Оглавление

УДАЧНАЯ РЫБАЛКА

Тихий и солнечный октябрьский денёк с утра баловал нас с сыном необычным, почти летним теплом. Бесчисленные протоки и ерики в устье Волги замерли, словно в ожидании чего-то важного и значительного, о чём нам знать было не дано. Бескрайние заросли пожелтевшего камыша и поля увядших лотосов, не тронутые даже слабым ветерком, выглядели печальными и безжизненными…

Блесны, которые мы старательно меняли, шлепались о воду, чуть оживляя картину величественного покоя, но не вызывая ни малейшего интереса у речных хищников.

— Алексей! — обратился я к нашему неразговорчивому, но надёжному помощнику, — А с чем связана эта абсолютная и какая-то… мертвая тишина?

Егерь пожал плечами и, повозившись ещё немного с мотором бударки, добавил, наклонившись и глядя куда-то за борт.

— Давление, видать, меняется, и вода вон ещё упала… Может по сазану попробуем?

Минут двадцать спустя, растревожив тишину шумом мотора, мы стали на якорь в глубокой и чистой протоке. В прежние приезды здесь нередко попадали крупные, килограмм на пять-шесть, а то и поболее экземпляры. Быстро оснастив специальные, особо прочные удилища тяжелым монтажом с кукурузным жмыхом, забросили донки и, устроившись поудобнее, замерли в ожидании поклёвок. Вновь воцарила тишина, но уже не пустая и неподвижная. Ожившие воспоминания наполнили её для нас живыми и эмоциональными картинками борьбы с крупной и сильной рыбой; с её мощными всплесками и могучими рывками перед лодкой в стремлении уйти от подсачника…

Зашумела, тяжело взлетев над камышом, большая серая цапля. На некоторое время птица завладела нашим вниманием, но вскоре скрылась за зарослями камыша и редкими деревьями, увешанными черными гнездами бакланов.

— Послушай, пап, — заговорил мой Антон, задумчиво глядя перед собой на тяжёлую и неподвижную, почти черную сегодня воду, — как ты считаешь, может быть нынешняя пандемия всё же результат злого умысла каких-то людей? Нет, я, конечно в курсе публичных версий, только очень уж подозрительно все неприятности в мире совпали… Ну, или по-другому спрошу. Что вообще, по-твоему, происходит? Ведь не мог же весь мир одновременно сойти с ума?

Посмотрев на сына и убедившись, что мысленно он уже не здесь, я подумал, что разговор будет непростым. Мелькнула мысль о том, что если бы сазан был сегодня поживее, то сейчас было бы уже весело…

— Мы не раз прежде касались этой проблемы в наших с тобой беседах, но, похоже, так и не добрались до её сути… Хотя есть бесспорный момент, который я многократно подчеркивал. Это я о человеческой культуре. К сожалению, истинное содержание этого важнейшего понятия выхолощено в современном сознании большинства людей.

— Ну да. Ты действительно подчеркивал, что культура это не особая сфера деятельности, а всеобщее определение нашей реальности. Или примерно так…

Сын, голос которого звучал глухо, словно издалека, улыбнулся, будто удивившись собственным словам.

Сосредоточившись, я прикрыл глаза, а когда вновь открыл их, мир был уже бесцветным. Неподвижность, тяжело накрывшая все вокруг, стала теперь свинцово-серой. Мой взгляд с трудом скользил по поверхности почти незнакомых предметов, безуспешно пытаясь обнаружить собеседника, без которого всё теряло смысл…

* * *

Труднее всего было вынимать ноги из грязи, липкой, жадно впивающейся в высокие болотные сапоги. Но нужно было идти, поскольку любая остановка приводила к тому, что дурно пахнущая жижа затягивала всё глубже, отбирая силы и постоянно пытаясь стянуть с ног обувь.

Сквозь сырую серую дымку глухими волнами накатывал невнятный рокот множества голосов. Временами то слева, то справа ощущалось какое-то неясное движение, но рассмотреть что-либо, кроме безликих и размытых туманом силуэтов не удавалось. Шли минуты… или часы. Идти было всё так же трудно, хотя остатки сил позволяли пока держать всё тот же изнурительный темп.

Между тем, светлое пятно, возникшее несколько минут назад впереди, медленно наливалось светом и красками. Бесформенный цветной сгусток постепенно превратился в нагромождение… атрибутов императорской власти. Корона, скипетр, держава, щит, меч и прочие регалии беспорядочной кучей расположились на троне гигантских размеров, свободно парившем над поверхностью. Я невольно остановился, разглядывая неожиданную живописную инсталляцию и безуспешно пытаясь уловить хотя бы часть какого-то смысла происходящего. Однако, мыслей по-прежнему не было, вернее, их движение лишь зарождалось где-то на дне моего потухшего сознания, вызывая пока только смутное беспокойство…

Вскоре, гул неразборчивых голосов усилился. В них появилась новая интонация, которая подозрительно напоминала благоговение. В сочетании с явной фальшивостью говоривших, она вдруг вызвала у меня острое чувство брезгливости. Захотелось сплюнуть, но в пересохшем рту не оказалось слюны.

— Ну и как тебе вариант?

Неожиданно прозвучавший негромкий, но отчетливый и отчетливо ехидный голос заставил меня вздрогнуть всем телом и закрутить головой в поисках говорившего.

— Ты кто? — услышал я собственный хриплый, срывающийся голос. — Какой ещё вариант?

— Империя! — Нарочито напыщенным тоном воскликнул невидимый собеседник. — Образ вожделенного будущего, сформированный и вылизанный до блеска за многие века воспроизводства родового права на власть… А без этой бутафории, кстати, они сегодня и сами уже не обойдутся.

Голос хихикнул и умолк. Только тихое нетерпеливое сопение продолжало звучать где-то рядом, да отдалённый тревожный гул голосов, докатывающийся волнами со стороны трона. Присмотревшись, я сумел, наконец, разглядеть сосредоточенные лица множества людей, цепляющихся друг за друга в стремлении подняться повыше, приблизившись к гигантскому седалищу. Фигурки в современной цивильной одежде с кейсами и смартфонами в руках упорно ползли вверх, образуя зыбкие, шевелящиеся и быстро рассыпающиеся пирамиды.

— Боже мой! Чего они хотят, эти несчастные?

— Как чего?! Свою долю власти — абсолютной, императорской власти, в сочетании с полной личной безответственностью, которые они пытаются возродить, вернув к жизни саму идею империи.

— Но это же совершенно бессмысленно сегодня! Вернее, даже, просто смешно!

— Ну вот и смейся. — С каким-то злорадным удовлетворением произнёс голос. — Но можешь, конечно, попробовать их переубедить. Они тебя услышат.

Голос умолк, а звук неторопливо удаляющихся шагов явно указывал на завершение этого странного диалога.

Между тем, сцена с императорским троном становилась все более яркой и живописной, напоминая качественную видеозапись. Стали различимы не только отдельные звуки, но даже ссадины на лицах, неудачно рухнувших с очередной пирамиды.

— Всё это не имеет экономического смысла, а потому не имеет и права на жизнь! — Донесся откуда-то справа насыщенный положительными эмоциями и сытой уверенностью в себе, баритон. — Россия возникла и всегда существовала только как экономический проект! А теперь, когда всё почти замечательно, невозможно лишить власти настоящих собственников! А значит и структуру власти поменять нельзя и… не нужно!

— Слушай, ты, кишечник государственного организма! Перестань звуки издавать, а то тут уже дышать невозможно!

— Боже мой, Варвара, какая духовная нищета! — писклявый женский голос взлетел пузырем над толпой, — Как можно не видеть и не ценить великих достижений российской культуры! Этот несчастный, наверное, ни Шекспира не читал, ни Конфуция.

Пузырь, вероятно, быстро лопнул, потому что общее внимание уже привлёк другой женский голосок, исполненный доброты и нежности.

— Мы должны полюбить господа нашего Иисуса Христа и всех-всех людей! — с восторженным придыханием призывала молодая девица в, большом черном платке, прикрывающем голову и плечи, оставив беззащитно обнаженными стройные ноги, — И мы должны…

Тут говорившую прервал чей-то пропитой хриплый голосище.

— Чего это я должен?! Хотя, погоди. Если тебя полюбить, так я не против!

Дружный смех на мгновение затопил всё вокруг, разом захлестнув похмельным духом слабую свечу христианской любви.

— Люди! — Мой голос прозвучал совсем не так, как я хотел, а тихо и не уверенно. — Люди!

— Ну! Чего замолчал?! — Рявкнул вдруг оказавшийся рядом мужик в сером костюме-тройке и с дикорастущей неряшливой рыжей бородой, разметавшейся над ярко-зеленым галстуком.

— Вы мне? — переспросил я, прижав руку к груди и даже съёжившись под горящим взглядом моего неожиданного собеседника.

— А кому?! — театрально воскликнул тот, оглянувшись, словно не видя толпы вокруг, — разве не ты воззвал к нам?

— Да-да, конечно. Я просто хотел понять, как современные люди могут стремиться реставрировать государственное устройство, средневековое по сути и неотделимое от господствующей религии. Ведь для этого нужно, чтобы все были как минимум верующими! Нет, не суеверными как теперь, а именно верующими!

— Иш ты! Может, по твоему, и семья тоже устарела как социальный институт?!

— Нет, конечно! Семья это вообще единственно возможный механизм полноценного воспроизводства человека. Его разрушение равнозначно уничтожению самой колыбели человеческой культуры!

Прищурившись и склонив голову набок, бородатый с интересом и некоторым удивлением смотрел на меня, явно ожидая продолжения. Я же молчал, не решив, как и о чем следует говорить дальше.

— А разве семья и империя это в принципе не одно и то же? А, философ? — уже совсем серьёзно спросил рыжий.

— Семья это кровно-родственное сообщество, опирающееся на базовые культурные традиции. И каждая семья в каждом поколении с необходимостью превращается в обновлённое сообщество людей, связанных не только и не столько родством, сколько общими целями и ценностями. Империя в этом смысле — архаическая организации жизни населения, опирающаяся лишь формально на устаревшие родовые традиции. Естественно, её давно и окончательно сменили более современные формы социального устройства. Впрочем, и капиталистическое, и социалистическое государства тоже исторически исчерпали себя.

Я замолчал, а рыжий детина продолжал задумчиво рассматривать меня, постепенно отдаляясь и погружаясь в туман, в котором вместе с ним вскоре растворились и трон, и все прочие участники только что кипевших вокруг событий.

Снова стало тихо и пусто. Я попробовал сделать несколько шагов и с удивлением обнаружил, что под ногами чистая сухая поверхность. Солнце мягко и ласково согревало затылок и шею. Усталость совсем исчезла, и идти было бы легко, только не понятно куда.

Откуда-то донёсся знакомый уже звук неторопливых шагов…

— Ну вот, — произнес ехидный голос, — услыхали тебя. Кто-то, пожалуй, даже задумался. Но в общем ничего не изменилось… И помолчав немного добавил: Ну, пробуй ещё! Может что получится.

— Что получится? О чем ты говоришь?

«Покупаем, продаем…» — вместо ответа донеслось до моего слуха, давно набившее оскомину коллективное признание.

Подняв взгляд, я обнаружил чуть правее быстро оживающую в красках и звуках новую картину. Несколько шагов, и я оказался в шумном и почти привычном городском окружении. В глаза бросилась навязчивая, убогая по смыслу и в основном пошлая уличная реклама. Остановившись у яркой афиши, я с интересом вглядывался в многочисленные, преимущественно невыразительные лица прохожих, выражавшие, кажется, одни и те же чувства. Они вспыхивали в глазах жующих либо пьющих что-то из ярких банок или бутылок.

— … этот чел вчера флексил на рейве.

— Ему чё, музон не вошёл?

— Ещё и агриться стал в конце…

Шумная компания вчерашних подростков, прокатилась мимо меня. Молодёжь, довольная собой, перебрасывалась непонятными фразами и лишь изредка мне удавалось зацепиться за знакомый английский корень.

— Всё это вообще ни о чём! — Донёсся откуда-то резкий женский голос. — Единственный достойный «изм» сегодня это трансгуманизм!

Я поискал взглядом говорившую, которая громко и победно картавила, но так и не смог выделить её в быстро растущей толпе собравшихся на очередную тусовку. Без особого энтузиазма молодежь выразила одобрение оратору. В ответ последовало объяснение содержания модного понятия. Я внимательно выслушал довольно точное изложение популярной литературной версии нового взгляда на проблему человека и его возможностей, которые с помощью всемогущей науки могут быть существенно расширены. Всё это было по-своему интересно и не лишено смысла, если не принимать в расчет заблуждения в главном — представление о сущности человека, не ограниченное научной логикой, не давалось трансгуманистам.

Во мне вдруг вспыхнуло желание высказаться, но я не видел собеседника или собеседницу, к которым мог бы обратиться. Казалось, что в этот раз меня никто не видит и не слышит.

— Да ты говори, если чего надумал. Давай! Изобрази! Мы послушаем.

Рыжего детину, вновь возникшего передо мной я не мог не узнать, хоть он успел поменять прикид на вполне соответствующий новой обстановке и преобразился лицом. Прежним остался лишь зычный голос, а вот борода теперь была аккуратно подстрижена и в сочетании с тщательно выбритым черепом, намекала на значительный статус хозяина.