эльрик — это Эльрик. Присядь, — Ринальдо вернулся в своё кресло, — я бы предложил тебе выпить, но ты не пьёшь. Скоро наступит разрядка, мы подождём или мне начать сейчас и сделать паузу, когда тебя накроет?

Тут-то и начало накрывать. Дрожь зародилась где-то в середине позвоночника, поползла сразу во все стороны, сдавив диафрагму, комком встав в горле. Зверь вцепился в колпак Блудницы, чтоб хоть не видно было, как трясутся руки.

Самое время устроить полноценную истерику. Как тогда, на кертском шлиссдарке. Но тогда было кому привести в себя. Было за кого отвечать. Падре требовалось доставить домой живым и хоть сколько-нибудь здоровым. А сейчас…

Нельзя!

Что сделал бы Эльрик? Князь. Стальной, невозмутимый, всемогущий. Он бы никогда… что бы ни случилось…

Зверь вспомнил.

То, что случилось. Несколько часов — тысячу посмертных даров — назад. Когда воздух вокруг Блудницы превратился в огонь. Когда Эльрик решил, что он погиб. И убил всех вокруг. Всех, кого увидел. Вооруженных, безоружных, сдающихся, молящих о пощаде. Убил, и не насытился смертью, и рвал сердца из бьющихся в агонии тел, и кромсал мечами трупы.

Его Князь. Безупречный, бездушный, чистый, как самый прозрачный лёд.

По сравнению с этим истерика выглядела вполне приемлемо.

— Я могу помочь, — Ринальдо говорил на зароллаше, он говорил как Эльрик. По-другому, но на том же языке.

И он не спрашивал. То есть он спрашивал разрешения.

— Не надо. — Зверь отпустил Блудницу, подошёл к столу и сел в одно из кресел. — Я немного слишком не знаю, чего от себя ожидать. Мне нужно к нему. Насколько всё плохо? Это была Светлая Ярость.

— Поэтому лечение затянется.

Оказывается, невозмутимость Ринальдо де Фокса тоже была не настоящей. А он хорошо умеет прятать эмоции. Очень хорошо. Ну да. Маг же. И ещё какой силы!

Светлая Ярость могла убить Эльрика. Один из трёх мечей, волшебных, заколдованных, проклятых. Нет-нет, все слова не подходят, ни одно из слов не подходит. Светлая Ярость — единственное, что может убить Эльрика.

Эльрик — бессмертный, неубиваемый — был ранен Светлой Яростью.

«Эльрик был убит Светлой Яростью», — уточнила та часть Зверя, которая отвечала за порядок в мире вокруг него и за приведение иллюзий в согласие с действительностью.

Плохая часть.

— Давай по порядку. — Ринальдо правильно понял отказ от помощи и сделал вид, что не замечает, как Зверя время от времени пробирает мерзкая дрожь. — Самое главное мы знаем: он не умрёт. Сосредоточься на этом и подумай о себе. Я знаю тебя, Эльрик рассказывал. Думаю, что рассказывал всё, кроме того, что ты предпочёл бы сохранить в тайне. Ты знаешь меня. И опять-таки знаешь достаточно, чтобы мы могли не считать друг друга посторонними. Достаточно, чтобы перейти на «ты» обоюдно, если только ты не хочешь, чтобы я стал обращаться к тебе на «вы». Эльрик просил присмотреть за тобой. Точнее, он сказал, что хочет, чтобы я за тобой присмотрел.

— Он не просит, — пробормотал Зверь.

— Угу, — буркнул Ринальдо. — Вот именно.

Зверь разглядел отсвет усмешки в чёрных глазах, лучи морщинок в уголках глаз. Увидел мага заново. Молодого, но не как люди, а как молоды нестареющие.

Пышная чёрная шевелюра, ухоженная эспаньолка, щегольской костюм, отлично сидящий на сухопарой фигуре. Застаревшие мозоли на ладонях.

Осмотрелся и упёрся взглядом — просто-таки воткнулся в неё — в висящую на стене длинную, широкую шпагу. Почти меч.

И вот теперь отпустило полностью. Совсем. Ринальдо был своим. Маг, учёный, проректор, гражданское лицо — плевать. В своём кабинете вместо книг он держал оружие. Боевое. И умел им пользоваться.

— На «ты». — Зверь медленно кивнул. — Я согласен.

— Теперь о том, как ты можешь с ним увидеться…

Зверь подобрался, готовый прямо сейчас, сию секунду, лететь. Куда угодно. Блудница приподнялась над полом, развернулась носом к узкому окну.

Не пролезть ей в эту бойницу, но, если придется, она и стену проломит.

— Эльрик сказал, что ты найдёшь его на Обочине. Если свернуть с Дороги, откроется место, особое, для каждого своё. Окажешься там, позови его, он придёт. Никак иначе вам не поговорить, а смотреть на него сейчас, — Ринальдо покачал головой, — какой смысл?

— Мне нужно…

Что? Быть рядом? Это очевидно. И очевидно бессмысленно. Потому что рядом с телом Эльрика сейчас должны быть врачи и его брат — исцеляющая, воскрешающая сила. Телу от Зверя никакой пользы. А вот душе — самая прямая. Они не раз и не два в этом убеждались, в том, насколько проще вдвоём, чем поодиночке.

Насколько лучше.

— В больничном городке есть гостиница, — сказал Ринальдо. — Можешь жить там. Эльрик говорил мне, что ты как открытая книга, все мысли на лице, но я думал, он преувеличивает.

— Он преувеличивает.

— Да нет. Преуменьшает. Однако, как я уже сказал, лечение затянется. Минимум шесть месяцев Эльрика здесь не будет. Он будет с тобой, со мной, где-то там у себя, на лезвии своего проклятого меча, но не в клинике, не в своём теле. Ему необходимо как можно дольше оставаться как можно дальше от ран, нанесённых Светлой Яростью. Роджер — Роджер Тройни, владелец клиники, ты с ним ещё познакомишься, — сказал, что на исцеление ран уйдёт полгода. Ещё какое-то время потребуется, чтобы восстановить силы, но там уж братец вернётся в мир живых, и у нас будет время и возможности компенсировать все полученные от него детские травмы, пока он остаётся в инвалидном кресле, ходит с тростью и не может пользоваться магией в привычном для себя объёме.

— Он отомстит.

— Не нам с тобой, — Ринальдо отмахнулся. — Эльрик без особого трепета относится к родственным связям, но мы входим в число счастливых исключений. Подумай, чем ты хочешь заниматься в течение этого полугода. И заодно о том, чем ты хочешь заниматься — вообще. Потенциал у тебя огромный, я его вижу без тестов, но вряд ли в ближайшие шесть месяцев ты будешь способен сосредоточиться на постижении основ магического искусства. Итак, у тебя неограниченный счёт в банке, доступ ко всем знаниям, какие могут понадобиться существу, способному создавать и разрушать планеты, но пока ещё не освоившему это искусство, старший родств… хм… знакомый, который может остановить слишком уж сумасшедшие порывы, и шесть месяцев, которые нужно чем-то занять. С ответом не спеши. Если вы готовы, — он обвёл взглядом Зверя и Блудницу, — пойдёмте, выберем вам лучший номер в гостинице. У нас протекция самого Роджера Тройни, мы просто обязаны ею воспользоваться.

* * *

Магия и высокие технологии как естественная и необходимая составляющая жизни.

Не оставляло ощущение, что он в Лонгви. Из кабинета Ринальдо на территорию клиники Тройни они телепортировались. Зверь знал, что такое телепортация без применения телепортирующих устройств: Эльрик пользовался ею постоянно, там, в Саэти, но там он был одним из немногих, владеющих этим искусством, а здесь…

Самостоятельно телепортироваться дальше чем на полсотни метров, правда, и здесь умели единицы. Но кто угодно мог купить мобильный генератор порталов и путешествовать по всей планете. А из стационарных кабин, установленных через каждые полкилометра, можно было попасть на любую населённую планету местной системы.

— Система называется Этерунской, — сказал Ринальдо. — А планета — Этеру. У мира тоже есть название. Сиенур. Корни из двух языков, зароллаша и эльфийского, а слово выбрали шефанго, когда пришли сюда. Людей тогда ещё не создали, но эльфы уже воплотились. И они с шефанго сразу не сошлись во мнениях относительно всех без исключения богословских вопросов.

Зверь только кивнул. Эльрик рассказывал. И о том, как называется планета, и о том, откуда взялось название Сиенур, и о том, что шефанго обитают во множестве миров и им нужны слова, чтобы отличать один мир от другого. И о том, что в Сиенуре нет ограничений на использование магии в мирное время.

В этом и заключалась проблема. Всё, что он видел — а он ведь почти ничего и не успел ещё увидеть, — напоминало об Эльрике. Сиенур должен был захватить целиком. В любых других обстоятельствах в его исследование — преимущественно эмпирическое — Зверь ушёл бы с головой и даже, наверное, забыл оглядываться на неизбежную в любом из миров, на любой из планет угрозу заслуженной смерти. Но сейчас он мог думать только о том, чтобы как можно скорее покончить с текущими делами и уйти на обочину Дороги.

Увидеть Эльрика.

Убедиться, что он жив.

Зачем? Это нерационально и необъяснимо. Ясно же, что Эльрик жив, и что уже не умрёт, и что остаётся только ждать, пока его вылечат.

Ждать…

Вот на это сил и не было. И не было объяснений занимающему все мысли желанию увидеться с ним.

А раз не было объяснений, стоило включить мозги и заняться текущими проблемами…

Перемать! Да проблема-то одна-единственная: Эльрик.

Зверь пытался запустить хоть какой-нибудь мыслительный процесс, хоть самый примитивный, но всё, что пока получалось, — это идти за Ринальдо по гравийной дорожке между утопающими в цветах и зелени домиками. Так выглядела гостиница в больничном городке — небольшие коттеджи, беспорядочно понатыканные в просторном парке. Курорт какой-то, а не клиника.

Ладно, санаторий. Санаторий — это нормально.

Из ближайшего дома, как теплом от печи, дохнуло болью и страхом. Душевной болью, но такой сильной, что она могла бы дать фору боли телесной.

Зверь сбился с шага.

Не мог он пройти мимо. Никто бы не смог.

На то, чтобы забрать себе всё, опустошить источник, ушли доли секунды. Людям там, в доме, стало — никак. Не больно. И не страшно. Им стало сонно, безразлично и безмысленно.

— Есть ещё дом Эльрика в Удентале, — произнёс Ринальдо. — В центре города, но очень уединённый. Там ты сможешь жить в полной изоляции.

— Так себе санаторий, — сказал Зверь.

Нет, он не удентальский дом имел в виду. И Ринальдо это понял. Ринальдо, кажется, вообще всё понял, потому и сказал про дом именно сейчас. Минутой раньше Зверь выбрал бы место, где никого нет и не будет. Территорию клиники отделяла от города лишь красивая кованая ограда высотой чуть выше колена. Дом в центре — это где-то совсем недалеко. Идеальное место, чтобы запереться там на полгода, видеться, как привык, только с Эльриком, а мир со всеми его загадками, вопросами и соблазнами оставить за толстым стеклом.

Боленепроницаемым, горенепроницаемым стеклом.

Сейчас Зверь не променял бы больничный парк ни на одно самое безопасное убежище.

Дикого вольного волка привели на помойку возле ресторана. Да пропади они пропадом, эти дикость и воля!

— Я случайно, — объяснил он на всякий случай. — Машинально.

— Даже здесь иногда умирают. Роджер не всесилен. Но за всё время существования клиники не наберётся и сотни смертей.

А клинике было уже две тысячи сто сорок четыре года. Зверь видел памятную табличку с датой основания на дверях главного корпуса.

— У них кто-то умер? У тех, в доме.

— У них сын сошёл с ума. Мы умеем лечить от смерти и старости, но всё ещё не победили безумие и вампиризм.

Какой ещё вампиризм? Люди сходят с ума и воображают себя вампирами?

— Вампиры и люди становятся душевнобольными одновременно и со схожей периодичностью. По неизвестным причинам люди сходят с ума. По неизвестным причинам вампиры начинают массово превращать людей в себе подобных, и единственный способ, который есть у нас, чтобы остановить распространение заразы, — это убийство. Вампиризм — это то, что мы не умеем лечить. Я считаю, что там и лечить-то нечего, — Ринальдо пожал плечами, — они мёртвые, мёртвое должно быть мертво. Но Роджер утверждает, что они живы, пока у них есть личность и разум, и относиться к ним нужно как к живым. Как к пациентам с неизлечимой болезнью.

«Мёртвое должно быть мертво» — это одно из правил шефанго. Они ненавидят мертвяков… считают их некрасивыми. А у шефанго с некрасивым разговор короткий.

Так, стоп!

Вампиры?!

Мёртвые вампиры?

Зверь за свою жизнь видел нескольких поднятых мертвецов, и всегда это было следствием самого поганого и чёрного колдовства. Ходячие покойники. Зомби или как их там. Очень условно разумные и определённо без намёка на личность.

Вампиры — это что-то совсем другое.

Вампиров не бывает!

А в бытность свою на Земле он и в колдовство не верил.

Ринальдо с Эльриком очень похожи. Вот этим… этой манерой показать крючок, голый крючок без всякой наживки, и сказать: «Да, я ловлю тебя. Хочешь пойматься?»

И как тут устоять?

— Дополнительная проблема — это высокий процент превращения в вурдалаков, — продолжил Ринальдо таким тоном, будто речь шла о чём-то само собой разумеющемся. — Вот твой дом. Машину можно держать внутри, окна, как видишь, подходящего размера, а можно поставить в общий ангар. Это рядом с главным зданием.

— Мы сейчас… сначала… мы потом… — Зверь мотнул головой.

Сначала надо на Дорогу, увидеть Эльрика. Потом можно устраиваться в доме, осматриваться, решать, что делать. Но вампиры? И вурдалаки? Вурдалаки — это ещё что за хреновина?

Крючок блестел всеми гранями, завлекал каждым изгибом.

Ринальдо порылся по карманам:

— Вот шонээ, — он вручил Зверю плоскую коробочку, — я в них не очень разбираюсь, купил какой посоветовали. Он, правда, для этерунцев и требует основ владения ментальной магией, так что можно приобрести какую-нибудь модель для инопланетян.

— Но ты хочешь выяснить, смогу ли пользоваться этим шонээ без магии.

— Эльрик рассказывал интересные вещи, — нейтрально отозвался Ринальдо. — Ну что, осваивайся. Где меня искать, ты знаешь. Как со мной связаться… — он взглядом указал на коробочку с шонээ, — разберёшься. Не будешь выходить на связь, я сам тебя найду, поэтому лучше не пропадай.

— Куда я пропаду? У меня эльрикоцентричная орбита.

— Это я вижу.

Эльрик де Фокс

Рациональность Волка, ставшая притчей во языцех в Саэти, была сильно преувеличена слухами. Полезные качества всегда преувеличивают, если считают вредными. Был бы мальчик и правда так расчетлив и разумен, как о нём рассказывают, он дал бы мне умереть, и я вернулся бы живым и здоровым, а не оказался в лапах Роджера. И Ринальдо бы знать ничего не знал. И вообще всем проще было бы.

А Волка из Саэти в Сиенур я вытащил бы как-нибудь менее драматично. Не выбрасывая с лодки на глубокую воду.

С другой стороны — социализация… С этим я ему за последние годы сильно подпортил. Когда единственная компания — шефанго-мизантроп, вороватый ворон и придурочный орёл, от жизни в обществе легко отвыкнуть. И Волк отвык. А ведь он людоед, ему без людей нельзя.

Так что глубокая вода — это, наверное, к лучшему. Пусть снова учится жить в социуме, а не только убивать. Ну а если потребность в уединении станет слишком сильной, в его распоряжении есть дом в Удентале. Там никто никогда не бывает. Кроме меня. А я ещё долго нигде бывать не смогу.

Гораздо дольше, чем хотелось бы.

Не отдай мне Волк посмертные дары, не пришлось бы теперь долго и раздражающе скучно лечиться. Не так страшна Светлая Ярость, как он воображает, как Ринальдо думает. Я не умер бы насовсем. Смерть от ран, нанесённых Светлой Яростью, — это совсем не то же самое, что смерть непосредственно от Светлой Ярости, а убить меня Волк не дал.

Тогда и спас. И дальше мог бы ничего не делать. А он вместо этого спас меня снова.

Спас от участи куда худшей, чем полгода лечения и невозможности вернуться в собственное тело. Умерев однажды, никогда больше не захочешь это повторить. Что угодно предпочтёшь смерти. Даже навсегда остаться калекой и то лучше, чем пройти через посмертие, несмотря на то что посмертие заканчивается, а навсегда — это навсегда. Но обычно, если приходится умирать, не приходится выбирать. Это не только у меня, это у всех так, просто я возвращаюсь. Поэтому моё посмертие… не такое, как у других.

Зато у Волка оно похоже на моё.

Поэтому он меня и не отпустил. И снова не отпустит, если ситуация повторится.

Нет уж, к Светлой Ярости я больше спиной не повернусь. В мои годы таких ошибок не совершают. В мои годы и один-то раз ошибиться стыдно, особенно учитывая последствия, но, признаюсь, удара в спину от Хеледнара я не ждал.

Провидец, мит перз. Прорицатель. Пророк.

Но у Хеледнара достойный отец, рыцарь, безупречный во всем: и в словах, и на деле. У Хеледнара достойная мать, благородная и прекрасная госпожа эльфов. Да и сам Хеледнар… он хороший парень. Просто оказался слишком идейным. До такой степени, чтобы ради идеи пожертвовать идеалами.

Жертва себя не оправдала, но только благодаря Волку. Если б не он, я лишился бы головы. В самом буквальном смысле.

Я надеюсь, Хеледнар ушёл бы из мира сразу следом за мной. Чтобы спасти Саэти от неизбежной гибели. Убить меня не значит уничтожить Звёздный, я лишь одно из воплощений, и останься Хеледнар в Саэти (Светлая Ярость без Санкриста, без Звёздного, в мире, где и так уже шла война), Звёздный — настоящий, тот, кого я зову Старшим, — явился бы туда незамедлительно.

Мира бы не стало.

Старшего бы это не порадовало. Хеледнара — тоже. Так стоит ли идея того, чтобы наступать на горло идеалам?

Стоит ли мне сейчас тратить время на размышления об этом, вместо того чтобы идти к Волку, который уже вышел на Обочину и ждёт меня? А я остаюсь на Лезвии и откладываю встречу. Потому что есть кое-что, к чему я не успел его подготовить.

Кокрум, Эльрик де Фокс, ты знаешь этого парня много лет, пора бы уже понять, что он способен принять любые перемены.

* * *

Новый выход на Дорогу слегка напугал, как будто посмертные дары опять потекли в никуда, не залечивая, не возвращая жизнь, лишь удерживая ее в израненном теле Князя. Но наваждение тут же ушло. Просто иллюзия. Дурные ассоциации. А даже если б Дорога действительно вытягивала из него жизни, ради возможности увидеть Эльрика не жаль было всего запаса посмертных даров.

Огромного, к слову, запаса. Счет шёл на десятки тысяч. И большая часть этих жизней была подарком Князя. Вот кто умел убивать. Шефанго! Куда там недоученному демону-людоеду.

Зверь направил Блудницу поперёк звёздной мостовой и хмыкнул, вспомнив о том, как вытянул страх и боль из незнакомцев, узнавших о болезни сына. Собственная жадность не поддавалась никакому разумению.

А непроглядная тьма над пылающими звёздами распахнулась в синее небо, в синее море, в тончайшую взвесь облаков. Нефтяная платформа, возносящаяся над волнами, показалась издалека ажурной, кружевной. Чуждая этому месту — безлюдному, ненавидящему людей — но такая красивая!

Живая.

Блудница скользнула над волнами, взлетела выше, пронеслась над платформой, выбирая место для посадки.

На палубе было четыре круга, отмечающих посадочные площадки. Один из них затемняла тень вертолёта. Машины не было, был лишь теневой силуэт на пластиковых плитах.

Зверь без колебаний посадил Блудницу именно в этот круг, в перекрестье вертолётных лопастей. Она так захотела, и с чего бы ему с ней спорить?

Ринальдо не объяснил, что такое Обочина. Особое место, для каждого своё — вот и вся информация. Остальное предстояло выяснить самостоятельно.

Почему нефтяная платформа? Почему не аэродром, не какой-нибудь ангар с машинами — болидами, вертолётами, без разницы, главное, что с летающими? Чья тень осталась в посадочном круге, так понравившемся Блуднице?

Что тут было? Что-то, не сохранившееся в памяти, но отпечатавшееся в душе…

Тень Хиросимы.

Эльрик появился рядом с Блудницей.

Не тень, не призрак. Огромный, жуткий, настоящий. Красные глаза отразили солнце, сверкнули, как алые бриллианты. Волосы, заплетённые в косу, текли белым золотом. Черный шёлк одежды — как изузоренный воронённый металл.

Эльрик. Настоящий. Но ещё не живой… пока — больше меч, чем существо из плоти и крови.

— Коса? — спросил Зверь.

Ну конечно, о чём ещё спрашивать вернувшегося из мёртвых, если не о причёске?

Князь, наверное, подумал о том же. Мечи вообще думают?

Понял он, во всяком случае, правильно. Остался стоять где стоял. Безропотно позволил взять себя за руку — левую, металлическую, живую только с виду. Так же терпеливо вынес хватание за косу. Потом Зверь взял его правую руку, живую по-настоящему, и запутался в эмоциях, то ли своих, то ли княжьих.

— Можешь ещё на зуб попробовать. — Низкий голос смеялся, но был тёплым.

Что-то в Эльрике живое, что-то нет, что-то — не понять.

— Коса, — до Зверя начало доходить, — значит, всё правильно? Здесь у тебя всё правильно. Потому что мы на Обочине или потому что ты в родном мире?

— Я не сделал ничего, за что косу стоило бы отрезать.

— А кто сделал? О… чёрт…

Вот теперь дошло. Окончательно.

Это Эльрик, живой и настоящий. Почти живой. Точно настоящий. Но это не тот Эльрик, что жил в Саэти. Того звали Чудовищем, этого зовут Снежный Конунг.

Они разные.

Длинные пальцы с когтями сжались, не позволив отдёрнуть руку. По лишённому мимики лицу, по глазам без зрачков и радужки не прочесть ни чувств, ни мыслей, но это и не нужно. Вот же всё — своё и Эльрика — как всегда, то есть как последние несколько лет. У Князя все правильно. Он не сделал ничего из того, что сделал тот, другой шефанго. Но становится им, Чудовищем, когда приходит в Саэти. Потому что кто-то должен.

И тогда — нет косы. Нет покоя в душе. Есть одиночество, печаль и потери.

— И один не в меру сентиментальный ангел-людоед. — Эльрик выпустил его руку, погладил по голове.

— А здесь?

— Ну, ангел-людоед есть точно.

К этому нужно было привыкнуть. Наверное, на то, чтобы привыкнуть, потребуется время. Там, в Саэти, кроме ангела не было никого. Чужие друзья, чужая любовь, чужая семья. Не потому чужие, что принадлежали Чудовищу, а потому, что тот, переломанный, искалеченный с юности, просто не мог… что? дружить? любить? принимать любовь?

Нет, это всё было, но как-то не так. Неправильно.

Непонятно.

— В Саэти нужен был Меч, — сказал Эльрик. — А у него ни души, ни чести, ни совести. Это немного мешает. Потом. Когда приходишь в себя и понимаешь, что сделал и чего не мог не сделать.

Разбившаяся ледяная маска. Чёрная кровь на руках, на когтях, выдирающих сердца из-под рёбер. И смертельный холод потом.

Когда приходишь в себя.

— А вот это как раз не Меч. Это керват. Он и во мне есть, — Эльрик улыбнулся, показав клыки, — в каждом из нас. Ты был разочарован, когда увидел. Но не испугался.

— Я ревновал, — буркнул Зверь. — Думал, что я у тебя один.

— Ты у меня один.

— Знаю.

Не нужно ему было время, не нужно было привыкать. Всё изменилось, кроме главного. Эльрик — это Эльрик. Здесь он настоящий, а в Саэти впускает в себя чужую личность. Только и всего. Зверь сам всё время впускает в себя чужие личности, и Князя это никогда не напрягало.

— Потом, — сказал Эльрик, — когда Роджер меня соберёт во что-нибудь дееспособное, я покажу тебя всем. И всех — тебе.

— Здесь, чтоб всегда быть рядом с тобой, надо стать очень общительным, да?

— Не похоже, чтоб это тебя расстраивало.

— Я же волк, — напомнил Зверь, — волки стайные. Если твоя стая меня примет…

— Ох, мальчик. — Это была уже не просто улыбка, Эльрик почти смеялся. Совершенно неожиданно притянул Зверя к себе, обнял. — Ты всё узнаешь. Придёт время, и узнаешь. А семья примет, не сомневайся. Ринальдо тебя чуть не убил, когда увидел, говорит, ты тоже его первым делом прикончить хотел. Значит, сразу друг друга ровней признали. Лучше рекомендации и не придумать.

 Дгирмиш (зароллаш) — устройство для считывания данных с информационных носителей.

 Кундарб (зароллаш) — компьютер.

ГЛАВА 1

Вопросы повсюду, я их чувствую, вижу, слышу,

И я отвечаю, не жалея ни сил, ни лет;

Иной существует, потому что, к примеру, дышит,

А я существую, если только знаю ответ.

Тим Скоренко

— Я вижу, господину фон Раубу не интересна обсуждаемая нами проблема. Возможно, господин фон Рауб, вы знаете больше, чем мы. В таком случае, не сочтите за труд поделиться этими знаниями.

Ну вот с фига ли «фон Рауб», когда с первой недели знакомства стал для профессора Лейдера Вольфом? Наверное, с того, что не стоит во время семинара рисовать, а стоит слушать, о чем говорят остальные. Да, даже если ты гений, даже если у тебя осаммэш и даже если вся профессура прочит тебе блестящее будущее.

Зверь отложил стило и взглянул на Лейдера с укоризной.

— Нет, профессор, я знаю не больше, чем вы. — Он осознал двусмысленность заявления и смягчил слова улыбкой. Обижать преподавателя не хотелось… было незачем…

Зеш! В последнее время обижать хотелось всех.

Было незачем.

— Но мне кажется, что причину синдрома Деваля нужно искать снаружи, а не изнутри.

По аудитории прошёл быстрый говорок, недоумённый и заинтригованный. За три месяца здесь успели привыкнуть, что он, если о чём и говорит, то всегда о чем-нибудь интересном. Но за три месяца по синдрому Деваля не было ни одного семинара, этот первый, и Зверь не собирался превращать его в… эм… в семинар? Не собирался выносить на обсуждение то, что было интересно ему самому. То, что пока даже подозрениями назвать было нельзя. Они тут, все пятнадцать человек, для того вроде и собрались, чтобы поговорить о регулярных вспышках душевных болезней, не имеющих никаких общих симптомов, кроме регулярности, да толку-то об этом разговаривать? Ринальдо утверждает, что вспышки эти существовали всегда, сколько он себя помнит, а он себя две с половиной тысячи лет помнит. Закономерность открыл Рене Деваль — он преподавал и у Ринальдо, и у Роджера в незапамятные времена, когда эти двое были студентами, — и с тех пор ничего существенно не изменилось, кроме условий содержания пациентов.

Ну и какие тут, к акулам, семинары?

Лейдер, однако, ждал, и остальные ждали, и Зверь пожал плечами:

— Я же говорю, это даже не подозрения. Добавить мне пока нечего, а цитировать страницы учебников на семинарских занятиях по меньшей мере странно.

Что всегда умел, так это наживать себе недоброжелателей. Ладно хоть друзьями обзаводился с той же лёгкостью. Вот и сейчас каждый присутствующий примерил его слова на себя. Правильно. Тема-то интересная, на данный момент — одна из самых актуальных. Вспышки синдрома Деваля — лучшее время, чтобы сделать карьеру в психиатрии. Что ж вы дальше учебников-то не заглядываете, господа интерны?

— Однако есть статистические данные, — продолжил он негромко, заставляя аудиторию прислушиваться к каждому слову, — из которых можно сделать выводы: наиболее эффективно синдром Деваля удавалось лечить в помещениях, экранированных от внешнего магического излучения.

— Где ты нашёл статистику? Кто проводил исследования? Когда? В какой клинике? — Вопросы сразу со всех сторон. И Лейдеру, кстати, тоже очень интересно услышать ответы. Потому что исследований не проводилось.

Официально — нет.

— Я выложу данные в факультетскую сеть, — пообещал Зверь.

И вернулся к рисованию. Нет, ну в самом деле, профессору не на что жаловаться, семинар из унылого обмусоливания безнадёжной темы на глазах превратился в пламенную дискуссию.

Кто-то просто-таки рождён, чтобы преподавать. И лечить. И летать. И рисовать…

Невидимые стороннему наблюдателю, на виртуальный монитор кундарба ровными рядами выбегали неотличимые друг от друга картинки.

Метроном. На черной матовой подставке. И потрескавшийся череп скалится неровными зубами, отсчитывая неслышный, размеренный костяной ритм.

Преподавать, лечить, летать, рисовать.

Очень хотелось убивать. Очень!

Было незачем.

— Вольф, задержись, пожалуйста.

Снова Вольф, значит, да? Недолгой была немилость.

Зверь облокотился на кафедру, провожая взглядом выходящих из аудитории интернов. Они не наговорились, не поделились всеми мыслями, не выслушали всех, кого хотели. И понимали, что заваривается что-то ещё. Что-то интересное.

Пронизанный солнечным светом воздух звенел от любопытства.

Никакой больше учёбы на сегодня. Набьются в ближайшее кафе и продолжат семинар уже без чуткого руководства профессора Лейдера.

Зверю хотелось знать, до чего они договорятся. Вечером надо будет глянуть. Наверняка всё будут записывать и все выложат записи в сеть.

Гросивасы — устройства для записи и запечатления текущих событий — он оценил ещё в Саэти, где они были, мягко говоря, непопулярны. А в здешние гросивасы были интегрированы мнемографы, сохраняющие ещё и ментальные образы, и для моделей с мнемографами Зверь, пожалуй, мог бы сложить алтарь. Этерунцы без гросивасов вообще себя не мыслят, тащат в сеть всю свою жизнь чуть не поминутно, ничего не боятся, ни на кого не оглядываются.

Хорошие люди. Смелые.

Впрочем, им хватало своих проблем.

Не хотелось бы стать одной из них.

* * *

Профессор Лейдер давно определился с отношением к Вольфу фон Раубу. Практически сразу, как тот изъявил желание учиться именно на его кафедре. Коллеги крутили носами или, выражаясь не столь приземлённо, высказывали определённые опасения относительно непонятного новичка. Протекция ЭдФ, протекция Ринальдо де Фокса, протекция самого Тройни — не многовато ли для одного инопланетника? Стоит ли связываться со студентом, за которым слишком внимательно присматривают слишком влиятельные личности? Лейдер же думал не о протекциях, он в первую очередь услышал волшебное слово «осаммэш», для которого не было полностью адекватного перевода ни в одном из человеческих языков, но которое знали все маги Сиенура.

Осаммэш. Дар, талант, чародейство, гениальность, если хотите. Всё это вместе — необъяснимое, не поддающееся воспроизведению, данное богами. Боги вроде бы наделяли осаммэш всех, у кого есть душа, но не у всех получалось достойно распорядиться подарком. Шефанго говорили, что на бесконечном пути свой осаммэш однажды раскроет каждый. На бесконечном пути — возможно. А здесь и сейчас наделённых осаммэш людей и нелюдей набиралось не так уж много.

Относиться с подозрением к одному из таких только потому, что он привлек внимание себе подобных, это, знаете ли, расточительство.

Считалось, что недоверие вызвано отсутствием диплома и подтвержденного опыта работы, считалось, что коллег насторожило то, что неизвестно, с какой планеты родом Вольф фон Рауб. Но всем ясно было, что это не имеет значения. Космическая экспансия продолжалась сто пятьдесят лет, до некоторых планетных систем приходилось лететь неделями, колонизация совершалась быстрее каталогизации, и планет, неизвестных на Этеру, было куда больше, чем внесённых в реестры. Что же до образования и квалификации фон Рауба, так их подтвердил сам Тройни, и по этому поводу ни у кого не возникло никаких вопросов. Откуда бы взяться вопросам?

Нет, дело было именно в протекции двух де Фоксов и главы Удентальской клиники.

Что за странное свойство человеческой природы — опасаться тех, кто наделён силой или властью, даже если испытываешь к ним искреннее уважение?

Самому себе Лейдер признавался, что и за ним водится та же странность. Но заполучить ученика с осаммэш, господа, да кто же в своём уме откажется от такой возможности? Особенно если ученик сам тебя выбрал.

В клинике Тройни работали специалисты высочайшего класса, они же преподавали в учебном центре, и каждый руководитель отделения, кафедры, факультета считался лучшим в своей области. Для клиники в целом это было поводом для гордости, для профессуры — лишь констатацией факта. Лучшие из лучших, они учили тех, кто придёт им на смену, и ученики, случалось, превосходили учителей. Правда, не задерживались на Этеру, улетали на другие планеты, где было больше возможностей для приложения умений и знаний. Лейдер же начал преподавать сравнительно недавно, за десять лет выпустил шестерых хороших психиатров… Хороших. В том, что касалось распознавания душевных болезней, — великолепных. Он гордился ими, их успехами больше, чем собственными. В диагностике ученики обещали со временем если не превзойти его, так хотя бы стать не хуже, это ведь вопрос опыта и практики, вопрос времени, а времени у ребят достаточно и потенциал огромен. Но сам-то Лейдер считал основной своей деятельностью не диагностику, а возвращение душевнобольным возможности жить в обществе.

Не лечение было его призванием — не все болезни поддавались лечению — а восстановление социальных навыков, способности жить полной жизнью. Он помогал пациентам стать сильнее болезни. Там, где нельзя было излечить, — помогал исцелиться.

И этому за десять лет он, увы, не смог научить никого. Научить так, чтоб с гордостью думать о выпускнике, следить за успехами, обмениваться идеями и мыслями и видеть, какие прекрасные ростки дали посаженные зерна.

А тут вдруг — фон Рауб. Выразивший пожелание учиться на кафедре духовно-социальной реабилитации, учиться не на диагноста (а ведь к Лейдеру, несмотря на название кафедры, шли в первую очередь именно за этим), а на целителя. Таинственный инопланетник с подтверждённым осаммэш. Неудивительно, что Лейдер заинтересовался фон Раубом ещё до знакомства. Преобладало в его отношении, конечно, любопытство, но любопытство благожелательное. Увидев же будущего интерна воочию, профессор понял, что даже если с обучением не заладится, с Вольфом фон Раубом стоило познакомиться хотя бы только из-за его внешности.

Не существовало его портретов, ни одного изображения ни на социальных ресурсах в сети, ни в официальных структурах, ни даже в документах, удостоверяющих личность. Какая-то особенность биологии не позволяла запечатлеть его облик гросивасом или с помощью светописца. Проявление осаммэш? Возможно.

Лейдер не знал, кого ожидал увидеть. Ему говорили, что фон Рауб похож на эльфа, что он, скорее всего, и есть эльф-полукровка.

Для людей несведущих так оно и было.

Но не для специалиста по распознаванию душевных болезней. Во всяком случае, не для специалиста уровня Игоря Лейдера.

Внимание к внешности, навыки физиогномиста были профессиональным требованием, ведь патогенез множества заболеваний имел прямое отношение к расовым особенностям. Высокомерие отдалённых потомков орочьих племён граничило с психопатией. Способность видеть в камне и дереве скрытые там образы (а порой и непосредственно духов) сводила с ума потомков гномов. Люди, в чьих предках были эльфы, слишком хорошо понимали животных, чтобы чувствовать себя нормальными. Немало пациентов, попадавших в клинику Тройни, были признаны здоровыми потому, что Лейдер выявлял в их внешности черты рас, для которых приведшие к врачу симптомы были нормой, а их отсутствие как раз и следовало бы рассматривать как признак болезни. Разумеется, этим пациентам всё равно требовалась помощь, им нужно было научиться жить, принимая свои особенности, а в идеале — пользуясь ими во благо себе и обществу.

И ни на кого из них фон Рауб не походил.

Человеком он, несомненно, не был. Лейдер решил было, что его новый интерн — представитель какой-нибудь неизвестной на Этеру расы, но, делая мысленные наброски для того, чтобы впоследствии дать фенотипу словесное описание и попытаться зарисовать результат, понял, что… описание-то уже есть. Давным-давно существует.

Вольф фон Рауб был шефанго.

Если бы существовали шефанго-полукровки, результат получился бы как раз таким. Однако шефанго несовместимы с другими расами. Иная биология и, словно этого недостаточно, иные души, не имеющие ничего общего с душами обитателей тварных миров. История знала два случая браков между шефанго и людьми, и в обоих случаях дети не рождались на свет естественным образом. В одной семье ребёнок стал результатом божественной воли, личным благословением Тарсе, во второй — был выращен генетиками Анго. И тот и другой были шефанго без намёка на человеческие черты, во внешности ли или в психике.

В Вольфе фон Раубе, к слову, человеческой крови тоже не было. Больше всего он походил на метиса шефанго и эльфа. Такое же невозможное сочетание, как любое другое, в котором есть шефанго.

Профессор Лейдер, всегда сдержанный и тактичный, в тот раз не удержался на грани. Когда он понял, что не понимает, с кем довелось столкнуться, он задал прямой вопрос:

— Эльрик де Фокс вам не родственник?

Ответный взгляд был полон такого изумления, что вопрос даже не показался некорректным. Вопросы настолько неуместные некорректными быть не могут.

Сейчас Вольф фон Рауб смотрел, как интерны покидают аудиторию, а Игорь Лейдер смотрел на него. И думал, что за прошедшие три месяца загадок стало только больше. Внешность ладно, боги с ней, с внешностью. Ну вот такой шефанго — невысокий, худой, с очень выразительной мимикой и глазами, в которых каждая мысль читается отчётливей, чем если б была высказана вслух. Да, не бывает. Но что делать, если есть? Так что внешность — ладно. Но натура, душа, или что там у шефанго — внутренний демон? — тоже были полны загадок. И это естественно: внутреннее всегда сложнее внешнего, однако времени, чтобы составить хоть какое-то чёткое представление о собственном ученике, было предостаточно.

И всё-таки ничего пока не получилось.

По документам Вольфу было тридцать. Он служил в армии, там и получил опыт, необходимый и достаточный для зачисления интерном в клинику Тройни. И вроде бы службой в армии — настоящей, ведущей боевые действия — объяснялось то, что порой этот молодой человек казался профессору гораздо старше заявленных тридцати. Но чем объяснить то, что так же часто Вольф казался гораздо младше? Выглядел он на двадцать с небольшим, но для шефанго это нормально, они не стареют. Значит, внешность снова ни при чём.

Так в чём дело?

В искренности и полном, абсолютном бесстрашии, какие свойственны скорее семнадцатилетним. Когда возраст подходит к тридцати, привыкаешь оглядываться на других… да, да, всё так, но о каком бесстрашии можно говорить на Этеру, где никому ничего не угрожает? Откуда вообще эти ассоциации? Кто здесь неискренен?

Ну хорошо, это неправильный вопрос, потому что полностью искренних людей просто не бывает. Во всяком случае, среди тех, кому больше семнадцати. Но кто здесь чего боится?

Никто и ничего. Так почему же выражение «не боится никого и ничего» кажется применимым только к фон Раубу? Чем, кроме внешности, отличается он от других интернов? Участием в войнах?

Лейдер приучал себя думать, что решение загадки именно в этом. Но он имел дело с ветеранами, вернул к жизни немало душ, пострадавших во время войн, и он видел, что в случае Вольфа говорить о душевных травмах не приходится. Скорее уж наоборот.

Спокойствие и смелость, искренность и рассудительность, доверие и острый, быстрый ум — Вольф парень самодостаточный, самоуверенный и, да, счастливый. Тот редчайший случай, когда человека можно назвать счастливым без всяких оговорок.

Можно было.

В последний месяц что-то стало меняться к худшему.

* * *

— Ты проделал большую работу, — Лейдер подошёл к кафедре, и Зверь выпрямился, глядя на него в упор, — хотя, должен признаться, что предположения о внешнем магическом воздействии выглядят несколько… неожиданно.

Зверь склонен был согласиться с наставником. Он сам, занявшись синдромом Деваля, никак не ожидал найти серьёзное расхождение данных между лечением в защищённых и не защищённых от магии помещениях. Это же не одержимость, уже хорошо изученная и признанная единственным экзогенным психическим заболеванием (здесь говорили «душевной болезнью»).

Ну так одержимостью и занимались не психиатры.

А с расхождением в данных тоже было не всё просто.

Когда-то больных пытались защитить от магического воздействия. Когда-то! Почти две тысячи лет назад. Пользы от этого оказалось немного, и экранировать помещения от магии перестали, потому что это мешало лечению. Тут ведь без магии ничего не обходится, без неё вообще не живут. Но Зверь — тварь внимательная, памятливая. И страшно любопытная. Он отметил, что в некоторых случаях эффект всё же был, хоть его и списывали на погрешность. Он бы, может, тоже списал, если б не любопытство. А так — зацепился. Задумался. И думал до сих пор.

Речь шла не столько о лечении, сколько о редуцировании симптоматики. В этих самых случаях, когда эффект был отмечен, но сочтён несущественным, удавалось снизить проявление клинических симптомов синдрома Деваля. Но в чем разница? Понятно, что в защите от психогенного воздействия, но что это за защита?

Найти ответ на этот вопрос — и станет ясно, с каким воздействием имеешь дело.

— Я пока не настаиваю на своей правоте, — напомнил он.

— Да, — профессор кивнул. — И поговорить я с тобой хотел не об этом. Просто спросить. Мне показалось, ты чем-то встревожен. Вольф, ты, наверное, ещё не знаешь всех наших неписаных правил, но клиника Тройни готова оказывать любую возможную поддержку и сотрудникам, и учащимся. Всем. Тем более тебе. Не потому, что за тобой стоят де Фоксы, а потому, что ты сам представляешь ценность. — Лейдер улыбнулся, прищурившись: — Даже, не побоюсь этого слова, большую ценность.

Вспышка злости была мгновенной. Ожидаемой — Зверь бесился всегда, когда речь заходила о его ценности, о том, насколько он может быть полезен, — но слишком быстрой, чтоб удалось её погасить.

А Лейдер не испугался, хотя наверняка успел разглядеть и ставшие вертикальными зрачки, и изменившийся цвет глаз. Он и не такое видел. Раз и навсегда решил для себя, что Зверь — шефанго, так что теперь его, наверное, и «грау» не проняло бы.

— Если мне понадобится помощь, профессор, — ну вот, блин, даже по голосу слышно, что он злится, — уверяю вас, я не постесняюсь обратиться за ней.

— Ну и славно. — Лейдер ничуть не смутился. — Вольф, пойми меня правильно. Ты взял на себя работу с тяжёлыми пациентами. У тебя осаммэш, устойчивая психика, огромная работоспособность, но при этом высокий уровень эмпатии. А последнее в нашей работе необходимо, но очень опасно. Я искренне рад твоим успехам и не сомневаюсь в твоем благоразумии, но сегодня ты действительно показался мне… встревоженным. Тебе стоило усилий сосредоточиться на теме семинара. И эти картинки… интересный образ.

— Вот именно, — ответил Зверь после паузы, недолгой, но глубокой, затягивающей в себя, как зыбучий песок. Интересный образ. Акулы б сожрали этот метроном, невесть откуда взявшийся в голове и прорывающийся на бумагу, на экран кундарба, на золотистый песок дорожек больничного городка… — Вот именно. Мне он тоже кажется интересным.

По стенам вновь заскользили блики стреляющих сквозь листву солнечных лучей. Ожила застывшая на лице Лейдера улыбка.

— Тяжелее всего преподавать художественным натурам. Эмпатия, м-да. Ну что ж, Вольф, не смею более задерживать. Рад слышать, что у тебя всё в порядке.

— Всё в порядке, профессор.

«Просто я голоден, профессор. Я голоден…»

* * *

За окнами стояли ранние сумерки, но в пустой ординаторской были включены все лампы, включая напольные и подсветку в кухонной зоне. На обеденном столе рядом с пустой чашкой валялась пластинка кундарба. На журнальном столике стоял стакан, тоже пустой. Два влажных круга, оставленных его донышком, подсыхали на широком диванном подлокотнике. Из-под кресла предательски выглядывала матерчатая туфля. Одна. О местонахождении второй можно было только догадываться.

Остановившись на пороге, Зверь огляделся. Почувствовал, как дёрнулась бровь, и попытался взять себя в руки.

Вовремя. Потому что двери за спиной разъехались в стороны, и не успей он привести нервы в порядок, Айтону Пачосику, так внезапно ворвавшемуся в ординаторскую, достался бы удар пяткой в нос.

И это при удачном стечении обстоятельств. При неудачном…

Нет, думать про неудачное стечение обстоятельств было слишком соблазнительно.

— Я сейчас, сейчас… — Пачосик заметался по комнате, погасил свет на кухне, вытащил из-под кресла одну туфлю, из-под дивана — другую, сунул чашку и стакан в посудомойку, кундарб — в карман. — Уже порядок, видишь?

Ногой он умудрился подпнуть в сторону дивана робота-уборщика, который и так не бездействовал, деловито шуршал по полу в поисках чего бы сожрать. Машинка взмыла под потолок и растерянно там зависла. Правильно, что ему делать наверху? Воздух он уже ионизировал — с утра это сделал, мыть и чистить на потолке нечего, а с пола, где есть чем поживиться, Пачосик его согнал.

Бровь дёрнулась снова.

Штез эльфе, да что такое с нервами?

— Айтон, — произнёс Зверь негромко, — не испытывай моё терпение.

— Я же прибрался!

Если б не разбрасывал вещи, и прибираться бы не пришлось. Но этот аргумент был слишком очевиден, поэтому Зверь не стал к нему прибегать. Человек, который не понимает, что чисто там, где не гадят, не заслуживает ни дискуссии, ни объяснений. Достаточно того, что он знает: Вольф фон Рауб не любит беспорядка в ординаторской.

Было бы достаточно, если б Пачосик вспоминал об этом до того, как устроить беспорядок.

Уборщик разглядел наконец пятна на подлокотнике и радостно на них спикировал.

— Почему обувь не в раздевалке?

— Это сменная. Уличная в раздевалке. А я новые туфли разнашиваю, — Пачосик продемонстрировал туфли в руках, спохватился и поднял ногу, — в смысле эти, а не эти. Я в театр сегодня… собирался, — закончил он убитым голосом.

— Ты что, думаешь, я оставлю тебя на внеурочное ночное дежурство? — Злость сменилась любопытством, и Зверь от души приветствовал эту перемену.

Доктор Пачосик страдает из-за того, что доставил неприятности интерну фон Раубу. Это правильно — все, кто доставляет ему неприятности, должны страдать. Но доктор Пачосик, кажется, полагает, что полномочия интерна фон Рауба не ограничены ни правилами клиники, ни иерархией, ни даже здравым смыслом.

Это тоже было бы… нормально. Более-менее. Если б такие фантазии рождались только в голове у доктора Пачосика. Но неверное представление о возможностях Вольфа фон Рауба сформировалось у всех сотрудников отделения, за исключением разве что профессоров.

— Так я пойду? — Пачосик мялся с туфлями в руках. Подвоха в вопросе он не заметил, и это нежелание осознать ненормальность ситуации снова начало раздражать.

— Иди. — Зверь вздохнул.

— А, кстати, — взмах туфлей, вернувшиеся в голос энтузиазм и вера в лучшее, — я же закончил последнюю историю для праздничного выпуска. Всё в твоей почте.

— Мит перз… — Зверь сцепил руки за спиной и уставился на доктора исподлобья. — Айтон, кто у нас редактор журнала?

— Морьеро.

— Так с хрена ли твои рассказы в моей почте, а не в его?

— Если тебе понравится, Морьеро их в выпуск поставит, а если нет — не поставит. Проще сразу тебе прислать.

— Ну офигеть. Катись в свой театр.

— Хорошей ночи. — Пачосик прощально взмахнул туфлями и вымелся в коридор.

Двери бесшумно сомкнулись, оставив Зверя наедине с роботом-уборщиком.

— Предлагаю считать, что хотя бы по поводу журнала он дал приемлемый ответ, — пробормотал Зверь.

Робот не возражал. Взлетел с подлокотника и вернулся на пол, искать мусор или воображать, что нашёл. Роботы со Зверем вообще никогда не спорили. От людей такого отношения почему-то не хотелось.

Адан Морьеро, главный редактор «Еженедельника клиники Тройни» — название придумал во времена оны сам Роджер Тройни, поэтому никто никогда не сменил бы его ни на какое другое, — принял бы одобренные Зверем рассказы не потому, что поддался заблуждению о его неограниченных возможностях. Морьеро, хвала богам, не работал на кафедре духовно-социальной реабилитации, вообще не имел отношения к лечению душевных болезней и под влияние слухов и суеверий не попал. Просто понравившиеся рассказы Зверь взялся бы проиллюстрировать. А не понравившиеся — не взялся бы. Рассказы же с картинками в праздничном выпуске журнала — совсем не то, что рассказы без картинок.

На непраздничные выпуски это правило тоже распространялось, но в них меньше места отводилось под ерунду, а ерунда состояла в основном из заметок о жизни клиники, а не из литературных опусов сотрудников.

Попробовал бы Зверь хоть раз покочевряжиться и отказаться иллюстрировать заметки! Да его б сожгли, даже не задушив перед тем, как развести огонь. Никакая репутация не спасла бы, никакой осаммэш. Внутренние новости, касающиеся только сотрудников и только сотрудникам интересные, — это было святое.

А творчество на отвлечённые темы… ну подумаешь, творчество. Каждое отделение, каждая кафедра могли похвастаться своими талантами. И хвастались. Но не сравнить же выдуманное из головы с реальными событиями, произошедшими с тобой или людьми, которых ты хорошо знаешь.

Вольф фон Рауб, и когда же это ты успел стать незаменимым иллюстратором журнала? Три месяца работы разве достаточный срок?

Эльрик сказал, в клинике Тройни считали, что у них должно быть всё лучшее. А поскольку слова с делом здесь не расходились, всё лучшее в лучших же традициях древних диких времен хваталось и утаскивалось в гнездо, где и присваивалось постепенно или сразу.

Это походило на правду. Самого Зверя никто не хватал и не тащил, в гнездо он, можно сказать, сам залез, но поскольку рисовал действительно лучше многих, Морьеро счёл его единственно приемлемым иллюстратором для еженедельника. Теперь всё. Никуда не денешься, надо рисовать.

Что ж, относительно очерёдности рассылки своих опусов Пачосик и правда дал приемлемый ответ. Не вполне удовлетворительный, но достаточный.

С отношением же… остальных.

Или с восприятием?

Или с их иллюзиями и заблуждениями?

В общем, непросто это было.

В клинике Тройни действительно считали, что у них должно быть всё лучшее. Ну так у них и было всё лучшее.

И Вольф фон Рауб.

Пустая ординаторская, пустой пульт дежурного, пустая сестринская. А вспомогательного персонала здесь никогда и не было. На Этеру от низкоквалифицированного труда отказались, когда магия стала естественной и необходимой составляющей жизни.

Зверь магом не был. Единственный, наверное, обитатель населённых людьми территорий Этеру, не владеющий магией даже на детсадовском уровне, не способный освоить даже начала телекинеза.

И всё-таки вот уже два с половиной месяца по ночам он оставался в отделении один. То есть единственным сотрудником. Ещё были роботы, внимательные, заботливые трудяги, они присматривали за пациентами, климатом, состоянием оборудования, даже за тем, всё ли в порядке с мебелью. Без них Зверю пришлось бы сложно. Но не в том, что касалось пациентов.

О пациентах он знал всё, всегда, каждое мгновение, пока находился на территории клиники. Учитывая, что он тут и жил, и учился, отделение могло пустовать большую часть суток. Индивидуальные и групповые занятия не требовали от врачей постоянного присутствия, но Тройни, позволивший ему (или рекомендовавший?) работать в одиночку, счёл, что полностью освободить остальных от рутинных обязанностей будет перебором.

Тут-то и была зарыта собака.

Глава и владелец клиники на все ночные смены отдал отделение духовно-социальной реабилитации нович