Надежда Борисовна Васильева

Блаженны кроткие

Повесть

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

© Надежда Борисовна Васильева, 2018

«Блаженны кроткие» — повесть из трилогии под названием «Когда ангелы поют», которая вошла в финал Международной Бунинской премии в 2013 году. Главная героиня, заместитель директора текстильной фабрики — личность серьёзная, противоречивая, целеустремлённая. На её долю выпадает много испытаний, которые заставляют переосмыслить свои жизненные взгляды. Дорога к Храму души у каждого своя, порой очень нелёгкая, выстраданная, и от того ещё более осознанная и необходимая.

16+

ISBN 978-5-4490-6680-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Блаженны кроткие

Так, не из праха выходит горе.

И не из земли вырастает беда:

Но человек рождается на страдание,

Как искры, чтоб устремляться вверх.

(Библия. Книга Иова. Глава 5)

Хуже нет сидеть за праздничным столом напротив зер­кала. А ей вечно «везёт» в этом плане. Поначалу ещё ниче­го, так сказать, «чистишь пёрышки» и, любуясь собой, мысленно спрашиваешь: «Свет мой, зеркальце, скажи…» А вот потом… Такое чувство, будто кто подглядывает за то­бой со стороны. Но хуже всего — наутро. Хочется забыть вчерашнее, только где там… Зеркальные отражения всплывают в памяти одно за другим. Мусолишь каждый свой жест, каждый поворот головы, каждое сказанное сло­во. Все кажется фальшивым. Даже зло берёт. Тьфу! Хва­тит самоедством заниматься! Что в том проку? Каялась му­ха… В конце концов, не пьяница какая-нибудь! Главный инженер, второе лицо на фабрике. Часто расслабляться не приходится. Только в отпуске… Да и если разобраться, что вчера худого-то было?

Её приезд совпал с открытием летнего сезона. Зятёк, Анатолий, — начальник авиаотделения лесной охраны. Сестра, Наталья, собрала стол. Пригласили в гости эки­паж: командир звена, пилот, бортмеханик. Ребята все как один «груздочки»! В праздничных белых рубашечках, с золо­тыми пуговицами. Давно в такой компании не гуляла. По­хохотали, песен попели, поплясали… Что тут такого? Ра­зошлись, правда, поздновато… Над взлётной полосой уж стало подниматься красное заспанное солнце. От томных лучей его зарозовел даже серый асфальт. Над лугами за­висла капроновая фата тумана. Какими бы хмельными ни были, а красоту вниманием не обошли. Защёлкали языками, под­дразнивая соловьев. Что ни говори, а любит она к сестре приезжать! Живёт та с мужем в пяти километрах от не­большого районного городка, в аэропорту. Можно ска­зать, на хуторе, где всего четыре дома крестом: отделение, жилье сторожа, диспетчера да хибарка для приезжих пи­лотов. Утром проснёшься — рябина в окно веранды вет­кой стучит. А сразу за домами — берёзовая аллея. Утреч­ком шутя подберезовиков на суп насобираешь. За аллеей холмистые поля, пёстрые от цветов. И ромашки, и мяты, и зверобоя на зиму можно насушить. Зятёк в честь её приез­да чуть не каждый день баню топит. Золотой мужик — что тут еще скажешь… Повезло Наталье. Не зря цветёт вся.

Люба встала с постели, набросила на себя халат, про­шла в кухню. В спальню сестры дверь была прикрыта. Кажется, спят ещё. На столах всё прибрано, посуда на­мыта. Когда и успели? Вот только воды в доме нет, а пить страсть как хочется. Взяла ведро и вышла на крыльцо. Господи! День-то какой! На небе ни облачка. Каждый цветок у крыльца голову к солнцу тянет. Пчёлы жужжат. И ни души кругом! И все бы хорошо, да совесть замучи­ла: зачем вчера опять сестру обидела? Зачем, зачем? Кабы знать — зачем? Стихия, матушка! Да и за жизнь свою вдруг стало обидно. Сестра, хоть и младшая, а во всем об­скакала. Языки иностранные преподаёт, рассказы пи­шет. Всё при ней. Поёт, пляшет — в мать пошла! Рада, ко­нечно, за Наталью. А душу нет-нет, да и начнет точить какой-то червячок. Почему ей-то так в жизни не везёт? Шесть лет с мужем в разводе, одна как перст. И на рабо­те чёрт-те что… Целый год фабрика на простое. Дочка — студентка, в медицинском институте учится. Спасибо, бывший иногда помогает, а то на что бы им жить? К сест­ре приехать — и то проблема. Последнее время совсем редко встречаться стали.

Конечно, они с сестрой очень разные. Внешне-то она, Люба, может, и поярче Натальи. И ростом повыше, и лицом ин­тереснее, и фигурой Бог не обидел. Сестра же маленькая, пухленькая, вроде ничего в ней особенного, а вот умеет к себе людей расположить. Как взяла вчера гитару да как стала выводить, спокойно, красиво, мамину любимую:

— И-иизвела-а меня-а-а кручи-на, по-одколо-о-одная-а-а змея-а! До-о-гора-а-ай, гори, моя лучи-и-на, до-о-горю-у с тобо-о-ой и я-а!

Голос сочный, зычный, с переливами. Сама так и светится вся. Пилоты с неё глаз не сводят. Любу забрало: она ведь тоже петь любит, да вот со слухом нелады. Не справиться ей с такими тягучими песнями. Наталья ведь знает… Зачем завела?.. Взяла да и оборвала сестру:

— Ну, затянула! Смени пластинку. Любишь ты, На­ташка, на людей тоску нагонять.

Та виновато улыбнулась и отложила в сторону гитару. Всем неловко стало. Хорошо, тут кто-то из пилотов наход­чиво предложил тост за прекрасных дам. Все снова оживи­лись, хмельное веселье вошло в свое русло.

Залоскотала колодезная цепь. Заскрипел, раскручива­ясь, деревянный барабан. Плюхнулось в воду железное ведро. Задрожали на зыбкой поверхности воды мелкие блики.

И что её вечно как бес подзуживает?! Не хотела ведь вчера на ссору заводиться… Пока гости не ушли, так всё хорошо было… А потом опять полезли обиды: на всех и на вся, за всю свою неудачливую жизнь. Захлестнула непро­шеная жалость, не к кому-нибудь, самой себе. И приня­лась душить: до боли, до крика, до слёз! А тут ещё Наталья принялась в душу смуту сеять, на чувства давить, мол, не держи ты на мужа своего обиду, может, стоит тот грех простить? Вот даёт! Простить измену?! Легко ей говорить. Посмотре­ла бы на него сейчас. Да он ведь скоро деградирует совсем. Каждый день уж бутылка нужна. Делами, конечно, воро­чает. Магазины свои имеет, любовницу одел с ног до голо­вы. У той запросы о-го-го! И плевать, что пьёт каждый день. Обопьётся — туда и дорога. Не он первый, не он по­следний. Уже четырех мужиков сменила! Это ей, Любе, нужно было переживать за него да ругаться до изнеможе­ния. Потому что любила. Хотя почему любила? Разве не любит сейчас? Что себе-то лукавить? Но чтобы про­стить — никогда! Придумала сестрица тоже… Как у неё язык-то повернулся?!

Так разошлась вчера — не остановиться. А зеркало тут как тут. Глянула — в ужас пришла. Неужели я?! Видок та­кой — хоть на метлу садись. До того взгляд тяжелый, аж самой не по себе стало. А бесу всё неймётся. Словно на­шёптывает: кто из нас красив во гневе да одержимости своей? Может, Наталья, когда на сына раскричится? Или мама-покойница, когда начинала, бывало, отца из-за водки костить? Стоило тому за рюмку взяться — так взглянет… Да только разве его взглядом остановишь? Знай, заглатывает, только кадык взад-вперед ходит. Хоть кол на голове теши… «У, змей! Подавишься своей водкой когда-нибудь!» Не успеет мать это сказать — он тут же и закашляется. «Ы-ы-ы-ы-ы!» Ни вздохнуть ни охнуть. По­синеет весь. Она давай его кулаком по спине колотить: «Так тебе, ирод, и надо! Бог шельму метит!» Отойдёт отец, головой качает: «Ну, Верка, и глаз у тебя худой! Ей-Богу, ведьма ты!» Ведьма — не ведьма, а было что-то у мамы та­кое и, видно, ей, Любе, передалось — сама временами замечать стала: о чем ни подумает — всё сбывается. Порой даже жутко, потому как мысли все чаще тревожные да безра­достные. И какого уж от них добра ждать? Вот, к приме­ру, подписывают контракт — шевельнётся в мозгу: не бу­дет от него толку. Смотришь — запороли дело: и лекала не те, и ткань поступила с браком… Бывает, познакомит­ся дочь с парнем — а у неё мелькнёт в голове: «Фу какой! Не пара!» И опять дочь сидит все выходные дома. Или вспомнит отца: как-то он там? В тот же день от него зво­нок, а то и в дверях появится.

Мелкими глотками попила воды. Такая холодная — зу­бы сводит. Зато на душу прямо-таки бальзамом ложится, сразу легче… Наклонила ведро, плеснула на лицо, грудь. Ой, хорошо-о!.. Чем бы заняться? Да так, чтоб на воздухе… Грядки прополоть, что ли? И то правда! Давненько уж в зе­мле не копалась… Надела купальник — и в огород. Хоть в работе немного забыться. Только где там! Мысли как осы, так душу и жалят, спасу нет! Ведь и про отца вчера тоже разговор зашёл… Написал Наталье, что жить больше со второй семьёй не может. Дескать, хоть и прошло уж трина­дцать лет, а всё ему здесь чуждо. Мол, тетя Зоя, чуть что не по ней, вон гонит.

Любу прямо-таки затрясло. Кто его жениться застав­лял?! Перед смертью мамы нюни распустил: «Не станет её — и я с собой покончу». А сам на девятый день в санаторий укатил. Через три месяца женился. Ну а живут плохо отто­го, что пьёт. Бросил бы пить — все проблемы разом отпа­ли. Попробуй-ка его, трезвого, хоть словом тронь. И тру­женик какой! За что ни возьмётся — всё в руках горит. Что в землю ни воткнёт — всё в рост идёт. Пока не «принял» — каждая минута на учёте. А выпьет, раскиснет — смотреть противно. Тётя Зоя не мама. Да и понять можно: зачем ей жизнь такая на старости лет? Вот выгонит вон — будет знать.

Подумала, а у самой сердце дрогнуло. Что как и правда? Куда ему деться? С ними жить? Упаси Боже! Она и мысли такой не допускала! Тяжёлый человек. Пьяный — одним видом своим раздражает. Трезвый — все его раздра­жают. Третьего не дано. И жалко, и всё внутри бунтует. Что заслужил — то пусть и получит!

С какой-то злостью выдёргивала сорняки и кидала их в междурядье. Вот так им, вот так! При этом ещё изо всех сил шлёпала себя грязными руками по голому телу. Прокля­тые комары! Заели совсем, никуда от них не деться.

Скрипнула входная дверь. На крыльцо вышла Наталья.

— Эй, сестрица! Ты что там, трудовую повинность от­рабатываешь? В отпуск приехала, не батрачить на нас. Брось ты всё это к чёрту! Нашла время… Иди чай пить. С ли­мончиком, с пирожками…

И от сердца сразу отлегло. Слава Богу, не обиделась. Умница, всё правильно понимает… Нашла на грядке не­сколько спелых клубничин. Две съела сама, а другие две осторожно зажала в горстку, понесла сестре. Всё по-чест­ному, всё поровну, как в детстве… А у самой от нахлынув­ших вдруг чувств перехватило горло. И застлало глаза. Ну, мать, никак в сантименты впала? Не иначе — похмельный син­дром. А ну-ка возьми себя в руки…

Вздохнула всей грудью. И почему ей так трудно жить? Словно тянет всю жизнь на себе какую-то непосильную ношу. Знать бы, кто взвалил на неё этот груз. Стоит рас­слабиться, глотнуть радости, пропустить рюмку, другую — наваливается чувство какой-то вины. И что самое страш­ное — даже во сне нет покоя. Другие летают в сновидени­ях, а тут проснёшься — вся в поту, словно черти на тебе дрова возили… Решила сны не запоминать. Вскочит — и с головой под прохладный душ. Все кошмары — как рукой!

У Натальи дом без удобств, речки тоже рядом нет, не окунёшься. А сон очередной так и засел в голове. Будто смотрит она в большое тёмное зеркало, но видит в нем не своё отражение, а мужчину с голубыми глазами. И какая-то сила притягивает их друг к другу. Лицо его всё ближе, ближе… И вдруг — бац! — зеркало вдребезги. Она плачет, ползает по полу, собирает разбитые кусочки…

На веранде задымил старый угольный самовар. Грел его Анатолий сухими шишками. Разносился запах мёда и мя­ты. Благодать-то какая! Так почему же в сердце-то нет ра­дости? Откуда эта постоянная тревога? Как избавиться от недобрых предчувствий? Куда деться от этого напора тя­жёлых давящих мыслей?..

…В салоне маленького патрульного вертолёта было настолько душно, что даже бьющиеся изнутри в стеклян­ную дверь слепни теперь осоловели и еле передвигали мохнатыми лапками. Люба открыла задвижки иллюми­натора. От свиста винтов закладывало уши, но дышать стало легче. Она делала бумажные самолетики и пускала их в окно. Только тогда начинала ощущаться скорость. Стоило поднести самолетик к оконцу, как он вырывался из рук и, подхваченный неистовым потоком воздуха, стремительно нёсся назад от вертолета, выделывая такие виражи, что и взглядом уследить трудно. И лишь потом, вы­бравшись, наконец, из этой дьявольской круговерти, спо­койно и медленно планировал вниз. Почему-то вдруг пришло в голову, что и все они, люди, в этой жизни чем-то похожи на такие вот бумажные самолетики: куда-то рвутся из праведных рук, дергаются, мечутся, истязая се­бя суетой. А ведь можно просто парить в свободном поле­те, красиво и достойно.

Внизу было всё как на карте: синие полоски рек, тём­ные лужицы озер, ковровый ворс болот, щетина вековых еловых дебрей, по которой прыгала бесплотная тень их вертолета. На память пришла где-то вычитанная фраза: «Нам только кажется, что мы движемся вперед, на самом деле мы стремительно уходим в прошлое».

Украдкой взглянула на отца Серафима, настоятеля мо­настыря, куда летели они сейчас на праздничную службу ко дню Святой Троицы. Ну, хоть убей, никак не верилось, что напротив неё сидит настоящий монах. В джинсовых брюках и ветровке, с модным кожаным кейсом в руках -всем обликом он никак не соответствовал своему духовно­му сану. Длинные, до плеч, вьющиеся волосы нынче не в диковинку. Да и аккуратно подстриженная бородка — ед­ва ли не у каждого второго. И совсем он не в её вкусе. Ей нравились мужчины эффектные, лихие, уверенные в себе, с огнем в глазах, наподобие тех пилотов, что приглашал в гости Анатолий. А в этом было что-то от подростка — ещё вчера заметила, когда появился в дверях. В простовато-крестьянских чертах лица было столько добродушия, что это даже обескураживало… Осекла себя: что к внешности-то прицепилась? Не свататься пришел… Просто знакомый Анатолия, проездом из Москвы, нужно срочно попасть на службу. У Анатолия как раз планировался дежурный об­лёт, есть возможность помочь духовному отцу. И они с сест­рой напросились. Наталья о святом Лазаре пишет. Как бы­ло пропустить такую возможность? Да и ей когда ещё до­ведётся побывать в действующем монастыре?

На взлёте отец Серафим перекрестился. Улыбнулась про себя. Анатолий рассказывал, как однажды пришлось отцу Серафиму в монастырь с парашютом прыгать. С тех пор случай этот стал для всех пилотов притчей во языцех: «…При­стегнул святой отец парашют, перекрестился и, глазом не моргнув, сиганул на грешную землю».

Нет, что ни говори, а приятнейший человек. Всего один вечер послушала его, а столько для себя открыла. Ка­залось бы, ничего нового, всё на слуху, всё и раньше в воз­духе витало, но вот до души не доходило. Сама-то Люба в разговор встревала мало. Беседу вела Наталья. У нее язык подвешен, хлебом не корми — дай до сути докопаться. Только его на лопатки не уложишь! На всё готов ответ: толковый, откровенный, убедительный. Нашим бы поли­тикам такому поучиться! А то ведь — начинают за здравие, а кончают за упокой. Отец же Серафим обо всём говорил спокойно, без запальчивости, без раздражения. Так бы и слушала без конца его окающий вологодский говорок. На Натальин щекотливый вопрос, есть ли среди священно­служителей нехорошие люди, искренне удивился:

— А почему нет-то? Всякие есть. Не святыми роди­лись, из мирской жизни в храмы Божьи пришли, каждый со своими грехами.

— А как же такому довериться? — Молодец Наталья! Прямо её мысли угадала. Люба тоже над этим часто заду­мывалась. Где гарантия, что священник, которому испо­ведуешься, кристально чистый человек?

— Вам решать, кому довериться. А уж коли исповедо­вались, не мучьтесь сомнением. Облегчили душу — вам за­чтётся. А как священник себя поведёт — его проблемы. Ему за всё перед Богом отвечать.

Только Наталье разве угомониться? До самой печёнки достанет!

— Многие нынче считают, что в церкви нуждаются люди слабые по натуре своей, а если человек имеет силь­ную волю, устойчивую психику, характер — зачем ему церковь? Он, дескать, и сам справится с любыми пробле­мами…

По лицу отца Серафима пробежала едва уловимая тень. Наступила-таки на любимую мозоль. Ну, Наталья! Против лома, говорят, нет приёма… Но ошиблась. И то, что про­изнёс отец Серафим в следующую минуту и как он это произнёс, — совсем возвысило его в глазах Любы.

— В этом-то и есть главное заблуждение большинства неверующих. В церковь приходят люди отнюдь не слабые, а наоборот, сильные духом. Причём приходят по-разному, к Богу у каждого дорога своя.

Любе показалось, что последнюю фразу произнёс он с какой-то грустью, будто вспомнилось ему что-то своё, причём не очень радостное. Интересно все-таки, как он-то ступил на этот путь? Но не будешь ведь в душу лезть. Хотел бы — сам рассказал. А так, и на том спасибо. И всё же не удержалась, спросила и о своем, наболевшем: почему, дескать, церковь так бичует экстрасенсов, ведь они во всём ссылаются на Бога, и ни один из них не приступит к сеансу, не прочитав перед этим молитвы.

Отец Серафим как-то болезненно поморщился.

— Гадалки, вещуньи, прорицатели… От дьявола всё это! Он на всё горазд! Может явиться и в обличье самого Иисуса Христа. Не должен человек знать свою судьбу. На всё, что уже произошло, — воля Божья, а будущее своё ка­ждый выстраивает сам. Благополучие человека зависит от силы его Веры и от того, сколько любви и добра у него в душе.

Вертолёт дал крен и закружил над деревянным маяком. Наталья что-то крикнула ей в самое ухо, но в рокоте мотора не расслы­шала ни слова. Анатолий протянул через внутрен­нее окно фюзеляжа отцу Серафиму бинокль. Ах, вот оно что! Пролетают над каменной косой Бесова Носа. Вчера отец Серафим говорил, что ещё никогда не бывал здесь. Вот Анатолий и хочет показать ему древние петроглифы. Тень вертолета пробежала по распластавшемуся на камне бесу. Сколько уж веков таращит свои квадратные глаза на этот мир! И что самое странное — бес-то вот он, а действу­ющей церкви в округе ни одной не сохранилось. Только этот монастырь, и то, наверно, в силу своей отдаленности. Представить трудно, чего только не видывали его камен­ные стены за шесть веков. Религию взять — и то сколько всякой борьбы было. Язычество и христианство, реформа патриарха Никона… Потом и вовсе революционный крах всего святого… Слетели с плеч гордые головы куполов, низвергнуты тяжелые кресты, вырваны языки у смутья­нов-колоколов… И виной всему — вечный дух противо­борства. Движущая сила «в никуда».

Как-то подсунула Наталья книгу о самосожжениях ста­роверов. Уму непостижимо! Сегодняшним днем судить — так не настолько уж и глубоким было внешнее различие между новой и старой верой… Казалось бы, какая разница: двумя ли, тремя перстами креститься, шесть или восемь иметь концов у креста, так или иначе читать молитву. Суть-то одна — вера в Создателя да любовь. Так откуда же столько ненависти? Борьба идей, самолюбий, принципов, своеволий. И как это всё знакомо… Нисколько не сомне­валась в том, что, родись она в ту пору, сгорела бы вместе с раскольниками, потому как никогда не терпела над со­бой никакого насилия. В детстве, бывало, посмеет кто из мальчишек за косу дёрнуть — во что бы то ни стало догонит, вцепится в волосы обидчику как клещ и так отвалтузит… Характер ещё тот. Да и было в кого. У матери с отцом чуть не всякий день скандалы. Тоже каждый свою правду доказывал. Всего в детстве с сестрой насмотрелись. Отец только печкой мать не бил. На улицу в тридцатиградусный мороз в одной ноч­ной рубашке выгонял. А то ещё ружьём охотничьим целиться начнёт… И мать не отступит: плюёт ему прямо в лицо и вся аж трясётся от гнева. А они с сестрой, прижавшись к мате­ри с двух сторон, зажимают ей ручонками рот, умоляя: «Молчи, мамочка! Убьёт он тебя!» Только где там… Хоть живьём её на куски режь, последнее слово за ней будет. А когда они с сестрой побольше стали, редко когда отец на мать кулаки поднимал. И особенно после одного случая. Ей было тогда лет двенадцать. Сцепились родители в дра­ке, как кошка с собакой, — не разнять. У матери от ударов железных кулаков глаз синевой заплыл, у отца от её ногтей все лицо в крови. Не помня себя, схватила она раскалённую электроплитку, сооружённую отцом из алюминиевой собачьей миски со спиралью внутри, и давай ею всё в комнате крушить: «Вот вам! Вот вам!» Мать с отцом быстро унялись. Таращатся на неё испуганно, а подойти боятся. Треснули в серванте зеркала, рассыпалась на че­репки любимая мамина керамическая посуда, с грохотом слетела со стола стеклянная ваза с цветами… И неизвест­но, чем бы все это кончилось, если бы не задымилась кру­жевная скатерть. Кинулась Люба из дома в поле, забилась под скирду свежескошенного сена и дала волю слезам. Слышала, как истошно рыдала мать, как метался по полю отец. Кричал, звал её. Не отозвалась, не вышла из укрытия до самого ут­ра…

Впереди, на горизонте, блеснуло ртутью озеро, засвер­кали оцинкованным железом обновлённые купола церкви и колокольни. Гордо выпрямились в полный рост камен­ные стены монастыря.

Метрах в трехстах от полуострова застыл на якоре неболь­шой двухпалубный теплоход. Отец Серафим говорил, что должно подойти на освящение судно с подростками из клуба юных моряков. Мол, хотят закрепить давнюю добрую тради­цию. Однако людей видно не было — судя по всему, служба уже началась. Только ошалело метнулись в сторону от спуска­ющейся с неба рокочущей махины корова с телком. На мину­ту вертолёт завис над землей, едва касаясь колесами ровной опушки. Анатолий проворно выскочил из кабины, открыл за­движки прозрачных дверей, показал на пальцах, что приле­тит часа через три, и снова запрыгнул на свое штурманское место. Сильным потоком воздуха их прижало к земле. Люба с Натальей с трудом удержали на головах панамки.

В домовую церковь сёстры вошли без отца Серафима. Он удалился в свою келью, чтобы переодеться. Вошли ти­хонько, друг за дружкой, на цыпочках. Люба так и застыла в дверях, наткнувшись на мимолётный, но очень цепкий взгляд незнакомого им священника. Её будто током прон­зило: где она видела этого человека? Сконфузилась так, словно её прилюдно раздели донага и оставили у порога, не позволяя ступить дальше невидимой черты, начертанной этим быстрым, неприемлющим её, взглядом. Почувство­вала, как горят, покрываясь бордовыми пятнами, лицо и шея. Почему он посмотрел на них так неприязненно? Ни­кому не заказаны двери в святую обитель. Да и прихожан не ахти сколько. Другой бы радовался…

Украдкой обвела взглядом присутствующих. Трое муж­чин в рабочей одежде, скорее всего трудники, две молодые девушки в платках, женщина лет пятидесяти с болезнен­но-жёлтым лицом. У окна — видный мужчина лет сорока в капитанской форме, рядом два подростка в тельняшках и белых парадных планках поверху. Руки парней то и дело тянулись к начищенным до блеска медным пряжкам рем­ней, но под пристальным взглядом священника тут же снова прятались за спины.

Ладно подростки, но она-то чего так испугалась? Вон Наталья прошла вперёд да и стоит себе — хоть бы что. Су­хонькая, маленькая, похожая на ребёнка старушка, моля­щаяся рядом с Натальей, обернулась на Любу. От её сочув­ственного взгляда Любе сделалось совсем не по себе. Уж больно эта старушка была похожа на её соседку. Сталкива­ясь с Любой на лестничной площадке, соседка — значи­тельно старше Любы по возрасту — всякий раз услужливо уступала ей дорогу, прямо-таки вжимаясь спиной в облу­пившуюся стену подъезда. Сама Люба никогда не видела соседку пьяной, но слышала: попивает. Однажды она по­звонила к Любе в дверь часов в пять утра и, трясясь от ис­пуга, будто по секрету произнесла:

— Ко мне в квартиру залез какой-то зверёк. Спать не даёт уж третью ночь. Прямо спасу от него нет…

— Какой зверёк? — спросила Люба.

— Не знаю, рыжий такой…

— Может, кошка?

— Да не-е-ет. Бегает по квартире и звуки такие стран­ные… Даже жутко. А то еще одеяло начнёт с меня стаски­вать… Помогите, ради Бога, его выгнать.

Ну, дела! Не полтергейст же завёлся? Прямо заинтриго­вала… В квартире соседки осмотрела все углы — никого. Вопросительно взглянула на хозяйку квартиры. Та молча делала ей знаки, руками показывая на кровать. Странно, но постель была аккуратно заправлена стареньким плю­шевым покрывалом. Не ложилась она, что ли? На кровати лежал красный полиэтиленовый пакет.

— А зверёк-то где?

— Тс-с! — прижала соседка палец к губам, зашептала: — Не видите, что ли? Вон, на кровати хвостом бьёт, сер­дится… Я его в пакет запихать хотела, да никак…

Рехнулась она, что ли? Или шуточки такие? Хотя какие там шутки! Лихорадит её и на слезах вся. Не иначе — белая горячка. Быстро сообразила, что нужно сделать. Подошла к кровати, ударила по покрывалу.

— А ну-ка, залезай в пакет! Ишь, разлёгся… И нечего добрых людей пугать!

Завязывая пакет, успокоила:

— Ну вот, бабуля, и всё, теперь спи спокойно. Унесу его на фабрику, там решим, что с ним дальше делать…

— Ой, милая, спасибо тебе. Извел, проклятый! Что только не вытворял… И откуда взялся-то, поганец? — со­седка перекрестилась и торопливо захлопнула за ней дверь.

Кто знает, может, и эта вот девочка-старушка ищет в храме спасения захлебнувшейся в алкоголе души…

Искоса взглянула на капитана. Ей всегда нравились люди в форме. Что ни говори, а как-то подтягивает, обла­гораживает… Какие у него мужественные черты лица!

Не успела подумать, как снова ожгло лицо и шею, слов­но кто прыснул муравьиной кислотой. Это священник опять зацепил взглядом. Он что, мысли чужие умеет чи­тать? Смутилась, прижалась плечом к теплой, обитой узорными реечками стене. Попыталась вникнуть в то, что старался донести до прихожан его вкрадчивый голос.

— Сегодня мы празднуем день Святой Троицы. Святая Троица — Отец, Сын и Святой Дух — Един Бог, не три Бо­га, Един по Существу, но Троичен в Лицах. Но потому как Бог исполнен любви и Сам есть Любовь, то Он преклоня­ется Миру и творит Мир, поэтому Священное Писание говорит: «В начале… Дух Божий носился над водою…»

И вдруг замолк. Бледное лицо пошло бордовыми пятна­ми. Слова забыл, что ли? В церкви воцарилась такая тиши­на, что было слышно, как на улице корова звенела привя­занным к шее колокольчиком. Из-за двери, что вела к алтарю, донёсся чей-то взволнованный шёпот. Ему подска­зывали!.. Наконец он справился с собой и заговорил быст­рее, громче, словно хотел этим скрыть свою неуверен­ность. В чём дело? Почему их появление в церкви внесло такую смуту в его душу? Неужели, правда, где-то встреча­лись? А взволнованный голос между тем будто уговаривал:

— Если Бог есть совершенная Любовь, то и мы долж­ны в доступной нам мере проявлять Любовь к Самому Бо­гу в творении его святых заповедей, в усердной молитве к Нему. Мы должны также проявлять любовь к тем, кто бли­же всего к нам, и вообще ко всем, кому мы в состоянии чем-либо помочь и послужить…

Господи! Ему ли говорить про любовь?! Взглянет — будто ужалит… Что он опять замолчал-то? И снова возни­кла долгая, неловкая пауза. И снова взгляды молящихся в ожидании устремились на проповедника. Праздничное церковное облачение выгодно подчеркивало голубизну его красивых раскосых глаз. Но в этой голубизне не было теплоты. За кажущейся кротостью взгляда таилось такое… И никак было не освободиться от навязчивой мысли, что она где-то уже встречалась с этим человеком. И даже голос его, грудной, убаюкивающий, был ей знаком. Хотя — от­куда? Да и мало ли на свете похожих людей?

— Сегодня мы празднуем сошествие Святого Духа на Апостолов Христовых, которое сопровождалось слыши­мыми и видимыми знаками. Пресвятая Богородица вме­сте с Апостолами и некоторыми первыми последователя­ми Христовыми сидели в горнице, молясь и ожидая обе­щанной нашим Господом Иисусом Христом Силы Свы­ше. Внезапно раздался шум с неба, как бы от несущегося сильного ветра, и явились им разделяющиеся языки, как бы огненные, и почили по одному на каждом из них. И ис­полнились все Духа Святого.

Старушка рядом с Натальей снова обернулась, и Люба увидела слёзы на её морщинистом и очень детском лице. Неужели можно так искренне верить во всё это? Хотя, что тут удивительного? Если можно видеть на кровати несу­ществующего огненного зверька, то почему бы не верить в невидимого Духа Святого?.. Фу, какие кощунственные мысли!.. И чтобы избавиться от них, стала осторожно раз­глядывать помещение. В косых солнечных лучах янтарная вагонка отдавала золотом, и еще сильно пахло свежей со­сной. На подоконниках стояли керамические вазочки с распустившимися берёзовыми ветками. Иконы скорее всего не старинные, а написанные современниками… Никак было не взять в толк, как, на какие средства создается все это в наши-то безрадостные дни. Работницы ее фабрики, обозленные и разуверившиеся во всём, торгу­ют на вокзале семечками… Вспомнила об этом и снова стало муторно на душе… А напевный голос, который так не вязался с этим отторгающим взглядом, всё вещал:

— И они получили дары Святого Духа. Самый первый дар был дар языков, а затем дар проповедовать Триедино­го Бога и Воскресение Господа нашего Иисуса Христа. Были ещё и особые дарования, свойственные древней Церкви: скажем, дар чудес. Даже тень проходящего Апо­стола Петра, когда она касалась какого-либо больного, ис­целяла его.

Интересно… Даже тень исцеляла… Как это? Вот бы с ней произошло что-нибудь такое, что заставило бы окон­чательно поверить в то, что Бог есть, и никогда в этом больше не сомневаться. Только Бог-то себе цену знает. В поддавки не играет. Не приемлет «торгов»: ты докажи — и я поверю! Твоя воля: хочешь — верь, а хочешь — нет. Хо­тя… Однажды нечто очень странное произошло и в её жиз­ни. Она суеверно никому никогда не рассказывала об этом, даже сестре и дочери. Это была их с Богом тайна…

…Случилось перед самым Новым годом. Вместо зарплаты выдали работникам фабрики изделия: бюстгаль­теры, купальники, плавки. Торговать она не умела, да и стыдно ей, главному инженеру, на рынке стоять. Денег ос­тавалось только на хлеб. Муж, Санька, давно глаз не казал. Занять больше не у кого. На рынок пошла не покупок ра­ди, а так, прогуляться. Сколько можно одной дома сидеть? На прилавках перед Новым годом — глаза разбегаются. А на душе до того скверно, хоть волком вой. Подошла к ларьку, где продавали сыр. Свежий! Запах — аж слюнки текут и голова кружится. Но — увы и ах! — в кошельке по­следняя сотенная, не разбежишься. А так хочется! Госпо­ди, если Ты есть, сотвори чудо!.. Тут же себя одернула — нашла, о чем Бога просить! У людей настоящие беды и не­счастья, а ей, видишь ли, сыра захотелось. Раз хочется — купи маленький кусочек. Не жалей, разменяй сотенную. А-а! Была не была! — решительно открыла кошелек. Что это? В отделении, где хранились визитки, — три купюры по десять тысяч! Откуда? Не может быть. И сотенная как лежала, так и лежит. Вот это сюрприз! Не удержалась, по­просила взвесить полкило. Вот уж точно: «Вороне где-то Бог послал кусочек сыра…» Но все-таки откуда взялись эти деньги? Может, кто долг отдал?.. Да нет, вроде никто у нее уже давно не занимал, сама еле концы с концами сво­дит. Дочь Нина целую неделю в Петербурге, на учебе. Приезжает только на выходные. Подложить не могла. Ми­лость Божья? Горько усмехнулась. Ну как же! По Божьему веленью, по моему хотенью… А на душе так тревожно ста­ло. Скорее прочь с рынка, не глядя на соблазны. Пришла домой да с ходу в гостиную, как была — в пальто. Села на диван — не отдышаться, словно гнался за ней кто. На ко­шелек как на чёрта смотрит. Будь что будет. Загляну ещё разок. И заледенела: три новенькие купюры упрямо лежа­ли в отделе визиток! Никогда не крестилась, а тут… Отку­да что и взялось. Чтобы унять нервную дрожь, приняла ва­лерьянки. Не помогло. Тогда сонных капель наглоталась. Сморило. Но какая-то неясная тревога, даже страх, не ос­тавляли ещё несколько дней. И самое главное, расска­зать никому нельзя. Не поверят, чего доброго, на смех поднимут или, того хуже, подумают — умом тронулась. Да и внутренний голос подсказывал: «Молчи, Любушка! Молчи громче!» Так обычно шептала ей мать, когда в дет­стве от какой-нибудь маленькой удачи спирало дух и хоте­лось кричать на весь мир.

И ведь именно после этого стала почитывать Библию. Но многое в ней казалось странным, спорным и непонят­ным. Вот, например: «А я говорю вам: любите врагов ва­ших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас». Ну как это?! Простить того, кто ни за что ни про что плюёт тебе в лицо? Молиться за того, кто на твоих глазах зверски истязает невинного?.. Это никак не укладывалось в голове. Несколько раз перечитывала это место, а душой принять не могла, как, впрочем, не могла принять и саму действующую церковь. Войдешь — давит что-то и всё тут. Скорее выйти хочется. Вот и сегодня… И слова худого ска­зано не было, а она уже в голову вбила: не так, видите ли, на неё посмотрели! Хотя что там говорить. Ой, как чутка она на взгляды! Всякие ловила на себе: оценивающие, ци­ничные, любопытные, высокомерные, манящие… Но так никто из мужчин на нее ещё никогда не смотрел — словно отталкивая взглядом…

А служба между тем подходила к концу, пелись послед­ние молитвы. За деревянной резной дверью алтаря раздал­ся чей-то приятный тенор. Кто бы это мог быть? Послуш­ник? Да это, кажется, отец Серафим! Интересно, почему он не выходит? Увидеть бы его в рясе…

Прихожане по очереди стали подходить и целовать чашу с причастием. Она вопросительно взглянула на Ната­лью. Им-то что делать?.. И снова вся съёжилась под колкостью голубых глаз батюшки. Ноги сразу сделались ватными и будто приросли к полу. Сдвинуть её с места не смогла бы теперь никакая сила. А внутри всё взбунтова­лось. Что ему от неё нужно? Ну, некрещёная… Ну, зашла сюда… Что, не имеет права? Отец Серафим предупредил бы, если нельзя, он ведь знает…

И тут бы взять и уйти, как это сделала Наталья, но Лю­ба уже закусила удила: нет уж, теперь отстоит здесь до са­мого конца службы!

Последним причаститься подошёл капитан.

— Завтракал, сын мой? — глухо прозвучал взыскую­щий голос. А это-то при чём? Неужели голодному отправляться в такую дорогу? Часов шесть по озеру плыть, не меньше. Хо­рошо ещё, что погода тихая…

— Чай пил, святой отец.

Почему капитан смутился? Эка важность.

Священник будто только того и ждал.

— Ступай с Богом. Причащаются натощак. — Небреж­но осенив капитана крестом, повернулся к ним атласной спиной и скрылся за дверью алтаря.

Только тут до неё дошло, почему утром отец Серафим отказался от завтрака. А им хоть бы слово сказал, хоть бы полнамёка. Сколько в нём всё-таки деликатности. Видел, что далеки они ещё от соблюдения религиозных обрядов, и не давил, не навязывал своего. А этот…

Взглянула на капитана. Умеет человек владеть собой! Завидное качество. Вот подошел к подоконнику, положил деньги на серебряный поднос. Засуетились и старушки, стали рыться в кошельках. У неё в кармане спортивного костюма тоже приготовлено… Положить не успела — в спину будто что острое вонзилось. Обернулась. Снова он! Что за наваждение? Вернулся посмотреть, сколько пожертвует? Ну как же! Старушки, небось, пос­леднее несут. А тут баре с неба, можно сказать, свали­лись — могли бы и барана с собой прихватить.

Тряхнула головой, словно хотела скинуть с себя этот взгляд, поспешно вышла из церкви. Ну его!

Наталья сидела за деревянным столом, сколоченным на берегу ещё, наверное, до возрождения монастыря, скорее всего, туристами. Всё, что сооружалось руками трудников заново, отличалось ярко-жёлтым цветом, ак­куратностью и мастерством. Здесь же доски были неотёсанными, посеревшими от времени, с трухлявыми краями. Вкопанные и землю столбы позеленели от сырости.

На песке, недалеко от воды, с раскинутыми и стороны веслами грелась на солнце оранжевая шлюпка. В обрамле­нии зигзагообразного каната она чем-то напоминала кру­жевную детскую колыбель. Два спасательных круга, похо­жих на большие обручальные кольца, лежали на корме. Швартовочный канат, большим бантом украшавший нос шлюпки, тоже как бы подчёркивал этим важность пред­стоящей церемонии.

Слышно было, как глухо дышит в ожидании учебный теплоход. Мальчишки, их было около двадцати, облепив леера, разглядывали монастырь в бинокли. Белое судно на голубом зеркале воды смотрелось очень эффектно.

Вот к шлюпке подошли два паренька, которых она ви­дела на службе. Сняв ботинки и засучив черные флотские брюки, они стали спускать шлюпку на воду. Но не отчали­ли, нетерпеливо поглядывали в сторону корпуса, где жила братия монастыря и где сейчас у крыльца о чем-то беседо­вал со священником капитан.

— Ребята, у вас сегодня освящение? — спросила Ната­лья.

— Сегодня, — откликнулись оба. Надо было видеть, сколько скрытой радости таили в себе их горящие глаза.

— И сразу отплываете обратно?

— Нет, сначала будет праздничный ужин, потом кон­церт у костра, — ответил тот, что постарше. — У нас, знае­те, как парни на гитарах играют! Два месяца к этому дню готовились. Если останетесь, услышите.

Люба взглянула на небо в ту сторону, откуда медленно выворачивалась иссиня-чёрная туча. Солнце беспомощно цеплялось лучами за кудрявые головы сосен, но туча упря­мо заглатывала его в свою хищную пасть. Не прилетит Анатолий за ними сегодня, придётся здесь ночевать. Ната­лья, небось, обрадуется: сама не своя до всякой романти­ки. А уж если ещё гитара, песни да костер — вообще туши фонарь! Её стихия.

Капитан вернулся быстро. И хоть всё так же приветливо улыбался им, чувствовалось, что чем-то силь­но озабочен. Мальчишки тоже поняли это: примолкли и старательно заработали вёслами.

По тропинке от монастыря приближалась невысокая тёмная фигурка. В ней не сразу можно было признать отца Серафима. В черной рясе, с большим наперсным крестом на груди. Волосы покрыты черной плюшевой скуфьёй. И даже походка изменилась, стала более сте­пенной, величественной.

— Пойдёмте, сестрицы, я вам наше подворье покажу. Любе вспомнилась его вчерашняя беседа с Анатолием: про то, где кабель приобрести можно, про электростан­цию, какие-то запчасти, про строительство дороги к мона­стырю… Нормальный мужик. И даже по стопочке пропус­тить не отказался. Говорил о мирских делах так же упоённо, как и о духовном. И главное, свой в доску. А стоило об­лачиться в рясу — будто подменили. Нет, не принимает её душа чёрных одежд, и всё тут!

Когда поднялись на звонницу, неожиданно рядом, словно из воздуха, как привидение, возник голубоглазый священник. Не слышала, как следом шёл. Следит за ними, что ли?.. Как неприятно.

— Отче! Юнги просили судно освятить, — обращаясь к отцу Серафиму, заговорил он каким-то глухим напря­женным голосом, — но я отказал. Капитан позавтракал с утра, пришлось

отстранить от причастия. Приплывут в другой раз. Да еще собирались костер на берегу развести. Нечего святотатствовать. Отчаливают на Бесов Нос. Тут недалеко, успеют до грозы… — и с вызовом посмотрел Любе прямо в глаза. Но она не отвела взгляда. И в тот же миг пронзило молнией небо и заскрежетало окрест. Тишина после грома показалась оглушительной. А судно уже сня­лось с якоря.

У неё всё внутри закипело. Он что, совсем спятил?! По­нимает ли, что несёт? Мальчишки такую дорогу плыли, столько готовились… Перед самым штормом детей выпро­водить! Приплывут они к нему ещё, как же!.. Дождётся! Где уж там — «традициям возродиться»! Каменные стены восстановить проще… И до чего фальшиво, неестественно прозвучало из его уст это «Отче»! А голос как изменился. Во время службы прямо «ворковал», а тут…

Взглянула на Наталью. Та, казалось, безучастно рас­сматривала лепные украшения рундука над крыльцом лет­ней церкви. Неужели её не задело?.. Или действительно: нечего со своим уставом в чужой монастырь?.. Но, как ни уговаривала себя, успокоиться не могла и почти не вос­принимала того, что говорил отец Серафим. Кажется, он их знакомил. Запомнила только, что зовут голубоглазого отцом Григорием.

— Крещёные? — Не вопрос — меч дамоклов. И опять смотрит на неё. Отвечать не хотелось, но и не ответить бы­ло нельзя.

— Нет. Но собираюсь в день ангела, тридцатого сентя­бря, как только исполнится сорок лет.

Зачем она это сказала? Ведь и мысли такой в голове не было…

— А вы уверены, что доживёте до той поры?

Ну, даёт! На испуг берёт, что ли? И не удержалась от ехидства:

— Постараюсь, святой отец. Как-нибудь уж вашими молитвами… — Теперь сама в упор взглянула на него и уловила скользнувшую по бледному лицу усмешку.

— Ну, как знаете. С Богом! — с лёгким поклоном пере­крестился священник и стал спускаться по винтовой лест­нице.

От приглашения отца Серафима потрапезничать в их «братской» компании после вечернего богослужения Лю­ба с Натальей отказались. Отец Серафим уговаривать не стал. Подарил Наталье книжицу по истории монастыря с копиями древних документов — сестрица была на седьмом небе. На том и простились до утра. Упросила-таки Ната­лья отца Серафима позволить им, в виде исключения, за­ночевать в летней церкви. Ох уж эта Наталья! Кто против её уговоров устоит?

Один из трудников принёс им матрасы, одеяла из приюта, свечи, рыбник с освященного стола и глиня­ный кувшин с простоквашей. Что ещё и надо? Постели­ли себе в углу, у двери, как и подобает странницам, от­ведали святые угощения и пошли к озеру умыться перед сном.

— Знаешь, Наташ, что-то мне этот отец Григорий не нравится, — покосившись на монастырь, призналась Лю­ба. — На тебя ещё ничего, а на меня таким зверем смотрит — даже жутко. И что я ему худого сделала? Ты хоть в дис­куссии какие-то лезешь, а я-то — рта не раскрываю. За что, спрашивается, в такую немилость впала?

Помолчали немного. Тишину вспугнул ветер. Захулиганил, засвистел над водой. Озеро покрылось рябью. А го­ризонт уже смыло совсем. Вот плюхнет сейчас!..

— Знаешь, Наташ, — продолжала Люба, — сдаётся мне, что я этого священника где-то видела… И голос, и ли­цо до того знакомые. Но, хоть убей, где видела — не вспомнить.

— Не придумывай. Где ты его могла видеть? Может, просто нравишься ему. Потому и боится как чёрт ладана. Живой ведь человек, чего тут не понять? И не старик ещё. Ему, наверное, чуть больше сорока…

— Вот даёшь! — только и смогла произнести Люба. — Нужна я ему!

— Ну, знаешь, сердцу не прикажешь. Потому и злится, не на тебя, на себя…

— Брось ты, Наташка, не дело говоришь. — Походили у берега по воде. Июнь, а холодная. Но при­ятно. А из головы не выходило… Ну, сестрица! Что выду­мала. Однако ж такой поворот дела самолюбию потрафил.

Ударили в лицо первые капли дождя, крупные, тяже­лые. Запузырилась на волнах вода. И тут же гладкий песчаный берег превратился в решето. Едва успели добе­жать до крыльца, как плюхнуло, словно из ведра. И пошло полыхать небо с треском. Ливень гулко барабанил по же­лезным куполам. Жалобно поскрипывали языки колоко­лов на звоннице, которая сиротливо жалась к церковному крыльцу.

Давно не видела Люба такого буйства грозы. И страшно, и хорошо. И грустно, и радостно. И спокойно, и тревожно. От дрожащего пламени свечи на тёсаных стенах довольно просторного помещения церкви выплясывали какой-то безумный танец огромные тени. И от этого, как в детстве, становилось жутковато.

— Помнишь, Люб, я тебе в Кижах показывала малень­кую церквушку Воскрешения Лазаря… Она перенесена отсюда, с этого самого места, где мы лежим… Представля­ешь? Последние сто лет стояла в этом вот деревянном фут­ляре. Потом уж её перевезли в музей. А зря, мне кажется. Место её здесь, где витает дух её основателя, Лазаря.

Люба сразу вспомнила эту церквушку. Она стояла на холме недалеко от архитектурного ансамбля и прямо-таки купалась в солнечном свете. Задвинутые дощечками воло­ковые оконца её походили на прикрытые от усталости глаза старца, а тени от пикообразных окончаний кровли, что спа­дали на серебристо-пепельные стены, — на тень, что спадает на лицо человека от опу­щенных ресниц. Глубокие трещины на бревнах напомина­ли морщины. Низкая дверь крепилась на деревянных шты­рях, и войти в неё можно было только как в подпол, согнув­шись. Если бы не обшитая осиновым лемехом главка с кре­стом, то миниатюрное сооруженьице это издали можно бы­ло бы принять за русскую баньку. Трудно было поверить в то, что это простенькое деревянное строение могло пережить столько поколений людей.

Наталья читала про себя «Завещание Лазаря Муром­ского». Как первоклассница, смешно шевелила губами, с трудом разбирая старославянский текст. Люба попросила её почитать вслух. Интересно всё-таки, кто он был, этот Лазарь, и что нужно ему было в этих диких северных краях?

И вот уже вся церковь заполнилась шёпотом, который гулким эхом отражался от округлых углов древнего храма, легко взлетал вверх к куполообразному своду и оттуда плавно спускался на них, обволакивая своею таинствен­ностью.

«Аз, многогрешный инок, Лазарь Римский обители Высокогорския, постриженик, отца нашего игумена Афа­насия Дискета… и по мале времени по отшествии своем ко Господу явился мне в нощи Василий епископ Великого Нова града и повеле ми итить на Северную страну близ Океана моря».

Слышно было, как возвращалась ушедшая, было, гулять по озеру гроза, словно не вволю пролила она слёз по этим благословенным местам, позабытым, позаброшенным в дьявольской круговерти времен. Огненные сполохи всё чаще вторгались в дремотную темноту, освещая иконные лики неземным светом. От их строгих взглядов холодело внутри. Мысли отрывались от земного и устремлялись ту­да, где не имеет границ время, и нет конца пространству, где прошлое и будущее сливаются воедино, где царит не ведомая никому Истина.

Странное дело: слушала про Лазаря, а представлялся почему-то отец Григорий. Слились воедино два образа. Какую Волю, какую силу Духа и Веру надо иметь, чтобы от­речься от всего земного! А ведь было так испокон веков. И будет так, покуда есть этот грешный мир и эти вот люди, для которых Божественное — есть высшее благо и высшая цель бытия.

— Знаешь, Люба, — будто прочитав ее мысли, тихо произнесла Наталья, — и за Веру можно «зацепиться», упасть. Даже в Библии есть притча о том, как ангел стал дьяволом, когда «зацепился» за духовное совершенство.

— Как это? Ну, даёшь! Теперь уж и на Веру руку подня­ла?

— Понимаешь, если вера в Бога становится целью и смыслом жизни, то она поднимается и над любовью. Вот тут и рождается вражда. И в истории тому примеров пре­достаточно. Да зачем далеко ходить — вот тебе живой при­мер: отец Серафим и отец Григорий. Чувствуешь? Отец Серафим — человек человеком, а тот — фанатик какой-то.

Люба промолчала. Её почему-то очень покоробили по­следние слова сестры. Зачем она так про отца Григория? Ей-то он что плохого сделал? Пусть далек ещё от духов­ного совершенства, но называть его фанатиком… Это слишком! Уж если честно, то она и сама всегда считала, что в Веру, если и окунаться, так с головой. Потому и не­крещёная до сих пор, хотя и обещала матери перед смер­тью, что покрестится. Тринадцать лет прошло, а всё не ре­шиться никак… Не случайно, наверное, по весне стал бес­покоить один и тот же сон. Будто мама жива, а она, Люба, за столько лет не виделась с ней ни разу, потому как не зна­ла, где её искать… Просыпалась в слезах. Потом подружка подсказала: сходи в церковь, поставь свечку за упокой её души.

Люба сходила. Май только перелистывал свою первую неделю. День выдался ярким, безоблачным. Шла вечерняя служба. Священник скороговоркой произносил молитвы, точно заговаривал себе зубную боль. И дела ему не было до то­го, что в углу, за стойкой, где продавались свечи, шёпо­том бранились две служительницы. «Прости, Господи, её, бестолковую!» И в ответ летело: «Господи! Прости язык её грешный! Не ведает, что творит!» Люба зажгла свечку, застыла перед иконой, но долго не могла сосре­доточиться, отрешиться мыслью от этих сварливых ста­рух, от полусонного голоса священника, от всего того, что мешало сокровенному разговору с матерью… Наконец, отдалась во власть мыслей. И слёзы навернулись на глаза. «Мамочка, милая, дай нам Бог сде­лать для своих детей столько, сколько ты сделала для нас! И дай Бог нашим детям так же любить и ценить нас, как мы любим и ценим тебя!»

Неожиданные звуки вывели её из оцепенения. Все, кто были в церкви, невольно повернули головы в сторо­ну окон, откуда исходил шум. И даже священник заговорил оживлённее и тоже нет-нет да и косился на окно, где о жестяные наличники уже вовсю барабанил дождь — такой обильный и крупный, что не видно было рябины, которая еще несколько минут назад сиротливо тёрлась ветками о стекло. «Свят! Свят! Свят!» — вслух произнес кто-то из толпы молящихся. Да уж, да уж! Прорвало небо! А через несколько минут снова безмолв­ные лики святых озарились солнечными бликами. И ей вдруг почему-то нестерпимо захотелось на улицу. Не до­жидаясь конца службы, тихонько вышла на крыльцо и вздохнула полной грудью. Господи! Хорошо-то как! Ста­ла искать глазами тучку, что ненароком зацепилась за ку­пол собора и откупилась таким ливнем. Только где там! Словно и в помине не было. Передразнивая друг дружку, беспечно щебетали воробьи, перелетая с могилки на мо­гилку старого церковного кладбища.

После этого в церкви ни разу не была. Так где же тогда могла видеть отца Григория? Мучительно напрягла па­мять и даже попыталась представить его в мирской одеж­де… Стоп! Вспомнила! Было это очень давно, лет пятнад­цать назад, по весне. Она ехала в электричке на выходные к тёте в Гатчину. Настроение было прекрасное. Ловила на себе заинтересованные мужские взгляды. И сама себе нравилась, что случа­лось не так уж часто. И вдруг занервничала. Как-то не по себе стало, словно нацелили на нее скрытую съёмочную камеру. Стоило поднять голову, как взгляд наткнулся на молодого человека с пронзительно голубыми глазами.

Погоди-ка, погоди… Бог ты мо-о-ой, разве не эти глаза видела она и вчера во сне — в тёмном зеркале, которое так неожиданно разбилось вдребезги? Вот и сон в руку. Ниче­го себе, где встретились? Да, именно тогда, много лет на­зад, в электричке, она увидела его впервые — и тогда её словно пронзил его взгляд. Почему?.. Он смотрел на неё не так, как другие мужчины. А как? Даже сейчас через столько лет ей было трудно объяснить это…

…Народу в вагоне было много. Он стоял к ней вполобо­рота. А может, смотрит совсем не на неё? Осторожно огля­нулась. Но, ни сбоку, ни за спиной, не обнаружила никого, кто мог бы привлечь его столь пристальное внимание. Ря­дом спокойно беседовали старушки, сзади сидела семья, занятая своими детьми. Напротив — дремали какие-то рабо­тяги в спецовках. Всё-таки он смотрел именно на неё. Мо­жет, что не в порядке? Достала из сумки зеркало — да нет, все нормально, даже осталась довольна собой. Ну что ж, пусть себе смотрит, если желает, с неё не убудет. Смело посмотрела ему в глаза: ну что тебе надо от меня? А в голо­ве вертелось: кто он такой, куда едет? Одет опрятно и, надо сказать, не без шика. Спортивного фасона кожаная куртка с капюшо­ном, джинсы, дорожная сумка через плечо. Что он на неё так уставился? Загипнотизировать хочет? С ней этот но­мер не пройдёт. Закрыла глаза, чуть склонила голову на плечо, сделала вид, что дремлет. Хотя какое там! Просто физически ощущала его взгляд, даже с закрытыми глазами.

Тут электричка остановилась. И невидимая связующая нить оборвалась. Она забеспокоилась, вскинула веки. За­металась суетным взглядом по чужим, таким ненужным ей спинам и лицам. И тут снова почувствовала невидимую связь, но уже совершенно с другой стороны. Обернулась к окну. Он стоял на перроне и всё так же, в упор, одержимо смотрел на неё. Поезд тронулся. Он медленно пошел вслед за движущимся составом, не отрывая от неё взгляда. Хоть бы улыбнулся, что ли, помахал рукой?.. Куда там… Тогда, неожиданно для себя, сама подняла руку и улыбнулась, с таким же отчаянием, с каким впервые прыгают с высочен­ной вышки в воду. А потом, опустошённая, долго не мог­ла прийти в себя.

Вряд ли вспомнила бы теперь, если бы этот эпизод не имел продолжения. Они встретились еще раз, лет через пять, и ещё при более странных обстоятельствах.

Она была на международной текстильной ярмарке в Ленинграде. Перед отъездом домой решили с девчонками поужинать в ресторане. Компания — великое дело! Шути­ли, смеялись, танцевали… Он сидел за соседним столом, один. Она узнала его сразу, как только встретилась с ним взглядом. Девчата захихикали: «Ой, Михална! С тебя ка­кой-то иностранец глаз не сводит. Что будет… Что бу­дет…» Он, и правда, был похож на иностранца. Нет, не оде­ждой, своею отстранённостью от всего и всех в этом про­куренном гомонящем зале. Несколько раз порывался встать — чтобы подойти к ней, пригласить на танец?.. Но всякий раз что-то его останавливало или кто-то из мужчин уже успевал пригласить её. А потом вдруг послал с офици­антом на их стол бутылку шампанского с текстом, напи­санным на ресторанной бумажной салфетке: «Дай Бог нам силы достичь того, что мы можем! Дай Бог нам мужества отказаться от того, что мы не можем! Дай Бог нам мудро­сти отличить одно от другого!» Эта салфетка по сей день хранится где-то в коробке с документами. А когда пошли с девчонками одеваться, он ринулся вслед за ними и, как слепой, наткнулся на застеклённую стену, что отделяла гардероб от вестибюля, заскользил по стеклу руками, за­метался, будто раненый зверь, не сводя с неё своих сума­сшедших глаз. Наконец нашёл выход, подскочил к ней, больно схватил за руку.

— Не уходите! Я хочу поговорить с вами… Пожалуй­ста, прошу вас, умоляю, пойдемте ко мне в номер. Я в этой гостинице живу… Я не сделаю вам ничего плохого, кля­нусь. Я провожу вас на такси, как только захотите. Ну, про­шу вас…

Вот даёт! Ненормальный какой-то. За кого её принима­ет? За шалаву уличную? Вроде не давала повода… А может, и впрямь псих? Вон как горят глаза… Голос, правда, при­ятный. Только говорит как-то слишком возбуждённо. Кто знает, что у него на уме? Подальше от таких надо…

— Извините, уже поздно, к тому же я не одна…

— Хорошо, дайте мне ваш телефон. Мне очень нужно с вами встретиться, поговорить… Это очень важно. Умо­ляю вас!

Она на секунду задумалась. Нет, всё-таки очень стран­ный. Да и к чему всё это? О чём им говорить? У неё муж, ребенок — вполне благополучная семья. Зачем искать приключений на свою голову?

И даже не удостоив его ответом, резко развернулась и пошла к выходу, где, наблюдая за ней, давились от смеха девчонки. У двери оглянулась. Он всё так же стоял у гарде­роба. И взгляд его голубых глаз был отчаянно страшен!..

Так вот откуда она его знает. Повернулась к Наталье, тихонько окликнула её, но та уже крепко спала. И только одиноко плакала свечка, точно от сострадания к этому грешному миру заблудших, потерявших себя людей.

Вороша в памяти, казалось, давно забытые эпизоды, растревожилась так, что не могла заснуть. Вот уж правду говорят: мир тесен. И как занесло-то его сюда? Уму непо­стижимо: Петербург — и вдруг такая глушь «тьма тараканья»!

Впервые монастырь этот увидела она лет десять назад. Зятек Анатолий привозил их сюда на моторке за мали­ной… Взявшись за руки, гуляли с мужем Санькой по раз­валинам храма и диву давались людской дикости. Как можно превратить в прах такую святость?! Стены древних церквей и тут же, рядом, груды пустых бутылок, мятых же­стяных банок, битых стекол, головни от сожжённых кре­стов…

Кострища разводились даже внутри летней церкви, что видно было по выжженным пятнам, «красовавшимся» на стенах вперемешку с вырезанными на них матерными словами. Чему удивляться? Анатолий рассказывал, что, бывало, в День рыбака здесь массовые гулянья устраива­лись. Собиралось чуть ли не до двухсот человек всякой пьяни. Пиво везли на моторках бочками, водку — ящика­ми. Горящие головешки фейерверками летали над всем полуостровом. Куда там до такого языческим пиршествам. Из ружей пальба шла во все концы. Напивались до «зюзиков» и такие драки устраи­вали, что в районной больнице еле успевали латать бедовые головы. К этому «профессиональному празднику» врачи всегда заранее в реанимации дополнительные койки ста­вили, традицией уж стало… Кто бы мог подумать, что безо­бразие это можно чем-то остановить? И вот, однако, оста­новили… По словам отца Серафима, от былого беспредела пока Бог бережёт. Как перевернулось все за эти несколько лет. Возрожден из праха и приведен в порядок монастырь. А её семейная жизнь наоборот — развалилась. Поначалу — всё те же пустые бутылки, а там и осколки прежних отно­шений, обгорелые остатки некогда действительно пылких чувств… И самое страшное то, что в её случае прошлого уже, пожалуй, никогда не возродить…

Тяжёлые думы прервал звук чьих-то лёгких шагов за стенами их тихой обители. Почудилось? Нет! Вон как явно шуршит под ногами мокрая трава. Недовольно за­ворчали ступеньки звонницы. Кто бы это мог быть в такой час?! А сердце застучало быстро-быстро, не от страха, от волнения. Тихонько встала, на цыпочках подошла к окну. Звонница пряталась за сосновыми стволами, и, кроме них, она ничего не увидела. Решительно шагнула к двери, толк­нула её плечом и, чуть придерживая рукой, застыла в двер­ном проёме, не решаясь переступить порог.

В сером предутреннем мраке различила на звоннице высокую фигуру в чёрном. Отец Григорий?! Да, он, она уз­нала его даже со спины. На звук открывшейся двери обер­нулся, да так резко, что нечаянно задел головой колокол. Тот огласил замершую округу предательским гулом и ра­зом отрезвил её ночные чувства и мысли. Отпрянула в страхе, и в тот же миг внезапным порывом неизвестно от­куда взявшегося ветра захлопнуло дверь перед самым её носом. Некоторое время, словно оглушённая, стояла в темноте, прислушиваясь к бешеному ритму своего сердца. Но снова открыть, захлопнувшуюся перед самым её носом, дверь не смела из-за какого-то суеверия. Всё было как в том недавнем сне, когда вдребез­ги разбилось огромное зеркало, в котором она видела, — теперь уже ничуть не сомневаясь в том, — отца Григория.

Юркнула в постель к Наталье, и долго еще не унять бы­ло нервной дрожи. Приподняв голову, прислушалась к шороху за окном.

Что за странный человек! Судьбой ниспослан, что ли, чтоб преследовать её повсюду. Зачем приходил? Что ему нужно от неё? Чего хочет? Может быть, стоило признать­ся, что она узнала его? Нет-нет! Не зря захлопнулась дверь. Ни к чему им это…

Стены церкви уже проявились в медовом цвете. Сон всё-таки сморил её. Последнее, что услышала, провалива­ясь в тревожную дрему, — тихие всплески вёсел…

Открыв глаза, Люба лежала долго, не понимая, где она. На душе было спокойно, светло, хорошо. Хорошо от сол­нечных бликов, что играли на жёлтых, будто янтарных, стенах обители, источающих особенное тепло и умиротворение, от весёлого щебетания ласточек, гнездившихся над окном, от смешанного запаха клевера, ладана, воска и сосновой хвои. И даже лики святых, казавшиеся в ночи осуждающе строгими, смотрели теперь как-то ласково и даже чуть-чуть удивлённо… А ночной визит? Было это наяву или все­го лишь сон?

Сестра во сне смешно зачмокала губами. Люба осто­рожно вынула у неё из-под головы книгу, раскрытую на страничке с текстом: «Представился Авва Лазарь в лето 6699 месяца марта в восьмой день. А всех лет живота его сто пять».

Пощекотала Наталью травинкой. Та чихнула, не про­сыпаясь, перевернулась на другой бок, но Люба затормо­шила её, затрясла за плечо:

— Вставай-ка. Пора уж. Утро доброе!

Сестра запотягивалась, как маленькая, что-то залопотала скороговоркой со сна. Тоже, видно, сразу не врубится, где «почивала».

Со стороны озера донёсся какой-то гул. Моторка — не моторка… Вертолёт! Не сговариваясь, спрыгнули с посте­ли, давай вещи в рюкзак кидать. В дверях остановились, повернулись лицом к иконам. Наталья перекрестилась, Люба слегка склонила голову.

От монастыря по тропинке к ним спешил отец Сера­фим. При рокоте мотора да свисте лопастей много ли что скажешь, прощаясь, но по глазам и жестам понять можно всё.

Заподпрыгивала железная стрекоза, поднатужилась и вспорхнула, устремив свои стеклянные глаза к озеру. По­том, словно опомнившись, вернулась, дала прощальный круг над гордо вскинутыми вверх куполами монастыря. И в этот момент почти одновременно взметнулись к небу в крестном знамении две правые руки двух мужчин в чёрных рясах. Один, что стоял на цветочной поляне, крестил, благословляя и оберегая, другой, у дверей братского кор­пуса, словно защищался и открещивался от чего-то смут­ного, тревожного, а потому ненужного.

Люба проснулась посреди ночи от стука собственного сердца. Опять снился этот священник в чёрной рясе! Уже прошло больше полугода, как летали в монастырь, а всё никак не стряхнуть эту, то ли быль, то ли сон. Вот он кре­стится и зачем-то целует её в лоб. Поцелуй ощутила так отчётливо, что невольно потёрла то место, куда прикосну­лись его холодные губы. Что нужно ему от неё?

Мама любила разгадывать сны. Говорила, что мужчина в чёрном снится к плохой вести. С какой стороны ждать беды?.. Дочь, Ниночка?.. Они видятся каждый выходной. Наталья?.. Ну, у той-то всегда всё в ажуре. Бывший муж, Санька?.. У него, вроде, тоже все нормально, коммерческие дела идут в гору. Как говорится, сыт, пьян и нос в табаке…

Однако беда всегда подстерегает там, где её не ждешь. Потому долго вертела в руках полученную телеграмму и никак не могла взять в толк до ужаса странный текст: «Умер Михаил Иванович. Похороны первого апреля».

Что за злая первоапрельская шутка?! Кто додумался до такого? А если не шутка? Да ну! Как это умер? Всего не­сколько дней назад она звонила отцу, поздравляла с днём рождения. Говорил, что чувствует себя хорошо, второго числа собирается в санаторий. Она точно это запомнила и даже отметила про себя: не в госпиталь, в санаторий. И вдруг: «Похороны первого апреля». Что за чертовщина? И почему телеграмма? Ведь у них есть телефон!

Потянулась к телефонной трубке, дрожащими пальца­ми набрала номер.

— Тётя Зоя? Мне тут телеграмма пришла…

— Здравствуй, Люба. Это я дала.

— Но ведь такого не может быть…

— Может. Целую неделю пил, начал ещё до дня рождения…

— И что?

— Ну как что? Сама знаешь…

— Если бы знала, не спрашивала! — взорвалась она. — Я хочу знать, что случилось с отцом? Понимаете?!

— Замёрз, — задребезжал обиженно голос в трубке.

— Замёрз?.. — растерянно протянула Люба. — А… а… ночью или днём?

— Ушёл в два часа дня на дачу и не вернулся вечером, на следующий день только нашли.

— На даче замёрз?

— Нет. Не дошёл. А, в общем,.. кто его знает. Не знаю ничего. Что я там, была? Кто что может сейчас сказать? Да и был бы трезвый — другое дело. Ведь вы знаете его… Ну, так что? Приедете или…

— Что значит «или»? Конечно, приедем. Выезжаю завтра. Сегодня на поезд уже опоздала, телеграмма поздно пришла…

— Наташе сообщать или сама позвонишь?

— Позвоню, — сдавленно пообещала она и больше ничего не смогла сказать — перехватило горло. Представила отца лежащим на снегу… Почему тётя Зоя не забила тревогу ве­чером, когда он не пришёл домой? Не чужой же человек, тринадцатый год вместе живут. Сама не смогла пойти, де­тей бы попросила. У всех машины, телефоны, да и живут в одном квартале. Старший внук — в милиции работает, служебную машину мог вызвать. Хотя и пешком до дачи всего-то минут двадцать ходу. Странно всё как-то… Был бы город большой — другое дело. И как могла тётя Зоя по­думать, что они с Натальей не приедут на похороны? Ка­ким бы он ни был для неё, им-то он родной отец. И жили они с мамой, плохо ли, хорошо ли, а тридцать три года. Бывало, поплачет, побьёт его с горя кулаками по спине, «для устрастки», — зажав в зубах воротник старенького халата, и снова все в шутку переведет: «А куда, девчонки, денешь­ся? К половику и то привыкаешь, а тут — живая душа. Что говорить? Он у меня, как чемодан без ручки: нести тяжело и бросить жаль. Пропадет ведь…».

Тётя Зоя — не мама. В последнее время они с сестрой почти не ездили к отцу. А что хорошего? С порога выслу­шивать её упреки? Вот, дескать, какой у вас папочка. И пьёт, и деньги не все отдаёт… День плачется, два, на тре­тий они уезжают. Без обид. На что тут обижаться? Знали: отец далеко не подарок. К ним приедет на две недели — и то всю душу своей пьянкой вымотает. Обычно являлся один и всегда неожиданно. Звонок, откроешь дверь — сто­ит с рюкзаком на плече и уже под хмельком. Начнёшь его корить, дескать, как можно, в дороге-то, а он только от­махнется: «Брось ты, Любка, ругаться. Уж больно ехать нудно!» Теперь вот не позвонит в дверь… И до того вдруг стало горько, что разревелась навзрыд. Что же ты, папка?! Как бездомная собака… на улице умереть…

Гроб несли через весь город на руках — не кого-нибудь хоронят, инвалида войны, такие «почести» отцу при жиз­ни и не снились. На кладбище, когда вдруг ветром сдуло с головы покойного бумажную ленту с молитвами, Андрей, старший внук тёти Зои, тот, что работал в милиции, бросился поправлять молитвенный оберег, заботливо приглажи­вая волосы на голове покойного, почему-то не седые, а оранжевые, словно их только что выкрасили хной. Из-под ленты вид­нелся грубо зашитый на темечке воспаленный рубец. И хоть тетя Зоя плаксиво причитала, мол, не врачи, а коно­валы: вон как безобразно вскрытие сделали, — Любу во всём этом тревожили жуткие подозрения, и отнюдь не по отношению к врачам. Никак не верилось в несчастный случай, не верилось — и всё тут! А душу разъедало раздра­жение на отца, вечно упрямого, своенравного, строптиво­го, на его новую семью, ко двору которой он не пришёлся, и даже на плачущую рядом сестру: — ей -то что, дома успоко­ит муж…

И, уже возвращаясь с похорон, сидя в поезде, снова испытывала это непонятное раздражение, которое те­перь перекинулось на кокетливую накрашенную про­водницу, что разносила чай в вагоне, на немого, бесце­ремонно вторгшегося к ним в купе с журналами, на об­ложках которых красовались обнаженные девицы, на этот навязчивый стук колес… «Что-то-тут-не-так? Что-то-тут-не-так! Что-то-тут-не-так!» Сгущающиеся за ок­ном вагона сумерки давили на психику. А на душе стано­вилось всё тягостнее. Тёмный еловый лес мелькал перед глазами и острыми верхушками был похож на высокий забор лагерной зоны. Но в зоне были они — в этом поез­де. Там, за забором, мирно светила луна, там был другой мир, другая, счастливая жизнь. Их же несло вдоль забо­ра, которому нет ни конца ни края. И никуда не вы­рваться из этого горя, как не выпрыгнуть на ходу из душ­ного вагона.

Зачем-то достала из сумки фотографии отца, единст­венное, что они с Натальей взяли на память. Вот он в об­нимку с зятьями, на каком-то из праздников, вот вдвоём за столом с тётей Зоей, и уже здорово навеселе. Она шут­ливо притягивает его к себе, обхватив за шею… А вот фо­тографировались в салоне: тётя Зоя со своей старшей до­черью восседают чинно, сложив на коленях руки. За их спинами стоят отец и зять с младшим сыном. Хотела было убрать фотографии обратно в сумку, но что-то насторожи­ло. Стала внимательно вглядываться в лица. Рядом с загорелым, улыбающимся зятем с его таким же весёлым сыном отец казался посторонним и даже будто неживым. Он явно не вписывался в общую благополучную картину, явно «выпадал» из нее. Его взгляд был странно отчуждённым, и вокруг была та же, странная, пустота…

Движимая каким-то необъяснимым предчувствием, положила на фотогра­фию обе ладони, закрыла глаза. Показалось, что левая рука от снимка потеплела, а вот справа, вверху, где сто­ял отец, снимок оставался холодным. Не показалось, она уверена была, что так всё и есть. Даже пальцы задрожали от волнения. Так что же всё-таки произошло? По­пыталась представить…

Перед мысленным взором увидела высветившуюся в лунном свете берёзовую рощицу, грубо сколоченный из неотесанных брёвен мосток через ручей. Подо льдом таин­ственно мерцала тёмная вода. На берегу по пояс в воде ле­жал мужчина в заскорузлом от мороза ватнике. Голова его была в крови. На самом краю льдины лежала старенькая шапка. На мостке — знакомый ей с детства отцовский де­ревянный чемоданчик, он был распахнут, рядом валялись выпавшие из него инструменты. Берег весь истоптан следами чьих-то суетных ног. Следы не одного человека, двух. А вот и тяжёлый осиновый кол, которым били по голове и рукам. Значит, всё-таки не сам упал, как уверяла тётя Зоя.

До того разволновалась, что даже кровь в голову ударила, вся запылала лицом. Кто подсказал её воображению эту картину? Может быть, это просто её фантазии? Так можно умом тронуться! Нужно скорее разбудить Наталью.

— Наташа! Проснись, мне скоро выходить… Постели себе да ляг нормально, — старалась говорить спокойно, а саму трясло, как в ознобе.

— Наташ, ты не помнишь, зачем отец пошёл на да­чу? — Наталья потрясла головой, отходя ото сна, долго смотрела на неё, ничего не понимая. Потом чуть хрипло­ватым, спросонья, голосом сказала:

— Да вроде стёкла на веранде вставить хотел… В фу­файке был, в кирзовых сапогах. И чемодан с инструмен­том взял… А что?

— Да так, ничего. Всё отец из головы не выходит… Ну лад­но, счастливо доехать. Мне сейчас выходить. Звони.

Поцеловав сестру, вышла из купе в узкий коридор. За окном плыли и словно раскланива­лись с ней фонари знакомого вокзала…

Дома, рассказывая дочери о похоронах, мыслями всё время возвращалась к одному из последних разговоров с тётей Зоей.

Поздно вечером, после поминок, когда, наконец, оста­лись в квартире втроём — тётя Зоя и Люба с Натальей, — тётя Зоя, тупо глядя в стол, вдруг мрачно произнесла:

— Хотите — вините меня, девочки, хотите — нет. Не пошла я за ним. Опостылело всё! Попил крови моей. Не он бы в могилу, так я туда сошла. Вон хромаю как. Отчего у меня этот нерв седалочный? Да, руки на меня никогда не поднимал, но пьяный словами так достанет, хоть живьём его на куски режь! Пьяный — худой, а и трезвый не лучше. К детям моим всё цеплялся, мол, на даче не помогают. Ес­ли приедут в выходной не с утра, как мы с ним, а после обеда, он от злости чуть не по потолку ходит. А я что сде­лаю? Не маленькие, у всех уж семьи… Зачем, спрашивает­ся, нам в их жизнь лезть? Всех против себя настроил.

Нервничая, она то и дело переставляла по столу пустой стакан с места на место, будто играла с кем в шахматы. И чувствовалось, что самого главного еще не сказала.

— В санаторий засобирался, знаете, что заявил? Я, го­ворит, еще и помоложе найду! Каково, а? И нашел бы. Баб одиноких нынче пруд пруди, до мужиков голодных. Пья­ного и сраного — любого подберут, пригреют! А он еще о-го-го был! Зачем мне позор такой на старости лет? Взяла грех на душу. Чувствовала, что ждать беды. Но не пошла искать. Судить меня — ваше право.

Слёзы её были злыми, страшными. В какой-то момент Любе даже показалось, что она тронулась умом. Наталья вскочила, достала из сумки успокоительные таблетки, принесла воды и дала тёте Зое запить. Ту трясло, слышно было, как полязгивают о край стакана зубы. Некоторое время она молчала, зажимая виски руками, и, не мигая, смотрела в стол. Растрепанные волосы рыжими космами выбивались из-под пальцев. И Любе вдруг сделалось её жаль. А если, правда, её вина? Как жить-то ей теперь с этим? Что говорить, в запале отец мог задеть за живое лю­бого (мягко сказано — «задеть»). Всё-то может стерпеть женщина, кроме измены… Разве не так изводилась сама, когда впервые муж не пришел домой на выходные? Разве не так же неистовствовали в душе ревность и обида? С ужасом гнала она тогда из головы мстительные фантазии: вот его и любовницу находят в машине мёртвыми, отра­вившимися выхлопными газами, причём совершенно го­лыми… Сколько читала о таком в газетах… Вот поехал с ней развлекаться на берег реки, с шашлыками да водоч­кой, и… утонул, свело судорогами. Вот «принял» за рулём, возвращаясь с пикника, — авария… Представляла, а серд­це заходилось от горя, слабли ноги. Нет, только не это! Не­умело крестилась и шептала первые три строчки: «Отче наш». Больше трёх строчек и не знала, дальше продолжала своими словами. Это тоже помогало. В голову шли и разум­ные мысли: насильно мил не будешь. Зачем мучить друг дру­га? Зачем желать зла? Нужно просто разойтись. Подала на развод сама. И жить стало спокойнее, но без радости. Сов­сем перестала бояться смерти и болезней. Оживала лишь в те дни, когда он навещал, держала оборону своей гордыни и страдала от этой никому не нужной победы. И снова за­хлебывалась обидой: почему не жилось ему с семьей? По­чему всё растоптал, разрушил? В том, что это только его вина, Люба ничуть не сомневалась. И однажды прямо взъелась на Наталью, когда та сказала, что людей нужно принимать такими, какие они есть. А мы, дескать, стара­емся всех подстроить под свои устои, принципы, взгляды, привычки…

Умная нашлась. Будет ещё ей морали читать. Начита­лась ерунды всякой. Чокнуться можно от её рассуждений. Человек, видите ли, находится в трёх точках времени. Ес­ли устремленность в его энергетике в прошлое сильнее, чем в настоящее, — это может привести к болезни или смерти. «Энергетика», «три точки времени»… Жила сорок лет без этого — и в ус не дула, что её «энергетика» куда-то направлена. Чего только не придумают. «Для Рыб сексу­альный час с двух до пяти!» И вещают по телевидению! Все газеты гороскопами пестрят. Всё предскажут тебе: и на день, и на год, и на всю оставшуюся жизнь. Чушь собачья! А народ уши развесил. Эх, легковерные, всё равно: Богу ли, дьяволу — лишь бы было кому поклоняться. До чего дошло: планы свои жизненные под гороскопы выстраива­ем — на ком жениться, когда ребёнка зачать, в какой день коммерческую сделку совершить… И финансовые убыт­ки, и любовные интриги, и то, наконец, когда настал черёд внима­нье семье и близким уделить, — всё по дням на неделю расписано.

А мысли снова вернулись к мужу. Вспомнился его пос­ледний визит, в день её рождения.

Едва успела прийти с работы и расставить по вазам цве­ты, что подарили коллеги к сорокалетию, и он тут как тут, и не с гвоздиками, а с розами! И в подарок — золотой кре­стик на цепочке. Невероятно! Так давно мечтала о таком. Откуда он мог знать? Никогда и не заикалась… Явился, как всегда, без звонка. Знал: позвонит — она найдёт тыся­чу причин, но никогда не скажет: «Приходи!» Завалил па­кетами всю кухню. Окорок, севрюжка, икра… Пристра­стиям своим не изменил. На её удивленный взгляд — лю­бимая присказка: «Красиво жить не запретишь!»

Только за стол успели сесть, как раздался настырный звонок в дверь. Кто бы это? Он весь в лице изменился:

— Не открывай.

— Ну, вот ещё! — упрямо тряхнула головой. — Хозяйка я у себя или не хозяйка?

Едва успела отпереть, как в прихожую ворвалась Лизка. Люба от неожиданности даже посторонилась, дала дорогу, а та сквозняком пролетела мимо, прямо в гостиную.

— Ах, вот ты где! Как волка ни корми… Что ж не жи­лось-то, раз так тянет? Выгнала она тебя, как скотину, а ты снова сюда? — обожгла Любу ненавидящим взглядом: — А ты… ты… хорошо устроилась, ничего не скажешь. Не каж­дая догадается собственного мужика в любовниках дер­жать. Готовить да обстирывать — не надо, а для утехи — пожалуйста! Телефонный звоночек — и коньячки, и кон­фетки, и шампанское, всё что душеньке угодно! — в яро­сти потянулась было, чтобы вцепиться ей в волосы, но Люба наконец пришла в себя, отклонилась, проворно ски­нула с ноги тапок и принялась наотмашь колотить по цеп­ким Лизкиным рукам.

— Вон отсюда, дрянь такая! На улице блажи, не в чу­жой квартире. Выметайся отсюда, а не то милицию вы­зову.

Та опешила, отступила, обороняясь локтями.

— Эй, девки, угомонитесь. Что за мафиозные разбор­ки? — раздался с дивана полушутливый Санькин голос. И это оскорбительное «девки», и эта насмешливая интона­ция — вдруг разом отрезвили задурманенный рассудок.

Боже! Что это я? А он?.. Ещё смеяться будет, гад ползу­чий! «Девки»! «Угомонитесь!» Ее с этой дрянью уравнял!

Брезгливо взглянула туда, где стояла Лизка, но той уже не было в прихожей. Видать, набралась ума, выскочила на улицу, даже не прикрыв за собой двери. Тогда Люба, едва сдерживаясь от крика, как можно спокойнее произнесла: — Девки, мой дорогой, на базаре семечками торгуют, понял? Ну-ка, живенько убирайся вслед за своей! Вон! Слышишь?!

Он вскочил, схватил с вешалки свою куртку и выбежал из квартиры. А у нее вдруг разом ослабли ноги. Опустилась на диван без сил, без слез. Беспомощный взгляд зацепил­ся за золотой крестик, что поблескивал на бархатке футля­ра. Взяла, повертела в руках… И тут, наконец, прорвало слезами. Пошатываясь, прошла в спальню, упала на кро­вать. Зачем он приходит?! Сколько можно издеваться над ней? Пусть живёт, где хочет и с кем хочет. Пусть всё у них будет хорошо. Только бы отстал от неё, не дергал за боль­ную душу!

Рыдала безутешно, отчаянно, в голос, как плачут по покойнику. Но боль не отступала. Может, молитву прочитать? Да хоть бы знать какую-нибудь!..

Тяжело поднялась, достала с полки запылившуюся Библию, открыла наугад… И первое, что попалось на гла­за: «Блаженны кроткие, ибо они наследуют Землю…» От­ложила книгу в сторону и долго тупо смотрела в потолок, пытаясь вникнуть в смысл странной этой фразы. Откуда кротости взяться? Муж, бывший, для неё что красная тряп­ка для быка. Кстати, по гороскопу она и впрямь Бык.

Боль потихоньку отступила. Теперь могла уже рассуж­дать почти спокойно. Как они жили вместе семнадцать лет? И где нашла она силы положить конец этому аду?

Почему-то вдруг дико свело икру ноги, да так, что хоть криком кричи. И эта внезапная острая боль перебила ту, другую, сердечную. А что, если сделать, как бабушка в дет­стве учила?.. «Ты, внученька, обиду-то вынь из души. Представь, что наматываешь её на пустую катушку и вытя­гивай, вытягивай, как резиновый жгут. Увидишь — легче станет!» Попробовать, что ли? И главное — создать зри­тельный образ.

Ухо резанул визгливый телефонный звонок. Не подой­ду — решила. Но телефон все продолжал и продолжал зво­нить.

— Любовь Борисовна, помогите, — услышала в трубке прерываемый рыданиями женский голос, — сын умер… На практике был, под Орлом. В аварию попал… Только что сообщили. Хочу домой привезти… Машина грузовая нужна.

Да что же это? Ужас какой-то! Ниночкин однокласс­ник… Мать, Валентина, у них на фабрике мастером рабо­тает… Что делать-то? И директор в командировке. На сче­те ни копейки. А помочь надо. Всякие слова соболезнова­ния в горле застряли. Одно выдохнула:

— Помогу, Валя. Только держись, слышишь? Дер­жись!

Чужое горе тут же заставило забыть все свои, по сути мелкие, беды. Откуда и силы взялись…

…После ее дня рождения муж больше не приходил. Од­нако позвонил, уже после её возвращения с похорон. Уз­нав о смерти тестя, разобиделся вконец, почему не сооб­щили, дескать, не чужие люди, грешно вспоминать обиды в такой момент, мол, отец лично его просил в случае смер­ти отвезти в родное село и похоронить вместе с матерью Любы и Натальи. В душе позлорадствовала: ишь как задело. Без него обошлись! Это наша беда, пусть своими заботами живет… А ведь был порыв набрать номер его телефона по­сле телеграммы об отце. Знала: примчится тут же. И по­следнюю волю отца исполнил бы… Он в таких делах, на­до отдать должное, не подводил. Но не позвонила. Что на­зывается: «невестке в отместку!» Только неизвестно, кому от этого хуже?

Все более постылым казался ей теперь их небольшой городок, длинный, похожий на товарный поезд угрюмый фабричный дом с обшарпанными подъездами, вонючими подвалами, в которых, как назло, все время лопались ка­нализационные трубы… Все усилия наладить производст­во оказывались пустыми и лопались. У задушенной нало­гами фабрики был уже арестован счет, отключены телефо­ны. Вместо зарплаты предлагали работникам носки, спор­тивные костюмы и прочую ерунду, полученную по бартер­ным сделкам. По вечерам люди почти не выходили из до­мов. И только в выходные, в светлое время дня, прогуливались до рынка в надежде купить что-то подешевле. В пу­стующих кинотеатрах и домах культуры собрать народ можно было только на встречи с экстрасенсами, магами, колдунами, которых развелось теперь видимо-невидимо. Разуверившийся в своих вождях люд валом валил на сеан­сы врачевателей, особенно если вход объявлялся бесплатным. Благо потом, после сеансов, заговоренная соль, якобы ис­целяющие фотографии кудесников, амулеты, заряженные их энергетикой, раскупались нарасхват. Отчаявшиеся что-либо изменить в своей судьбе, люди видели теперь в этом пана­цею от всех бед.

Любопытства ради, и сама выбралась на одно из таких зрелищ. Век бы не решилась, всё-таки стыдно в здравом-то уме, да девчонки уговорили, мол, приехала бабуля, которая снимает порчу родовыми молитвами. Зал набился битком и отнюдь не одними болезными ста­рушками, а большей частью внешне вполне здоровыми молодыми людьми.

Бабуля, маленькая, пухленькая, добродушная на вид хохлушка, в сарафане, в белой расшитой сорочке и с цве­тастым платком на голове, не вышла — выкатилась на сце­ну, крестясь под фонограмму звенящих колоколов. Вытя­нув вперед руки, как слепая, словно ощупывала перед собой пространство. Люба ничего не почувствовала: ни по­калывания, ни занемения кончиков пальцев, ни дрожи в коленках, ни озноба, ни поташнивания… И это стало раздражать: очередная лажа с целью вытряхнуть из людей по­следние деньги! Вход-то свободный, зато потом начнётся!.. А бабуля всё шептала какие-то молитвы. Ведущий и, скорее всего, телохранитель, молодой, крепко сбитый парень, продолжал что-то вещать в микрофон. Люба прислушалась. Он уговаривал не пугаться, если вдруг кто-либо из соседей закричит, заплачет, залает или закукарекает. Дескать, у кого на что сглаз: на собачью ли шерсть, на петушиные ли перья или ещё на что… Слушала его уверенный голос и усмехалась про себя. Бред сивой ко­былы! Неужели сам верит в то, что плетёт? И вся съёжи­лась от ужаса, когда на сцену с разных сторон со слезами и стонами повалил народ. Что это? Хорошо подготовлен­ный спектакль? Гипноз? Массовый психоз? И даже при­встала, узнав на сцене технолога одного из цехов, Галину. Всегда улыбчивая, а тут… Бледная, вся трясётся…

А бабка, как ни в чём не бывало, спокойно выделывала руками пассы, бубня что-то себе под нос. К великому уди­влению присутствующих, стенания людей, вышедших на сцену, мало-помалу прекращались.

И долго ещё потом вся фабрика гудела разговорами о могущественных чарах старушки. Каждый приводил свои жизненные примеры загадочных колдовских явлений. Че­го только не наслушалась! И про клубки с иглами, и про воду, которой обмывают покойника, и про могильную зе­млю, брошенную злой рукой на чей-то след… И самой вспомнилось, как однажды в детстве обнаружили они с се­строй в хлеву газетный кулек с завернутыми в него куска­ми грязного шпика, вывалянного в волосах и пепле. Пока­зали родителям. Те долго с испугом рассматривали стран­ную находку, а потом решили бросить всё это в уличную печку, на которой мать варила картошку поросятам. Тре­щало и полыхало так, что сбежались соседи. На их глазах разворотило на куски даже железную плиту. Так что же все-таки это такое? Захотелось докопаться до сути. Запоем стала читать взятые в библиотеке книги. Биоэнергетика, целительство, экстрасенсорика, магия, кармические зако­ны… Столько открылось нового, интересного. Никогда и не предполагала, что человеческая сущность хранит в себе столько тайн. Прямо-таки микрокосмос какой-то. Изучи­ла все энергетически активные точки на теле, каждый бу­горок, каждую линию на своих ладонях… Определила в квартире все геопатогенные зоны, научилась снимать себе головные боли. Но самое главное, внимательнее теперь присматривалась к людям и видела в них то, чего не заме­чала раньше. Смотришь, иной весь светится изнутри, так и тянет к нему. А другого за версту обойти хочется. Подхо­дя к кабинету директрисы, каким-то шестым чувством угадывала её настроение и, если вопрос не был срочным, при «плохих прогнозах» возвращалась обратно. И в душе усмехалась, когда мастера или технологи через какое-то время, забегая к ней в кабинет, делились: «И понесла же нелёгкая к директрисе… Попались под горячую руку…»

Был ещё один «пунктик». Никак не выходил из головы загадочный образ отца Григория. Кто он? Какие грехи прячет за чёрными одеждами? Почему так агрессивна и за­травлена его душа? Странно, но даже находила между ним и собой какое-то сходство, хотя вряд ли кому призналась бы в этом. Может, он её энергетический двойник и этим объясняется его чуть ли не мистический интерес к ней во время первых двух встреч? А неприятие её в монастыре есть не что иное, как боязнь своего прошлого, от которого хочет освободиться? А может, он обладает каким-то даром свыше и что-то подобное почувствовал в ней?

В одном из журналов вычитала статью о голотропном дыхании. Занятная вешь! Индукция необычного состояния сознания по методу американского ученого Станислава Грофа. Оказывается, психика человека стра­дает оттого, что в ней хранятся переживания даже тысяче­летней давности. И причина всех комплексов человека ле­жит в области бессознательного, куда можно проникнуть во время сеансов «погружения», когда человек как бы за­ново переживает перенесённый либо в этой, либо в «про­шлой» жизни стресс. Негативные переживания в подсоз­нании стираются, после этого человек не только чувствует себя исцелённым от физических недугов, но и становится более доброжелательным, общительным, жизнерадост­ным. После сеансов могут раскрыться творческие способ­ности, а порой выявляются такие природные дарования, о существовании которых человек и не подозревал. Пример, приводимый в статье, запал в душу. У одного учёного не­ожиданно отнялись руки. Куда ни обращался — ни точно­го диагноза, ни причины болезни установить не удалось. Знакомый психолог посоветовал прибегнуть к методу голотропного дыхания. И результат превзошел все ожида­ния. При «погружении» ученый вдруг увидел себя пред мраморными, в виде гигантских женщин, поддерживаю­щих своды какого-то дворца, колоннами. Увидел и тут же почувствовал неимоверную тяжесть в плечах, словно не каменные статуи, а сам он держал эту махину. И вспом­нил, с чего начался недуг! В его жизни появилась другая женщина. Она упорно настаивала, чтобы он ушёл из се­мьи. Ему было трудно это сделать, он испытывал страш­ные душевные муки. И, наконец, решил объясниться с же­ной письмом. Сел за печатную машинку, но не смог на­жать ни на одну клавишу. Не действовали пальцы. А потом и сами руки обвисли как плети…

Пережив всё это вторично во время сеанса, ученый об­рёл чувствительность в руках и путём ежедневных упраж­нений смог восстановить их полную подвижность.

Никакого физического недомогания Люба не чувство­вала, но очень хотелось освободиться от душевной тяже­сти, которая так мешала жить. Выписала из журнала адрес и телефон Центра, где занимались голотропным дыхани­ем, взяла день в счёт отпуска и махнула в Петербург.

Два инструктора, мужчина и женщина, оба лет тридца­ти пяти, весьма приветливые и общительные, предложили им всем, пока ещё незнакомым людям, жаждущим оку­нуться в тайну бессознательного, встать в круг. Сначала все это очень напоминало санаторные занятия по лечеб­ной гимнастике. Ходили под музыку, потягивались. Потом с закрытыми глазами танцевали какой-то индийский танец. Потом… Нет, это уж слишком! Ну как она может представить себя глиной? И почему кто-то не­знакомый должен прикасаться к ней, гладить, «вылепли­вать» из неё какую-то форму? Конечно, молодой человек лет тридцати, что стоит с ней в паре, очень мил, но как-то всё это… уж очень напрягает. Не привыкла она так.

Женщина-инструктор, заметив её смущение, тут же по­меняла напарника на женщину пожилого возраста. Это ещё куда ни шло…

— А теперь представьте, что вы — простейшие. Вы должны научиться расслабляться и не реагировать на дру­гих, что бы с вами ни происходило.

Только как тут расслабиться, как тут не реагировать, ес­ли кто-то задел потной рукой, кто-то толкнул, кто-то ис­портил тебе прическу, а тот молодой человек, с кем снача­ла была в паре, даже умудрился, и скорее всего нарочно, перекатиться через нее. И опять идут по кругу под музыку.

— Вы — пушинки. Раз-два-три! Раз-два-три! А теперь вы — киски. Ласкайтесь, мурлычьте, выгибайте спинку. Хорошо-о! А теперь каждый изобразите зверя, каким, по вашему мнению, вы были в прошлой жизни.

Отошла в сторону. С нее хватит! Не думала, не гадала, что это будет так нелегко. Казалось бы, детские забавы…

Все разбились по парам. Слава Богу, она оказалась лишней. Ещё не хватало, чтобы рядом сидел кто-то и смо­трел, что она выделывает в бессознательном состоянии. Но тут мужчина-инструктор стал объяснять, какую важ­ную роль в успехе проводимого сеанса играет «ситтер» -человек, который опекает испытуемого на протяжении всех трёх часов «погружения». «Ситтер» должен помочь подопечному пережить все эти разные состояния — будь то душевная мука, физическая боль, экстаз блаженства или страх, ужас, восторг, любовь… Эмоции должны до­стигнуть своего предела, для того чтобы психика могла ос­вободиться от них.

Когда инструктаж был закончен и все разлеглись на ма­тах, к ней подошёл мужчина-инструктор и сказал, чтобы не волновалась, в случае необходимости он будет рядом. Его напарница снова включила музыку и спокойным го­лосом стала объяснять:

— Теперь сделайте дыхание более интенсивным, глу­боким и частым. Настройте его на музыку. Попытайтесь расширить своё сознание. Избавьтесь от привычного представления о себе, как о существе, ограниченном кож­ным покровом. Представьте, что вы расширяетесь. Вот уже заполнили собой всю комнату, дом, Землю, Вселен­ную…

Нет, зря она согласилась участвовать в этом спектакле. Никогда ведь не поддавалась никакому гипнозу. И хоть уверяли её, что это не гипноз, но что значит — «расширить сознание»? Бред какой-то! Потом разозлилась уже на себя: никакой силы воли и разброд в мыслях. А ну-ка, раз запла­тила деньги да приехала сюда — давай на дело настраивай­ся! Соберись в кучу, выполняй, что велят. До чего приятная музыка. Пожалуй, так и заснуть не­долго… Однако музыкальный ритм внезапно ускорился. Подстраивать дыхание под него становилось все труднее. Закружилась голова, и заныло сердце. Потом вся покры­лась холодным потом. И уже решила было встать, чтобы прекратить все это, как вдруг почувствовала прилив сил. Необыкновенная лёгкость во всем теле, почти невесо­мость. Ощутила необычные вибрации в пальцах, словно по ним пошёл электрический ток. Потом почувствовала прохладу в ладонях, в позвоночнике, будто кто решил про­дуть её пылесосом. Странные воздушные потоки растека­лись по рукам и ногам, пересекались где-то в центре тела, питая его неведомой энергией.

Вот прохлада сменилась приятным ласкающим теплом южного солнца. Увидела себя и деревянной беседке в глу­бине санаторного двора. Она была там, в этом санатории под Краснодаром, лет так… Хотя какое значение имеет, сколько лет назад. Она что, и сейчас в этом санатории, в той же самой беседке? Похоже, что так оно и есть…

…Солнечные лучи, пробиваясь сквозь завесу вездесу­щего хмеля, щекочут лицо. Куда ни глянь — все ласкает взгляд. Прямо рай земной! Стрекотание цикад, запах роз… Все вокруг пропитано теплом, что исходит откуда-то из глубины земли… Почему она ощущает всё это так явно? Ведь находится в зале, где проходит сеанс! И здесь доволь­но прохладно… Провела рукой по дерматиновому мату. Она не спит: всё помнит, всё понимает, всё слышит… В любой момент может выйти их этого состояния… Хотя, нет! Пусть продлятся ещё несколько минут такого вот бла­женства…

Вспомнился и жилой корпус санатория. Старое здание, комната без удобств, как больничная палата: две кровати, две тумбочки, платяной шкаф да умывальник с раковиной у дверей. На первом этаже корпуса — какой-то военный восстановительный кардиологический центр…

Беспокойно заворочалась на мате. Зачем ей вспоми­нать об этом? Она ведь раз и навсегда запретила себе, за­претила… Но память беспощадно возвращала её туда, и она услышала голос:

— Девушка! Вы случайно купаться не идёте? Могу быть вашим телохранителем. А то такую красивую враз ук­радут…

Неужели это к ней? Как отвыкла она от такого просто­душного, ни к чему не обязывающего трёпа. Обернулась. Фу, какой старый гриб! Бледный, небритый, морщины под глазами. На ногах шлёпанцы… Из больницы, что ли?

— Угадали, — не очень любезно ответил он на её мыс­ленный вопрос. — Инфарктник я. Из палаты номер шесть. Читали про такую?

— А-а, значит, соседи…

Так что бояться меня не надо.

— А кто вам сказал, что я боюсь?

— Да у вас на лице написано. Вон какие глаза строгие! Профессиональная привычка? Вы случайно не в отделе кадров секретного производства работаете? У вас не взгляд — луч рентгеновский. Так смотрите, будто компот обеденный в моем желудке видите.

Ну что тут будешь делать? И не первый мужчина про этот её пронизывающий взгляд говорит. Придется Наташкины уроки в практику пускать. Как там она наставляла?.. У женщины должен быть взгляд улыбчивый, кроткий, ла­скающий. Вот сейчас соберусь и… обласкаю!

Подавила в себе усмешку, посмотрела с любопытством:

— Понял. Хотите знать, сколько мне лет? Признаюсь: в прошлый четверг сто два исполнилось. Но возраст для мужчины ничего не значит. Как там у Райкина? «Если прижать меня в тёмном коридоре да к тёплой стенке — я еще о-го-го!» Ну, а если серьёзно, в любовники набивать­ся не собираюсь. Здоровья нет. А вот речку, если хотите, покажу. Вы ведь только сегодня приехали… Я видел из ок­на палаты, как двое мужчин помогали вам нести вещи. Да и как такой привлекательной женщине не помочь?

А вообще-то он ничего… Не такой уж и старый, как сначала показалось. Лет сорок, не больше. Довольно кра­сивые, умные глаза… Только почему-то печальные. И да­же когда шутит, печаль не исчезает.

— Так говорите, что вам уже сто два?

— Так точно! Но если вы согласитесь станцевать со мной хоть один танец сегодня вечером, то обещаю сбрить щетину, и буду выглядеть лет на шестьдесят моложе.

— Ну что ж, договорились. Танцевать я люблю.

…Где это журчит вода? А-а, это они уже на речке… Си­дят на влажных камнях, опустив ноги в воду, подставив плечи под струи небольшого водопада. Её разбирает бес­причинный детский смех. А он не сводит с нее глаз. Вот ненароком коснулись друг друга ногами в воде. И сердце зашлось в восторге. Никогда ещё так не тянуло к мужчине! А ведь у него, наверное, жена, дети… Лучше не думать об этом. Не думать и не спрашивать. Не знает она ничего и знать не желает!

Захотелось открыть глаза, стряхнуть с себя подкрады­вающуюся тревогу. Что-то бессвязно замычала, мотая го­ловой. Хватит! Не надо дальше! Но тут чья-то мужская ру­ка (он или инструктор?) стала нежно гладить её голову, шею, плечи. И беспокойство исчезло. Снова вся ушла в музыку.

Вот, прислонившись к стволу толстой липы, ищет его глазами в шумной толпе танцующих курортников и не мо­жет найти. И сердце падает куда-то вниз. На глаза навора­чиваются слёзы… Этого только не хватало, разреветься да тушь по липу размазать?!

Ой! Кто это обхватил её за талию? Зачем её тащат тан­цевать? Судя по выправке, военный: придерживает од­ной рукой, вторая заложена за спину, полуботинки начищены до блеска. А у неё совершенно не слушаются но­ги. Да и с такта сбилась…

— Извините, у меня нет настроения танцевать. И во­обще, я должна идти, меня ждут, — сама удивилась неожи­данному раздражению.

— Вот те раз! А днём так твёрдо мне пообещали…

— Только тут она подняла глаза на партнёра и даже ти­хонько вскрикнула — он! Бессильно прислонилась лбом к его плечу. Алексей, так звали мужчину, взял её руку, поце­ловал в запястье, приложил к своей щеке.

— Ну, ну, успокойся, это я виноват. Не узнала? Выря­дился, тоже мне, фраер! Схватил, закружил… Но, — улыб­нулся, — самое главное, щетину сбрил, на человека похож стал, да?

Зазвучали быстрые ритмы. Бог ты мой, как красиво он танцует! Крутится чуть ли не на одной ноге. И руки залих­ватски в стороны. Все оборачиваются, улыбаются, апло­дируют им. Сумасшедший! Зачем он поднял её на руки?! Зачем кружит по площадке? Вон сердце как стучит!.. Того и гляди вырвется из груди, наберет скорость и понесётся по Вселенной. Ну вот, так и знала, до добра не доведёт. Те­перь ищет в кармане таблетки… А побледнел-то как весь.

Закрыла лицо руками. Ну, кто заставляет её вспоми­нать? Все в прошлом…

Что это звучит? Флейта? Какая чарующая мелодия. И нет сил выйти из-под её колдовской власти.

И снова тихо лоскочет о камни вода. Как газированная, облипает всё тело пузырьками: щекочет, ласкает, нежит. Какое чудо! Она впервые в жизни купается голой… Вздрогнула от прикосновения его рук. Покрылась мураш­ками. Отстраниться? Выйти на берег и одеться? Только как пересилить себя? Какие у него ласковые губы… Сколь­ко в нём нежности…

Откуда эта барабанная дробь? Прислушалась. Чуть приподняла голову. Как она не догадалась?! Алексей будит её стуком в дверь. Вот со смехом вваливается в комнату с двумя авоськами в руках.

— Кто фруктов хотел? — и выкладывает из сумки на стол персики, груши, дыни, арбузы, виноград…

— Куда столько?! Сумасшедший!

— Как куда? Ты же сказала, что любишь… А теперь: «сумасшедший!» Дождался! И от врачихи выговор полу­чил. Не зря говорят: инициатива наказуема.

— А врач-то за что тебя?

— Как же, увидела с сетками, давай отчитывать, как мальчишку: «Вы с ума сошли! Вам не десять лет, должны понимать, что более двух килограммов вам носить нельзя. И почему так быстро ходите? Вы должны щадить своё сердце. После обширного инфаркта алкоголь, курево, рез­кие движения категорически противопоказаны…» Фа-фа-фа! Ля-ля-ля!

— А ты что?

— А я говорю: «На кой чорт мнэ такой жысь нужна!»

В ушах еще звучал его смех, как вдруг в колонках уси­лителя раздался вой ветра. Резкого, шквального. И пока­залось, что это не запись звукового эффекта, а ветер бьёт­ся в большие окна зала. На душе стало сиротливо и неуют­но. Съёжилась, обхватила себя руками за плечи. Кто-то за­ботливо укрыл её пледом.

Мерзкий ветер! Злорадствуя, уносит всё в небытие. Вот они едут к морю… Вот разводят костер вдвоем, жарят шашлыки… Вот Алексей поёт под гитару… Вот ночуют в стогу свежескошенного сена… Было — не было?.. Она не в силах удержать ни одного дня, ни одного сладкого мига! Зато как мучительно долго тянутся эти жуткие двое суток. Она одна. Его в ночь увезли с приступом в окружной гос­питаль. Никуда не выходит из комнаты. Ждет. Будь про­клята эта неизвестность! Как ужаленная, вспрыгивает с постели, бежит на переговорный пункт и два часа кряду всё пытается по справке отыскать номер госпиталя. Нако­нец!

— Але. Госпиталь.

— Девушка, милая. Скажите…

— Але! Говорите. Кого вам нужно?

— Простите, я не знаю его фамилии…

— Не знаете?!

И снова безрадостное утро. Что делать? Сходить в пос­ледний раз на процедуры да собирать чемоданы в дорогу? Через двое суток её поезд. Она оставит вещи на вокзале, найдёт этот госпиталь и во что бы то ни стало увидит его! Только как пережить эту последнюю ночь?

Долго сидела на скамейке где-то в самой глуши парка. В санаторий идти не хотелось. Знакомые так и пялят на неё глаза. Никуда не деться от любопытных. Пойти на ры­нок, спрятаться, затеряться в людской толпе?..

Уже хотела подняться со скамьи. Но тут кто-то обнял сзади за плечи.

— Ага, попалась, которая кусалась! Ищу её уже битых два часа, машину держу, а она, голубушка, разгуливает се­бе… Ну, все, все, успокойся. Ну, что ты? Живой ведь… Так чего плакать? Вещи твои собрал. Чемодан и сумка уже в багажнике. Сбегай, простись да посмотри, все ли взял. Ви­дишь, в каком опять я виде? В спортивках, в шлёпанцах… Брюки медсестра отобрала. Два дня пасла меня, ни на шаг не отходила. В туалет и то под конвоем… И все же я её пе­рехитрил. Но это уже особый разговор.

Шуршит под колесами такси сырой после дождя ас­фальт. И говорить ни о чём не хочется. Только бы сидеть вот так, прижавшись друг к другу, и ласкаться губами. И не думать ни о чём…

А в номере душно. С тринадцатого этажа гостиницы весь город как на ладони. Зачем Алексей подносит к губам рюмку с коньяком? Ему ведь нельзя.

— Не спорь, Любушка, сегодня можно. Не бойся, я не­множко… тяжело мне, никогда не любил так… И теряю те­бя. И ничего не могу изменить! — закрыл глаза рукой. — Врач сегодня сказала, что комиссуют меня… Называется — приехали. Дальше некуда. А ведь у меня кроме жены и сво­их детей ещё двое племянников на содержании. Два меся­ца назад брат младший с женой в аварию попали. Следом отца схоронил. Потом мать слегла. И пошло и поехало — одно за другим. Как тут было сердцу выдержать?

Она молчит. Да и что тут говорить? Пусть выскажется, может, легче будет…

— Иногда думаю, за что мне всё это? За какие грехи? Вроде, честно жил, как говорится, «исправно службу нёс». Никому никогда не завидовал, зла не желал, наоборот, всех примирить старался, по принципу: «Ребята! Давайте жить дружно!» О детях, как мог, заботился, жену жалел, уважал… И, знаешь, все бы мог Богу простить, не раздраз­ни он меня любовью напоследок. Хотя, может, зря я на Бога ропщу? И вовсе не на беду, а в награду дано за всё, что пришлось пережить?

…Ветер стих. Теперь в динамиках во всю мощь грохотала гроза.

В тот день действительно была сильная гроза. Было душно и жарко, но они лежали, тесно прижавшись друг к другу. Так явно ощутила себя в его объятиях, что застона­ла… Небо озарилось ядовито-голубым светом, и огненная, изломанная, как чья-то судьба, пика яростно воткнулась в землю. Затрещало, зарычало, заскрежетало кругом, да так, что казалось, сейчас разнесётся в щепки этот казенный че­тырнадцатиэтажный дом. А темно, как ночью. Интересно, который сейчас час? Сколько времени осталось до поезда? Свет включать не хотелось. У Алексея на руке часы с подсветкой. Не успела спросить, полоснуло по глазам синим, будто сварочным, огнём — сейчас грохнет. И вздрогнуло здание. Сильным порывом ветра распахнуло форточку, обдало колючими брызгами дождя. Вот это да-а-а! Почему он так тяжело дышит?

— Алёша! — Почему он не отвечает? — Тебе плохо?!

— Любаша… Всё!..

Она бросается к телефону, что-то кричит в трубку. Опу­скается на колени у кровати, прижимается губами к его руке.

— Сейчас, Алёшенька, милый, сейчас! Тебя одеть?

Её вопрос растворяется в темноте. И только закрытые веки мелко вздрагивают при ослепительных вспышках молнии. Нет, шевелить его нельзя. Ну, где же они, где?! За­стряли, что ли? Наконец-то — стук в дверь их номера… Но почему так ошарашенно смотрит на нее медсестра? Сани­тары с носилками тоже изумленно застыли в открытых дверях. Господи, да она же голая! Схватила со стула халат. Вот чёрт, не найти рукава… Зачем они его заворачивают в простыню? Он что им, мумия египетская, чтобы вот так переваливать на носилки?..

— Подождите! Вы же не знаете… Ему в госпиталь! Он там лежит, — припала на миг к его губам, прошептала:

— Люблю тебя! Слышишь?!

Почему он молчит? Только смотрит… смотрит… смот­рит… И от одного этого взгляда можно сойти с ума! Поче­му они не взяли её в лифт? Железные двери захлопнулись перед самым лицом. Лязгнули так, точно хотели разрубить её пополам… Совсем не держат ноги. Только бы дойти до номера… Постель ещё пахнет его теплом. Но почему такая пустота кругом?! Будто осталась на земле одна. Будто ра­зом вымерло всё живое. Она сейчас захлебнётся этой пус­тотой!

Что это так звенит? Противно, настырно… Телефон! Такси заказывали?

— Да! Да!

Нужно встать! Нужно собраться! Делай, Люба, делай! Нужно! Нужно!

На вокзале её атаковали носильщики.

— Девушка, к какому вагону вещи подвезти? Да не к вагону ей! К телефону-автомату!

— Але! Госпиталь? Скажите, ради Бога, как самочувст­вие Безбородова Алексея Ивановича?

— А вы кто ему будете? — Почему у этой женщины та­кой враждебный голос?

— Жена! «Зачем я вру-то?»

— Семье мы уже сообщили.

— Что сообщили? — облизнула распухшие губы.

— Что положено.

— Он жив? — спросила или только подумала?

— Такую информацию даём только близким родствен­никам.

Да что она выделывается! Ну и тётка! И до чего скрипучий голос. Будто царапает металлом по стеклу!

— Ради всего святого, умоляю, скажите мне правду. Я сейчас уезжаю на Север… Я должна знать… Я люблю его!..

Как долго молчит… Что, у нее язык отсох?

— Умер он. Умер. Не успели довезти.

Трубка упала мимо рычага, беспомощно заболталась на жёстком проводе, жалобно взывая к помощи: пи-пи-пи…

Кто-то проворно подхватил её вещи, поставил на те­лежку.

— Пошли скорей, а то опоздаешь. Вагон-то какой?

— Не знаю.

— Дай твой билет, я посмотрю.

Она машинально вынула из бумажника билет. Протя­нула несколько денежных купюр.

— Куда столько! Чокнулась, что ли? Или случилось что?

Толкая тележку одной рукой, носильщик взял её под локоть и повёл к поезду, как провинившуюся безропот­ную девчонку.

— Побыстрей можешь? Опоздаешь ведь. Три мину­ты осталось…

Да, да, конечно, нужно быстрее. Еще быстрее! Бежать! Бежать без оглядки от этого кошмара! Скорее бы вскочить в вагон. Забиться в купе, закрыть голову одеялом. И двое суток не открывать глаз. Почему никуда не деться от этого звона в голове?! — «Пи-пи-пи-пи-пи… Умер он. Умер. Не ус­пели довезти. Пи-пи-пи-пи-пи!» Вот так, наверное, и схо­дят с ума. Как будто что-то переключилось в мозгу. Всё ви­дится, как в немом кино: вагоны, тележки, тюки, суетящи­еся люди… И ни звука снаружи, только этот ужасный звон в голове: «Пи-пи-пи-пи-пи!!!» … Как ей хочется умереть. Поче­му человек не может умереть сразу, по желанию?.. Почему все так смотрят на неё? Как на убийцу. Как на воровку… Боже! Да почему «как»? Что лжешь себе? Так оно и есть.

Ты украла его, а потом стала причиной его смерти. Ты! Ты! Ты! Господи! Прости меня! Помогите мне… Лю-ди-и-и!..

Разом вдруг поняла, осознала, что корчится здесь, в зале Центра, на матрасе, рвёт в отчаянии на себе волосы, одежду. И мышцы сводит судорогой. Но горю и отчаянию никак не вырваться наружу. Хоть бейся головой об пол!..

Но тут чьи-то крепкие руки взяли её за плечи, прижали к мату.

— Закричи! Заплачь! Ну?!

Как? Не умеет она плакать от горя. Почернеет, померт­веет лицом, но не скривит губ и не выдавит слезу. А серд­це сжимается так, будто кто вцепился в него железной клешней. И тут взгляд выхватил из темноты чьё-то ухмы­ляющееся лицо. Лизка?! Ей-то что надо? Дрянь такая! Ещё будет смеяться над ней… Да я тебя сейчас!.. Как хочется вцепиться в её космы, сдавить руками шею…

И сжалась словно пружина. Пальцы впились во что-то мягкое и упругое. Их уже не разжать. Из груди вырвался крик. От горя, от ненависти, от ужаса, от нестерпимо ост­рой душевной боли. Словно душила не Лизку, себя… И тут зарыдала. Взахлеб, со стоном, с причитаниями. Слова люб­ви и покаяния, мольбы и оправданий слились в едином по­токе освободившихся из какого-то плена чувств.

Кто ей так ласково гладит руки? Пальцы мягкие, жен­ские… Как приятно кто-то дует в лицо. Так обычно делала мама, когда у неё повышалась температура и она металась в бреду. Открыла глаза. Пожилая женщина улыбнулась ей и отошла в сторону. Кто она? Откуда у неё самой в руках появился этот плюшевый валик? Зачем она так вцепилась в него? Даже пальцы побелели… Чувствовала, что опухло от слёз лицо. Но это теперь почему-то совсем не смущало. Осторожно поднялась, пошатываясь, вышла из зала, оты­скала туалет и с наслаждением умылась холодной водой из-под крана. Потом сняла спортивный костюм, переоде­лась в платье, причесалась, подкрасила ресницы, губы. Долго, но совершенно бездумно смотрела на себя в зерка­ло. В голове было спокойно и пусто. Почему-то захоте­лось, как раньше, в студенческую пору, окунуться в пёст­рую толпу Невского и снова почувствовать себя девчон­кой, бесшабашной и отчаянной, самоуверенной и свое­нравной, для которой всё еще только начинается. И чувст­во такое, будто сидишь перед ареной цирка: вот медленно гаснут огни, вспыхивают разноцветные прожектора, и ты горишь сладостным ожиданием чуда…

«Лягушатник» почти не изменился. Тот же интерьер, те же светильники в виде распустившихся лилий, что всегда придавали какой-то особый уют этому полуподвальному ресторанчику. Правда, на полированных столах вместо скатертей лежали теперь изумрудные салфетки из толстой глянцевой бумаги, вырезанные в форме болотных листов. Цены, конечно, кусаются. Да ладно, в кои-то веки… Зака­зала мороженое с сиропом, с орехами и даже бокал шам­панского. Конечно, лучше бы сюда прийти с любимым мужчиной… Только где его взять, любимого? На фабрике кругом одни женщины. Работа, дом — вот её ежедневный маршрут. А куда и ходить ещё? В их маленьком городке не больно-то разбежишься. Дочка как-то, смеха ради, наду­мала её сосватать. Дала объявление в газету, в рубрику «Служба знакомств». И получилось что — вспомнить тош­но. Один претендент — закодированный пьяница, дру­гой — морячок загранплавания, любитель острых ощу­щений, третий — из мест лишения свободы да два женати­ка, нуждающихся в «интимных встречах на чужой терри­тории». Женатиков сразу отшила. Идиоты! Жен им своих мало! С уголовником завязывать отношения большого же­лания тоже не было. Морячок своими манерами отворо­тил. А бывший алкоголик оказался таким занудой… Вот уж правду говорят: ничего хорошего из того, что делается назло кому-то, не выйдет. Хотелось вызвать ревность му­жа. И зареклась: нечего людей смешить. Уж если что суж­дено — то суждено. А на нет — и суда нет.

В зале «лягушатника» включили музыку. Она испуган­но вздрогнула. Вспомнился сеанс «погружений». И пер­вый порыв был — рассчитаться и уйти, да официант куда-то подевался. Облокотилась на стол, сомкнула руки у под­бородка. И вдруг увидела перед собой Алексея, его лицо. И будто снова он здесь, рядом. Явственно ощутила теплоту его рук, бережно направляющих её в танце. И уже не чув­ствовала больше перед ним никакой вины, с которой жи­ла столько лет и которая не давала радоваться жизни.

Это состояние какой-то лёгкости, приятия бытия не проходило потом очень долго. По дороге домой, присло­нившись виском к оконному стеклу электрички, улыба­лась сама себе сквозь слёзы. За окном мелькали болоти­стые низины с пожухлой прошлогодней травой, серые ку­старники в светло-зелёной ауре едва проклюнувшейся ли­ствы. Сквозь давящие лапы замшелого валежника тянули свои белые головы к свету отчаянные подснежники. В природе, как и в жизни, угрюмое и радужное — всё впере­мешку.

Странно, но почему-то больше всего в этот момент ей хотелось увидеть бывшего мужа и рассказать ему обо всём. Не чужим же людям исповедоваться? Наталья далеко, Ни­ночка на практике. А кто ещё и есть у неё из близких? Только вот придет ли он когда-нибудь ещё к ней?

Он пришел. По первому же звонку. Взволнованный, настороженный, немного удивлённый. Вошёл в прихо­жую и застыл, встретившись с ней взглядом. Так, как сей­час, она на него уже давно не смотрела.

— Случилось что?

— Нет, всё хорошо. Просто хочется поговорить с то­бой… Что ты встал в дверях? Разденься, пройди.

Выпив рюмку коньяка, вдруг заплакала. Ощущение было такое, словно и не расставались никогда, словно он пришел домой с работы. И по взгляду его поняла, насколь­ко мудра народная поговорка о том, что сила женщины в слезах, чистых, искренних, откровенных. Рассказала всё. Сначала про отца, потом про Алексея… Всё, как на духу, в деталях, как никому бы больше в жизни не рассказала. А он смотрел на неё, как смотрят на первую зеленую траву, чудом пробившуюся из-под грязного снега. Ни шутки, ни подколки, ни свойственного ему ёрничанья. Молча, лепил из хлебного мякиша человечка, сжимал его в ладонях, рас­катывал в шарик и снова вылепливал из него неуклюжее туловище очередной ни в чём не повинной жертвы. Под­нимая на неё полные сочувствия глаза, уточнял какую-то деталь, быстро, одним залпом опрокидывал в рот крохот­ную рюмку коньяка и снова весь уходил в её исповедь.

Расстались далеко за полночь. Впервые он не попросил разрешения остаться. Потом звонил часто. Подвозил её, если было куда нужно. Заплатил их долги за квартиру, купил дочери дорогую куртку из шёлковой кожи, дал деньги на следующий сеанс голотропного дыхания и даже сделал шкафчики в туалете, о которых она его просила ещё когда жили вместе. Но тогда у него не находилось на это времени. И куда делись их противоборствующие отноше­ния? Даже дочь Ниночка, вернувшись с практики, удивля­лась той интонации, с которой она теперь разговаривала с ним. Куда-то разом исчезли все обиды. Относилась к Саньке, как к брату, которого у неё никогда не было, и ко­торого всю жизнь мечтала иметь. И даже про Лизку спра­шивала спокойно, не напрягая ни лица, ни голоса, словно она была их общей знакомой или хорошей соседкой по ле­стничной площадке. И не переставала удивляться самой себе. Откуда и когда пришла к ней эта мудрость?..

…На втором сеансе «погружений» с ней стало происхо­дить что-то очень странное. Почувствовала вдруг, что вос­парила под музыку и зависла где-то под самым потолком. Чётко разглядела даже дохлых мух за матовым стеклом плафона люстры. И возник страх: не упасть бы, хотя кра­ешком сознания понимала, что не стоит беспокоиться о теле, оно по-прежнему продолжает лежать на жёстком ма­трасе, а не витает в вышине. Словно тело было само по се­бе, а она, её суть — сама по себе.

Потом её куда-то вдруг понесло с дикой, до головокру­жения, скоростью. Почувствовала, как подступает тошно­та… Выйти, выскочить из этой сумасшедшей игры! Но — поздно! Она уже слишком далеко от своего бренного тела, которое осталось там, в зале, на матрасе, и неизвестно что вытворяет сейчас под чутким контролем инструктора.

Внезапная резкая остановка. Сквозь тихую органную музыку донесся размеренный всплеск вёсел. Увидела да­леко внизу под собой старинную лодью. А кто в лодье?.. Худощавый мужчина в чёрном дорожном подряснике. Очень похож на отца Григория, только будто чуть пониже ростом да волосы, распущенные по плечам, темнее. Какое-то время она с интересом всё так же, откуда-то сверху, со стороны, наблюдала за ним.

Вот гребец устремил тревожный взгляд на восток, при­стально следя за первыми, ещё леноватыми лучами солн­ца, что осторожно ощупывали туманную поверхность озе­ра. Смочил слюной указательный палец, поднял вверх над головой, определяя направление ветра.

Тут Люба почувствовала, как медленно, плавно, почти невесомо опускается вниз, словно планирует на подхва­ченной лёгким ветром тычинке гигантского одуванчика. Лодья всё ближе и ближе. И вдруг ясно ощутила, как боль­но жжёт кожу под мышками, будто она стерта от работы, от долгой размеренной гребли. Руки ныли и гудели так, будто их вынули из осиного гнезда. Что с ней такое? И тут до сознания дошло: да она же растворяется во плоти, в чувствах и ощущениях этого странного, незнакомого ей человека. И уже не вольна что-либо изменить или хотя бы воспротивиться происходящему.

Инок (или это была она сама?) подналёг на весла. До мыса осталось совсем немного, гребец опустил вёсла, отер пот грубой холстиной рукава, осмотрелся. Взору предста­ли радужные переливы могучей воды, фиолетовая дымка дальнего леса, изумрудные пятна ближних островов, кре­стообразные тени парящих над головой чаек… Воистину благословенные места! Только вскинул весла — раздался непонятный шум. Лодью закружило на месте, будто кто, спрятавшийся внизу, под толщей воды, вертел жалкое су­денышко на огромной ладони. Тщетно пытался инок на­править лодью в нужную сторону, она упрямо выплясыва­ла какой-то дьявольский танец. Откуда ни возьмись, нале­тел порыв шквального ветра, да такой сильный, что загу­дело, завыло в ушах. Лодья накренилась навстречу высо­кой волне. Что сейчас будет?! Однако инок успел вовремя осенить крестом и самого себя, и лодью, и этот дьяволь­ский рубеж. И хоть накрыла волна его с головой, удержал­ся в лодке. Тогда другая волна, еще более мощная, разину­ла над ним свою тёмную пасть. Тут уж Люба мысленно простилась с миром. Но и этой волне не удалось выбить инока из лодьи. Господи, вот уж правда, милость Твоя до небес, истина Твоя до облаков… Еще по разу ударило о борт, с одной, с другой стороны, и всё стихло так же вне­запно, как и началось. А инок творил молитву благодаре­ния Господу за чудесное спасение. Никогда не думала, что молитва может так заворожить…

По щекам текли слезы, щекотали нос, подбородок. По­няла, что снова в зале Центра. Хотела достать из кармана носовой платок, чтобы утереть лицо, но не было сил дви­нуть рукой. В зале теперь звучала органная музыка. И сно­ва будто провалилась вглубь веков. Опять услышала не­громкий плеск весел о воду.

Инок уже подплывал к мысу. Направил лодью к устью лесной речушки, что дерзко мутила чистоту озера своим тёмным торфяным настоем. По обеим сторонам реки колюче топорщился хвойный лес. На берегу было пустынно, но в движениях гребца появились чуткость, вкрадчивость и какая-то настороженность, как если бы он хотел прича­лить к берегу незамеченным. Боится попасть в руки диких лопарей?.. Наверное, так оно и есть.

Любе вспомнились ночлег в монастыре и шёпот Ната­льи, читающей «Завещание Лазаря Муромского»:

«На сем острове поставих крест и малу хижу, какая ра­ди телесного, тоже молитвенный храм, сирень часовню. А живущие тогда именовались около озера Онего лопяне и чудь, страшивыя сыроядцы, близ места сегоживяху. Пове­даю вам, братие, о таковых неблагодарных иноязычницах по апостолу рекшу: братия! многими скорбми подобает нам выйти в царство небесное. Много скорби и биения и раны претерпех от сих зверообразных мужей. Многажды бывши низгнаша мя от острова сего и хижу мою огню пре-даша. А сами окаянные по наущению бесовскому подле-жаху и мечты многи деяху. И сотвориша селитву близ ме­не с женами и детьми, и пакости многи твориху и глагола-ху: Калугаре! останися места сего, и хотяху мя сыроядцы убити и тело мое в яд себе сотворити».

Тут Люба почувствовала лёгкий толчок. Лодья скольз­нула носом по шелковистому покрывалу пологого мши­стого берега. Привязав лодыо за остро торчащий камень, инок осмотрелся, приложил козырьком к глазам руку. Ни единой души кругом. Скалистая гряда, протянувшаяся вдоль южной части берега, то плавно ускользала под воду, то взбугривалась острыми гранитными глыбами — ни дать ни взять греющийся на песке фантастических размеров аллигатор! Рифлёная волнами гладь песчаного берега об­манчиво надёжна — ноги то и дело проваливались сквозь спрессовавшуюся коросту песка и утопали в сыпучей мас­се. Чтобы вырвать их из плена, приходилось высоко под­нимать колени. В голые ступни вонзались пустые ракушки и острые коренья сухих водорослей.

О, как ей было всё это знакомо! Как нравился ей этот дикий берег! И как её всегда летом тянуло сюда. Каждый год они с мужем в отпуск непременно приезжали на Бесов Нос, хоть на пару дней. И почти каждый раз проделывали один и тот же путь от устья реки Черной до деревянного маяка, что возвышался на самом краю мыса и посылал светом сигна­лы проплывающим в ночи судам.

Сейчас этот берег выглядел еще более таинственным. Местами он был сплошь завален мёртвыми деревьями. Вырванные ветром прямо с корнем и до белизны обглоданные волнами, скрюченные стволы издали напоминали утопленников, выброшенных приливом на берег. Иногда деревья перекрывали путь сплошным валом, и продирать­ся иноку сквозь их цепкие ветви было нелегко. Но вот, на­конец, уставшие ноги обрели опору: пески сменились гра­нитными плитами. Теперь внимание инока приковывали древние петроглифы. То с одной, то с другой стороны на скале проявлялись контуры лосей, жирных росомах, водо­плавающих с неимоверно длинными и тонкими шеями… Блеклые изображения эти и впрямь походили на еле за­метные, точно известковые следы бесовской петляющей поступи.

Люба, бывая здесь в отпуске, любила, присев на кор­точки, водить пальцем по шероховатой поверхности, по­вторяя рисунок. Но сейчас в желаниях своих была не вольна. Инок же рассматривал замысловатые сюжеты, скло­нив голову набок. Солнце уже стояло в зените и жарило вовсю. Инок облюбовал взглядом одинокую рябинку, ка­ким-то чудом проросшую в расщелине скалы, примостил­ся в зыбкой её тени, снял с плеч берестяной кошель, до­стал ржаные лепёшки, отварную рыбу. Сорвал пучок ди­кого лука, что обильно рос в полузасыпанных землей ка­менных трещинах. Люба тоже любила погрызть эти тон­кие горьковатые пёрышки. Фиолетовые цветы луковых стеблей цвели очень долго. Она даже как-то загорелась выкопать и посадить несколько головок под окном возле дома, но ничего из этого не вышло. Как ни старалась по­ливать да лелеять — завяли.

После трапезы инока поклонило в сон. Чтобы превоз­мочь его, спустился к озеру омыться холодной водой. И вдруг выражение его лица стало таким же, как у отца Гри­гория, когда тот впервые увидел Любу в дверях домовой церкви монастыря. С чего бы это? На что он так уставил­ся?.. Ах, вот оно что! В небольшой каменной нише, надеж­но скрытой от посторонних глаз, увидела рисунок: жен­щина с большим круглым животом и мужчина, вожделён­но простирающий к ней руки. На рисунке чётко выделял­ся большой фаллос. Это, что ли, смутило инока?.. Ей ста­ло смешно. Подумаешь, эка невидаль!.. Судя по всему, здесь свершались языческие совокупления. Жизнь — как она есть. Чего уж тут пугаться?..

Трижды перекрестившись, инок заторопился прочь от греховного места. И вот, наконец, та самая лобовая скала, в центре которой на гладкой гранитной плите выбиты два беса: тучные чревоугодные тела со скрюченными ножками, квадратные головы… Как живые, вальяжно развали­лись на солнцепеке сатанинские отродья. Иллюзия чуть ли не райской благодати… Бог ты мой, а это что?.. Вокруг бесов аккуратно разложены цветочные венки, птичьи пе­рья, связки звериных клыков и даже — Любу передерну­ло — сухие змеиные шкуры…

Инок достал из заплечного мешка железный наконеч­ник остроги. Интересно, что он собирается делать? Вот начертил углём крест прямо на растопыренной лапе беса, а затем железным острием принялся выбивать его в камне. Со всех сторон зазвенел отголосками удивленный лес. Ис­пуганно встрепенулись птицы, перелетая на дальние дере­вья. В заполненных дождевой водой каменных впадинах заиграли солнечные блики. От потной одежды инока по­валил терпкий пар, и тут же злобно заныли у самого уха кровопийцы-комары. Но инок продолжал свою работу, не отвлекаясь. Люба диву давалась: что он за человек и отку­да в нём столько упорства? И в мыслях шевельнулась до­гадка: а ведь это не иначе как сам святой Лазарь!..

Но вот инок обессилел: плашмя простёрся у подножия креста. Потом перевернулся на спину, раскинул руки, как распятый, и бездумно уставился в глубокую синь неба. Как же он так, с бесами-то рядом? Разве можно притуп­лять бдительность? И только подумала — с иноком стало твориться такое!.. В висках с шумом запульсировала кровь, ноги позорно задрожали. Зрачки вспыхнули стран­ным зеленоватым светом. Стоп, стоп, стоп! Где-то она уже видела… Вспомнила! Монастырь. Ночь. Колокольня. На­пряженный взгляд отца Григория. Захлопнувшаяся перед самым её лицом дверь… Так вот оно что… Не дают иноку покоя увиденные в нише картинки плотских забав!.. По­трясенная этим неожиданным для себя открытием, Люба ждала, что будет дальше. Инок встал на колени в отчая­нии, возвёл руки к небу и принялся неистово молиться. А после долгой молитвы снова ринулся в схватку с бесом. Так яро долбил скалу, что вздулись до синевы вены на шее. Упрямо стучал по камню до тех пор, пока не распахнулся над бесами крест во всей своей сверкающей красе. Выпу­чив квадратные глаза и растопырив трехпалые лапы, бесы, казалось, пятились от одержимого инока. А с неба глядел на всё это едва народившийся месяц. Шатаясь от устало­сти, инок медленно побрёл в лес и без чувств пал на сухой мох.

И как только тело инока коснулось земли, Люба снова почувствовала себя невесомой. Неведомая сила стремительно понесла её по какому-то тёмному извилистому ко­ридору, выделывая такие виражи, что Любе казалось — сейчас угаснет сознание. Однажды в своей жизни она уже испытала нечто подобное, когда зятек, Анатолий, взял её на борт вертолета и они, обходя грозовую тучу, всё же по­пали в турбулентный поток. Вертолёт швыряло во все сто­роны, как подхваченный бурей сухой осенний лист. Поте­рялось ощущение земли. За стеклом иллюминатора хао­тично метались клубы тёмных облаков, пронизываемые огненными копьями молний. И казалось, этому аду не бу­дет конца…

Почувствовала под руками гладкую прохладу дермати­нового мата. Значит, она снова в зале. Раз звучит музыка — сеанс не закончился. Какой приятный гитарный пере­бор… Вспомнился отпуск, ночлег на Бесовом Носу. Они были там вчетвером: она, Наталья, Санька, Анатолий. Си­дели на том же самом месте, где выбивал крест инок. Ше­лестела на ночном ветру шатровая палатка. Искры костра устремлялись в небо и таяли в звёздной темноте. А в сторо­не изнывал в одиночестве прикованный крестом к скале бес (гранитная плита с изображением бесихи вывезена учеными в Петербург и уже немало лет мирно покоится в каком-то музее). Наталья пела. Мужчины, покачивая в такт головами, тихо, но с чувством вторили ей:

«Море встаёт за волной волна, а за стеной стена…»

У Саньки морская тема любимая — как-никак целых три года на подлодке отслужил. Выводил так старательно, аж пульсировала жилка на виске. Любе захотелось потрафить мужу, она тоже подхватила припев, громко, с каким-то да­же вызовом. Но муж, то ли в шутку, то ли всерьёз, осадил её:

— Ну-ну, Любушка, потише! Слушай гитару, пожа­луйста. А то уходишь с тональности и портишь такую чуд­ную песню.

Вот идиот! Для него ж старалась. Ничего не понял. И потом… Это она-то «портит»?! Подумаешь, хор Пятницко­го. И что он к ней всё время цепляется? Видит Бог, спо­койно сидела, никого не трогала… Подогретая спиртным стихия сходу принялась бунтовать.

— А если я не хочу тихо? А если я хочу громко? И пле­вать мне на твои замечания! Все-то ты меня учишь. Надо­ело! Да и кто ты такой, в конце-то концов? И в отпуске от тебя покоя нет!

— Ну что за человек?! Слово ей не скажи. Сразу начи­нает в бутылку лезть, — тоже вскипел муж. — Хоть бы ты, что ль, Наталья, на неё повлияла… Училась бы у сестры, — кивнул на Наталью, — младше тебя, а умнее.

— Ну, хватит вам, ребята. Что ты, Санька, Любу драз­нишь? — вступилась за сестру Наталья.

Только не больно-то Любе нужна её защита. Праведни­ца нашлась! А Санька тоже хорош! Всю жизнь у него чу­жие бабы лучше собственной жены. На Наталью смотрит как мартовский кот. Вскочила в гневе и вдруг явственно увидела сквозь дрожащее пламя костра, как вожделенно задёргался, заплясал от злорадства на камне уродливый бес. И тут бы остановиться, но себя уже не обуздать. В го­лове моментально созрел мстительный план.

— Ты только подумай, Толик! Мы, оказывается, с то­бой люди второго сорта. У нас, видите ли, музыкального слуха нет. Ущербные, не чета некоторым… А не уединить­ся ли нам в таком случае? Как ты на это смотришь?

Анатолий, потупив взгляд, молчал, явно не желая уча­ствовать в назревающем скандале.

— Ну, началось… — вздохнул Санька. — В своем ре­пертуаре…

— Да идите вы все знаете куда?! — Люба вскочила и бросилась к озеру.

На поверхности чёрной глади светло покачивалась лунная дорожка. И эта лунная дорожка, и невозмути­мый покой, казалось, разлитый в самом воздухе, выво­дили из себя ещё больше. Со злостью швырнула в воду подвернувшийся под руку камень. Но тихая вода сглот­нула его, плавно распустила в стороны ленивые сытые круги. Дорожка чуть подрожала, и снова все стало как прежде. И от этого не пробиваемого ничем покоя всё те­ло Любы покрылось нестерпимым нервным зудом. Хоть плачь, хоть из кожи вон лезь, хоть круши вокруг себя всё и вся! Рот они ей заткнуть хотят? Как бы не так!.. Сложив ладони рупором, изо всех сил крикнула, надрывно и ис­терично:

Э-ге-ге-е-е!

Откуда-то со стороны древнего монастыря откликну­лось эхо, таинственно, многократно, Любу разобрало ещё больше.

— Ха-а-а!

— Ха! Ха! Ха! Ха! Ха! — раздалось в ответ. Сначала громко и зычно, потом все глуше и тише, словно разбу­женный ею дьявольский смех решил устроить перекличку в веках. Победно обернулась в сторону костра и обом­лела. Бес, казалось, воспарил над скалой, висел теперь головой вниз, не в силах вырвать свою шкодливую лапу из-под креста.

Это я-а-а! — она уже не могла остановиться. Та-я-а-! — по зыбкой ряби воды испуганно убегало прочь от неё эхо. Последний звук, высокий и жалобный, еще долго висел над озером. Даже сейчас, вспоминая, яв­ственно слышала щемящую эту ноту. Почему всё так глу­боко и больно застряло в сердце? Тот вечер закончился скандалом. Вытворяла такое — вспомнить стыдно… Так зачем и вспоминать? Разве её в том вина? Это всё он, бес! Это ему всё неймётся! Забыть! Скорее всё забыть!..

И снова настроилась на светлое. Воспарила над зем­лей… Как интересно звучит тишина! На небе появилось странное свечение. Что это? Северное сияние? Очень по­хоже. Свечение оформилось в призрачный купол и завис­ло над тёмной водой, безмолвно созывая под свою защиту все мечущиеся неприкаянные души (никогда раньше не приходило в голову, что купол похож на колокол). Зазву­чала музыка, проникновенная, божественная. Вместе с ней откуда-то из темноты звездной выси стал ниспадать таинственный всеобъемлющий шёпот.

«…Аз приидох на место сие, помолихсия, отидох и гла­голах в себе: се покой, зде вселюся во веки, и поставих крест и хижу малу, ископах себе пещеру вне монастыря. По мале же времени приидеже ко мне муж лопянин ста­рейший, нося на руку отроча слепа от рождения и глагола мне: да сотвериши его здорова и мы отидем от острова се­го».

И снова увидела инока. Опять ощутила себя слиянной с его плотью. Вот он гладит рукой дитя, глаза которого по­ражают неподвижностью. В них отражается голубое небо, облака, но ничто не проникает вглубь младенческой ду­ши. Инок осторожно берёт дитя на руки, встаёт с ним пред образами святыми и творит о нём моление ко Господу и пречистой его Богоматери. Молится долго, самозабвенно, и не раз слезами заполняется взор его. И нет у инока жела­ния сильнее, чем одарить прозрением безгрешное дитя, которое все крепче, все доверчивее прижимается к его плечу. Нежные крошечные пальчики щекотливо ползают по груди, пробуждая неведомые доселе чувства. Как хочет­ся иноку сотворить чудо именем Господним! Что это с ним? Ему плохо? С каким пугливым любопытством смот­рит на него ребёнок… Смотрит?! Так он же был совсем слепой! Медленно опустил инок дитя на землю. Не видя, не слыша ничего более, шатаясь побрел к своей хижине и в беспамятстве рухнул на твёрдое ложе своё…

«Пресвятая Владычице, Богородице, моли о нас, грешных. Милосердия двери отверзи нам, благословенная Богородице, надеющиеся на тя да не погибнем, но да избавимся тобою от бед…»

Люба открывает глаза. «Ты бо еси спасение рода Хри­стианского!» — шепчут губы. Что за странные несвязные слова?.. Тяжесть в теле неимоверная. Некоторое время она лежит без движения, «акклиматизируется» в собственной плоти. Постепенно чувство тяжести проходит, и мысли снова роем начинают тесниться в голове. Ишь куда её за­несло! Не иначе как вторглась в сгусток какого-то инфор­мационного поля прошлого… Только зачем ей нужно бы­ло видеть всё это?

А перед глазами чудотворец Лазарь с прозревшим мла­денцем на руках. Да, это именно Лазарь, теперь уже нет сомнений. «Господи! Не оставь и нас, грешных! Одари прозрением Истины!»…

…Возвращалась из Питера домой в пят­ницу. Ехать было всего ничего — два часа электричкой, однако пришлось помаяться. Из-за ремонтных работ на железнодорожных путях электрички отправлялись только из Рыбацкого. Второпях от руки нацарапанное расписа­ние валялось на полу у кассы, затоптанное и заплёванное семечками. В динамике громкоговорителя вместо объяв­лений что-то хрипело, скрежетало, щёлкало. Пассажиры, не зная номера нужной им платформы, шумными толпа­ми, с сумками, рюкзаками, авоськами, метались по под­земному переходу. Наконец подали состав. Теперь нужно было попробовать «вбиться» в вагон. Какая-то тётка изо всех сил упиралась в неё локтями, как зеницу ока оберегая па­кет с саженцами помидоров.

— Шевелись, давай! Как неживая… Чего уставилась? И смотрит… Глаза у тебя какие-то…

А Любе, и правда, было никак не влиться в эту суету. Она всё ещё продолжала смотреть на мир глазами инока. И хоть то, что творилось на перроне, казалось диким, од­нако не раздражало, не выводило из себя, как прежде, а вызывало лишь горькую жалость к этим поистине несча­стным людям, одержимым стадным чувством. Толпа давила, толкалась, ругалась… Любу крутило в этой кутерьме, как сухую ветку, сорванную ветром с дерева и брошенную в мутную воду оголтелого весеннего ручья. Раньше бы её уже подняло: «Что за народ такой? Сумасшедшие! Неуже­ли нельзя поосторожней? Не люди, а дикари какие-то. Вот уж, воистину, страна дураков». Но сегодня чувствовала се­бя настолько спокойно, что сама себе диву давалась. Ума набралась, что ли? Или поняла, наконец, простую истину, что ощущение счастья не приходит извне, а рождается внутри нас и, чтобы обрести его, нужно переделать себя, а не окружающий мир.

Женщина, что толкала её локтями, угомонилась нако­нец, нашла себе местечко. Успокоившись, смотрела те­перь на неё совсем не враждебно, скорее извиняюще. Да­же попыталась завязать разговор:

— Не мудрено человеческий облик потерять. Издева­ются над людьми, как хотят. Зарплату по полгода не пла­тят… Единственное спасение — дача, так и тут что устрои­ли! Мало того, что цены взвинтили чуть не в два раза, вся пенсия на билеты уходит, так ещё в разгар сезона профи­лактику путей надумали делать. А потом кричат, что всё для людей, всё для блага человека. Слушать тошно.

Её поддержали другие пассажиры, гнев перекинулся на горе-правителей.

— Не держались бы за свои кресла, коль сил и ума нет порядок в стране навести.

— Кто по доброй воле уступит место у кормушки? Да и сами мы виноваты. В какой стране народ без зарплаты год работать будет? А они, знай, себе оклады повышают…

— Им до нас и дела нет. Благо у самих счета в загра­ничных банках. Только орут про гласность и демократию, а народ — с голоду подыхай.

Люба пристально вглядывалась в лица людей, усталые, разгневанные, возбуждённые, и ей казалось, что все охва­чены каким-то невидимым пламенем. Поразилась прон­зившей её мысли: мы все в этой жизни сами себя сжигаем! Кто быстро и отчаянно, как раскольники, кто — медлен­но, но так же беспощадно, как эти люди в вагоне, что да­вятся и ругаются, стенают и кричат. И везде этот вечный дух противоборства! Никуда не вырваться из плена грехов. Одни захлестнуты завистью, другие — гордыней, третьи — злобой, кто-то помешался на деньгах и власти…

Уже подъезжая к дому, невольно вспомнила бои мест­ного значения, которые столько лет вели с мужем. Как на­учиться быть всегда терпимой, не раздражаться попусту?..

Вот стала мягче, добрее — и он уже готов идти навстречу… Интересно, зачем Санька забегал к ним перед её отъездом в Питер? Сам вроде тоже в командировку собирался… До­ма была только Ниночка, сказал ей, что есть важный раз­говор к маме, то есть к ней, Любе. Обещал позвонить в вы­ходные, когда вернётся из командировки. Хотелось бы знать, о чём собирается говорить с ней.

На следующий день, в субботу, с утра на небе не бы­ло ни облачка. По всем прогнозам день обещал быть жарким. Хотела, было, пойти с дочкой позагорать за фаб­рику. Там они обычно стелили на траву покрывало и раздевались догола — кусты и высокая трава прятали их от постороннего глаза. Но на этот раз остановила мысль: вдруг Санька позвонит, как обещал. Осталась дома, благо было что почитать — выпросила в библиоте­ке чуть не весь годовой выпуск журнала «Знак вопроса». За чтением незаметно прошёл день. Солнышко переме­стилось по небу и теперь стало донимать даже сквозь плотные шторы в гостиной. Любу сморило. Увидела се­бя в чужой полупустой комнате. В центре комнаты — железная кровать, на ней лежит Санька, тело по грудь закрыто простыней. Она сидит возле него. Рядом стоят Наталья с Анатолием. Сестра тихо всхлипывает. Анато­лий вздыхает и качает головой. Кто-то сказал, что Сань­ка умер. Но они никак не могут в это поверить. Она тро­гает его неестественно скрещенные на груди руки. Они тёплые, мягкие. Похоже, что просто спит… Однако бу­дить страшно. И всё-таки осторожно проводит рукой по его лицу. Он, точно притягиваемый каким-то невиди­мым магнитом, начинает медленно подниматься, са­дится в постели. Она в ужасе, чтобы не закричать, при­крывает свой рот рукой. А он подмигивает ей и озорно фыркает в кулак. Потом хохочет. Сотрясается всем те­лом в беззвучном приступе смеха, голова бессильно по­качивается из стороны в сторону. Он всегда хохочет так азартно. Вот уже смеются и Наталья с Анатолием, и она сама, но не радостно, а истерично, до слез, до колик в боку, как смеются при смертельной пытке щекоткой. И не могут остановиться… И вдруг все разом прекращает­ся. Она растерянно оглядывается и видит в дальнем углу комнаты отца Григория. Он сидит на табуретке, скорб­но обхватив себя за плечи руками, и тихо раскачивается из стороны в сторону.

Открыла глаза, села на диване, замотала головой, пыта­ясь отогнать страшный сон. Разве можно спать на закате?! Сколько раз в детстве мама предостерегала. Сны в такое время суток всегда противные да страшные. И главное, со­знаешь, что сон, а не очнуться, не раскрыть глаза, словно кто ресницы склеил.

Прошла на кухню, достала из холодильника кипячёную воду, развела пополам с брусничным соком. Немного ото­шла от этой жути. Есть не хотелось. Когда остается дома одна, всё больше на бутербродах. Вернулась в гостиную. В глаза бросилась фотография мужа, что была вставлена ме­жду стеклами серванта. Ему здесь лет двадцать. Из армии прислал. В бескозырке, в морской форме. В раскосых, монгольского типа глазах застенчивость и смущение. Смотрел, наверное, прямо в объектив фотоаппарата, по­тому как с какой стороны ни взгляни, все время в упор смотрит, улыбается. А душа вдруг ни с того ни с сего что-то затревожилась. Включила телевизор. Но мексиканский сериал не увлёк. Взгляд то и дело упрямо упирался в фото­графию. И дурацкий сон этот в голове засел. Гнать, гнать все плохие мысли — не притягивать беду. Только где там. Заметалась по квартире, как птица в клетке: из спальни в кухню, из кухни в гостиную… А он, Санька, так и следит за нею взглядом!

Достала фотографию из-за стекла, положила перед собой на журнальный столик. Почему у него такое ма­ленькое биополе? Будто обрубили со всех сторон… Тут же урезонила себя: «Убери руки с фотографии, не гневи Бога. Зачем лезть в чужое будущее? Возомнила из себя ясновидящую!..» А попробовать всё-таки хочется. Вдруг получится? Закрыла фотографию ладонями. В памяти замелькали эпизоды их совместной семейной жизни. Вот Санька встречает её из роддома. А это их комната в общежитии, в которой жили три года после женитьбы (Санька тогда работал на Кировском заводе), — девять метров на две семьи. Кровати отгорожены друг от друга простынями. Рядом детские коляски. То у одних плачет ребёнок, то у других. Не ночи, а сплошные кошмары. И неплохие вроде соседи были, но так опостылели друг другу — отвернувшись, не наглядеться! Потом увидела посёлок, где жили его родители. Как она любила туда ез­дить!

Картинки из прошлого замелькали чаще. И вот уже перед мысленным взором проходят совсем недавние эпизоды: молча слушает её рассказ об Алексее и мнёт человечков из хлебного мякиша, делает полку в туалете и весь вспыхивает лицом от её похвалы… И вдруг почувст­вовала, что тело становится таким легким — вот — вот со­всем растворится в воздухе. Интересно, как это она ока­залась у окна, ведь не вставала со своего места?.. Теперь поднимается над полом — выше, еще выше… Над до­мом, над фабрикой, над городом. Вот от города осталось уже только зарево уличных фонарей да пыхтящие едким дымом трубы алюминиевого завода… Что за чертовщи­на?! Какое-то шоссе. На нём скопление машин. Автобу­сы, кран, «ЗИЛ», «Скорая», ГАИшная «мигалка»… Ава­рия, что ли?.. На обочине дороги изуродованные «Жигу­ли». Капот весь забрызган кровью. На треснувшем зад­нем стекле резиновая рука. Такую же игрушку они купи­ли для своей «шестерки» на юге, ещё когда жили с Сань­кой. Во время быстрой езды при обгоне рука ритмично помахивала, словно дразня водителей отставших машин. Сейчас рука безжизненно опушена вниз. На носилках возле машины лежит человек, с головой накрытый белой простыней…

Внезапно видение исчезло. Снова оказалась в своей квартире, в кресле. Лихорадит, как при гриппе. Тяжесть в ногах — словно на каждую навесили по пудовой гире… Ощущая разбитость во всём теле, ещё долго сидела, не шевелясь… Нет, больше нельзя истязать себя такими экспериментами! Чокнуться можно! Добром не кончит­ся, как вон у Людмилы. Та работала у них на фабрике технологом. Странная немного… Посмеивались над ней в цехе все. Не лечила, не гадала, пропавших искала. Не раз сетовала девчонкам, что после каждого сеанса начи­наются такие головные боли — хоть криком кричи. И на­строение — хуже некуда. Потом под поезд попала. Сама бросилась или кто «помог» — неизвестно.

И что же это так лихорадит?! Скорее бы Ниночка при­шла…

И — не успела дочь войти — взмолилась:

— Доченька, позвони Лизке, спроси, нет ли каких вес­тей от папы. Обещал же позвонить… Что-то у меня душа не на месте.

Но успокоиться не могла даже тогда, когда узнала, что он только что звонил Лизке, сказал, что всё в порядке, вы­езжает домой завтра рано утром.

Весь следующий день тоже просидела дома. Решила на­печь пирогов. Но ничего не ладилось, всё валилось из рук. Разбила заварочный чайник, поранила палец тёркой, нечаянно разрезала на столе новую клеёнку. А когда вы­скользнула из рук тарелка с пирогом, расплакалась, как ребёнок. Да что со мной?! Жду его, к