Надежда Борисовна Васильева

Бесовы следки

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

Редактор Элина Георгиевна Растатурина

© Надежда Борисовна Васильева, 2018

«Бесовы следки» — повесть из трилогии под названием «Когда ангелы поют», которая вошла в финал Международной Бунинской премии в 2013 году. Главная героиня, врач-травматолог по профессии — личность яркая, противоречивая, необузданная в своих желаниях и устремлениях, переосмысливает свои жизненные ориентиры. Дорога к Храму души у каждого своя, порой очень нелёгкая, выстраданная, и от того ещё более осознанная и необходимая.

16+

ISBN 978-5-4490-6200-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Бесовы следки
2. I
3. II
4. III

I

Всю ночь мерещилась большая чёрная подстреленная птица. Всё пыталась взлететь и не могла. Только беспо­мощно махала крыльями. Татьяне хотелось, чтобы птица непременно улетела. Чувствовала себя этим подранком. И молила — то ли себя, то ли её: — Ну, давай же, лети, ну!

Даже муж Анатолий проснулся и тронул её за плечо.

— Танюш, ты чего?

Но она не ответила, а только досадно отвернулась. И снова эта птица: ещё один рывок, ещё взмах растрепанных крыльев… Над поляной закружились чёрные перья, птица всё-таки взлетела, набрала высоту и уже почти скрылась из виду, но почему-то вернулась обратно, паря в воздухе, над самой её головой. Теперь уже отчетливо было видно, что это король птиц — чёрный дятел. И вдруг… выстрел! Дуплетом! Распластав крылья, птица замерла в полёте, её тень легко опустилась на поднятое к небу лицо Татьяны. Мягкое прикосновение бархатистой глади оперенья, вол­на холода, пробежавшая по крепко сжатым скулам…

Сквозь сон услышала, будто кто-то легко стукнул в ок­но. «Татьяныч!» Что это? Чей голос позвал её сейчас? И кто мог стучать? Они ведь на пятом этаже… Господи! Пря­мо мистика какая-то!

Открыла балконную дверь. В лицо пахнуло талым сне­гом. На улице ни звука. Однако в голове отчетливым эхом все ещё звучало: «Татьяныч!»

Включила свет, взглянула на часы. Пять утра. Прошла на кухню, взяла с подоконника сигареты, закурила. Что же это за чертовщина такая? А может, Федька забил тревогу? Так вроде всё в порядке…

Федька — её домовой. Она любит рассказывать про него своим знакомым. Те изумленно округляют глаза: «Ты, врач, и веришь?!»

Татьяна пропускает это мимо ушей. Федька ей дорог с детства. Это все, что осталось у неё на память от бабули. Та передала ей Федьку в последнюю их встречу, словно пред­чувствовала что… «Я — старая, ему со мной скучно, а тебе ещё послужит…» Научила, чем заманить Федьку в сумку, как выпустить на новом месте, где поставить для него уго­щение да не забыть прошептать трижды простенькое, од­нако весьма важное присловье: «Домовой, домовой! Приходи дружить со мной. Будем вместе жить, будем крепко дружить. Я — тебя, ты меня — любить».

И до того Татьяна часто думала о Федьке, что даже пыта­лась представить, какой он на самом деле: мохнатый, с мягкими, как у кота, лапами, по-собачьи умными глазами и с цепким обезьяньим хвостом. Невидимый Федька, бабулин любимец, служил ей верно. Если Татьяна вдруг за­сыпала, забыв выключить свет, он предупредительно вы­рубал пробки. А однажды спас от пожара. В четыре часа ночи ни с того ни с сего зазвонил будильник. Распахнув дверь на кухню, Татьяна увидела, что металлический диск электроплиты раскален докрасна. Деревянная хлебница, рядом на столе, уже принялась тлеть.

Выключив плитку, она взяла будильник в руки, не веря своим глазам: стрелка звонка стояла на семи.

Муж все её разговоры про Федьку воспринимал с ух­мылкой: мол, чем бы дитя ни тешилось… Но последний случай заставил и его озадаченно почесать в голове. Как-то вечером вся семья тихо-мирно смотрела телевизор. Вдруг в прихожей кто-то запищал. Потом послышались чьи-то лёгкие шажки по линолеумовому полу. Ни кота, ни собаки в квартире не держали. Чертыхаясь, Анатолий пошлёпал в кухню да так и обомлел: настенный шкаф с посудой накренился, вот-вот рухнет. Гвозди отошли от стены сантиметра на четыре. Ещё немного и было бы звону на весь дом. Обласкивая Федьку добрыми слова­ми, Татьяна налила ему в блюдце сливок и поставила около электроплиты. Анатолий только головой покачал, а сам утром первым побежал смотреть, принял ли Федь­ка угощение…

Сколько раз предостерегал их Федька от беды. Вот и этот тревожный стук в окно… Что-то случилось, как пить дать… Только что? А в голове снова прозвучало: «Татья-ныч!!!» Боже мой! Она сразу всё поняла! Так звал ее только Титыч. Несколько часов назад она впервые за четверо су­ток оставила его в больнице одного. Приступ миновал, и он, наконец, успокоился, заснул. Она еле отходила его в этот раз… А дома, скинув плащ и сапоги, рухнула на диван и провалилась в душную глубокую яму.

И вдруг этот стук!.. Надо бежать! Кинула в сумку сига­реты, щёлкнула замком двери. На одном духе пролетела четыре лестничных пролёта. Так и есть! У крыльца уже разворачивалась «скорая». Андрюха, дежурный водитель, распахивая перед ней дверь кабины, выдохнул: «Умер! Михална!» — и хотел ещё что-то добавить, но она ошпари­ла его негодующим взглядом:

— Не каркай! Жми, давай!

А когда неподвижное и такое чужое тело Титыча отне­сли в морг, попросила того же Андрюху отвезти её в лес.

Только-только начал отсчитывать первые дни апрель. На опушках проталины уже обсохли. Грязный снег в низи­нах ноздревато топорщился, стыдливо пуская из-под себя на дорогу мутные ручьи.

В прошлом году в это же время они с Титычем уже во­всю собирали и закатывали в банки берёзовый сок. «Суковица», как называл берёзовый сок Титыч, хранилась в гараже до самой осени… Ах, Титыч, Титыч! Умереть в такую пору! Когда всё, наконец, словно очнувшись от обморока, оживает после нудной и такой постылой зимы… Белые стволы берез пачкали руки. Гладкая берёста холодила ладони. От соприкосновений со стволами плащ забелел известковыми пятнами. И только Титыча больше нет!.. Голова снова наливалась свинцом. Господи! Хоть бы вы­плакаться, что ли! По-бабьи, с причитаниями, с жало­стью к себе… Только чёрта с два! Бабьего, видно, в ней мало, потому и не разродиться душе безутешными слеза­ми, хоть не было в её жизни более истошного горя. Бабу­ля, которую считала она самым близким себе человеком, умерла, когда Татьяна была в плавании. На могилу к ней она не ездила ни разу. Не признавала венков и памятни­ков. Память не в холодных камнях и бумажных цветах… Вот и вышло, что со смертью родного человека она так близко столкнулась впервые. Да, родного, она не огово­рилась, хоть и знала Титыча всего лет пять, не больше. Такое бывает. Ведь истинное родство по духу, а не по крови. Он не был её родственником. Познакомились в поликлинике, на приёме…

— Ну, кто там следующий? — устало заглянула Тать­яна в дверной проём. Терпеть не могла приёмов! Ещё операции ладно… С годами вся эта врачебная практика и вовсе надоела до тошноты. По молодости нравилось чув­ствовать себя хозяйкой, от которой зависят все эти такие беспомощные люди. Из серой массы ноющих и жалую­щихся научилась от скуки выделять тех, с кем общаться было интересно. Даже стала ждать таких встреч и, к уди­влению медсестер, в таких случаях вся расцветала на гла­зах. Правда, случалось это редко. Чаще были дни, пол­ные болотной тоски, когда, позёвывая, то и дело с тос­кой смотрела на часы и мечтала лишь о том, как бы ско­рее облачиться в лесную одежду, вскинуть на плечи рюк­зак и почувствовать под собой упругое сиденье мотоци­кла. Тот, кто видел Татьяну на приёме, не мог предста­вить её в ватных штанах, болотных сапогах, в накинутой на плечи фуфайке. И наоборот, кому приходилось с ней охотиться, не верилось, что эта метко стреляющая и та­кая уверенная в лесу женщина может носить накрахма­ленный халат, туфли на высоком каблуке и пышную вы­сокую причёску. Боже! Скорее бы в лес!

— Больной! Нельзя поживее? — поторопила она чуть замешкавшегося за белоснежной ситцевой ширмой муж­чину.

— Меня вообще-то Титычем все зовут, — донёсся до неё спокойный мужской голос.

— Неужели? — приподняла бровь Татьяна, а сама всё пыталась угадать по голосу, сколько же ему лет. Похоже, около пятидесяти. Взглянула на карточку. Ого! Ошиблась на целых тринадцать лет!

— Ну, раз так, садитесь, Титыч, — и, не скрывая любо­пытства, кивнула на стул, что стоял сбоку от стола.

— Как кличут? Иванов? Петров? Сидоров? — ёрни­чая, улыбнулась она, радуясь тому, что какой бы ни был, а последний на сегодняшний день и впереди выход­ной…

— Так точно, дочка, Сидоров, и звать Иваном, — охот­но откликнувшись на её шутку, отрапортовал он.

— У-у-у-у! Чую военную выправку! В каких войсках служить изволили?

— В ракетно-костыльных, милая, — лукаво прищу­рился он.

— Охрана, что ли?

— Она.

— Стало быть, выстраивали вечером своих «орёликов», ставили перед ними важную государственную задачу по охране объектов народного хозяйства и… погромыхали, родимые.

— Откуда и знаете всё?..

— Хм! — усмехнулась Татьяна, подпёрла щёку кула­ком, с интересом стала разглядывать пожилого человека, диву даваясь, какое у того моложавое лицо. Пепельного цвета волосы лежали волнами, будто только после бани. В продолговатых серых глазах играла улыбка. «Ну и дед! Хоть под божницу сажай! — с удовольствием отметила про себя она. — И юмора, и ума, и достоинства в меру… А ведь редкий человек умеет красиво стареть»…

— На что ж, милейший Иван Титыч, жалуетесь?

— Да косточка на ноге что-то вспухла… Давно беспо­коит. Помоги, дочка, чем можешь. Не любитель я по боль­ницам ходить, да хочется к весне в хорошей форме быть. До леса я сам не свой.

— Неужели?! — Лицо у Татьяны засветилось. В лес ез­дили они с мужем почти каждый день, с марта по ноябрь. Зимний лес Татьяна не воспринимала. Ей, выросшей в южных краях, он казался мёртвым. Застылые деревья, снег — белой простыней, как в покойницкой. Зато летом…

В лесу Татьяна любила ходить одна. Анатолий долго не мог к этому привыкнуть, всё боялся, что она заблудится. Чудак. Как можно заблудиться в лесу? Она никогда не бра­ла с собой компаса, не выискивала дорогу по солнцу или ещё каким приметам. Собьётся с тропки — глянет на вер­хушки сосен и крикнет: «Лес Борович! Куда идти?» Повер­нётся вокруг — глядь: мелькнуло что-то в глазах, будто кто платком махнул. Туда и идёт. Выбьется с грибов — опять к Лесу Боровичу за советом. Не в ту сторону пойдёт — вся об сучья да об ветки обдерётся, спотыкаться начнет. Тут и ёжику понятно — поворачивай обратно.

Охота и рыбалка были любимыми темами её разговора. Как говорится, на ловца и зверь бежит. Лес любит… Зна­чит, родная душа. Это хорошо.

— Работаете ещё? — поинтересовалась Татьяна.

— Нет, на пенсии, четвёртый год уж… Рыбачу, охо­чусь, грибы да ягоды своей хозяйке ношу.

— Счастливый! — с искренней завистью вздохнула Татьяна. Губы Титыча чуть тронула добродушная усмеш­ка.

— Всему свое время. И вы, голубушка, от счастья это­го никуда не денетесь.

— Скорее бы! — вполне серьёзно вырвалось у неё. — Была б моя воля, всю жизнь в лесу жила! — И, совсем не­ожиданно для себя, спросила: — А дробь «тройка» у вас есть?

— А как же!

— Ну, тогда, Титыч, я с вами играю! — радостно потер­ла ладони Татьяна. — Вот вылечу вашу косточку и в благо­дарность потребую, чтобы в лес с собой взяли да по местам своим заветным провели…

— Непременно. Я их в секрете от хороших людей не держу.

Так началось их знакомство. С тех пор в лес они езди­ли втроём, они с мужем и Титыч. Дед, как все карелы, был немногословен. Она в лесу лишних разговоров тоже не любила. Приехав на место, Титыч в двух словах, а ча­ще при помощи жестов объяснял, что к чему, и они рас­ходились.

Только вечером у костра за чаем Титыч неторопливо рассказывал об особенностях каждого болотца, бора, вырубки. Откуда и знал столько… Рядом с ним Татьяна отдыхала. Глаза у Титыча всегда излучали уют, таили в себе улыбку. Даже если охота или рыбалка были вконец неудачными, ни на лице, ни в голосе не появлялось раз­дражения. С ним было приятно и просто молчать. Тать­яне не надо было дважды, как Анатолию, объяснять, по­чему поплавки лучше из берёсты, а не из пенопласта, в каком месте ставить сети, как делать чучела. Иногда Татьяна с удивлением замечала, что даже думают они с Титычем об одном и том же. Раскричится скрипучим го­лосом сойка — «Противная птица!» — мелькнет у неё в голове. «Не люблю соек», — вслух произнесёт Титыч. Или, выйдя на опушку, насквозь пробитую солнцем, ос­тановятся, улыбнутся друг другу. И какие уж тут нужны слова? А Анатолий крутит головой, не понимает: «Что остановились-то? Пошли!» И даже ревновал, то ли вправду, то ли шутливо… На что Татьяна грубовато от­шучивалась: «Уймись, мой милый! Ты рядом с дедом, что племенной жеребец. Куда ему до тебя!»

Про своих жену и детей Титыч почти никогда не рас­сказывал, словно эта сторона жизни меньше всего его вол­новала. Татьяна видела его «супружницу» дважды и с пер­вой же встречи невзлюбила её. Попадется же человеку та­кая!

Анастасия Макаровна была второй женой Титыча. От первой детей у него не было, она погибла в самом нача­ле войны. Анастасия Макаровна была младше деда на целых четырнадцать лет. Он взял её с двумя детьми, а своих так и не завёл.

…Тревожный сигнал машины заставил Татьяну вздрог­нуть. Это Андрей. Ну, парень! Ведь русским языком сказа­ла, чтобы не ждал, уезжал. Пойти отругать да отправить в больницу. Попуток здесь много, и без него доберусь до го­рода к вечеру.

Целый день одна бродила по лесу. Мысли, цепляясь од­на за другую, кружились в медленном хороводе.

С сосновой ветки тяжело взлетел глухарь. По при­вычке дёрнула плечом, как бы скидывая двустволку. И сразу вспомнилось, как ходили с Титычем на глухари­ный ток. Было это год назад, в начале мая. И хоть по ве­черам в воздухе ещё чувствовался запоздалый дерзкий морозец, почки на деревьях уже треснули, дразня зелё­ными язычками. Молодая трава настырно пробивалась сквозь колючую щетину прошлогодних бобылок. Всё вокруг жило и дышало, выбирая из недр земли чудо­творную силу.

В ожидании рассвета три часа сидели они у костра. Анатолий прикорнул на куче валежника. Они с Титычем тихонько беседовали.

— Дед, откуда у тебя такой нож классный? — спросила Татьяна, разглядывая шедевр ручной работы.

— С войны храню. У немца отобрал.

— А ты что, воевал?

— А как же?

— Почему ж тогда льготами участника не пользуешь­ся?

— А на что они мне? Чай, не инвалид, ещё сила в ру­ках-ногах есть… Это супружница моя всякий раз этим удо­стоверением трясёт, когда тряпку какую дефицитную до­стать хочет. По мне эти бумажки — были, не были… А вот нож добротный, ты это верно подметила. Уж столько лет служит… Нравится? — Она кивнула. — Тогда дарю. Держи!

— Что ты, Титыч! — замахала руками Татьяна. — Ни в коем разе! Такое не дарят…

— Так не кому-нибудь, а тебе…

И обоим вдруг почему-то стало неловко. Первой на­шлась Татьяна.

— Ну, уж нет, Титыч, что ни говори, а нож при тебе должен быть. Я на этот счёт суеверная.

Он пожал плечами. А Татьяна, чтобы отойти от этой не­ловкой темы, с нарочитой таинственностью в голосе про­шептала:

— Вот скажи, Титыч, ты в колдовство веришь? Давно тебя об этом спросить хотела…

— А как же? — ничуть не смутился он. — У моей суп­ружницы в заброшенной деревне тётка живёт, уж девяносто три стукнуло, а по сей день к ней народ валом валит. Потеря­лась корова — мигом определит, где искать. Из людей про­падет кто — опять скажет: жив ли, мёртв, когда и что с ним случилось. Или вот местечко Бесов Нос взять… Охотники, ягодники, грибники блудят там по- страшному. И со мной случалось. Как-то раз целые сутки из лесу выбраться не мог. Полный день идёшь, идёшь, глядь — опять на том же месте. Не иначе как бес водил. С тех проклятых пор и не бывал там боле. А мужики и вовсе жуткие вещи рассказы­вали. Двое грибников вот так же, как я, заплутали и к но­чи наткнулись на охотничий домик. Оторопели поначалу, зная, что никакой избушки в этих местах отродясь не бы­вало. Но вымокли все, делать нечего — решили заноче­вать, переждать непогоду. А за полночь принялся с ними бес шутки шутить. Только на лавки улеглись — давай он их на пол сбрасывать. То одного, то другого… Потом стал брёвна на стенах, как карандаши в коробке, перебирать, вокруг избы бегать, дверью хлопать… Короче, изгалялся, как мог, аж поседели мужики за ночь… С первыми лучами солнца выбрались из этой западни да бежать без оглядки… А сколько рыбаков там потонуло, сколько археологов про­пало…

— А археологи-то здесь при чём?

— Выбитые на скалах рисунки изучали. И вот что див­но: несколько тысячелетий назад, сказывают, были они вырублены на камнях — рыбы, птицы, люди, животные, — а сохранились по сей день. Нынешние мастаки сподобят­ся выдолбить рядом с древними рисунками матерные сло­ва — смотришь: через год, другой смыло водой все начис­то. Вот что это, а?

Татьяна молчала. Да Титыч и не ждал от неё ответа. Снял с костра кипящую в котелке воду, бросил в неё ка­ких-то трав, помешал их оструганной палочкой, а когда отвар настоялся, налил Татьяне в кружку.

— Попей чайку, взбодрись, а то уж заморочил тебе го­лову своими байками…

— Что ты, Титыч! Ты не смотри, я хоть и врач, а во всё это верю. Подумать только, сколько в этих местах загадоч­ного! Еще про Муромский монастырь слышала…

— Есть такой. Недалече от бесовых следков… Свожу тебя как-нибудь туда, если хочешь. Поизгажены места святые нынче, но всё ж стоят храмы. Без окон, без дверей, без колоколов… а стоят. Упреком нам, грешным. Пред­ставь только, полтысячи лет… Каково, а?!

Хоть и слышала обо всём этом Татьяна и раньше, но сейчас воспринимала как внове. Сам голос Титыча, спо­койный, ровный, как шум сосен, ласкал слух ненавязчи­вой умиротворяющей музыкой.

— …Основатель монастыря чудотворцем был. Прибыл он в наши места из Новгорода, по сну вещему… И прожил, сказывают, аж до ста пяти лет. Деревянная церквушка, ка­кую он первым делом соорудил и освятил, долгое время ещё людей исцеляла…

— Скажи, дед, а в Бога ты веруешь? — Почему-то раньше этот вопрос не приходил ей в голову. — Только че­стно скажи, для меня это очень важно, понимаешь?

Титыч ответил не сразу, задумчиво шевелил угли в ко­стре.

— Вера, Татьяныч, ещё никому не вредила. Крещёный я. В церкви, правда, не бываю, потому как нет у нас её… А икону в доме храню и заповеди Господни уважаю. Сама подумай: коли Творца нету, откуда тогда всё сущее взя­лось?

— Вот те раз, дед, а ведь никогда не говорил…

— А ты и не спрашивала. О вере, Татьяныч, на каждом углу не кричат. Это дело душевное, тонкое… За веру, Тать­яныч, в былые времена люди себя живьём сжигали. Ты, поди, про «гари» староверов читала… Так ведь это всё, считай, в наших местах происходило.

Татьяна закрыла глаза, прислонилась головой к тёпло­му стволу старой щербатой сосны. Представить трудно, а ведь было…

В домашней библиотеке отца хранилась большая кол­лекция исторических книг, от которых в детстве её было не оторвать. Таинственная Выгореция представлялась ей тогда второй Атлантидой. Тем более, что Карелия на воен­ной карте отца казалась так далеко, почти у Полярного круга. Разве могла она тогда подумать, что когда-нибудь именно сюда и забросит её шальная судьба?

А Титыч уже тронул её за плечо:

— На ток пора. Буди Анатолия. Скоро светать начнет.

Побросал в костёр легкий мусор, засыпал угли песком, проворно вскинул за плечи рюкзак и первым нырнул в темноту.

Километра через два остановились. Над деревьями уже высвечивались предрассветные блики. Титыч замер, прислушался и легонько приобнял её за плечи: «Слышишь?» Но она уже ничего не хотела слышать, её вдруг обдало вол­ной несказанной нежности. Страшно захотелось погла­дить глубокую улыбчатую складочку на щеке Титыча и прижаться губами к ямочке на твёрдом подбородке. Только разве можно?! Не-е-ет! Ни в коем разе!

Где-то у кромки болота — теперь и она различила — раздалось громкое пощёлкивание. Вот оно всё чаще, всё азартнее. Глухарь словно поддразнивал их. Потом донёсся и вовсе странный звук, будто кто скоблил ножом по сухо­му дереву. Титыч успел сделать три скользящих шага и снова застыл, как вкопанный. Такими вот перебежками подобрались они ближе к сосне, на ветке которой важно восседал лесной красавец. Титыч сделал ей знак рукой: ни шагу дальше, можно спугнуть. Стал целиться. Вот упрямое цоканье повторилось снова. Глухарь распушил хвост, вы­гнул крылья, стал расхаживать по ветке. Гортанное щёлка­нье становилось всё звонче, всё быстрее. Глухарь отре­шённо тряс головой, пшикал, шипел от избытка чувств. «Ну!» — нетерпеливо про себя скомандовала Татьяна и тут же вздрогнула от выстрела, который потряс всё вокруг. Ог­ромная птица, ломая сучья и ветки, шумно шлёпнулась на землю. Лес замер, потрясённый. И у неё почему-то заще­мило в груди.

Титыч не спеша подошёл к дереву, поднял за лапы до­бычу. Глаза его светились каким-то незнакомым ей доселе светом. И не понять было: от радости или от сожаления.

Но вот он достал из рюкзака клеёнчатый мешок, акку­ратно уложил в него птицу.

— Ну, Татьяныч, один есть. Теперь дело за тобой. Не оплошай.

Однако, как ни странно, азарт охоты у неё почему-то прошел. И сколько ни заставляла себя, справиться с на­строением не могла. Подстрелить ещё одного глухаря ни ей, ни Анатолию больше не удалось. Титыч подарил им своего.

— Что ты, дед?! А что супружница тебе на это скажет? Он перевёл взгляд на верхушки деревьев.

— В лесу, Татьяныч, всякие вожжи меж стволов пута­ются…

От добрых воспоминаний этих стало как будто легче. Так легко становилось ей всегда после разговора или похо­да в лес с дедом. А может, душа его и вправду сейчас незри­мо витала где-то рядом…

Поёжилась. Вечерний морозец уже давал о себе знать. Надо как-то добираться до дому, а то муж чего доброго кинется в розыск. Только этого ей ещё и не хватало.

Вышла на дорогу. И увидела невдалеке горящие под­фарники какой-то машины. Значит, повезло. А может, сломался кто? Подошла ближе и глазам своим не повери­ла: «Скорая»! Андрей!!!

— Ты что, сумасшедший, весь день машину здесь дер­жал?! — с ходу накинулась на парня.

— Что вы, Михална! Минут десять, как подъехал, чест­ное слово! Садитесь, а то ведь промёрзли, небось…

Села в тёплую кабину и снова вся ушла в свои мысли.

Эх, дед! Если бы не та злосчастная медвежья охота. А ведь это я подбила тебя на неё! Ты долго не соглашался: «Медведь, Татьяныч, он ведь как человек. Грешно убивать его забавы ради… Валил я в юности медведя. В семье стар­шим был и пятеро мал мала меньше. Отца в лагеря сосла­ли, мы с голоду пухли… Но после того зарёкся». Так ведь разве её убедишь?! Вошла блажь в голову: «Ну, дед, ми­ленький, ну уважь! Чего только в жизни не перевидала, а вот на медведя ходить не довелось!»

Уговорила-таки. Закрутилось чёртово колесо. А у са­мой за день до охоты спину прихватило. Сдвинулся меж­позвоночный диск. Аукнулась спортивная травма. Анато­лия отпускала тогда одного с большой завистью. А как вернулся, взглянула на него, и заледенело в груди:

— Что с Титычем?!

— Охотоведа убил?!! По ошибке.

— Где он?

— В больнице сейчас. Пытался на себя руки наложить. Представив всё, что произошло в ту ночь в корбах, за­мычала и уткнулась в подушку и вскрикнула от дикого прострела в позвоночнике. Вот оно, отмщенье! Это она, одна она виновата во всём! Вот уж точно бес попутал… А теперь и не встать, и не помочь! Не сбегать к нему! Вот она, карма! За все грехи разом! И это ещё только цветочки, ягодки — впереди!

Подробности узнала только на следующий день. Та ночь была промозглой, ветреной. Зверь к подтухшей тре­бухе не подходил. Принялся моросить дождь. Шумели и поскрипывали деревья. Изрядно продрогнув, охотовед, давнишний приятель и родственник Титыча, крикнул напарнику, что сидел неподалеку: мол, что уж там, пошли, видать удачи не будет. Вышли на овсы, забыв дать Титычу знак фонарём, как это полагалось по всем правилам охо­ты. Не спеша двинулись к нему навстречу, по пути накло­няясь за крупным стручком случайно попавшего гороха. А Титыч тем временем прислушивался к каждому шороху, к каждому звуку в ожидании зверя. Среди охотников слыл он самым метким, бил птицу на взлёте без промаха. Да и зверя завалить чаще всего удавалось именно ему. Ни сном ни духом не ведая о помыслах приятелей, Титыч, заметив на обочине поля два тёмных движущихся к нему пятна, выстрелил. Но медведи не шарахнулись в сторону, как это обычно бывает в таких случаях, и вместо звериного рёва до него донесся испуганный человеческий крик. Не помня себя, Титыч бросился к злосчастному месту. Последнее, что он услышал от друга, было: «Убил ты меня, Ваня! Ведь убил!» И обвис у Титыча на руках. Пуля, войдя в плечо, прошила туловище насквозь. Не будь рядом мужиков, за­стрелился бы дед, не сходя с места, да те успели выбить из рук ружьё в тот самый момент, когда он взвёл курок.

По дороге в больницу деда хватил инфаркт. Вот уж правда: нет худа без добра. Только это и помогло ему осво­бодиться от навязчивой идеи покончить с собой. И хоть по-прежнему он ни с кем не разговаривал, при виде её ду­шой чуть отходил.

— Дед, ты моих грибков хочешь? — по-детски картавя, спрашивала она. Он кивал, боясь обидеть. И она, счастли­вая, тащила к нему в палату и грибки, и холодец, и сырни­ки с изюмом, не переставая лопотать что-то пустое, но ми­лое ломаным детским говорком. Знала: Титычу это очень нравится, иначе не называл бы её в такие минуты нежно и ласково «Таточка». Анатолия же это просто бесило: «Кон­чай, Татьяна, выделываться! Не пятилетняя!» Несчастный! Какое ей было дело до него, если Титычу нравилось?!

— Дед, милый! Когда ты у меня на ноги-то вста­нешь? — нежно водя пальцем по его исхудавшему лицу, спрашивала она.

— Берёзового бы сока — мигом силы бы набрал…

И она молила, чтобы скорее пришла весна.

К Женскому дню Титыча отпустили домой отдохнуть от больничных процедур. Поборов неприязнь к его суп­ружнице, Татьяна уговорила Анатолия навестить деда в праздник.

Дом Титыча был добротным, с большими, но почему-то уж больно печальными окнами. Снаружи и внутри его чувствовался свойственный деду порядок, подобранность. Однако вспомнились грустно оброненные дедовы слова: «Своими руками этот дом строил, сколько уж лет в нём живу, а будто всё здесь не моё. Бывает же так, Татьяныч?»

В доме было шумно. Как принялась объяснять супруж­ница, нагрянули сыновья с жёнами да детьми, сват со сватьей, брат из Питера, племянница с мужем… Гре­мела музыка, пищала ребятня. Курили тут же, не утружда­ясь выйти на улицу. Титыч лежал на кухне, на кушетке, ук­рывшись поверх одежды стареньким пледом. То и дело зычно ухала дверь, впуская и выпуская подвыпивших гос­тей.

Чувствуя, как начинает заводиться, она по привычке стала сама успокаивать себя: «Не лезь со своим уставом в чу­жой монастырь. Не думай, от этого деду легче не будет. Ведь знаешь, чем твоя «помощь» деду может обернуться…». А саму уже понесло.

— Анастасия Макаровна! С праздником, конечно, только уж больно шумно у вас здесь для больного. Нельзя ли закончить пиршество? Ему покой и тишина нужны, по­нимаете? Я ведь вас предупреждала.

Та капризно скривила губы.

— Что ж вы с порога-то с выговором? Я ведь постарше вас малость… К тому же у себя дома… Дети, внуки пришли поздравить… Куда денешься? Праздник ведь! Лучше бы к столу присели, водочкой угостились, пирожка моего отве­дали…

А у самой лицо от спиртного раскраснелось, плюнь — зашипит. А глаза так и норовят ужалить.

Татьяна взглянула на деда — тот лишь растерянно улы­бался. Тут же осадила себя: не кипятись, девка, не наломай дров. Взяла себя в руки, пододвинула табурет к кушетке.

Из гостиной донеслись хмельные выкрики:

— Михална! Зайдите, не побрезгуйте компанией. У нас, конечно, ничего особого, но гостям всегда рады…

Татьяна нехотя поднялась, заглянула в дверной проём, раздвигая головой бахрому из тряпошных тампончиков.

— За приглашение спасибо, но я, извините, не в гости пришла, больного навестить… Шумно у вас тут, а Иван Титыч только после больницы…

За столом зашевелились, завставали. Анастасия Мака­ровна, поджав губы, молча стояла в дверях. На лице её бы­ло написано: я, мол, ни при чем. Нашлось кому командо­вать…

Лысоватый мужчина с плотным сытеньким брюшком, очень похожий на хозяйку, оценивающе взглянул на Татьяну и цинично бросил:

— Ну, что ж, опекунша твоя, Титыч, женщина стоя­щая, такой можно не только дом, всё отказать… — и, саль­но хохотнув, направился к выходу.

Впервые за всю свою жизнь Татьяна не нашлась, что ответить. С мольбой взглянула на Титыча. Но тот отвёл взгляд.

— Ну, ну, дядя Коль, хватит ерунду городить! — обла­горазумил насмешника племянник и под руку вывел на улицу.

Татьяна плохо помнила, что было дальше, как раскла­нялась с супружницей, кивнула гостям, что толпились во дворе…

А на другое утро на пятиминутке доложили: «Сидоров Иван Титыч в реанимации. Повторный инфаркт».

Боже! Завыть бы по-волчьи! Почему человек не может умереть тогда, когда хочет?! Была б на то её воля, она бы сделала это сейчас!..

Яркий свет встречных машин слепил глаза. Казалось, иная вот-вот наскочит на них, раздавит в лепёшку. С зами­рающим сердцем следила за стремительно летящими пря­мо на них огнями фар и, искушая судьбу, молила: «Ну!!!» Но машины с издевательским визгом проскакивали ми­мо… А ведь стоит чуть-чуть крутануть руль влево…

Взглянула на Андрея. Что это я?! Парень-то при чём? Не женат ещё… Уймись! Долго ли до греха! Вспомни, бабуля не раз говорила: самоубийц не приемлет ни земля, ни не­бо.

Прикрыла глаза, запрокинула голову. Ехать бы вот так всю жизнь… И чтобы никогда не кончалась дорога, нико­гда не замолкал мотор… И никаких остановок, никаких возвращений назад, даже на секунду, даже в мыслях! Да­же… во сне! Ехать вперед! Днями, годами, тысячелетиями! Ехать и созерцать все: от холодных первобытных пещер до адовых старообрядческих «гарей», от сумятицы сегодняш­них дней до… Хм! Размечталась, в детство впала! Да ещё с какими запросами… Посягнула на роль самого Господа Бога! Созерцать ей, видите ли, захотелось… Всё! Всё! Не хочу больше думать ни о чем! Устала… Боже! Как я устала!..

На щеку, наконец, выкатилась горячая вымученная слеза.

Пойти на похороны не могла, это было выше её сил. Анатолий — другое дело. Помощь мужская нужна. А ей прилюдный спектакль этот ни к чему.

Проститься с дедом она зашла вечером, накануне похо­рон. Найда, старая охотничья собака с обвислым животом, виляя задом и поскуливая, выскочила к ней и, от избытка чувств, принялась тереться линялым боком об её ноги. И тут же на крыльце появилась дедова супружница с поску­ливаниями почище Найдиного.

— Горе-то какое, Миха-а-лна! Осиротели мы, Госпо-ди-и-и! Кормилец-то на-а-ш! Как мы теперь без него-о-о?!

«Кормилец-то — это точно, — неприязненно подумала Татьяна. — А вот плачешь ты не по нему, а по себе. Хотя не слёзы это, притворство чистой воды!» И хоть вслух ничего не сказала, та почувствовала, примолкла.

Господи! Дай мне терпенья, не дай сорваться в день та­кой! Грешно при покойном счёты сводить… Боже ты милостливый! Научи, как быть?! Что, как не могу я притво­ряться? Никогда бы не переступила порог этого дома, ес­ли бы, если бы… Помоги, Господи! Дай хоть минуту по­быть с ним вдвоём без этих придирчивых и так ненавидя­щих её глаз!

Но чем больше просила она Бога, тем сильнее бунтова­ло всё её нутро. Казалось, что дом дышит на неё холо­дом, фальшью и злобой. Но ватные ноги упрямо поднима­лись по ступенькам.

Гроб стоял в широких, выкрашенных финской крас­кой сенях. Вокруг толпились какие-то чужие никчёмные старухи в чёрных платках. Одна из них истошно голоси­ла.

Этого еще только не хватало!!!

«В доме, конечно, для него места нет!» — всё снова взо­рвалось в Татьяне. Здравым рассудком понимала, почему гроб поставили в холод, но с собой было уже не справить­ся. Все раздражало: и порядок стерильный, не для души, показухи ради, и пироги румяные, что в глотку не полезут. Только бы выдержать, только бы не выкинуть чего на сплетни да пересуды. Ей-то на всех плевать, да разве мож­но осквернить память о самом дорогом человеке какими-то ничтожными дрязгами!

Титыч лежал при параде. Таким Татьяна и не видела его никогда. От светло-серого костюма разило нафталином. В изголовье две свечи. Руки сложены на груди самым неестественным образом. Над мёртвым что хочешь вытво­ряй — не поспорит.

Подошла ближе. Перед ней расступились, освобождая место у гроба. Хотелось побыть с дедом вдвоём. И словно внимая её молитвам, люди потянулись из сеней в дом. Ос­тавшись с покойным наедине, Татьяна поцеловала его в холодный лоб и прошептала:

— Что же ты, дед? А?!

Пламя свечи испуганно качнулось в сторону. От тепла ли сжалась и поползла вверх высохшая кожа, только брови у Титыча стали медленно подниматься, словно он хотел развести руками, мол, прости, Татьяныч, так уж вышло… Даже почудилось, что Титыч дышит и то, что именуется душой, вдруг снова на миг вселилось в остывшее тело, что­бы проститься с ней по-человечески. И от этого стало как-то легче… Не могло быть такого, чтобы он не слышал её сейчас! Дед! Милый! Как ты мне нужен!!!

Снова почудилось просветленье в застылых чертах та­кого родного ей лица. И голова её бессильно упала на грудь.

На какой-то миг Татьяна даже забылась и, наверное, сидела бы так всю ночь, но в дверь высунулась супружни­ца.

— Пройди в дом-то, Михална, помяни деда моего, царство ему небесное!

— Помянуть-то помяну, только здесь, рядом с покой­ным, с вашего позволения…

Анастасия Макаровна вынесла ей стопку со спиртным и что-то на тарелке. Одним махом опрокинув рюмку в рот, как это делают заправские мужики, Татьяна прижала ку­лак к губам и отстранила рукой закуску. А внутри так всё и передернулось от недоброго взгляда хозяйки.

— Что пирожком-то брезгуете? — натянуто улыбну­лась та, неестественно втянув в себя и без того короткую рябую шею. Размытые, почти бесцветные глаза её сузи­лись до предела и превратились в острые буравчики. Вот-вот уколют… У, ведьма!

Слегка хлопнув обитой дерматином дверью, супружни­ца вместе с тарелкой исчезла в кухне.

Со стены, лязгнув, упал охотничий нож. Татьяна вздрогнула от неожиданности, нерешительно подняла его, погладила лосиную шерсть кожуха, прижала к щеке и по­весила обратно. Дед в лесу без этого ножа не обходился. «Вот умру я, — однажды в больнице невесело пошутил он, — нож этот, ружьё и дом отцовский тебе откажу. Я уж об этом своей супружнице сказал…» — «Я тебе умру! — при­грозила она тогда ему. — Вот язык-то без костей! Трёкает не дело!.. Что ж, я зря семь лет медицине училась? На кой ляд она мне сдалась, если любимого деда не уберегу!» Не уберегла!!! Ах, Титыч! Милый мой дед! Как же это я так, а?

Вспомнилось, как Титыч брал их с мужем на отцовскую вотчину порыбачить, поохотиться, ягод побрать.

Отцовский дом Титыча стоял на самом берегу лесного озерка в одной из заброшенных карельских деревень. И сохранился лишь по той причине, что использовался под ночлег приезжими рыбаками да охотниками. До той без­людной деревушки, в глуши соснового бора, добраться можно было только мотоциклом или вездеходом, потому как на дороге той сам чёрт ногу сломит. А деревня — сказ­ка! Вдоль песчаной дороги берёзы, осины, клёны… Ягоды на смородиновых кустах, что прячутся среди крапивы, бурьяна, иван-чая, как вишни. Только попробуй доберись до них… Ядреные заросли, пожалуй, и верхового укроют с головой.

Сам дом срублен был основательно. Половицы в сенях из широченных плах. Где только и брали такие?! Русская печь, что занимала четверть избы, до сих пор топилась ис­правно. И даже в заколоченных ставнями окнах стекла в рамах уцелели. Из мебели сохранились, правда, только лавки да стол. Из посуды миски и чайник. Дед укладывал­ся спать на печку, они с Анатолием на пол. Среди ночи дед, бывало, не раз подойдёт к ней и подоткнёт под сенной матрас ста­ренькое одеяло, чтобы ей ненароком не надуло в спину. И от этих его заботливых прикосновений по всему телу раз­ливалась сладостная нега… Эх, де-е-д!

А в сенях уже снова стал собираться народ.

— Кто это? — донесся до неё чей-то любопытный шёпот. — Дочка, что ли?

— Не-е-е, докторша, которая лечила…

— А чего это она так долго возле него сидит?

— Кто её знает…

Татьяна поняла, что время уходить. Тяжело поднялась, отозвала хозяйку в сторону.

— Анастасия Макаровна, не разрешите ли на память взять? — и кивком головы указала на нож, что висел на стене.

Та замялась.

— Э… дык… как дети решат… — И вдруг усмехну­лась: — Сыновей двое. Им, поди, нужнее. Так что… не зн-а-ю. — А в бегающих глазах так и читалось: «Теперь уж не дед, а я буду решать, и вряд ли тебе здесь светит что, голубушка».

— Ясно! — выдохнула Татьяна. И, не прощаясь, вышла на крыльцо. Хотелось скорее глотнуть свежего воздуха. Горло сдавило так, словно перехватили его потными цеп­кими руками. Найда опять уткнулась носом ей в колени. А ей вдруг смертельно захотелось спать. Захотелось так, что стало подташнивать. Боже! Скорее бы коснуться головой подушки. Что это с ней? Только бы не упасть… Вот и их подъезд. Чёрт побери! Ей не подняться на пятый этаж… Неужели так опьянела с одной стопки? Все плывёт перед глазами!.. Ступеньки слились в одну серую ленту. Титыч! Милый! Я ведь так и не успела отвезти тебя на рыбалку. А ты просил тогда, в больнице… «Возьми меня, Татьяныч, с собой на рыбалку, ладно? Хоть пользы от меня теперь ни­какой, понимаю, да больно хочется ещё хоть раз на воду посмотреть…» «Дед! Милый! О чём разговор! Будь я — не я, если не отвезу тебя на озеро! Идти не сможешь — на ру­ках понесу. Вот увидишь! Провалиться мне на этом мес­те!..»

Не провалилась!!! А его больше нет! Вот она, чёрная подстреленная птица… И снова в памяти, надрывая пос­ледние нервы, далеким эхом прозвучал родной голос: «Татьяныч!!!» Жуткое эхо это беспомощно металось внут­ри пятиэтажного каменного колодца, испуганно отскаки­вая от наглухо закрытых дверей: «Татьяныч!», «Татья­ныч!», «Татьяныч!», пока, наконец, колокольчик дверного звонка не прервал этот, полный отчаяния, то ли крик, то ли шёпот.

II

Наутро вставать не хотелось. Болела голова, болела как-то необычно нудно. Даже трудно было открыть глаза… Боже! Что это?! Потёрла руками веки. Что за чертовщина?! Маришка!!! Доченька!!!

— Ну что ты, мам, так кричишь? — сонно отозвалась с постели та.

— У нас в комнате свет включён?

— Да-а… А что, выключить? Ты ещё спать будешь? Но Татьяна не ответила. Только бы не напугать всех… Слышала, как моется в ванной Анатолий, как пыхтит на кухне чайник, как позёвывает и потягивается на кро­вати Маришка… А перед глазами ничего, кроме чёрной стены!

Снова сомкнула веки. Воображение вырисовы­вало привычные картины домашней обстановки. Сразу за диваном книжная полка, что отделяет Маришкин уго­лок в их тесной однокомнатной квартире. Справа у стены сервант, в который удачно вписался телевизор. Над две­рью, что ведёт в кухню, причудливо выкроенный ею зана­вес. В самом углу шкаф. Рядом кресло-кровать и журналь­ный столик на колёсиках, который они раскладывают и накрывают, когда приходят гости.

Дотронулась рукой до стены, погладила пальцем ворс ковра. Дотянулась до ночника, включила, надеясь увидеть вспышку света. Ничего подобного!.. Словно бросили в чёрный колодец и закрыли сверху плотной крышкой…

От ужаса на голове стало стягивать кожу, будто кто за­плетал ей волосы в тугие косички. Снова вспомнился сон и чёрный дятел… Спокойно, Татьяна! Спокойно! Сейчас всё пройдет. Бывает же временная потеря зрения на фоне нервного потрясения. Бывает же такое, ну, ведь бывает!

— Вставай, Татьяна, вставай, на работу опоздаешь! — Это мимо прошёл Анатолий. Сейчас будет одеваться. А вот проскочила в ванную Маришка…

— Тебе что, сегодня во вторую? — не унимался муж. — Что молчишь-то? Уставилась, видите ли, в одну точку и мечтает с утра пораньше… Титыч, конечно, святой чело­век, жаль старика, но ведь нужно же себя как-то в руках держать… Неужели Макаровна так расщедрилась, наугощала?

— Толя, подойди сюда, закрой дверь в кухню, сядь…

Тот послушно присел на краешек дивана.

— Говоришь таким голосом, словно в наследство тебе невесть какую сумму отвалили и ты не знаешь, что с ней делать…

По голосу чувствовала, что он ехидно улыбается. Иди­от!!! А перед глазами всё та же стена. Чёрная, глухая, невы­носимая!

— Я ничего не вижу, понимаешь? Ослепла! Полно­стью! Маришке пока ничего не говори, пусть спокойно уйдёт в школу… Я вчера выпила только одну стопку… Так что оставь свои дурацкие шуточки! Мне просто было пло­хо… Уже вчера было плохо, слышишь?

Он молчал. Она близко ощущала его тревожное дыха­ние.

— Ты что, серьёзно? — взял её за руку.

— Неужели похоже, что я шучу?! — раздраженно вы­рвала она руку.

Вошла Маришка.

— Чего вы тут шепчетесь?

— Мама плохо себя чувствует… Ты давай кушай да иди в школу.

— Мам, ты чего? — наклонилась к ней Маришка. Тать­яна закрыла глаза. Нежные губы дочери коснулись её ще­ки. — У тебя голова болит?

— Да, иди, доченька, я посплю. — И отвернулась ли­цом к стене. Маришка игриво пощекотала кончиком косы ей под носом. Как приятно пахнут её волосы! Птенчик мой… Ей ведь ещё только двенадцать… Случись что с ней… А впрочем, что я нюни-то распустила раньше време­ни? Нужно немедленно вызвать «Скорую». Пусть отвезут в больницу, сделают снимки, вызовут Сергея Петровича… Он толковый мужик, хоть и любит выпить. Если что серьёезное, пусть отправляют в Ленинград спецрейсом, там, в институте, есть неплохие нейрохирурги…

Ах, дед! Ах, Титыч! Что же ты со мною сделал? Вот она, чёрная тень, закрывшая лицо… А ведь раньше никогда не верила в сны, считала их бредовой прихотью бездельни­ков.

Снова открыла глаза, и снова натолкнулась на стойкую черноту. Горько застонала и в ярости взмахнула руками, словно хотела разорвать тёмную пелену. Но голо­ва бессильно откинулась на подушку. Из открытых неви­дящих глаз медленно выкатились слёзы.

Институт нейрохирургии имени Поленова, где валя­лась Татьяна уже третий месяц, славился своей доброй ре­путацией по всей стране. Однако профессора и пригла­шённые консультанты, изучая снимки и результаты ана­лизов, в недоумении разводили руками. Зрение не возвра­щалось. А ведь ничего не болело, не беспокоило. Мучи­лась только от досады. Сама врач, она никогда не предпо­лагала, что медицина может быть столь бессильна.

В палате, кроме неё, были ещё трое. Молоденькая де­вушка из Барнаула, Ларочка, с подозрением на эпилепсию, жен­щина лет тридцати с очень приятным голосом и, судя по всему, с такой же привлекательной внешностью да ещё одна пожилая дама, обследуемая на опухоль головного мозга. Коренная ленинградка, она держалась очень важ­но. С гордостью рассказывала о том, что всю жизнь не работала, муж её очень ценил и уважал. Татьяна не смог­ла сдержать усмешки. Надо же! А тут не везёт всю жизнь!

Четвёртый раз замужем, а всё вкалывать приходится, хо­тя тоже не из тех, кого не ценят…

Обстановка в палате, несмотря на разницу в возрасте её обитателей, была неплохая. Сохраняя и в этом плачевном своём положении иронию, Татьяна, хохмы ради, называла себя «подслушивающим устройством КГБ». Уши неволь­но и теперь уже более обостренно ловили всё, что твори­лось вокруг: каждый вздох, каждый скрип, каждое слово… Никогда не была любопытной, всегда считала это ниже своего достоинства, однако нынче это качество, возмож­но, оставалось единственным проявлением интереса к жизни.

К Марии Александровне то и дело приходил кто-ни­будь из родственников, словно они договорились не оста­влять её одну со своими нелёгкими мыслями ни на минуту. Всё время забавляли её разговорами о внуках, соседях, племянниках… Приносили фрукты, овощи, сладкое и обязательно что-нибудь горячее в термосе. Больничного Мария Александровна не ела. Такое внимание к себе род­ственников умиляло её. Татьяна же поражалась. Ей видеть никого не хотелось. Ну, разве что дочь…

Ларочка, несмотря на свои восемнадцать лет, была на­столько наивной, что мыслила, как Маришка. Татьяна с удовольствием слушала её веселую болтовню. А по ночам у девушки случались приступы, которые приводили в ужас женщин. Татьяна, не поднимаясь с кровати, давала им ценные указания: «Прижмите к постели руки и ноги! Всуньте в рот полотен­це! Положите на лоб мокрую пелёнку!»

Третья их соседка по палате, Людмила, была на первой группе инвалидности и приезжала в институт регулярно на выкачку жидкости, что скапливалась в задней части лево­го полушария головного мозга. По словам Ларочки, при­пухлость эта нисколько не портила женщину. Она так ис­кусно обвязывала голову косынкой, что казалось: у нее под платком пышная прическа. Привыкшая к своим бе­дам, Людмила и в больнице жила полной жизнью, с готов­ностью откликалась на ухаживания молодого грузина по имени Важо. Заглядывая к ним в палату, Важо сыпал шут­ками и анекдотами, словно находился не в нейрохирур­гии, а в санатории. И, казалось, совсем не думал о пред­стоящей операции на мозге.

Людмила появлялась в палате редко, и поэтому все раз­говоры крутились только вокруг её любовных приключе­ний. Мария Александровна в открытую Людмилу не осуж­дала, но чувствовалось, что в глубине души она чисто по-женски завидует этой молодой паре. Ларочка же, наоборот, восхищалась этим необычным романом и вечерами шеп­талась с Людмилой в коридоре, выспрашивая все подроб­ности их взаимоотношений.

Татьяна принимала всё как должное. Молодец девчон­ка! Если бы не эта слепота, она тоже бы нашла себе нема­ло развлечений. Да куда тут денешься, если даже до туале­та поводырь нужен. Раньше, болея, она могла читать, пи­сать, вязать, смотреть телевизор. Теперь оставалось од­но — слушать. Обрисовывая от безделья внешний облик соседей по палате, посетителей, медработников, она заба­влялась, убеждаясь со слов других, что всё совпадает. Од­нако всё чаще собственная беспомощность начинала про­сто бесить. Она резко садилась на кровати, до крови куса­ла губы и в ярости трясла головой, словно пыталась сбро­сить с глаз ненавистную чёрную повязку. Нет, дьявол не мог придумать для нее кары изощренней!

Раздумывая над смыслом бренной жизни нашей, а уж теперь-то на это времени у неё было предостаточно, всё больше склонялась к мысли о существовании каких-то сил, которые предопределяют человеческое бытие. Ведь есть что-то, что ставит в зависимость от времени рожде­ния каждого человека его судьбу и характер. Вот она, на­пример, Весы, рожденные в год Кота. Ей прочитали в га­зете «Натали» гороскоп — она прямо обомлела: ни слова ни прибавишь, ни убавишь! Будто кто её по косточкам разбирал…

В гаданье не то чтобы верила, но и не отмахивалась. Га­дали ей в жизни трижды и, что самое странное, каждый раз называли одну и ту же дату смерти…

И вдруг вся заледенела, пошла липким потом, который струйками начал стекать с лица, живота, лодыжек… Ей же тридцать восемь в декабре, через полгода! Господи, как же она забыла об этом?! Всё время держала в голове, а тут забыла… Почему только сейчас ей это вспомнилось? Пря­мо мистика какая-то, не иначе.

В Воронеже возле базара часто останавливались на по­стой цыгане. Нельзя сказать, что это было по душе мест­ным жителям, особенно тем, кто торговал на рынке, да что поделаешь? Народец этот — точно саранча: нагрянет — не спросит, законы им не писаны, к недобрым взглядам они привычны — этакие мелочи их не щекочут. И вот уже рас­кинуты латаные палатки, перекликаются ржаньем породистые кони, поскрипывают колеса причудливых фурго­нов. Базарная площадь полна цыганского гиканья, зазы­ваний услужливых ворожей, бесполезных проклятий ме­стных ротозеев, у которых чумазые цыганята, применяя всяческие хитрости, весело, вроде бы играючи, крадут всё, что плохо лежит.

Несмотря на некоторую брезгливость, цыган Татьяна уважала за наглую дерзость, полное отсутствие комплек­сов в повадках и одежде, за редкое умение жить в угоду своим желаниям и ещё что-то неуловимое, что роднило её с ними. Вот почему, узнав о приезде цыган, уговорила од­нокурсников, только-только «сваливших» сессию, повесе­литься среди этой праздной публики. Расторопные цыган­ки тут же стали хватать за руки девчат, пророча им любов­ные утехи, удачные замужества, долгую счастливую жизнь. Но почему-то ни одна из гадалок не подходила к Татьяне. Её это удивило, потом разобрало. Сама цепко схватила за руку молодую девицу в цветастой юбке и по­требовала:

— А ну погадай, милая! И не дай Бог тебе мне что-ни­будь соврать!

Но та взглянула на неё так, что у Татьяны от изумления брови сами поползли вверх. А цыганка вдруг злобно про­шептала:

— Ведьма ведьме не гадает!

— Что-о-о! — вскипела Татьяна. — Ах ты, чумазая! А ну веди к бабке своей, раз сама врать разучилась!

Девчонка попыталась выдернуть руку, но не тут-то бы­ло! Просто так от Татьяны ещё никто не уходил.

Худая, с темными рифлёными морщинами старуха по­дошла к ней сама. Подобные мху-ягелю, космы её волос не­брежно выбивались из-под тёмной шерстяной косынки, завязанной сзади узлом.

— Чего к девке пристала? Отпусти! — дребезжащим го­лосом потребовала она. Да так, что руки у Татьяны неволь­но разжались под её спокойным гипнотизирующим взгля­дом.

— Гадать не хочет. Где это видано? Я заплачу…

— Никто тебе гадать не будет, — всё так же спокой­но изрекла старуха. — Не заводись, ступай себе мимо, тебе мой совет… — И, отвернувшись, пошла за внучкой, которая маленьким зверьком все ещё косилась на Тать­яну.

Татьяна опешила и, чтобы не подать виду, ринулась к бородатому цыгану, который обхаживал лошадь. Судя по его степенному, полному достоинства виду, он был стар­шим в таборе.

— Эй, ром! Может быть, ты за червонец что-нибудь скажешь?

Стрельнув голубоватыми белками, цыган хитро прищу­рился, потеребил курчавую бороду и, смягчая согласные, спросил:

— Что хочешь знать, красавица? Так и быть, отвечу те­бе на один вопрос.

Татьяна протянула ему ладонь, на которой красовалась деньга.

— Во сколько лет умру?

Белки его огромных и, как у лихого жеребца, насторо­женных глаз снова блеснули и спрятались в щелочки, из которых теперь буравили её любопытством чёрные зрач­ки.

— Зачем тебе это? Живи на здоровье… — и хотел тоже отвернуться, но Татьяна дёрнула его за рукав.

— Ну, хочешь четвертной дам! Подумай хорошенько. За одно слово — четвертной! Он ведь на дороге не валяет­ся… Скажи, не дури! — и быстро заменила одну бумажку на другую.

Он ухмыльнулся, взял её в руки, повертел, разглядывая со всех сторон, и поспешно спрятал в карман жилета.

— До тридцати восьми!

Татьяна, довольная, крутанулась на каблуке и пошла догонять друзей. В её распоряжении было целых семнад­цать лет — уйма времени!

А когда проходила интернатуру, на приём к врачу-орто­педу молодая цыганка, звали ее Соня, принесла своего сы­на. Извлекая из груды тряпья кричащее чадо, она звонко хлопала его по смуглой попке, приговаривая: «Молчи, Петечка, молчи!»

Женщины уступили ей место на пеленальном столи­ке — только бы подальше от вороха затхлой ветоши. Не об­ращая внимания на их косые взгляды, шумная особа плюхнулась на свободное место, подметая пол длинной оборчатой юбкой. Оставив орущего на столе Петечку, тут же стала предлагать свои услуги гадания. Первыми подо­шли к ней ухмыляющиеся медсестры, потом две совсем юные мамаши. Стали уговаривать и Татьяну испытать судьбу. Та сначала отмахнулась:

— Идите вы! Я и так про себя всё давно знаю. Умру в тридцать восемь лет. Не верите? Ну, зовите Соню, она вам подтвердит.

Однако Соня, заглянув в дверь, тотчас отпрянула назад, что не могло не задеть Татьяну. Да что это они все, как сго­ворились! Сама вышла в коридор.

— Что это ты, душа моя Соня, обошла меня? Чем я те­бе не по нраву пришлась?

— Что ты, милая, что ты?! — суетливо затарахтела Со­ня. — Жалко мне, что ли? Протяни, ненаглядная, руку, всё скажу, ничего не утаю… — но, взглянув на ладонь, осек­лась и пошла на попятную. — Прости, милая, мне ведь га­дать нельзя, забыла совсем, тётка недавно умерла…

— Та-а-ак, — многозначительно протянула Татьяна. — Видали? Знакомая песня… А ну-ка зайди!

Затащив насмерть перепуганную Соню в кабинет и всё ещё крепко держа её за руку, поднесла к глазам ладонь:

— До скольки лет буду жить? Говори, не юли.

— Ну, зачем тебе это? Молодая, красивая, справная, а глупостью маешься, — увёртывалась цыганка, но Татьяну разве остановишь? Пустила в ход недозволенный приём:

— Хватит причитать! А не то Петечке твоему ненаро­ком ноги не в ту сторону поверну!

Угроза попала в самую точку.

— Ладно, отвечу — на один вопрос, — наконец смири­лась Соня.

— А мне больше и не надо. Во сколько лет умру?

— В тридцать восемь! — выкрикнула, будто плюнула ей в лицо та, резко развернулась и опрометью ринулась вон из кабинета. Наспех запеленала своего Петечку, схва­тила на руки и больше никогда не появлялась в поликли­нике.

А Татьяну одолели тяжёлые думы. Что это? Прихоть? Игра судьбы? Совпадение?

Недалеко от Воронежа, в глухой деревушке, жила бабка-бессарабка. По слухам, она лечила даже рак и умела предсказывать судьбу. Татьяна, в силу своей натуры и про­фессии никогда не верившая в эти бредни, вдруг загоре­лась желанием навестить популярную в их краях вещунью. Отыскать её оказалось делом не столь трудным. Из автобу­са к её дому спешили люди, молчаливые, угрюмые, с яв­ным страданием на лицах.

Дом вещуньи, к великому удивлению Татьяны, не от­личался справностью. Уже судя по скособоченным воро­там, было ясно, что живёт старуха одна, без хозяина. На задворках небольшой мазанки было полно разного хла­мья, до которого старухе, видно, не было дела.

На покосившемся обшарпанном крыльце лежала грубая циновка, об которую все усердно вытирали ноги, бо­ясь вызвать неприязнь всевидящей хозяйки. Уже в кори­доре в нос ударил запах затхлого старческого жилья и ка­ких-то терпких трав.

Бабка встретила Татьяну не очень дружелюбно. Не по­ворачиваясь, раздражённо спросила:

— Зачем явилась? Ведь знаешь всё…

Впервые в жизни Татьяна растерялась и молчала. К та­кому приёму, признаться честно, она готова не была. Од­нако быстро взяла себя в руки.

— Назови дату, которую хочу знать!

Старуха медлила, видимо, раздумывая, стоит ли отве­чать или выпроводить подобру-поздорову настырную гос­тью. Потом всё же повернулась, пошамкала морщини­стым ртом и произнесла:

— Двадцать девятое декабря! — Видя, что Татьяне от шока не двинуться с места, сухо и, как даже показалось Татьяне, злорадно велела: — Ступай! Сама напросилась…

В сенях за широкой дверью стоял стол. На нём горела свеча. Медный поднос был заполнен деньгами. Оставив на обратный билет, Татьяна вывалила содержимое кошелька на бумажную кучу и, не глядя на сидевших во дворе людей, выбежала за ворота. Перед глазами всё стоял застывший образ старухи с тяжёлым туманным взглядом.

И только когда села в автобус, немного пришла в себя. Ну, дела-а! Как там у Высоцкого? «Кто кончил жизнь тра­гически — тот истинный поэт, а если в точный срок, то в полной мере…» Нда-а-а! И хоть поэтессой себя не считала, но о чём-то утраченном душа нет-нет да начинала болеть. Как-никак, а три записные книжки исписаны мелким по­черком и довольно-таки, как ей казалось, неплохими сти­хами… Всё это, конечно, ерунда. Нужно подумать о глав­ном. Она должна оставить память о себе, уж коли не в строчках, так хотя бы в ребёнке.

Бог ты мой! Как стремительно неслась её судьба. Обог­нула почти весь свет, дав согласие быть начальником гос­питаля плавбазы Дальневосточного флота. Жила без сожа­лений и слюнявости, с одним желанием выхватить всё лучшее из того, что причиталось ей судьбой. И одно время помнила о роковой дате, а потом в жизненной заверти всё вылетело из памяти. И вот на тебе!.. Попробуй освободись теперь от дурацкого ощущения, что кто-то, подкравшись сзади, крепко закрыл ей глаза руками и она тщетно пыта­ется угадать: кто?! Нервничает, злится, выглядит смеш­ной, а сделать ничего не может!.. Нет, ни к чему человеку знать своё предопределе­ние. Теперь уже в этом была она уверена.

Обострённый слух уловил какие-то странные звуки. Похоже, что кто-то глушил в подушке горькие рыдания. Подняла голову, прислушалась, хоть и без того было ясно: Мария Александровна. У неё через три дня операция. Опухоль мозга с поражением турецкого седла. Страшная вещь! Кому-кому, а уж ей-то, врачу, это известно. Разве хочется умирать? Даже если тебе уже шестьдесят… Как на­доела эта слепота! Как опостылела эта больница! Врачи твердят, что снимки чистые… Неужели обманывают? Хоть волком вой! Словно в капкане!.. И больше всего раздража­ет неизвестность… Неужели хотят, как всем смертным, об­легчить неведением последние дни жизни? Идиотизм ка­кой-то! Хотя кто его знает… Может, оно и правильно… Стыдно признаться, но она боится той боли, под пытками которой человек иногда превращается в отвратительное жалкое существо. Уж она-то насмотрелась всякого… Будь проклята эта гуманность медицины! В конце концов, каж­дый вправе сам распоряжаться своей собственной жиз­нью… Нет, лучше не думать обо всём этом!

Надела наушники, включила радио. И сразу окунулась в тихую умиротворяющую музыку. Ну-ка, ну-ка! Сейчас что-нибудь о душе начнут вещать… Либо религиозные проповеди, либо экстрасенсы что-нибудь о «Тонком ми­ре». Что ни говори, а забавно послушать. Приятный муж­ской голос говорил спокойно, рассудительно, уверенно.

«…Любая болезнь — с онкологией ли приходит ко мне человек, с астмой или язвой желудка, или оттого, что у не­го депрессия, — работает по одной и той же схеме. Клетка должна работать на организм сначала, а на себя потом. Во­семьдесят процентов клетка отдает организму, а потом бе­рёт себе. Первая забота клетки об организме. Если первая мысль клетки будет о себе, то она потихоньку, незаметно будет брать себе всё больше и станет раковой, перестанет подчиняться организму. Парадокс заключается в том, что клетка не видит организм. Она видит окружающие её клетки. Они ей дают и кислород, и питание, и всё необхо­димое. У клетки может возникнуть ощущение, что источ­ник её счастья — окружающие клетки. И если это ощуще­ние будет поддержано в ней и она начнет работать в этом режиме — это раковая ткань. Человек видит вокруг себя: семью, детей, машину, работу, дачу. И он может подумать, что это источник его счастья. И он ошибётся, уподобится раковой клетке на теле Вселенной. Вот почему человек, не видя Бога — Бога человек не видел и не увидит, — должен любить его больше, чем то, что он видит. А всё, что он ви­дит, — вторично…»

Так, так, так, та-ак! Ух, к чему мы вышли! Забавненько… Старые сказки на новый лад! Любопытно, любопыт­но…

Легла поудобнее и вся превратилась в слух.

«…Каким образом Вселенная борется с человеком, ко­торый начинает работать на себя? Это или смерть, или тя­желое заболевание, или травма, или потеря земного. По­чему существуют воры? Потому что существуют люди, ко­торые готовы отречься от Бога ради денег. Значит, любая потеря земного не случайна, обусловлена нашим несовер­шенством. Если у меня дача сгорела — значит, я за неё слишком зацепился. Если я потерял деньги — значит, слишком зацепился за деньги. И вот здесь очень важно: как я буду реагировать? Если сожалею о потерянных день­гах — значит, буду терять ещё больше. Если же я к этому отнесусь, как раньше говорили: „На все воля Божья!“ — значит, у меня программа абсолютизации денег закрыва­ется».

Ах, как глубоко! Ах, как достоверно! То ли псевдонауч­ный, толи церковный бред! Подумать только: «абсолюти­зация денег закрывается». Звучит-то как!

И тем не менее, как бы в душе ни ёрничала, но ото­рваться от передачи не могла.

«Возьмем женщину, у которой идет абсолютизация де­нег. Ей дается муж, который не умеет зарабатывать деньги или не хочет. И это её лечение. Теперь возьмём женщину, которая абсолютизирует семью. Ей дается муж, который дома бывает нечасто в силу своей профессии, или гуляет, или выпивает. Всё это тоже не случайно. Поэтому она мо­жет делать что угодно, но если внутри она не осуждает — абсолютизация семьи закрывается».

Последние слова растаяли в звуках нежной проникно­венной музыки.

Где-то она всё это уже слышала, только малость други­ми словами… Стало быть, и болезнь человеку дается для того, чтобы он осознал неправильность образа жизни сво­ей? Все болезни от наших духовных грехов. Всякая бо­лезнь излечима, если лечить душу, а не тело. А она-то всю жизнь только и делала, что лечила бренные людские тела. Н-да-а! А тут, видишь, всё оказывается очень просто: из­бавься от жадности — не будешь страдать гипертонией, побори в себе излишние самолюбие и гордыню — избежишь язвы. И даже внушающим ужас злокачественным опухолям нашлось своё объяснение. И тоже простое, как все гениальное. Клетки — эгоистки! Перестают, видите ли, подчиняться организму… Ах, они этакие плутовки!

Смех смехом, но почему-то совсем неожиданно для се­бя разволновалась. Что-то такое в этой проповеди задело, от чего Татьяна даже стала злиться на себя: ни в детство ли впала? Стыдоба! Ещё доктор называется!

Однако как только стихла музыка и зазвучало продол­жение, вся снова ушла в слух. Но теперь уже женский го­лос понёс ещё большую ахинею!

«…Народы Земли должны понять, что время распятий на кресте и мягких пророков прошло. Начинается борьба сверхчеловеческих космических сил против злых сил Зем­ли, которые отравляют пространство Солнечной системы. И они заговорят молниями, громом и дождями звёзд. Тем не менее есть средства, способные сделать услышанными предупреждения Владык кармы…» — и дальше что-то о за­губленных цивилизациях, существовавших тысячелетия назад. Потом последовал грозный вывод: «…Вы можете стать мёртвой цивилизацией, в которую через десять ты­сяч лет никто не поверит. Не следуйте примеру Атланти­ды!»

Подумать только, как красиво сказано! «Не следуйте примеру Атлантиды!» Ей-богу, в этом что-то есть! Всегда любила фантастику! И про карму тоже читала. Кажется, у Рерихов… Как там у него? — Человек сам своими деяния­ми и мыслями творит свою карму. И судьба его складыва­ется как результат всех добрых и дурных дел, намерений, стремлений. Человек может изменить свою судьбу, если будет анализировать свои ошибки и стремиться к духовно­му совершенствованию. Что-то вроде этого… Какие высо­кие мысли! Валяется она в этой душной унылой палате да ещё в столь жалком виде не просто так! Это результат ее «дурных дел, намерений и стремлений!» Каково, а? Оста­ется покаяться в грехах! И начинать от самой печки.

Как себя помнит, не любила «маман» — называла её так за «бомонность», за фальшь в словах и поступках. Лет с се­ми главным её воспитателем был двор. Сколько интерес­ного здесь можно было увидеть и услышать! Жили они ря­дом с ипподромом на улице Беговой, которая была посто­янной свидетельницей диких ребячьих войн. Появлялась домой она только к ночи, вызывая у маман шквал прокля­тий и угроз. Но они отлетали от нее как от стенки горох. Она надолго запиралась в ванной, смывала кровь с разбитых бровей или колен, мастерски заклеивала пластырем ссадины, запудривала синяки. Потом лезла в холодильник в поисках хоть какой-нибудь жратвы, хватала кусок колба­сы или сыра и закрывалась в своей комнате. И всё-таки истинным «исчадьем» она считала не маман, а другое «иско­паемое» — прабабку Альхен. Высокая, худощавая, с острым птичьим носом, вечно в пенсне и в белых перчатках, она раздражала Татьяну уже одним своим чопорным видом, а особенно тем, что говорила с акцентом и курила ментоло­вые сигареты. Прабабка была чистокровной немкой, но­сила тёмные платья с белыми кружевными воротничками, голос её был трескучим, как растопка в печке.

— Что она на тебя всё ругается? — с досадой спраши­вала Татьяна у бабули, которую обожала больше всех на свете.

— Глупышка ты моя, — ласково гладила её по волосам та. — Не ругается она, просто речь у них такая… Жаль мне её, думаешь сладко ей такой мымрой жить? Она ведь и са­ма не виновата — уж кто каким родится… — и прижимала голову Татьяны к своему плечу, целуя в золотистый висок. Никто, кроме бабули, никогда не ласкал её так.

Когда в их южный город приезжали родители, Альхен демонстративно сажала к себе на колени её сестру Аленку и, неприязненно косясь в сторону Татьяны, гладила вось­милетнюю правнучку по белокурой голове, приговаривая: «Этот кароший дэвочка!» Вслед и Татьяна, с притворной умильностью глядя па сестренку, повторяла: «Дэвочка! Дэвочка! Ах, какой кароший дэвочка!» Однако стоило ба­буле прикрикнуть: «А ну не балуй! Разошлась, полюбуй­тесь на неё!» — Татьяну как холодной волной окатывало. Сердить бабулю не хотелось. Тогда она начинала вредить прабабке исподтишка. То на полу комнаты чистюли Аль­хен появлялись известковые следы чьих-то косолапых ног сорок пятого размера, то страницы её католических свя­щенных писаний оказывались вдруг переложенными играль­ными картами. Но больше всего доставалось ее Мушке, маленькой визгливой собачонке, в которой прабабка ду­ши не чаяла. Обожая собак крупной породы, Татьяна тер­петь не могла эту Мушку, и та, чувствуя это, боялась её па­нически. Даже Алёнка, следуя примеру старшей сестры, бросала ей надрезанные сосиски, внутри которых была горчица, а потом корчилась от смеха, наблюдая за муками несчастной собачонки.

А однажды, уходя на пляж, Татьяна соорудила в саду напротив прабабкиной комнаты чучело с вытянутой к окну рукой в чёрной резиновой перчатке. В тот день у пра­бабки с испугу случился приступ удушья. Когда вечером Татьяна с самым невинным видом заглянула в её комнату, единственное, что могла Альхен, — это выдохнуть по-рус­ски одну фразу: «Какой дрянной дэвочка!» При этом тон­кие бесцветные губы её сжались так плотно, что, не будь вокруг них морщин — не различить бы и рта. И щелкнула ключом в двери у самого Татьяниного носа.

Дом их, с четырьмя залами, застеклённой мансардой, смотрел на соседей свысока, железная крыша его прята­лась под кроной раскидистого инжира, что рос посреди просторной летней кухни. Она и сейчас помнила в нём все до мелочей. Почему-то, как в высверках молний, он ярко представлялся ей в особенные моменты её жизни. Вот она гладит на кухонном столе своё первое не девчоночье, а де­вичье платье, что бабуля подарила ей на шестнадцатиле­тие: лазурно-голубое, с фиолетовыми и розовыми разво­дами. На кухню с танцплощадки доносится зазывная му­зыка.

Когда она впервые пришла на танцплощадку в платье, а не в брюках, у Рюрика, хилого ушастика, который предан­ным псом сопровождал её повсюду, отвисла челюсть. У Лыка, колоссальной силы детины с дебильным выражени­ем лица и длинными обезьяньими руками, большой рот за­стыл в таком оскале, хоть бублик вставляй. Опомнившись, они ринулись было к ней, но Татьяна рявкнула: «Место!». Пацаны послушно отступили, решив, что Пантера, как они прозывали её, видно, затевает нечто интересное. Их дело — терпеливо ждать сигнала.

В толпе танцующих Татьяна чувствовала себя неловко. Она и не подозревала, что в платье ей совершенно некуда девать руки, а когда села — стали мешать ноги.

С непривычки она заёрзала, беспрерывно меняя поло­жение ног, и привлекла внимание окружающих. Две деви­цы напротив аж зафырчали в кулак. А сами-то — оголи­лись чуть не до пояса. Стыдоба! Попадись вы моей своре в узком переулке, быстро бы бантики с губ сняли! Да сделай она сейчас один знак братве — мигом бы колкушами лох­мы им уделали да ещё прутиками подняли их шелковые подолы на всеобщую ржачку…

Сгорая от любопытства, пацаны следили за ней сквозь железные ячейки хитроумной ограды танцплощадки. Но Татьяна даже головы не повернула в их сторону. Настрое­ние было паршивое! Представила себя со стороны. Спина и та покраснела… хоть провались!

За весь вечер к ней никто так и не подошёл. Не дождав­шись конца танцев, Татьяна подалась вглубь парка, игно­рируя призывные свисты своих верноподданных. Хоте­лось побыть одной.

На скамейках сидели парочки. Те, на которых падал свет фонарей, вполголоса болтали о чём-то и громко сме­ялись. Другие предпочитали сидеть в тени, тесно прижав­шись друг к другу. Не привыкшая к каблукам, она скину­ла туфли, взяла их в руку и пошла босиком. Скамейки кон­чились. Теперь парочки жались к деревьям. Представляв­шая любовь романтически, Татьяна глубоко презирала всякие низменные чувства и с отвращением отворачива­лась, когда подозревала что-то постыдное. Ещё когда ей было лет девять, она прислушивалась по ночам к шорохам в спальне родителей. Если ей чудилось что-то подозри­тельное, тут же вскакивала, включала свет и бежала в их комнату, протестуя против непонятного, а потому глубоко раздражающего её. Но дверь каждый раз упиралась в стул, который с грохотом опрокидывался, пугая всех в доме. Несколько раз отец пытался повесить в их спальне защёл­ку, но Татьяна срывала её. Родителям пришлось отказать­ся от этой пустой затеи.

У бетонной лесенки, ведущей к реке, в темноте мерца­ли две сигареты. «Шакалы!» — сообразила она. И нет что­бы повернуть обратно. Ноги упрямо несли навстречу опасности. Вот уже слышит их изумленный присвист. Как же! И ловить не надо, сама в руки идет. Один из них, при­сев на корточки, крепко схватил её за ноги, другой стиснул грудь и предусмотрительно зажал рот. «Четко работают, ничего не скажешь», — как-то отстраненно пронеслось в голове, когда она была уже на земле. В нос ударило запа­хом перегара, вяленой рыбы и чего-то кислого… Затреща­ло разодранное до самого пояса платье. Вновь на весь парк загремела музыка. И лапища наконец убралась со рта. Те­перь кричи не кричи, никто не услышит. Только она не из тех, кто будет визжать и вырываться. Притворно расслаби­лась, свободной рукой крепко обвила шею навалившегося на неё ухаря. Тот довольно крякнул и бросил приятелю:

— Отпусти её, сам справлюсь…

Тот, другой, цинично хмыкнул, разжал впившиеся в её ноги пальцы, отошёл в сторону, вожделённо поглаживая себя по вздыбившейся ширинке. Дурачье! Клюнули! За­были, что в другой руке она крепко сжимает туфли с же­лезными шпильками. Тот, который подмял её под себя, забренчал ремнём, спуская брюки… Одним махом Татьяна вонзила каблуки в его голову и резким ударом ступни в пах свалила с ног другого. Схватила его за волосы и остервене­ло ударила головой об асфальт.

Тут бы самый момент и дунуть что есть мочи с прокля­того места. Но такое не по ней. Она уже вкусила дурманя­щий запах крови, где там остановиться! В разгоряченной голове пульсировала одна мысль: «Убить гадов! Во что бы то ни стало — убить!!!» Испинав натренированными пят­ками одного, схватила за ноги другого и потащила по шос­се. Затылок его подпрыгивал по асфальту, точно кочан яд­реной капусты. Из носа фонтаном хлестала кровь, остав­ляя на дорожке тёмные маслянистые пятна, которые пуга­юще блестели под редкими фонарями.

Вот и шоссе! Слева вдалеке ярко горят фары машин. Надо подождать. Перевела дух, вытерла пот со лба, отки­нула прилипшие к вискам волосы. А теперь — в самый раз! Снова яростно схватила вялое тело за ворот вельветовой рубашки, расстёгнутую ширинку и бросила поперёк доро­ги в нескольких метрах от слепящих фар. Всё!!! Но тут же услышала резкий скрежет тормозов. «Москвич» разверну­ло и бросило на бруствер. От отчаяния впилась зубами се­бе в руку: «Ы-ы-ы-ы-ы-ы!!! Сволочь! Всё пропало!» Бес­сильно опустилась на тротуар, обхватила колени и завыла, протяжно и горько. Тело билось в такой дрожи, словно её только что вынули из ледяной воды. Зуб на зуб не попадал. Со злостью взглянула на того чудака, который возился с окровавленным телом, оттаскивая его в сторону от дороги.

Вот он направился в её сторону. Боже! Что это?! Схва­тил её за руку, рывком поднял с асфальта и стал шлепать по заднице, как сопливую девчонку. Её разобрал истери­ческий смех. Он зажал её голову в ладонях, изумленно вглядываясь в лицо. Как же? Может, она сумасшедшая? С минуту они заворожённо смотрели друг на друга. Ему на вид лет тридцать. И как чертовски ему идёт морская фор­ма!..

— Кто он? — тихо спросил парень, взяв её за плечи и разворачивая к свету фонаря. От его прикосновений у неё снова задрожали ноги, закружилась голова. Она закрыла глаза. По щекам, наконец, потекли прорвавшие плотину злости слёзы.

— Гад! Убить его мало!

— Ты его знаешь?

— Нет!

В голове у парня стало что-то проясняться, это было видно по его глазам.

— Он был не один? Сколько их было?

— Двое.

— Надо заявить в милицию.

— Не-ет! Не надо!

— Но ведь они изнасиловали тебя!

— Меня?! — чуть не задохнулась она. — Не на ту нарва­лись. Я ведь не только двоих могу уложить! Да если бы не ты, я бы из него, я бы из него… не то бы сделала! — Взгля­нула в ту сторону, где скрюченная тень стонала и дёрга­лась. Ещё жив, сволочь!

Обхватив себя руками за плечи, вдруг почувствовала, что липкие пальцы коснулись голого тела. Чёрт возьми! Платье чуть держалось на одном рукаве. Ахнула и смущён­но прикрыла голую грудь руками. Парень отвёл глаза в сторону. За поворотом раздался натужный гул какой-то тяжёлой машины. Он крепко взял её за руку.

— Садись. Поехали. Быстро!

Они нырнули в какой-то тёмный проулок. Асфальт кончился, под колесами зашуршал гравий. До чего ж при­ятно сидеть в машине с закрытыми глазами. Словно на ка­руселях. Интересно, куда он её везет? А впрочем, ей всё равно. Только бы не останавливался. Как ей хорошо сей­час!

Но машина уже тормозила. В нескольких метрах под светом фар поблёскивала вода.

— Нда-а… Ситуация… — тихо произнёс он. — А я грешным делом подумал, что ты пьяна. Открыл дипломат, протянул ей ветровку. — На, возьми, а то, как домой зая­вишься? — и улыбнулся, добродушно и просто. — Тебя как зовут-то?

— Татьяна.

— У-у-у-у-у! — все с той же улыбкой протянул он. — Итак, она звалась Татьяной… Кто ж тебя так драться-то научил?

Татьяна смерила его взглядом. Глаза её, только-только просохшие от слез, заиграли. Парень был в её вкусе. Заго­релое лицо, крепкая спортивная фигура, короткая причё­ска по уставу, на запястье водонепроницаемые командир­ские часы, точно такие же, как у отца. У неё, конечно, ви­док не для знакомства… Ну да ерунда! Так ещё романтич­нее. Вот дела… Не знаешь, где повезёт.

— Вас домой отвезти, мадам? — видя, что она уже вполне оправилась от переживаний, шутливо спросил он. — С обидчиками вы рассчитались сполна. Теперь пора зализывать боевые раны. Так?

Но Татьяна молчала. Ей совсем не хотелось домой. Си­деть на обтянутых плюшем сиденьях было удобно. От пар­ня приятно пахло тонким запахом дорогих импортных си­гарет. И вообще…

— Закурить не найдётся? — бесцеремонно спросила она.

Он вскинул удивлённый взгляд.

— А не рановато ли вам, миледи, этим делом баловать­ся? — Но сигареты протянул и даже чиркнул зажигалкой.

Она затянулась, откинулась на спинку сиденья, эф­фектно закинула ногу на ногу. Он что, её за ребёнка при­нимает? Хм! Наблюдает за ней с таким любопытством, как Гулливер за лилипутом. Глаза смеются, и даже щеку подпёр кулаком.

— Тебе сколько лет? — так и резанул ухо его бестакт­ный вопрос.

— Сколько есть — все мои. И вообще, молодой чело­век, у женщин возраст не спрашивают. Понятно?

— Вполне. Приношу свои извинения, миледи. Так вас куда отвезти?

— Куда пожелаешь, хоть на край света! — и состроила ему глазки. — Пусть мой возраст тебя не смущает. За мной ухаживают даже друзья папан.

Это было чистой правдой. Сослуживцы отца в отсутст­вии жён частенько бросали на неё многозначительные взгляды. Она заметила это ещё прошлой зимой, после че­го долго разглядывала себя в зеркале трельяжа, с досадой выдавливая откуда-то затесавшиеся на загорелое и всегда гладкое лицо случайные прыщи. Их было немного, но всё равно: противные твари! Она научилась мгновенно пари­ровать шуточки и комплименты комсостава. Что же каса­ется рядовых, их она просто не удостаивала своим внима­нием. Отец был доволен. Как-никак — его школа. Ирони­ческими подколками он мог заткнуть за пояс любого. Маман презрительно кривила губы, когда кто-нибудь из при­ятелей отца по-гусарски вставал на колено и целовал Тать­яне руку. Её же это очень забавляло. В это новое для неё амплуа она попыталась войти и сейчас. Во что бы то ни стало ей хотелось удержать этого парня, который был в её глазах верхом рыцарства. И она выворачивалась перед ним наизнанку — и папашу полковника в чин генераль­ский возвела и даже, как бы вскользь, упомянула, что, де­скать, в выходной иногда летала с друзьями на полдня в Москву попить пива с севрюжкой. А когда рассказывала про свои боевые сражения во главе ребячьей ватаги, он смеялся, по-мальчишески откинув голову назад, и в глазах было столько веселья, что Татьяна замирала от сладкого предчувствия скорой победы. Однако вскоре он поглядел на часы, и пальцы его нетерпеливо застучали по рулю. Раз­ве могла она после этого тратить время на пустые разгово­ры?!

— А, знаешь, ты мне нравишься, — бросила она на не­го томный взгляд.

— Вот те раз! Ну и заявочки! Ты, я гляжу, девочка не промах… — и, усмехнувшись, отвернулся. Татьяне стало не по себе. Но отступать было уже поздно. К тому же она привыкла получать то, что хотела.

— Поцелуй меня, — почти требовательно произнесла она и закрыла глаза, чтобы не смущать его. Но он даже не пошевелился, продолжал молча смотреть в окно. Истукан! Видали таких?! Тогда она сама подалась к нему, нежно об­вила руками его шею. Но, как ни странно, никаких ощу­щений от этого порыва у самой не возникло. Чувство бы­ло такое, будто играет на сцене. Похоже, и его это мало взволновало. Может, маман была права, когда пеняла от­цу, мол, все мужчины устроены слишком примитивно. Им чужды чувства и эмоции. Они любят глазами. А что, если расстегнуть ветровку? И она резко рванула молнию вниз.

— Оставь эти шутки, детка. Как-нибудь в другой раз…

— Другого раза может и не быть, понимаешь? Ты мне очень нравишься, слышишь?! Очень! — И было почему-то никак не произнести «Люблю!». Что хочешь шлёпали не знающие стыда губы, но только не это.

И снова, как пощёчину, ощутила его усмешку. Он включил зажигание, и машина плавно тронулась с места. Интересно! Что он надумал? Куда везет её? Может быть, к каким-то знакомым, кто приютит их на несколько часов…

На пустынных улицах стали появляться первые прохо­жие. У остановки в центре города парень вдруг затормо­зил.

— Ну, вот и приехали. Я должен извиниться. Тороп­люсь. Всего доброго тебе, — и потянулся в её сторону. Татьяна блаженно закрыла глаза. Сейчас он коснется её губ… Только что это?! Он повернул ручку её двери, и его упругие губы произнесли: «Пожалуйста!»

Даже не взглянув на него, она быстро выскочила из ма­шины и побежала по влажному тротуару. Губы скривились от стыда и обиды. Из глаз брызнули слёзы, уже второй раз за эту кошмарную ночь. А сама так и прислушивалась к звуку его мотора. Может, смотрит ей вслед, упиваясь соб­ственным благородством. Только бы не обернуться! Хоть бы скорее попался какой переулок. Кажется, нет конца этой проклятой улице!

Вот и перекресток. Ноги совсем не держат. Прислони­лась к дереву. Долго не могла отдышаться. За спиной по­слышался звук приближающейся машины. Если это он, она просто упадет без чувств. Зажмурила глаза так сильно, словно ждала удара. Но машина прошла мимо. Домой! Скорее домой! Так хочется упасть на кровать, вытянуть ру­ки, ноги и заснуть… И хорошо, если бы это был сон, длин­ный, несуразный!..

Босые пятки мягко касались холодных бетонных ступе­нек. Легко поднялась на четвертый этаж. Эх!!! На цепочке вместо кулона носила ключ. Теперь его ищи-свищи. Чуть коснулась пальцем звонка. В прихожую с заготовленными проклятиями тотчас выскочила маман и… — отступила назад. Вид дочери ошеломил ее: волосы растрепаны, пла­тье скособочено, с плеча свисает чужая мужская куртка. Прикрыв рот рукой, мать в ужасе смотрела на дочь. И только когда Татьяна скрылась в комнате, опомнилась:

— Попробуй принеси мне в подоле, дрянь этакая! — И неожиданно тонко, на одной ноте протяжно взвыла: — Дьявол-и-и-и-ца-а!

Она ещё долго что-то кричала, но Татьяна зажала уши руками и натянула на голову одеяло. В другой бы раз не упустила случая поддразнить мать, но сегодня ей было не до ругани.

Стоило сомкнуть веки, перед глазами появлялось его лицо с удивленной усмешкой… Господи! Вот дура! Что он подумал о ней?! Задним числом начинала понимать, как нелепо всё это выглядело: растрепанная девица в разо­рванном платье предлагает себя совершенно незнакомому человеку!.. Возомнила о себе чёрт знает что! А он открыл ей дверь… Надо скорее забыть все это, выбросить из голо­вы. Но в голове снова один за другим всплывали эпизоды: вот он шлёпает её по заднице, вот берёт за плечи, разво­рачивает к свету, вглядываясь в глаза…

Взгляд упал на стул, где висела его ветровка. Какой ши­рокий жест! Не нужно ей от него ничего! Скоро за ней ещё не такие морячки ухлёстывать будут!

Но утешить себя не удавалось. Душа холодела: она ничегошеньки не знает о нём, даже имени… Одно ясно: он не из их города, у них на машинах другие номера. Значит, больше не увидит его. А может быть, всё-таки…

Вскочила, схватила ветровку, вывернула наизнанку все карманы. Хоть бы какая-нибудь записка, документ, фотография… Ни-че-го! Высунув свои белые фланелевые язы­ки, карманы словно дразнили её: ну что, наелась? Снова плюхнулась на кровать, уткнулась носом в подушку. Легче не становилось. Вот уже встала маман. Заплетает Алёнке косы. Та, как всегда, капризно пищит. Абсолютно не тер­пит никакой боли. Сейчас, наверное, уйдут на парад, сего­дня же праздник… Скорее бы! До чего хорошо быть дома одной!

Как только за ними закрылась дверь, Татьяна встала, намылась под душем, достала из шкафа платье, самое лю­бимое, подошла к зеркалу. Прежде чем примерить, скло­нила набок голову: фигурка — закачаешься, ноги — чуть не от подбородка. Волосы до того густые — в какую сторо­ну ни зачеши, всё равно лежат красиво. Поставь дыбом — тоже, наверное, стоять будут, и не перьями, как у некото­рых, а волной. Этим немного утешилась.

А вечером снова пошла в парк. Там, как всегда, гремела музыка. Только вчера почему-то не обращала внимания на слова песен, а сегодня каждая строчка ложилась на душу.

Лишь позавчера нас судьба свела,

А до этих пор где же ты была?

Разве ты прийти раньше не могла?

Ну, где же ты была? Где же ты была?..

Приятный мужской голос выводил до того нежно и проникновенно, что захотелось подойти ближе к эстраде, чтобы лучше рассмотреть певца в лицо. Но не решилась. Лишь губы сами по себе стали тихонько подпевать:

Пусть я твоего имени не знал,

Но тебя я звал, днем и ночью звал…

Парней как прорвало. То и дело к ней кто-то подходил и осторожно брал за локоть, приглашая на танец. Но тан­цевать не хотелось.

Иногда ей казалось, что она узнавала его в спину, даже делала несколько шагов вслед и удрученно останавлива­лась: нет, не он. И каждый раз долго не могла унять лихо­радочной дрожи в теле. Всё пропало! Не будет больше у неё в жизни ни радости, ни счастья, ни любви! Воображе­ние вырисовывало всякие картины… Вот она устраивается на его судно врачом. Там, в море, он принадлежал бы толь­ко ей. Хотя, когда это ещё?.. Сначала нужно окончить школу, потом поступить в институт. Шесть лет дикой зуб­рёжки, три года отработки где-нибудь в глухомани, а уж потом… Словом, как до Луны пешком.

Подавленная и вконец разбитая, поплелась домой. Уже на лестничной площадке услышала баритон отца. Немно­го оживилась. Видеть отца ей сейчас очень хотелось. Маман, конечно, начнёт с кляуз и упрёков. Её хлебом не корми — дай испортить счастливые минуты. Так и есть. Затявкала с порога. Татьяна только криво ухмыльнулась: уж знает её как облупленную. Прошла в кухню, молча за­стыла в дверях, облокотившись на холодильник.

— Ну, здравствуй, здравствуй, — пророкотал отец. — Что ж ты тут опять, Татьяна, вытворяешь? — В голосе на­рочитая строгость, лицо без улыбки, но во взгляде ни тени раздражения. Сидит, весь размяк оттого, что Алёнка лас­тится к нему. Ему бы сейчас и с Татьяной перекинуться парой шуток, да не хочется идти супротив воли маман, которая коршуном довлеет над обоими. Улыбнись он сей­час примирительно — вцепится, распотрошит. Как он мог с такой всю жизнь прожить?! Вечно она фырчит, язвит, не­довольно водит птичьим носом. Нос у маман, и правда, походил на клюв хищной птицы, чуть с горбинкой, с не­много оголёнными ноздрями. Это сходство проявлялось только в минуты гнева. Наблюдая семейные сцены, Тать­яна частенько думала: неужели отец действительно когда-нибудь любил мать? Супружеская жизнь представлялась ей гнилым озером. Никого кругом — тишь да благодать. Каждую рыбешку видать, каждый листок, каждое облач­ко, точно в зеркале. Стоит бросить камень, коснуться вес­лом — вмиг со дна поднимется столько ила, грязи, затхлой вони, что становится жутко и хочется бежать от гиблого места.

Случайный взгляд упал на руку отца, где на браслете поблескивали командирские часы, те самые, водонепро­ницаемые, с фосфорным свечением… И разом все отвле­чённые мысли как в воду канули. В голове словно что-то отключилось. Отец устремил на неё удивлённый взгляд, но она не слышала его вопросов. Резко развернувшись на каблуках и пошатываясь от какой-то скорее душевной ус­талости, пошла в свою комнату. Свет включать не стала.

На острые верхушки пирамидальных тополей присела луна, с любопытством разглядывая над кроватью бархат­ный ковер. Два всадника в расшитых золотом конусооб­разных шапках выкрали невесту из дворца и, пришпори­вая коней, с опаской оглядывались на ворота, откуда с го­рящими факелами в руках за ними уже спешила погоня. Девушка в длинном белом платье с нежностью обвивала шею возлюбленного. На бледном лице застыл испуг, вдруг догонят! На звёздном небе ковра, как и за окном, сияла луна, заливая молочным светом живописные окрестности…

Сколько лет висел этот ковер над её головой, но ничего такого в нём не видела Татьяна, кроме радующей глаз яр­кой картинки. А сейчас почему-то хотелось плакать от умиления за чужое счастье. Она опустилась возле кровати на колени, присела на палас и стала пристально вгляды­ваться в глаза влюблённых. Так хотелось сейчас быть на месте этой девушки, там, где любовная страсть и смер­тельная опасность мчались бок о бок, соперничая в жут­ком поединке. «Как он мог отказаться от неё?! Чем она от­толкнула его?»

А в возбуждённом мозгу слагались стихотворные стро­ки:

Не потеряй меня в людской толпе,

Такой потери ты не возместишь

И никогда себя за это не простишь!

Не потеряй меня в людской толпе!

Не потеряй меня!

(* Здесь и далее стихи Татьяны Жуковой.)

Воспаленные, с привкусом горьких слёз губы шептали, словно заклинали:

Убереги и защити мою любовь!

Мужчине сила для того дана,

Чтоб слабою я иногда была.

Убереги и защити мою любовь!

Убереги и защити!

И тут же в противоборство с мольбою вступали попран­ные гордость и самолюбие:

Такой, как я, не будет никогда!

Я — та любовь, которую ты ждал,

То счастье, о котором ты мечтал…

Такой, как я, не будет никогда!

Такой, как я, не будет!

Не обрекай себя на муку без меня!

Всё счастье, предназначенное нам,

Не отдавай ни людям, ни годам!

Не обрекай себя на муку без меня.

Не обрекай себя на муку…

Никак не верилось, что с момента расставания не про­шло ещё и суток. Казалось, их разделяют десятки лет. И у неё, как у древней старухи, всё лучшее, что могло быть в жизни, уже позади.

Отраженная в настенном пруду луна вдруг задрожала, расплываясь по поверхности воды, тёмной и зыбкой, и го­лова Татьяны тихо и медленно склонилась к полу. Подло­жив под неё тёплую ладонь, она окунулась в призрачный сон, всхлипывая от каких-то уже неземных волнений.

Величаво и спокойно смотрели на нее три луны: одна бродила между макушками воронежских пирамидальных тополей, другая сияла на звёздном небе турецкого пейза­жа, а третья подглядывала с зеркальной глади сказочного пруда.

Был «тихий час», когда Татьяна вдруг услышала в коридо­ре чьи-то очень знакомые шаги. Резко села на постели, прислушалась.

— Мне в восьмую палату. Ждать не могу, я издалека, — донесся до неё хрипловатый грудной голос. И сердце зако­лотилось так громко, что взяла досада. Ишь разволнова­лась! Сестрицу захотелось увидеть? Пять лет не нужна ей была… С чего это вдруг проснулись родственные чувства?

Заставила себя лечь, успокоиться. Алёнка не должна видеть её эмоций. Нда-а-а… явилась — не запылилась. И все-таки людям дано предчувствовать какие-то собы­тия. Последнее время всё чаще вспоминалось детство: приморский курортный городок, добротный бабулин дом на улице Роз, воронежские тополя, ковёр на стене с турецким пейзажем… Алёнка… Нет, не эта, что сейчас шумно ввалится в палату, а та, маленькая, хрупкая, как одуванчик, капризный плач которой она могла выде­лить из тысячи разнообразных голосов и звуков усеян­ного полуголыми телами пляжа и опрометью мчаться в ту сторону. И плевать было на возмущенные крики заго­рающих, на головы которых сыпался шквал брызг и мокрого песка. Шарахались в сторону фотографы, при­держивая свои пластмассовые пальмы. Вслед ей летело: «Пантера!» Обидчика из-под земли доставала, хоть, мо­жет, и толкнул сестрицу нечаянно. У неё была присказ­ка одна: «За нечаянно — бьют отчаянно!» Желтовато-зе­лёные кошачьи глаза прищуривались в мстительном по­рыве: «Кто-о-о?!!»

А младшая сестрёнка с семи лет научилась — часто и без нужды — прибегать к её защите. Ей без лишних слов уступали место на качелях, отдавали всё, чего бы она ни потребовала. Потому как в противном случае Алёнка мно­гозначительно заявляла: «А я сейчас Таню позову!» И это действовало. А тут, незваная, сама пожаловала. Как и узнала про больницу?

— Привет, болящая, как тебя угораздило сюда зале­теть? — ставя тяжёлые пакеты рядом с кроватью, как ни в чём не бывало, словно виделись они не пять лет назад, а на прошлой неделе, начала разговор сестрица. — И главное, не позвонила… Видите, гордая какая… Еле тебя нашла. Институт-то показали сразу, а вот в лечебных корпусах за­путалась… Что молчишь-то?

Татьяна нарочито равнодушно пропустила её слова ми­мо ушей. Пусть сестрица поусердствует, налаживая отно­шения…

— Ну, ладно тебе… Где твоя тумбочка? С поезда пря­мым ходом сюда, вот попробуй — киви, алыча, груши. А в банках печень тресковая, икра чёрная, ветчина…

Она принялась выгружать содержимое пакетов в тум­бочку.

— Где ж столько экзотики надоставала? — не удержа­лась Татьяна. А в голосе прозвучала явная насмешка. Но сестрица не придала этому значения.

— Я ведь теперь в торговом кооперативе работаю. У нас всё есть, — не без гордости сообщила она. — С ино­странцами дело имеем…

— Ах, вот оно что! Стало быть, отошла от святых целей нести людям разумное, доброе, вечное…

В голосе у Татьяны опять прозвучал явный сарказм, Алёнка не должна была этого не заметить и всё же продол­жала без умолку рассказывать о своём. В голове у Татьяны застряло лишь, что Алёнка разошлась с мужем… А ведь с этого замужества и началось всё тогда…

— Может, погуляем? На улице так хорошо…

Аленке явно хотелось уйти от чужих ушей. Татьяна молча спустила ноги на пол. Ей тоже не хотелось оставать­ся в душной палате. Сестра тут же подхватила её под руку.

Нежный запах молодой листвы освежил, влил силы ус­тавшему после долгого лежания телу.

— Как узнала-то, что я в больнице?

— На работу тебе звонила. Хотела Маришку на кани­кулы пригласить…

Они присели на скамейку. Над головой щебетали птицы. Прямо как в раю: тихо, благостно, умиро­творённо. И напрасно старалась Татьяна расшевелить в душе обиду. Мысли возвращались в прошлое неохотно и уныло.

Когда сестра объявила, что выходит замуж, Татьяна радовалась: жених из хорошей семьи, папа профессор, мама кандидат наук. Алёнку прямо-таки распирало от счастья. Ещё бы! Наконец-то вырвется в столицу из этой глухома­ни, куда была направлена отрабатывать положенные три года. Глупая, она не понимала всей прелести этого далёкого от столичной суеты местечка. Где только не побывала Татья­на за свои тридцать семь лет, где только не жила — милее сердцу уголка не встречала! А ведь приехала сюда вслед за слезливым письмом сестрицы. Та писала, что умом тро­нется в этой глуши тараканьей, что не отжить ей здесь три года — народ больно скучный и ведёт примитивный образ жизни: рыбалка, охота, огороды, — вот и вся забота. Самая большая перспектива — окрутить холостого ещё директо­ра рыбзавода, а потом медленно загнивать от тоски зелё­ной. Письмо заканчивалось такими словами: «Приезжай, Танюха, а не то я пропаду!»

Татьяна, не раздумывая, взяла отпуск и махнула к ней.

Вопреки всем сетованиям сестры, городок и окрестно­сти Татьяне понравились. Скалы, лесные боры, озера, воз­дух чистый… И самое главное, народ не мельтешит перед глазами. Работы — хоть залейся! Учителей иностранного языка в периферийных школах всегда не хватало, к тому же коэффициент северный… Что сестрице здесь не жить? Да и была убе­ждена, что лучше быть первым человеком в деревне, чем последним в городе. Но Алёнка на все её доводы упрямо твердила одно: «Вот и останься, поживи здесь сама, тогда увидишь!.. Врачей у нас здесь тоже дефицит. Сразу и квар­тиру дадут… Ну что, слабо?!»

— По рукам! — твёрдо сказала Татьяна. — Где наша не пропадала? Сразу после отпуска и перееду. Ну как?

Алёнка вытаращила глаза. Знала: сестра слов на ветер не бросает.

Эх, жить бы им с Алёнкой душа в душу, кабы не один удручающий обеих пунктик: тень зависти в глазах сестры. Стоило им только появиться в компании, внимание всей мужской половины приковывалось к Татьяне. Однако она великодушно позволяла Алёнке первой сделать свой вы­бор, и когда та мигала: «Этот мой!» — Татьяна не проявля­ла к запретному объекту ни малейшего интереса. Внешне Алёнка была тоже весьма миловидна, если бы… если бы не материнская высокомерная маска на холёном лице. Тать­яна, искренне желая сестре добра, не раз говорила ей об этом, но та только злилась: «Ты-то у нас красавица! В па­почку пошла… Вот и радуйся! А меня что обсуждать? Ка­кой уж уродилась!..»

Любовников у Алёнки было предостаточно, но до заму­жества дело как-то не доходило. Примеряя Татьянины платья, она с горечью замечала, что и грудь у неё меньше, и живот почему-то выпячивается сильнее, и форма ног не такая, как у Татьяны… Мужей своих к Алёнке Татьяна ни­когда не ревновала, хоть та всегда старалась кокетничать с ними. Однако выходило это нелепо, как всё, что делается с горя, в отместку. Татьяне было искренне жаль сестру. Алёнкино присутствие только ещё больше подчеркивало Татьянино превосходство. Бывает же так…

Интересно, что сейчас испытывает сестрица, глядя в её невидящие глаза? Но понять это по голосу было трудно. Алёнка не умолкала ни на минуту, всё болтала и болтала. Слава Богу, накопилось новостей.

А у Татьяны мысли снова устремились куда-то в детст­во. Вспомнилось, как однажды сторожила Аленку возле лягушатника, где барахталась визгливая малышня. Она от­влеклась, размечтавшись о чём-то, и вдруг интуитивно по­чувствовала, что в лягушатнике, поверх которого она смо­трела вдаль, что-то нарушилось, возник маленький про­бел, исчезла белая головёнка. Ещё даже не осознав этого, она нырнула в мелководную муть, нащупала дёргавшееся тельце и вытолкнула его на берег. Кругом беспечно визжа­ла, брызгаясь, ребятня, а она пыталась ртом вдохнуть жизнь в обмякшее тельце… Что бы могло случиться, не по­чувствуй она опасности! Сердце прямо-таки разрывалось от жалости к этому беспомощному, хлюпающему носом существу. Но сюсюканье было не в Татьяниной натуре. Спокойно и строго сказала сестре: «А ну, вытри сопли — сама виновата. Бабулю не расстраивай, ничего не говори, поняла? Смотри у меня!»

Та послушно кивнула, заглотнула слёзы и, на удивле­нье, быстро успокоилась. Странно, но иногда Татьяне ка­залось, что Алёнка не сестра ей, а дочь. На что только она не шла ради неё! Взять и этот переезд… Хотя на переезд у Татьяны, конечно, был ещё и свой резон. Жить в Вороне­же под опёкой свекрови тогда ей надоело. Мысль перейти в трехкомнатную квартиру родителей — тоже не утешала. И если уж быть до конца откровенной, то и сам безумно любящий её муженек порядком опостылел. Уравновешен­ный, воспитанный, интеллигентный… Словом, почти свя­той, хоть икону с него пиши. В Маришке души не чаял. Сам отводил и забирал её из детсада, тратил уйму времени на её детские забавы. Другая бы радовалась, а ей хотелось волком выть от этого семейного рая!

Когда становилось совсем невмоготу, она уходила. Уходила на всю ночь, а то и на две-три, благо знакомых хоть пруд пруди, только и ждут случая увидеться с ней. А когда возвращалась, Владимир ни о чем не спрашивал и даже не обижался, только становился ещё более подавлен­ным, словно сознавал свою вину. И даже от родителей, от тех и от других, скрывал подобные её «срывы». Такая без­ропотность бесила её ещё больше.

Решившись на переезд к сестре, Татьяна в душе надея­лась, что таким образом сможет освободиться от надоев­ших семейных уз. Но не тут-то было. Муженёк потащился следом за ней как преданный пёс, оставив институт, науч­ную работу, на которую потратил столько лет. Его отчаян­ный шаг приятно щекотал самолюбие и отодвинул разрыв на некоторое время, а потом… Потом на горизонте поя­вился Анатолий, этакий местный Дон-Жуан. Владимир безропотно съехал в общежитие. Но и Анатолий быстро сделался ручным и тем самым рано охладил её пыл. Но у него, как говорят про таких, «золотые руки», а она так лю­бит хорошо налаженный быт! Да и надоело воспитывать: одного, другого, третьего… Сколько можно?!

И всё-таки более ярким из всех был закоренелый холо­стяк Славка, к которому бросило её, словно порывом шквального ветра. Это был поистине шикарный мужчина! Заведовал травматологическим отделением Воронежской областной больницы, где работала она после рождения до­чери. Куда бы они ни приходили, все взгляды устремля­лись в их сторону. Его холеное лицо, густая шевелюра хо­рошо уложенных волос, галантные манеры были и впрямь неотразимы. Свою холостяцкую жизнь он ценил превыше всего на свете. Поначалу, чудак, всё боялся, что она без его согласия родит ему ребёнка, чем обычно стараются жен­щины удержать любимого мужчину, и был уязвлен её чис­тосердечным признанием, что она не хотела бы видеть его своим мужем. С этого небрежно брошенного ею, но весь­ма меткого укола и началась тайная борьба своеволий, что придавало их интимным отношениям особый привкус.

Ушатом холодной воды на их разгорячённые головы было возвращение из плавания Валерки. Первое, что сле­тело с его уст: «Танюша, родная, я списался на берег! Де­лай со мной что хочешь, не могу без вас!»

Она прикусила губу и тяжело опустилась в кресло. Го­ворила же ему, слюнтяю, не вздумай сделать этого… Так вот на тебе, пожалуйста! Молчала долго, потом тихо, но очень решительно произнесла:

— Тем хуже для тебя, милый! Собери вещи и через два часа я не должна видеть тебя здесь. А если распустишь ню­ни и надумаешь побеспокоить жалобами маман… Короче, ты меня знаешь!

А внизу уже сигналил Славка. Они собирались на пик­ник. В тот же вечер Славка перевёз ее нехитрые пожитки к себе.

На протяжении месяца жизнь со Славкой была истин­ным мёдом. Однако и мёд, если его пить каждый день, ста­новится приторным. К тому же Славка повадился ходить с друзьями на охоту. Татьяна же оставалась привязанной к дому. Маришке в ту пору исполнилось всего три года. К родителям Татьяна не ходила. Подкидывать дочь соседям было тоже неудобно. С «охоты» Славка возвращался невы­спавшимся, но предовольным и под хмельком. На ласки его уже не тянуло. Истерики он выслушивал хладнокров­но, опьянённый свежим воздухом вновь обретённой сво­боды. И каждую пятницу упрямо собирал рюкзак. При­шлось менять тактику борьбы. В доме стали появляться мужчины. Татьяна нарочно не скрывала следы их посеще­ний. Томно потягиваясь в кресле, с улыбкой спрашивала:

— Ну как, дорогой, «охота», что, пуще неволи? Ты, надеюсь, доволен? Ну, вот и прекрасно!

Однажды он вернулся не в воскресенье, а в субботу. У нее как раз сидел Игорек. Она любезно познакомила муж­чин и даже предложила выпить шампанского. Но желания поддержать её тост почему-то не оказалось ни у одного, ни у другого. После ухода гостя Славка стал расшвыривать по углам попадающиеся под руку вещи и кричать, что не по­зволит ей принимать любовников в своей квартире. Она тут же согласилась с его претензиями:

— Резонно! Я учту твое замечание. Люди должны быть терпимы к требованиям друг друга.

«Охоты» прекратились, но ненадолго, всего на месяц, который уже не был столь медовым. А когда перед выход­ными Славка снова стал начищать ружьё, она заявила:

— Маришку отведу к родителям и поеду с тобой.

Он усмехнулся.

— Это исключено. У нас сугубо мужская компания. Женский дух на охоте не приносит удач. Займись ребён­ком, домашними делами…

Она прищурила кошачьи глаза:

— Не утруждай себя советами, моя радость. Я найду, чем заняться.

Это был их последний разговор.

Если ко всем своим замужествам относилась Татьяна очень легко, меняла мужей как перчатки: Валерка, Слав­ка, Владимир, Анатолий, то в те же Алёнкины проблемы ушла с головой. Даже маман, будь она рядом, не волно­валась бы за Алёнку так, как она.

— Главное, виду не показывай, что рада, — заботливо поучала Татьяна. — Пусть поуговаривает… И умей найти повод похвалить за что-нибудь, особенно при людях. Мужчины, что малые дети, мотай это на ус.

За две недели до свадьбы Алёнка уехала к будущему му­жу. И вызвала Татьяну на переговоры только перед самым торжеством. На бурные Татьянины эмоции: «Ну как ты? Куда пропала?! Помочь-то чем-нибудь надо?!» — сестра отвечала сдержанно и сухо, словно под чью-то диктовку. А потом и вовсе огорошила: «В общем, ждём вас. Гостини­цу Кирилл заказал».

— Какую гостиницу? Зачем? — все никак не могла по­нять Татьяна.

— Понимаешь, Тань, с его стороны много родст­венников… И всем у нас, наверное, места не хватит… На­счет помощи тоже не беспокойся. Родители Кирилла обо всем позаботились. Свадьба будет в ресторане. Сразу туда и придёте к шести часам. Ладно?

И только тогда до Татьяны вдруг стало доходить, поче­му так порывисто дышит в трубку сестра, а жёсткие слова беспощадными щелчками продолжали бить в ухо:

— И ещё, у меня к тебе просьба… ты не обижайся, по­жалуйста. Ты ведь у нас лидировать любишь… Постарайся не привлекать к себе внимания, там всё по сценарию пой­дёт. Ну, сама понимаешь… Родители Кирилла очень тон­кие люди, не шокируй их своими вызывающими манера­ми. Кстати, они меня не Алёной, Еленой зовут… Ты меня слышишь?

Татьяна молчала. Ощущение было такое, будто выли­ли на неё из-за угла помойное ведро. Сама того не созна­вая, она медленно опустила трубку. В голове заигранной пластинкой звучал обрывок фразы: «… не шокируй их… не шокируй их… не шокируй их!» — и этот едкий звук такого чужого ей имени «Елена!» Е-е-е-ле-на-а!!! Та-а-ак! Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! А по-другому это будет: сестрица Алёнушка вышла замуж за братца… Ива­нушку. «Уж», «замуж», «невтерпеж»! Тьфу, чёрт возьми! Какой-то бред в голове! Так, глядишь, и чокнуться мож­но… Эвон тебя как шибану-у-ли! То ли ещё будет, ой-ё-ёй!

Дома Маришка с Анатолием все пытались узнать у неё, что же случилось. Татьяна, не раздеваясь, прилегла на ди­ван, закрыла глаза и очень невнятно произнесла:

— Алёнки больше нет! Есть Елена! На чужую свадьбу мы не едем.

И чуткий предусмотрительный организм отключил не­постижимую реальность — что уже не раз спасало её в жизни. А наутро телеграмма из дому. Тяжело заболела маман, приехать на свадьбу родители не смогут.

В день свадьбы из глаз Татьяны непроизвольно текли слёзы. Представляла сестру одну среди чужих ей людей… Разве она может чувствовать себя счастливой? Хотя, кто знает? Каждый находит то, что ищет.

Через месяц не выдержала, поехала к Алёнке сама. В аэропорту из автомата набрала номер её телефона.

— Алё! — раздался недовольный старческий голос. — Кто вам нужен?

— Пригласите, пожалуйста, А… то есть Елену!

— Извините, а кто её спрашивает? — беспардонно на­стаивали на другом конце провода. И Татьяна, совершен­но неожиданно для себя, произнесла: — Знакомая.

Алёнка подошла к телефону не скоро. Услышав Татья­ну, заволновалась, голос её заметно задрожал.

— Знаешь, давай встретимся в парке. Ты не возража­ешь?

— Нет, — хмыкнула Татьяна. Ей во что бы то ни стало нужно было видеть сестру, понять наконец, что же про­изошло, просто заглянуть ей в глаза…

Тогда, вот так же, как сейчас, они сидели на скамейке в парке. И была весна. С такой же радостной хлопотливо­стью щебетали над головой птицы.

— Алёнка! Что с тобой, милая?! Кто эти люди? В кого они превратили тебя?!

Та только бледнела и плотнее сжимала губы.

— Тебе что! Ты четвёртый раз замужем. Захочешь — ещё выйдешь. За тобой не заржавеет. Ты ведь у нас везучая… в распашонке роди­лась. А я, может, тоже счастья хочу!

— И потому в твоем доме не нашлось места для един­ственной сестры? — Татьяна произнесла это почти шёпо­том, глядя на сестру как на больную.

— Не примут они тебя в свой круг! Знаю я это, знаю! А ты разве потерпишь такое?! И дело кончится скандалом! А мне потом каково будет? Ты об этом подумала?!

— Алёнка! Что ты плетёшь?! Да ты совсем не знаешь меня!

И больше не нашлась что сказать. Впервые в жизни так остро прочувствовала собственную беспомощность.

— Скажи, только честно, ты счастлива? — последнее, за что могла зацепиться она.

— Да! Да! Да!

— Не верю!

— Ну, вот что, хватит! Все давишь, поучаешь, коман­дуешь… У тебя своя жизнь, у меня — своя, запомни это! Я больше не нуждаюсь в твоей опёке, слышишь?! — И, трях­нув головой, она вскочила со скамейки и почти побежала в сторону троллейбусной остановки.

— Алёна!!! — в отчаянии крикнула Татьяна. Голос её эхом облетел весь парк и ни с чем вернулся назад. Каприз­но вскинутая Алёнкина голова исчезла за расплывчатой стеной берёзовых стволов.

Как изменилась сестра за эти пять лет… В низком голо­се её появилась неприятная мужская хрипотца. И тот на­тужный кашель… Много курит? Походка у сестры и рань­ше не была воздушной, а теперь и вовсе отяжелела. Образ новой Алены никак не вязался с теми картинками, кото­рые свято хранил архив её воспоминаний. Худенькая, с пышными бантиками и рюшечками на платье восьмилет­няя Алёнка, стройная двадцатичетырёхлетняя красавица Елена с надменной улыбкой на бледном вытянутом лице… И это несоответст­вие сейчас почему-то очень раздражало.

— Татьяна, ты хоть слушаешь меня? — обидчиво спро­сила сестра.

— Да, конечно, — рассеянно кивнула Татьяна и, чтобы поддержать разговор, спросила: — Сколько ещё дней здесь будешь?

— Сколько захочу. Я теперь сама себе хозяйка. Дирек­тор — мой любовник. — Боже! Сколько в этих словах бы­ло спеси и бахвальства. Эх, Алёнка. Алёнка! В своем ре­пертуаре… А вслух произнесла:

— Значит, хорошо живешь… Рада за тебя.

— Ну что значит «хорошо»… Это понятие растяжимое. Всё познается в сравнении. Я ведь в семейке муженька по­жила, что в аду побывала, вспомню сейчас — волосы ды­бом! Сейчас, вроде, всё улеглось, да только очень одино­ко, понимаешь? Бывают минуты, хоть волком вой. Порой кажется, что самые счастливые дни остались в детстве, ко­гда мы с тобой… — Голос её сорвался. Кажется, она запла­кала. Ну, конечно. Вот уже вовсю хлюпает носом. — Мне всегда так не хватало тебя… А когда узнала, что ты заболе­ла… Думала: тронусь!

Татьяна молча стряхнула пепел с сигареты, поражаясь собственной безучастности к тому, что вызывало столько эмоций у сестрицы. Ощущение было такое, словно удаля­ют ей давно омертвевший зуб: немного неприятно, но со­всем не больно. Никакие слова не задевали душу, срыва­лись и падали осенними листьями, закономерно и безот­радно. И, оставив эту тему, Татьяна начала говорить со­вершенно о другом, как бы рассуждая сама с собой:

— Сама врач, но хоть убей, ни черта не понимаю! Ней­рохирурги тоже с толку сбились. Уж не знают больше, что и обследовать. Одно твердят: «Твоей болезни в наших книжках нет!» Опухоль? Не опухоль. Невроз таким затяжным тоже не бывает… Тогда что?! Режем, пилим, пытаем больных адскими муками… А может, все это лиш­нее… и человеку дано самому справиться с любой своей болезнью? Или с помощью чужого слова, легкого прикос­новения руки… Вот думаю обо всём этом, и волосы на го­лове шевелятся. И не хочется надевать больше белого ха­лата…

Алёнка некоторое время молчала. Татьяна слышала со­всем близко её взволнованное дыхание.

— Слушай! А ведь это идея! — чуть не в самое ухо за­трубила она. — А что, если показать тебя экстрасенсу? Мо­жет, на тебе порча какая?

— Видишь ли, дорогая, есть один пунктик… — чуть дрогнули в усмешке её красивые губы. — В это ведь верить надо…

— Но сама ж только что говорила — значит, допуска­ешь?

— А как же?! — иронично хмыкнула Татьяна. И даже согласна встретиться с этим экстрасенсом, особенно, если им окажется красивый энергичный мужичок годков на со­рок — сорок пять. Да чтобы не только умел пыль в глаза пускать, но и в сексе понимал. Идёт? А то уж совсем за­кисла, скоро болотцем начну отдавать…

— Ну, сестрица! — даже закашлялась от смеха Алён­ка. — Смотрю: у тебя ещё есть порох в пороховницах!

— А ты что ж, оплакивать меня сюда приехала? Как бы не так! Так что насчёт мужичка подумай. Главное, такой веский повод есть…

И до позднего вечера пребывала в самом что ни на есть боевом на­строении. Ночью долго не спалось. В палате стояла том­ная тишина. Сквозь приоткрытое окно к двери тянулась по полу свежая струя прохладного воздуха, разгоняя по уг­лам больничные запахи пота, лекарств, затхлого душка на­битых съестными припасами тумбочек.

От окна, где стояла кровать Людмилы, донеслись при­глушённые всхлипывания. Слышать их было не в дико­винку. Почти каждую ночь кто-нибудь плакал, не в их па­лате, так в соседней. Понять Людмилу можно. Завтра у Важо операция. Попотеют ребята-нейрохирурги. Опера­ции на мозге длятся около семи-восьми часов. А каким па­рень очнётся и очнётся ли — трудно сказать… Перед тихим часом забежал проститься со всеми. «Милый мой дженчи-ны! Здоровья вам на сто лет. Не тревожьтесь за меня, все будет карашо. Повезут на операцию — положу под голову три бутылки грузинского коньяка. За такой коньяк люди брака не допустят. А как только на ноги встану, закуплю ресторан и приглашу вас всех на ужин. Посмотрите, как мы с Людмилой будем лезгинку танцевать!». Ну и парень!

Заворочалась на кровати Мария Александровна, тяжко вздохнула Ларочка. Переживают за Важо и Людмилу, но выплакаться ей не мешают, знают: со слезами горе легче. Жаль девчонку, конечно. Ничего хорошего в жизни не ви­дела. Росла в детдоме. В восемнадцать лет замуж выскочи­ла. Только сына родила — и заболела. Первая группа ин­валидности. А больная кому нужна? И муж загулял, и со свекровью нелады… Призналась как-то, что дважды чуть с собой не покончила, до того тошно было… А тут Важо… Затрепетала и засветилась от любви вся…

Рыдания стихли, и до Татьяны донесся исступлённый шёпот. Людмила молилась! И от этих невнятных молитв Татьяной вдруг овладело какое-то непонятное беспокой­ство. Натянула на плечи простыню. Стало ли свежо в па­лате или просто зазнобило от сумасбродных мыслей…

А что, если есть это бессмертие души? «Блажен, кто ве­рует, легко ему на свете…» Не было бы у людей паническо­го страха перед смертью, знай они наверняка, что суть их приобретёт иную материальную форму, либо сгусток их энергии переместится в другие измерения… Всё, что угод­но, лишь бы не осознавать, что живём мы на этом свете для того, чтобы превратиться в прах. Б-р-р! Нет, нет, не может быть. Вот и её душа наверняка живёт не впервой.

Однажды осенью, плутая по волчьим тропам глухого леса, задалась вопросом, какому зверю сродни её мятеж­ная натура. И только загадала, как тотчас почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд, от которого по спине пробежал неприятный холодок. Вскинув голову, внимательно осмотрела верхушки елей. Ни куницы, ни белки, ни рыси не увидела. Быстро пробежала глазами по грязно­вато-зелёному мху радиусом от самых ног до густых зава­лов, внимательно обследовала переплетённые корневища свалившихся деревьев… Никого. Однако неприятные ощущения не проходили. И вдруг где-то сбоку в молодом ельничке вспыхнули зелёным огнем два глаза. Колыхнув нежные еловые лапы, мелькнул серый обвислый хвост. Волк! Ничего себе сородич! Хотя чему тут удивляться. Все верно. Не заячьей же породы быть её душе! Правда, в дет­стве ребята их округи называли ее Пантерой. Скорее всего, она по­месь. Вот ведь у чёрта и рожки, и хвост, и копыта… А! Ка­кая разница! Как говорится: кем ни назови, только в печь не ставь! И всё-таки она счастливее других. Как-никак, а весь свет объездила. И чего только на своем веку не пере­видала… Такое не каждому дано.

И сразу вспомнилось море. Нет, не ласковое Чёрное, а суровые просторы океана: родная Дальневосточная плавбаза. Боже! Как давно это было. Казалось, прошло не пятнадцать, а целых сто лет.

— Михална! Глянь! Токо глянь, что эти изверги вытворяють! — закашлявшись от сдавленного смеха, поманил её пальцем кок, прильнув широким носом к люмену обитой железом двери камбуза. — Вот ушлые твари! Возьми их за рупь двадцать! — говорил он вполголоса, чтобы не смазать сногсшибательную картину, которую так хотел показать ей. При этом он изумленно поскабливал лысину, что бле­стела как отшлифованная задницами некрашеная скамей­ка. С коком Татьяна ладила. Юморной мужик!

Она на цыпочках подкралась сзади, заглянула в люмен через плечо кока и тихонько ахнула. На металлическом раз­делочном столе, прикрученном к полу посреди камбуза, ле­жала тушка телёнка, приготовленная для обеда на завтраш­ний день. В потолке над самым столом зияла свеже- прогры­зенная дыра. Из неё к столу и обратно медленно двигалась бугрообразная лента живого транспортёра из крыс, кото­рый периодически разрывался внизу у тушки, чтобы зубы очередной счастливицы могли вонзиться в ещё не совсем оттаявшее мясо. И тут же ловкие маленькие лапы вновь це­плялись за хвост уходящей кверху крысы.

— Не… ну ты погля! Акробаты! Ножки у стола желез­ные, по ним не взобраться, так вишь, что удумали! Ну, хохма! Кому рассказать — не поверят!

— Нда-а! Чистая работа, ничего не скажешь! — произ­несла Татьяна и тут же спохватилась: чай, судовой врач и за питание тоже отвечает. — Хватит любоваться на них, Василий. Бренчи ключами, а не то от этого телка один шиш останется. Тогда кэп нас с тобой с потрохами съест, так и знай! Хорошо ещё, что проверить надумал… Как ты сподобился-то, дорогой? Дело к одиннадцати, все путные люди спят давно.

— Второй день уж потолок подтачивали… Шёл мимо, прислушался: тихо. Дай, думаю, гляну на всякий пожар­ный. И, на тебе…

Василий грохотнул кулаком по двери. Необычный кон­вейер дрогнул, подтянулся к потолку. И только из дыры торчали узкие мордочки с неровными кисточками усов, да в тусклом свете дежурной лампы поблескивали бусинки настороженных глаз. Цирк, да и всё тут!

В конце палубы появилось грузное туловище кота Васьки.

— Ишь, плетётся к шапошному разбору! — шутливо заворчала на кота Татьяна. — Никакой бдительности! Ещё бы! Чем с крысами воевать, лучше кусок обглоданной ими телятины отведать. У, мужицкое отродье! Все вы приспо­собленцы такие…

Ну, ну, Михална! Хватит на мужиков бочку катить! Токо глянь, как мы сейчас с тёзкой в самое пекло ринем­ся, — и, открывая дверь камбуза, скомандовал: — Васи­лий! За мной! Не дай пропасть, родимый!

Кот и два прыжка оказался рядом и, протиснувшись между ног повара, в камбуз метнулся первым. Боевито вздыбив хвост, заходил кругами вокруг разделочного сто­ла… Да что толку? Крысы, дразня шевелящимися усами, напряженно следили за ним из дырки в потолке. Вот на­глые твари!

Васька на судне был ветераном. Таких громадных котов Татьяне в жизни ещё видеть не приходилось. Расскажи ей о нём кто раньше — подняла бы на смех. В диких схватках с крысами у Васьки были откушены уши, и голова его по­ходила на футбольный мяч. В изуродованных четырёх­угольных глазах сквозила такая усталость от несладкой су­довой жизни, что матросы почтенно уступали ему дорогу, когда главарь кошачьей банды появлялся на палубе. В та­кие вот дальние плавания отправлялся Васька не впервой, набирая себе в помощь серых, рыжих и пятнистых сородичей. И что удивительно, чёрным среди них он был один. Белое пятнышко под могучей Васькиной шеей, очень напоминавшее когда-то воротничок манишки, не смотрелось уж столь нарядно и празднично, потому как с годами превратилось в грязно-жёлтое: ни дать ни взять видавшая виды бинтовая повязка. К концу плавания разношёрстная Васькина сво­ра заметно редела, сложив головы в неравных схватках с крысами. А нечисти этой на судне была такая прорва, что Татьяну первое время аж жуть брала. Усядется другая в проходе и ни с места, только хвостом, как резиновым жгу­том, по полу бьёт, зубы щерит и ни на какие шумовые эф­фекты не реагирует. Ногой пнуть — опять же боязно. Того и гляди вцепится в сапог. Чтобы не искушать судьбу, Татьяна поворачивала обратно, с опаской оглядываясь на злобно подрагивающие усы матёрой хищницы. Но уже че­рез месяц гулкий крысиный писк и возня за корабельной переборкой больше не будили её по ночам. К чему только не привыкает человек! И всё-таки какие это удивительные существа — крысы! Татьяну всегда поражало, каким чуть­ём предугадывают они время отправления судна? Ведь ни­кто не докладывает им о поступивших радиосводках… Од­нако всякий раз за несколько часов до отплытия крысы начинали штурмовать судно, и никакая сила не могла ос­тановить их стремительную лавину. Сплошной цепью пёрли они по канатам, тучами плыли от пирса к борту. Са­мые огромные не спеша взбирались по трапу, вздыбив­шейся шерстью на холке давая понять, что готовы напасть на любого, кто посмеет преградить им путь в родную оби­тель. Вахтенные матросы выбивались из сил, шестами от­ражая их атаку. Однажды в Магадане рано утром крысы вопреки всяким графикам вдруг ринулись на корабль. Боцман, шутливо прозываемый матросами Василием Третьим, опешил от неожиданности и суеверно воздер­жался с приказом об увольнении на берег, несмотря на не­довольный ропот команды. Каково же было всеобщее удивление, когда пришла срочная радиограмма и через па­ру часов база покинула порт. Что за наитие у этих вездесу­щих?!

Зябко прикрывая полы фланелевого халата, пошла к себе в каюту. Валерка сегодня на вахте, не придёт. Нет ху­да без добра — хоть почитать всласть. К горлу подкатился тошнотворный ком. Этого ещё только не хватало! Послед­нее время всё больше стала реагировать на запахи. Не вы­носила теперь жареную капусту, которую раньше обожала до безумия. Но больше всего мутило от запаха машинного масла, солярки и всего прочего, что источала палуба в жаркую погоду. А ещё почему-то страшно хотелось погрызть кусочек мела, обыкновенного, школьного. Пред­ставляя, как он крошится и скрипит в пальцах, выводя цифры на доске, исходила на слюну. Пригоршнями за­глатывала глюконат кальция, но это помогало ненадолго. Перед глазами всё равно стояла школьная доска с раскро­шившимися кусочками мела…

Два дня назад застучало ножкой в левом боку то, что должно появиться на свет месяца через четыре с полови­ной. Конечно же, это будет дочка. Парня ей не хотелось. О чём матери с ним говорить? Девочка — другое дело. Снова прислушалась к непроизвольным толчкам в живо­те. Улыбнулась. Маленькое существо, зародившееся в ней, настойчиво заявляло о себе. Интересно, на кого она будет похожа? А впрочем, всё равно. Валерка, конечно, не из красавцев, но черты лица правильные и довольно ми­лые. Больше всего ей нравилась его улыбка, которая обна­жала красивые частые зубы и делала подбородок ещё более упругим. В глубоко посаженных глазах появлялись драз­нящие смешинки. И силён, чертяка! Вспомнилось, как схватился он тогда из-за неё в подшкиперской со стармехом. Извалтузили бы друг друга, да на счастье разнял боц­ман. Дошло бы до капитана — списал бы обоих. Но боц­ман — мужик что надо! Диплома-а-т! В тот же вечер, пос­ле драки этой, пригласил её к себе на чай. Про то, какой чай умеет заваривать Василий Третий, знала вся плавбаза. В знаменитой коллекции его было более двадцати сортов чая из многих стран мира. Такого ароматного букета Тать­яна ещё никогда не пробовала. Боцману было около соро­ка. Был он таким огромным и плотным, что матросы по­смеивались: «Наш Василий со всего леса сделан!» И дейст­вительно, кулак у боцмана был малость поменьше боксер­ской перчатки. Но силой Василий Третий не злоупотреб­лял. Был он человеком добродушным, что было написано на его круглом и по-детски улыбчивом лице. Наливая ей в тот вечер чай, Василий Третий вкрадчиво советовал:

— Ты, Михална, давай-ка определись и перестань из­водить мужиков. Тут в море законы особые. Не малень­кая, понимаешь. Чиф с дедом будут биться насмерть, что­бы честь свою мужскую отстоять. Раз уж закусили удила — хорошего не жди. Я сегодня их еле растащил… Кэп уж до­пытывался у них, почему морды расквашены. Отговори­лись. Только ведь сама понимаешь, это один раз можно сказать: «Шёл — упал, проснулся — в гипсе!» А потом чем прикрываться будут? Так что уж реши, с кем тебе быть, не дразни собак. Вас на базе сорок восемь женщин, нашего брата четыреста пятьдесят. Разорвём на куски при делёж­ке… Извини, конечно, за грубые шутки. Но куда денешь­ся? Дело-то житейское…

То, что говорил боцман, Татьяне не было в диковинку. Она быстро поняла, что к чему. В суровых законах мор­ской обстановки середины быть не могло: либо женщина становилась чьей-то «фронтовой женой», либо подстил­кой для изголодавшейся мужской своры. И хоть слово «определись» из уст боцмана несколько укололо самолю­бие, вызвав снисходительную усмешку, но мысли начали работать трезво. Здесь, на судне, затевать любовные игры было опасно. На берегу она была свободна от мужских до­могательств и могла бросить надоевшего ей партнёра так же легко, как порвавшуюся резиновую перчатку. Здесь, на судне, подобный номер вышел бы ей боком. Все женщи­ны из её госпиталя уже нашли себе пару. К боцману ходи­ла ночевать её фельдшер Верочка. Верочке еще не было тридцати. Она была почти вполовину меньше Василия Третьего. Королевские матросы, издеваясь над шефом, частенько спрашивали: «Ваше благородие, как вы свою Дюймовочку в постели-то находите?» На что боцман с до­вольным смешком хватал самого языкастого за шею и прижимал к полу.

Верочка страдала лунатизмом. Не раз вахтенные с ужа­сом наблюдали, как боцман снимал свою Дюймовочку с метеоплощадки, где она ходила по леерам. Всякий раз но­чью Василий Третий привязывал её к своей ноге. А когда уходил на ночную вахту — к стойке стола. Но Верочка, по­чуяв луну, в сонном виде развязывала все морские узлы и вновь взбиралась на лееры. Об интересной парочке этой на базе ходили байки, которые ничуть не смущали ни саму Верочку, ни Василия Третьего. Они упивались своей лю­бовью и горевали, что путина длится всего девять месяцев, а на берегу его ждут жена и трое детей.

В тот вечер, после щекотливого разговора с боцманом, Татьяна долго не могла успокоиться, и чтобы как-то разо­гнать тревогу, вышла на прогулочную палубу. С горизонта наплывала чёрная громада ночи. Огни шестнадцати рыбо­ловных кораблей, отражаясь в тёмной воде, удваивались, и казалось, что она находится в городе, где по каким-то причинам отключили уличное освещение. В каждом мно­гоэтажном надводном доме была своя жизнь. В одном ошалело гремела музыка танцплощадки. В другом разда­вался дружный полуистерический хохот: там крутили за­дом-наперед какое-нибудь надоевшее кино. На их головном судне, на вертолетной площадке, была натянута волей­больная сетка. Мяч был привязан на длинный капроно­вый шнур, чтобы ненароком не упал в воду. В волейбол здесь играли даже ночью, называя шутливо игру «ночь-бол». Но, ни на секунду, ни днем, ни ночью, не прекраща­лась основная работа. Корабли-добытчики, играя проже­кторами, тралили рыбу, вываливая полные кошели на па­лубу базы, откуда она сплошным потоком лилась прямо в разделочные цеха, где в три смены несли восьмичасовую вахту наемные рабочие. И, казалось, на сотню миль окрест воздух был пропитан запахом свежей рыбы, к которому Татьяна не могла привыкнуть так долго. А ещё раздражал неумолчный писк чаек, который по степени загрузки ры­бы перерастал в базарный гомон. И не видно было неба из-за их крыльев и тел. Тошно было смотреть, как из глот­ки и из-под хвоста одновременно падали в воду излишест­ва этих неисправимых обжор, а они тут же на лету ещё пы­тались схватить и заглотить свое «добро» обратно. Стоило мелькнуть такой картине за окном во время обеда, у Тать­яны разом пропадал весь аппетит. Гадкие существа! Что их только в воздухе держит?

Вернувшись тогда в каюту, Татьяна легла в постель так, как научил Валерка, то есть упираясь локтями в бортики подвесной кровати, а ногами в пластмассовую стену. Та­ким образом обычно спали все моряки во время шторма, чтобы не болтало с боку на бок и не вызывало симптомов морской болезни. Ей всё-таки нужно было решить сей жизненно важный вопрос: с кем быть? И она принялась тщательно взвешивать все плюсы и минусы старпома и стармеха. Недаром по гороскопу она — Весы. Сашка, ко­нечно, ураганный мужик. Сила характера невиданная и необузданная! Один бесовской цыганский взгляд чего стоит! Но зачем ей нужен алиментщик? И потом… От всех механиков пахнет мазутом, а это до того въедливая дрянь, что дух её никакой баней не вытравить.

Старпом Валерка холостой, но самолюбия маловато. Всю жизнь будет у неё под пятой… Не заскучать бы… А впрочем, он ей нужен только для того, чтобы завести ре­бёнка. Двадцать пятый год пошел — самое время! А Валер­ка здоров, хорошо сложен, характером покладистый… Правда, поговорить с ним особо не о чем, так: хи-хи да ха-ха, уж больно примитивно устроен… Но ведь не замуж ей за него и выходить! К тому же кэп его ценит, что немало­важно. А с кэпом у нее отношения особые. Вспомнились первые их стычки. Да… резвые были моментики!

Перед отправлением плавбазы на путину из Холмска во время загрузки кэп по привычке распорядился отнести бу­тыль со спиртом к себе в каюту. Татьяна, внимательно следившая за погрузкой, удивленно приподняла бровь:

— Шутить изволите, товарищ капитан? Так дело не пойдёт! — и глаза её вспыхнули жёлтым светом. — В гос­питаль! И опечатать!

Даже не взглянув в её сторону, кэп процедил сквозь зу­бы матросам, что тащили корзину с бутылью:

— Несите куда сказал! Не развешивайте уши!

— Э, не-ет! — раздулись ноздри у Татьяны. — За спирт несу ответственность я! И спирт, как положено, будет сто­ять в аптеке!

— С кем споришь, женщина?! — вскипел кэп, и пос­леднее слово прямо-таки зашипело у него на устах. Одут­ловатое лицо налилось такой яростью, что матросы, с лю­бопытной усмешкой наблюдавшие эту сцену, невольно вжали головы в плечи. Никто из них и врагу не пожелал бы навлечь на себя гнев капитана.

Кэпу было далеко за пятьдесят. И хоть внешне он очень походил на всеми любимого артиста Леонова, норов имел железный. Свою принадлежность к ненько-Украине он подтверждал фамилией Рябоконь. Работать под его на­чалом считалось большой везухой — в портах швартовкой «Маршала Мерецкова» любовались не один десяток лет. Это только он как вкопанный вставал на положенное мес­то, не шаркая бортами о соседние суда. Блатом и презен­тами отвоевывал кэп лучшие районы лова, и не было слу­чая, чтобы база не перевыполнила план. Ему, старому морскому волку, прощались мелкие грехи, такие как вы­пивки, а от крупных ЧП Бог миловал. С подчиненными кэп не церемонился, слов в обращении с ними не выби­рал. Согласился взять на базу хирурга-женщину, да и при­том молодого специалиста, из сугубо корыстных сообра­жений, рассчитывая на то, что медицинский спирт, кото­рым баловался во время плавания, будет бесспорно в его распоряжении. К тому же мужики на этом тёплом месте часто спивались к концу путины и плохо выполняли свои обязанности. А кэп последнее время стал заметно сдавать. Особенно мучили гипертонические кризы. Чаще всего это случалось после диких кутежей в кругу самых стойких дру­зей. Хоть вид у Татьяны был бравым, но должного почте­ния не внушал, и кэп решил поставить её на место с пер­вых же минут. Но просчитался: с ходу прищёлкнуть Тать­яну одним пальцем было невозможно. Она тоже вошла в раж. Яростно нажимая на ударение в каждом слоге, про­изнесла:

— В сейф! О-пе-ча-тать! Иначе тотчас пошлю рапорт в пароходство! По-нят-но? — и даже руками уперлась в бо­ка, артикулируя ртом так, что были видны белоснежные ровные зубы.

И неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы не по­доспел старпом. Смерив её быстрым, не без скрытого вос­хищения взглядом: «Вот дьявол в юбке!», повернулся к ка­питану, нарочито нахмурил густые разлётистые брови:

— Товарищ капитан, будьте снисходительны к слабо­му полу. Не стоит устраивать баталий. Путь доктор посту­пает, как положено.

Кэп крякнул, потер рукой заячий подбородок и смерил Татьяну тяжёлым взглядом.

— Смотри, девка! Нам ещё с тобой целый год бок о бок обтираться… — и направился в рубку, слегка покачивая бульдожьей головой в такт твёрдых неторопливых шагов.

К угрозе капитана Татьяна сначала отнеслась плёво. В его непосредственное подчинение она не входила — это во-первых, во-вторых, не было еще такого человека, кото­рый бы мог её запугать, в-третьих, была уверена, что мстить ей, девчонке, кэп, уважения собственного ради, не будет. Однако уже через неделю поняла, как ошиблась. Вызвав её к себе в каюту, он устроил такой разнос, от ко­торого небо у другой сжалось бы в овчинку. С порога выдрючив отбор­ным матом, да так, что уши у Татьяны побурели, он при­нялся попрекать её и грязью в кубриках, и огрехами в ра­боте камбуза, и жалобами, якобы, со стороны подчинён­ного ей персонала. Татьяна, за шесть лет в институте из­рядно отвыкшая от этого отборного жаргона, вышла от кэпа как в тумане. Тыкаясь в стены на многочисленных поворотах и переходах, еле добежала до своей каюты и за­шлась злыми слезами, на чём свет проклиная тот день, ко­гда пришёл приказ из Облздравотдела о распределении се­ми хирургов на рыболовецкий Дальневосточный флот. На что она надеялась? Каждый новоиспечённый врач спит и видит настоящую практику, тем более хирурги, которым необходимо натренировать руки, а тут на тебе — отменно здоровые люди. Вот и бери пищевые пробы, мазки, под­писывай бумаженции о пригодности питьевой воды. Дож­далась счастья! В голове промелькнуло: а не судьба ли это? Вспомнился вдруг тот старпом, что отшлёпал её в шестна­дцать лет… Конечно, много воды утекло, но всё-таки… И в море попросилась, полностью положившись на волю судьбы. Выбрала себе участь, ничего не скажешь! Вот и выслуши­вай теперь нецензурщину этого старого козла, который на каждом шагу будет теперь тыкать её носом, как нагадив­шего котёнка.

В кают-компанию, где питался весь комсостав, Татья­на не приходила два дня. Это не осталось незамеченным. И первым прибежал «утереть ей сопли» старпом. Лаская её влюбленными глазами, приговаривал:

— Танюша, дорогая, ты на мат его внимания не обра­щай. Без крепкого словца в море не обойтись. Привыкай. Когда понаблюдаешь первый раз швартовку, поймёшь, что он тебя ещё только обласкал. И ещё… Если не дашь как следует сдачи, кэп раздавит тебя и мякнуть не успе­ешь. Так что соберись с силами и двинь по морде. Мо­жешь и в прямом смысле этого слова на правах слабой женщины. По-другому ты с ним не сладишь. Не умеешь материться — спустись в цех к разделочницам, они тебя быстро научат.

Нужды в его утешеньях не было. Татьяна и сама знала, что делать. Как только в ругальнике задребезжал голос кэ­па: «Док! Сюда! Немедленно!» — глаза у Татьяны сузи­лись, кулаки сжались, как в былые годы. Она закусила гу­бу и ринулась в бой. Не успел кэп и рта открыть, она по­крыла его такими эпитетами, что тот остолбенел. А Татья­на смаху выплескивала всё, что накопилось за эти мучи­тельные три дня.

— Старый козёл! Гипертоник хренов! Если ты позво­лишь себе ещё хоть раз вот так разговаривать со мной, сдохнешь у меня на руках, змей подколодный! На «вы» и шепотом, понял? — и вышла, изо всех сил хлопнув две­рью.

Дышать сразу стало легче. Пусть тронет её ещё хоть раз, она найдёт случай отплатить ему сполна!

И, видно, Бог шельму метит. Через несколько дней к ним пришвартовались плавучие «холодильники» и начался перегруз готовой продукции. Татьяна видела, как два мат­росика потащили в каюту капитана ящики с коньяком и шампанским, провезённые контрабандой с берега. Зна­чит, ночью будет большой кутёж. А там жди последствий и готовься во всеоружии. Так и есть! Среди ночи завопил вахтенный:

— Док! В каюту капитана! Срочно!

— В чём дело? — резко спросила Татьяна.

— Беги скорее, сильный приступ.

Прихватив с собой фельдшера Верочку, Татьяна не спеша поднялась к кэпу в каюту. Официантка кают-ком­пании Катька-капитанша, пооткрывав все окна и от стра­ха распустив нюни, сидела возле его постели. Тот жадно хватал воздух синюшным ртом. Пальцы его судорожно впились в пухлую Катькину руку. Измерив ему давление, а оно подскочило до двухсот тридцати, Татьяна попросила женщин выйти. И пока готовила шприц, с наслаждением выслушивала кряхтливое нытье кэпа:

— Х-у-да! Ой, как ху-да-а! Михална, ради Бога, помо-ги-и-и! А не то отдам концы…

Выпустив из шприца воздух, Татьяна подошла к кэпу. Большие красивые глаза её мстительно прищурились.

— Про Бога вспомнил, паскуда! Слушай сюда! Я сейчас введу тебе лекарство, которое подымет твоё давление ещё выше, и ты сдохнешь у меня на глазах, как паршивая овца. И никто никогда не узнает, что я помогла тебе в этом… Диагноз после вскрытия будет: гипертонический криз на почве алкогольного опьянения. Ну, так как?

Он в ужасе поднял на неё красные глаза.

— Ты не сделаешь этого, девочка, — еле шевеля рас­пухшим языком, выговорил он.

— О-о-о! Как мы заговорили! «Девочка» звучит в тво­их разящих перегаром устах куда милее, чем «девка». Все­гда помни об этом, если нам ещё посчастливится «обти­раться с тобой бок о бок» эти месяцы.

Вместе с лекарством она ввела ему и сильное снотвор­ное, от которого испуганно мечущийся взгляд кэпа успо­коился и застыл, словно что-то отрубилось в этом грузном старческом теле. Веки его расслабленно опустились, ды­хание сделалось ровным, бурая краска, залившая шею и лицо, стала бледнеть, взбунтовавшаяся кровь отпускала надувшиеся до предела ткани.

Посчитав пульс, Татьяна встала, внимательно осмот­рела каюту. Ничего себе апартаменты! И хоть каюта была, как и у неё, двухкомнатной, но в обустройстве превзошла, и намного. Полированная мебель вся под орех. Куда ни ступи — ковры, как у турецкого султана. Однако любо­пытствовать было некогда. Татьяна выгребла из двух холо­дильников все запасы спиртного, сложила в огромную корзину и вызвала двух вахтенных, отдав им распоряже­ние отнести всё это в аптечный сейф. Догадавшись о её намерениях, капитанша встала на дыбы:

— Что вы делаете?! Не дам! Кэп меня убьёт! — квохта­ла она, вертясь вокруг Татьяны.

— И правильно сделает! — спокойно отрубила та. — Жена бы не позволила упиваться до такого состояния! Так что закрой рот! Спокойной ночи!

О своем пробуждении кэп оповестил только к обеду следующего дня.

— Док! Сюда! Немедленно! — прорычал ругальник ди­ким рёвом.

Татьяна усмехнулась, прищёлкнула пальцами. Нет, все-таки и в этой, казалось бы, однообразной морской жиз­ни что-то есть! Поединок продолжается!

Перешагнув порог его каюты, с нарочитой радостью распростёрла руки:

— Ба! Жив?! Как мы счастливы! — Но кэпу было не до шуток. Помятое лицо его перекосилось такой яростью, что даже скулы побелели.

— Что ты творишь?! Кто тебе это позволил?! Я спра­шиваю, кто?! — заорал он, да так, что на висках снова взду­лись вены.

И тут же деланная улыбка на лице Татьяны преврати­лась в оскал.

— Заткнись, козёл! Опять будет криз. И я добьюсь, чтобы тебя списали за хроническое пьянство. Свидетелей предостаточно. Так что лучше прикажи своей Катьке от­поить тебя крепким чаем, а если совсем невмоготу, прими таблетку аспирина. У меня всё! — Красивые губы её брезг­ливо скривились, а ноздри задрожали, словно уловили за­пах блевотины. — И последний совет: заберись в свою бер­логу, и суток двое, по меньшей мере, я не должна слышать твоего гнусного хрипа.

Кэп пораженно сел на постели и тупо смотрел на неё, пока она не исчезла за дверью. А через час сам постучался к ней. По вискам текли капельки холодного пота. Опух­шие веки дергались, искажая и без того серое измученное лицо.

— Подохну ведь, Михална! Налей двадцать капель, не губи! Или выпью технического… Всё равно один конец! — И жалким взглядом следил за тем, как она доставала из хо­лодильника бутылку сухого. Наполнив стакан до полови­ны, Татьяна протянула ему вино вместе с аспирином.

Он залпом, громко при этом глыкнув, выпил, утёр губы рукавом и вышел, не обронив даже слова. Таблетка аспи­рина так и осталась лежать на столе.

Два дня на судне не слышали его голоса. И лишь на третьи снова зазвучали его приглушённые и чуть более угрюмые команды. Татьяну он больше не беспокоил, словно начисто забыл о её существовании. А если сталкивался с ней на палубе, сумрачно кивал и торопился скорее разминуться.

Зато старпом, Валерка, был теперь её частым гостем. А потом и вовсе стал проводить у неё все свободное от вахты время. И когда это стало общеизвестным, никто уже боль­ше не бросал на неё обольстительных взглядов, не загора­живал ей путь в узких закутках палубы, и только Сашка, стармех, при встрече укоризненно качал головой: «Эх ты, моя ненаглядная! Что же ты наделала?!»

Вечерами они с Валеркой выходили на прогулочную палубу. В хорошую погоду полюбоваться пылающим в полнеба закатом выходят почти все не занятые в этот мо­мент работники плавбазы. На палубах прямо-таки массо­вые гулянья. Небо над морем — фантастика! От него часа­ми невозможно оторвать глаз. И настолько поразитель­ным бывает его колер, что если запечатлеть на полотне — ни дать ни взять задник сцены театральной декорации, разрисованной абстракционистом. Ну, где встретишь яр­ко-оранжевый мазок рядом с изумрудно-зелёным? Или над малиновым заревом вспыхнет пронзительно-голубой луч, похожий на пламя газосварки, — невероятное сочета­ние красок! Только непосвященным кажется, что в море посмотреть не на что — кругом одна серая вода. Для но­вичков, каким в сущности была Татьяна, море подкидыва­ет сюрпризы каждый день. Однажды в полдень чуть не це­лых три часа плыли в окружении дельфинов. Что только не вытворяли эти божьи твари! То выстраивались в хоро­вод и вытанцовывали вокруг судна, то выныривали пара­ми симметрично с двух сторон корабля. Два самых боль­ших плыли впереди корабля, с силой швыряя мощные те­ла наперерез друг другу, и были похожи на руки плывуще­го сажёнками гиганта. Потом, как по команде, шестью па­рами делали сальто, блеснув над водой серебристыми брюшками. Чёткости и слаженности их движений поза­видовали бы асы синхронного плавания, тренирующиеся годами перед подобными выступлениями. А над морем разбрызгивало золотые лучи зенитное солнце, чайки под­держивали дельфинов гортанными криками и дружно махали крыльями, словно аплодировали их необычному танцу.

По кораблю теперь Татьяна ходила королевой. А вре­менами, затосковав от безмятежной жизни, специально лезла на рожон, демонстрируя перед всеми свой верх над капитаном. Прекрасно зная, что тот и духа бабьего не вы­носит в рубке, она бесцеремонно закатывалась туда и вставала в самой что ни на есть поэтичной позе, блаженно со­зерцая бесконечный водный простор. Шариками катая мышцы на заплывших жиром скулах, бедный кэп молча проглатывал эти неслыханные дерзости. Но Татьяне и этого было мало. Ей уже не хотелось быть «простою цари­цей», грезилось стать «владычицей морскою»!

На правах подруги старпома она приглашалась на все дружеские пикнички, организуемые в честь почётных гос­тей, то бишь каких-либо проверяющих. И садилась не ку­да-нибудь, а по правую руку от капитана. Когда он подни­мал третью рюмку, она решительно стопорила это дело, произнося с самой обворожительной улыбкой: «Кэп, ми­лый, этот тост, я думаю, нам с вами нужно пропустить!» Голос её, мгновенно привлекающий всеобщее внимание грудным бархатистым тембром и совершенством дикции, напоминал по интонации воркование голубки. Кэп, пора­женный её артистизмом, только качал головой, но по­слушно опускал рюмку на стол. Никто не осмеливался подначивать его более. И только Катька, недовольно мор­ща крашеные брови, что-то пыхтела ему под самое ухо, но, встретившись взглядом с Татьяной, выдавливала из себя фальшивую улыбку и затыкалась. Когда разговор заходил о госпитале, кэп, обращаясь к гостям, не без язвительно­сти предупреждал:

— Не дай вам Бог, дорогие мои, выискать какие-либо недостатки. На ваши головы обрушится шквал неслыхан­ного даже в море мата или более того: вас придется вылав­ливать за бортом.

— Кэп! Ну что вы говорите?! Гости могут превратно понять ваши грубые шутки! — смеялась Татьяна, при этом глаза ее лучезарно светились, приковывая восхищенные взгляды всех присутствующих мужчин. И хоть к этому Татьяна была привычна, но, тем не менее, это все-таки под­нимало настроение и грело душу. А много ли женщине на­до для хорошего настроения? И много ли надо для того, чтобы привести её в бешенство?..

Во время перегруза в корабельный магазинчик завози­ли дополнительный товар, на разборку которого пригла­шался и комсостав. Татьяна ждала таких моментов как праздника. Изредка в магазинчике появлялись сравни­тельно недорогие импортные вещи, которые тут же расхо­дились по рукам небольшой горстки избранных, к кото­рым относилась и Татьяна. Обычно о разборке товара оповещала всех Катька. Ясно, конечно, какие чувства она могла питать к «докторше», но чтобы рискнула не пригласить Татьяну на разборку — такого Татьяна и представить не могла. Однако женская злоба частенько затмевает и рассудок. Товар поступил. Татьяна нетерпеливо ждала Катькиного приглашения, но та так и не постучалась к ней. Тогда Татьяна сама пошла к сразу ставшему ненави­стным ей судовому ларьку. На её стук открыли не сразу, что вконец разъярило Татьяну. Не удосужившись пересту­пить порога открывшейся перед ней кладовой, доверху на­битой коробками с дразнящими иностранными этикетка­ми, она, сложив руки на груди, молча созерцала засуетив­шихся разборщиков тряпья, как захваченных однажды врасплох на сытном куске телятины корабельных крыс. На остром Катькином носу сразу выступили капельки по­та, глаза мстительно прищурились, дескать, что, наелась? Знай своё место! Остальные неловко потупили взгляды.

— Заходи! Что выделываешься? Всем хватит… — не вынес гнетущей обстановки кэп. И этого было достаточ­но, чтобы бросить ему свой вызов.

— Не-е-ет! Зажритесь! — Словно дамоклов меч навис­ла над их головами её угроза. — Я как-нибудь обойдусь! — и с силой пнула ногой так нелюбезно распахнувшуюся пе­ред ней дверь. Татьяна знала, что сделает сейчас, задолго до того, как представился этот гнусный случай. Ни мину­ты не раздумывая, с ходу поднялась в радиорубку. Радист, которому она подсунула под нос в сердцах начирканный рапорт, взмолился:

— Доктор! Вы с ума сошли! Это немыслимо! Кэп вы­бросит нас за борт обоих! За такое у него рука не дрог­нет… — и вскочил, намереваясь бежать за кэпом, но Тать­яна преградила ему путь.

— Куда?! На место, прихвостень! И стучи! Не разводи обсуждений! Тебе это не положено!

Питьевая вода в заржавевших танках всегда была дрян­ной. Этим никого не удивишь. Заборы проб не выдержи­вали никаких допустимых норм. Это было вечной бедой не только их судна. На подобные мелочи никто никогда не обращал внимания. От грязной воды еще никто не уми­рал. И показатели писались из головы, благо бумага всё стерпит. Но вот через эфир в пароходство полетел рапорт: «Необходимо очистить танки и произвести перезаправку питьевой водой. В противном случае за вспышку на судне инфекционных эпидемий ответственность с себя снимаю полностью». Дальше шли столбцы показателей проб забо­ра. И подпись: «…Начальник госпиталя плавбазы «Мар­шал Мерецков». А через несколько часов радист оповестил кэпа об ответной радиограмме: «Срочно отправиться в Ольгу для перезаправки питьевой водой и очистки тан­ков!» Это было громом среди ясного неба для всего комсо­става. Кэпа трясло. Едва справившись с шоком, он тучей навис над Татьяной.

— Сатана! Ведьма в юбке! Что ты творишь?! Какая очистка в самый разгар путины?! Дура!!! По своей бабской прихоти лишила всех месячного заработка! Да скажи я об этом работягам, они раздерут тебя на куски и выбросят за борт, как вонючую кошку! — И стал надвигаться на неё, не в силах справиться с яростью. — Не нюхала, сучка, моего кулака? Не посмотрю, что баба! Да и не баба ты, оборо­тень! — Вены на шее вздулись, словно резиновые трубки, губы задрожали, брызгая слюной.

— Спокойно! — почти не размыкая губ, прошипела она. — И вали в магазин, вонючка! А то как бы там без вас с Катькой весь импорт не разобрали! Рабочие с удовольст­вием погудят на берегу. Обрыдла им твоя морда, понял? А теперь… Вон отсюда! Да побыстрее!

Психологически изучив натуру капитана, Татьяна за­ранее предвидела каждый его шаг, каждое слово… Она знала: он горяч, но не настолько, чтобы закусить удила и не думать о последствиях. Но что самое главное — этот урок запомнится кэпу надолго.

Итак, огромное судно послушно держало курс на Оль­гу, и не было ему дела до интриг, которые буйствовали в мозговом его аппарате. Целых три недели стояли они в Ольге на очистке танков. Беспробудно кутившие матросы от раздольного безделья выкидывали такие номера, что весь порт гоготал до коликов в боку. Однажды, скинув­шись с выписанной на берегу зарплаты, купили у какой-то старухи корову, заплатив вдвое больше, чем та просила, и вшестером стали толкать животину вверх по трапу. Испу­ганная коровенка никак не хотела забираться на такую вы­соту, истошно мычала, заглушая маты перепившейся ко­манды.

Валерка, сам прыская в кулак, пытался облагоразумить безумцев.

— Что вы, идиоты, делаете?!

— Как что? Не видишь, что ли? Буренку купили… — заплетающимися языками пытались объяснить они. — Надоело, понимаешь ли, это сухое молоко. А теперь, гля­дишь, парным баловаться будем…

— А где держать собираетесь? — продолжал вразум­лять их старпом.

— Как где? — икая, удивлялись они его недогадливо­сти. — На корме, в слипе.

— А сена где достанете?

— На хрена ей сдалось это сено! На судне хлеба полно. Вон сколько отходов за борт выбрасываем…

— Ну, губошлепы! А кто за ней говно будет чис­тить?! — наконец выложил Валерка самый веский аргу­мент.

— А, мелочи жизни! — довольные покупкой, отмахну­лись хозяева коровы.

— Да она у вас в первом же шторме ноги пообломает! Зачем над животиной издеваться?!

— Ежели что, так и зарежем… Чего шумишь, чиф? Мы ж не для одних себя стараемся. Може, и у тебя скоро кто родится!.. А?! Может, это мы вам с Доком в подарок…

— Сейчас я вам рожу! Тупицы вы безмозглые! — схва­тил за рога коровенку Валерка и стал разворачивать её об­ратно. Но не тут-то было! Если корова никак не хотела ид­ти вверх, то уж вниз головой заставить её спуститься было и вообще делом немыслимым. Она ревела так, что сбежал­ся почти весь порт. Наконец Валерка догадался обвязать корову тросом лебедки и таким образом благополучно до­ставить на берег. Измученную скотину вернули обрадо­вавшейся хозяйке, которая уже лила слезы по кормилице. Даже не взяв обратно денег, матросики, довольные благо­родным поступком, вернулись на судно и тотчас были от­правлены смывать с трапа жидкие коровьи лепешки.

И снова море. И снова день и ночь матерно дребезжал ругальник от леноватой переклички вахтенных.

Однажды, делая обход кубриков, где жили рабочие-разделочники, в одном из них Татьяна услышала весьма приятное исполнение песен Юрия Визбора. Голос, задум­чиво напевающий любимые ею со студенческих лет моти­вы, был до того нежным и проникновенным, что Татьяна, остановившись возле двери, невольно заслушалась. Вот это да-а-а! Кто же это поёт? У этого парня должна быть тонкая душа…

Среди обработчиков было немало довольно интерес­ных людей — за хорошую путину можно было получить большие деньги при бесплатных харчах и ночлеге. Завер­бовывались на заработки и учителя, и артисты, и художни­ки — словом, всякий отчаянный люд из бедной интелли­генции. В свободное от вахты время одним из самых лю­бимых занятий для них была рыбная ловля. С борта рыба клевала мгновенно. То и дело сматывали и разматывали леску с десятью крючками, на которых вместо наживки пестрели разноцветные поролоновые квадратики. Зари­лись на них и камбала, и бычок, и селедка, и треска, и минтай. Но рыбу на судне ловили не для еды — для суве­ниров, а потому выжидали случая, когда среди всего этого сора затешется ненароком морской ёж или ещё какая ди­ковина, которую, вымочив в формалине, можно высу­шить в самой причудливой позе. Каюты любителей этого занятия напоминали зоологический музей.

Когда пение смолкло, и прозвучал заключительный ак­корд, царапнув душу высокой нотой, Татьяна постучала в дверь, осторожно приоткрыла её и любезно попросила: — Если можно еще, дружочек, пожалуйста!

Её пригласили войти. Пареньку, что держал в руках двенадцатиструнную концертную гитару, было на вид лет девятнадцать-двадцать. Татьяна, которая терпеть не могла волосатиков, была удивлена тем, что этого па­ренька ничуть не портили вьющиеся до плеч волосы. Но больше всего поражали в нём до необыкновенности вы­разительные глаза, в которых так и плескались чувства. Все звали его Вадиком. Из нескольких случайно обро­ненных и весьма откровенных реплик Татьяна узнала, что в плавание подался он из сугубо финансовых сообра­жений, не закончив второго курса филологического фа­культета. И, конечно же, причиной тому была девушка, которая дала согласие выйти за него замуж в том случае, если будет своё отдельное жилье. Нужны были деньги на первый взнос в строительный кооператив. Между вахта­ми Вадим штудировал английский язык, писал литера­турно-критические статьи — мечтал найти работу в жур­нале или газете. Беседовать с ним было на редкость ин­тересно, и Татьяна показала ему подборку своих стихотво­рений. Через несколько дней Вадим переложил их на музыку. Больше всего ему понравилось стихотворение «Осень». Он напевал его с какой-то особой проникно­венностью и грустью.

Ты колдуй, моя осень, колдуй.

Ты на ливнях своих ворожи.

Ярче звездные свечи раздуй.

Все, что будет со мной, расскажи.

Ты колдуй, моя осень, колдуй.

Словно карты листву разбросай.

Свято верю в твою ворожбу!

Нагадай мне любовь, нагадай!

Златокудрая ведьма моя,

Бубенцами рябин зазвени.

Закружи в листопаде меня!

Подари мне любовь, подари.

Ты колдуй, моя осень, колдуй.

По ночам мою душу зови.

Я мятежное сердце кладу

В золотые ладони твои…

(* Стихи Татьяны Жуковой)

Вскоре Татьяна поймала себя на мысли, что этот паре­нек, пожалуй, был единственным на корабле, кого ей все­гда хотелось видеть и слушать. Она не скрывала этого и от Валерки. И хоть тот не чувствовал соперника в этом юнце, всякий раз, когда он заставал его у Татьяны, густые брови его недоуменно поднимались вверх, всем видом своим он показывал, что приятного для него в этом мало. Подхва­тив гитару под мышку, Вадим сбивчиво лопотал какие-то извинения и торопился уйти. Старпом не задерживал и, закрывая за ним дверь, спрашивал:

— Хотел бы я знать, дорогая, что этому сосунку от те­бя надо? — Поймав ее недобрый взгляд, поднимал квер­ху руки: — Милая, беру свои слова назад. Понимаю: творческое родство душ, созвучие уровней интеллекта… Однако не слишком ли он пользуется твоей любезно­стью?

— Я сама его приглашаю. Интересный парень. Только не мужиком бы надо ему родиться… Прошу тебя: будь с ним поприветливее. Тебе очень не идут циничные ухмыл­ки. Надеюсь, ты меня понял?

Дважды повторять что-либо Валерке было не надо. Разговоров о Вадиме у него больше не возникало. Тот приходил во время Валеркиных дежурств. Говорили они обо всем, что в голову взбредет. И постепенно он стано­вился с ней раскованнее, свободнее.

— Вот скажите, только честно, хватило бы у вас воли, скажем… — тут он слегка покраснел и замялся, — ну, при каких-либо обстоятельствах, как бы это выразиться… оборвать эту жизнь?.. — И даже затаил дыхание в ожида­нии ответа.

— Презираю самоубийц! — впервые очень резко отве­тила Татьяна.

— Почему?!

— Их не приемлет ни земля, ни небо… — еще больше раздражаясь, ответила Татьяна. Весь этот разговор был ей крайне неприятен, он вносил в душу смуту, тревогу, чего она терпеть не могла. Она привыкла управлять своими чувствами и настроениями.

Вадим почувствовал это, задумчиво стал перебирать струны гитары, больше не возвращаясь к этой теме.

Наслаждаясь бархатным тембром его голоса, она вдруг подловила себя на том, что последнее время сов­сем остыла к Валерке. А ведь он — отец её будущего ре­бенка. Конечно, в кругу матросской братии он смотрел­ся высшим сортом… А что будет на берегу? Да она про­сто умрет с ним от тоски. Абсолютно не чувствует сти­хов, из прозы воспринимает только детективы, к музыке глух, к живописи равнодушен и вообще ни черта в ней не понимает, а в газетах выискивает только сенсационные сообщения о транспортных катастрофах… Впрочем, стоит ли загадывать на год вперёд? Как певала бабуля: «…и складно было на бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить». Разумнее жить сегодняшними радостями и при­хотями. Да хотя бы вот так: Валерка для тела, кэп — для поддержания боевого пыла, Вадим — для души. К тому же всё чаще бил ножкой в бок маленький человек, кото­рому нужна её забота, отцовская фамилия и невымыш­ленное отчество. Вот и всё! Всё в действительности про­сто, как сама жизнь. И нечего накручивать лишние сложности и ломать голову над какими-то надуманными проблемами. Эх, Вадим, Вадим!..

Шёл уже восьмой месяц путины. В людях чувствова­лась усталость, раздражение. Прибавилось работы и в гос­питале. Порезали друг друга в драке две девицы-разделочницы. С отморожением рук и ног поступили два грузчика. Это на экваторе-то! Днем на палубу без одежды не вый­дешь — сразу обгоришь. В каютах от беспрерывной рабо­ты кондиционеров стоит густой туман. Палуба пахнет рас­калённым железом, мягкой пластмассой. Чтобы спустить­ся в рефотделение, где хранится мороженая рыба, по всем правилам техники безопасности нужно надевать валенки, рукавицы, телогрейки. Только где там! Изнывающие от солнечного пекла люди балдеют, попадая в прохладу мо­розильного трюма. Да и кому хочется переобуваться каж­дые десять минут? Обмороженная кожа с тела грузчиков слезала пластами.

А во время швартовки на Фиджах на глазах у всех хле­стануло одного из самых молодых матросов лопнувшим кормовым тросом и вдавило его в переборку. После не­скольких часов бесполезной операции, шатаясь, пришла в каюту и налила себе полстакана коньяка. Однако это не принесло облегчения. В ушах стоял свист сорвавшей­ся металлической струны толщиной в руку, а перед гла­зами — кровавое месиво на хирургическом столе да ещё лицо стоявшего в толпе Вадима с застывшей на нём мас­кой ужаса и непостижимости случившегося.

После этого ЧП он не появлялся у неё целую неделю. Татьяна хандрила. Валерка подкалывал.

— Что-то твой духовный брат забыл про тебя… Навер­ное, пишет романы о превратностях судьбы человеческой.

От этих шуток на душе становилось совсем тошно. А Валерка как назло не унимался.

— На работу-то ходит… видел его. Правда, пришиб­ленный какой-то… Кивнуть — кивнет, а сам глаз от палу­бы не поднимает. Ребята говорят, его девица замуж вы­шла. Не знаю, правда ли… Вроде, кто-то из друзей напи­сал, а он всё равно не верит. Чудак!.. Чего убиваться? Де­вок других мало, что ли?..

— Заткнись! Сделай милость! — не выдержала Татья­на. Так грубо она сорвалась на Валерку впервые. По-деви­чьи пухлые губы его обидчиво надулись. Чтобы не на­рваться на новый приступ ее ярости, он поспешил выйти. А Татьяна тут же спустилась в кубрик к Вадиму, чего ни­когда не позволяла себе прежде.

Он был один. Лежал поверх заправленной постели с за­крытыми глазами. Судя по тому, как подрагивали длин­ные, загнутые кверху ресницы, не спал. Татьяна легко коснулась его руки.

— Ты что, нездоров, дружочек? — и хотела включить свет, но он тихо попросил:

— Не надо, Татьяна Михална, ладно?

— Оденься и приди ко мне, слышишь? — почти прика­зала она. — Мне поговорить с тобой нужно.

Он послушно кивнул. И уже через пару минут постучал к ней в дверь. Выдавив из себя улыбку, присел на диван и прикрыл глаза рукой.

— Сделать поменьше свет? — догадалась она. И, не до­жидаясь ответа, включила ночник, наклонилась к нему ближе. В блеклом свете ночника исхудавшее за эти дни лицо его казалось совсем неживым и поразила застывшая в глазах отрешенность.

— Что случилось? Только не молчи…

— Нет, ничего, всё нормально, — поспешно заверил он и взглянул на неё так, что Татьяна едва поборола в себе желание встать, подойти к нему, погладить по шелковис­тым волосам, прикоснуться губами к щеке.

— Неприятные вести из дому? — все пыталась до­знаться она.

— Нет, что вы! У мамы всё в порядке. Правда, от Свет­ланы давно писем нет… Не знаю, в чём дело. Наверное, готовится к сессии. Она ведь у меня всё старается тянуть на повышенную стипендию, зубрит много…

Причём здесь сессия, повышенная стипендия? Он явно был не в себе и нёс чушь.

— Вот что, дружочек, принеси-ка гитару да спой что-нибудь душевное. Давно я тебя не слушала и, если честно, соскучилась порядком…

Но он будто и не расслышал её просьбы, продолжал мрачно смотреть на ночник.

— Ну, что с тобой, Вадим?

Ей пришлось повторить вопрос, и только тогда он под­нял на неё рассеянный взгляд, словно вернулся откуда-то издалека, где нет ни моря, ни её, ни этой тесной каюты… Тяжесть какая-то на душе… У вас когда-нибудь та­кое было? Хотя, что это я? Конечно, нет! Таким, как вы, всё по плечу. — И перешел почти на шёпот. — Вам всё рав­но: есть любовь или нет её, есть человек или нет его.

Татьяна закурила и пристально посмотрела на него, словно старалась вникнуть в суть каких-то далеких от неё понятий. Потом отвернулась к тёмному окну и произнес­ла спокойно и внушительно:

— Тебе нужно списаться на берег. Кэп уговорил реги­стра продлить путину ещё на два месяца сверх срока. И сделает это, я уверена. Тебе нужно списаться как можно быстрее. Нужные справки я тебе дам… Ты меня понял?

— Нет, нет, я должен до конца… Мне нужны деньги на свадьбу, вы ведь знаете…

— Не глупи, дорогой. Всех денег не оберешь. Да, нуж­но платить за счастье, но не такой же ценой! Восстановись в институте. Ну а всё остальное — потом.

Фразы эти, как острые стрелы, били метко и выверенно. Он молчал. И только на виске не ритмично, а коротки­ми очередями пульсировала жилка.

— Слушай, а может, выпьем? — неожиданно для себя предложила она. — У меня есть очень хорошее вино.

Он всё так же отрешенно следил за её руками, которые быстро достали из холодильника бутылку и так же провор­но распечатали коробку импортных шоколадных конфет.

Натужно проскрипела дверь. В каюту ввалился Валер­ка. Как всегда, удивленно поднял брови и, долго не разду­мывая, ляпнул:

— У-у-у, интим какой! Как я некстати залетел. А тебя здесь сладко привечают, милый ты мой! Время, между прочим, далеко не детское. Не забеги я за сигаретами, ты бы, глядишь, и до утра остался…

— Что плетешь?! — вскипела Татьяна. Вадим же быст­ро встал и молча вышел. Шаги его стихли где-то в глубине палубы.

— Ну, дурень! Уж и пошутить нельзя… Не понимаю я таких… Все им телячьи нежности подавай! Здесь море. Оно слюнтяев не терпит!

— Он болен, слышишь, ты! И вообще, иди вон отсю­да!

— Успокойся, Танюша! Тебе нельзя так нервничать… Подумаешь, из-за какого-то волосатика… Просморкается в подушку и к утру как новый будет. Главное — в этот мо­мент им не потакать. И не бери ты в голову!

— Без твоих советов обойдусь! Убирайся, слышишь?! А ещё раз сунешься не в свои дела…

Но она не успела договорить, Валерку как ветром сду­ло. А Татьяна до утра не могла успокоиться. Злилась на весь белый свет и на себя в первую очередь. Дался ей этот мальчишка! Ведь всегда ж презирала слабых… Так почему сейчас так взъелась на Валерку?

Вспомнилось, как однажды в детстве — ей тогда было лет шесть-семь — мальчишки забивали комками глины случайно свалившегося в яму тощего ободранного котён­ка, состязаясь в меткости ударов. Она терпеть не могла ко­тов. В их семье держали только породистых собак: сначала были колли, потом пинчер-доберман, умнейший пес… А это существо в яме выглядело настолько жалко-беспо­мощным, что Татьяне было трудно даже взглянуть на него. Слипшаяся от грязи шерсть висела замусоленными клочь­ями. В проплешинах светлела голая кожа. Котёнок уже не мяукал, а только все пытался встать на ноги, когда очеред­ной ком грязи валил его набок. Что случилось с ней тогда? Она вдруг на заднице съехала в грязную яму и прижала еле подающего признаки жизни котёнка к груди, подставив под глиняные удары свою спину.

Что-то подобное она испытывала и сейчас к этому странному парню. Душа изнывала от каких-то предчувст­вий. Где он сейчас? Чем обернется его горечь? Снова в го­лове зазвучал его отчаянный шёпот: «Вам все равно: есть любовь или нет её…» С таким отчаянием можно дойти до чего угодно… Что же ей делать? Спуститься к нему в куб­рик? Среди ночи?.. Смешно! Поднимут на смех старпома.

Тот уж и так звереет при одном виде Вадика. Идиот! Рев­ность заела, видите ли! Нашёл к кому приложить! Хотя грех перед собой душой кривить. В этом парне действи­тельно что-то есть, отчаянное, загадочное…

Потянула руку за сигаретами — пачка оказалась пустая. Сумасшедшая, в её положении вредно смолить столько.

Начинало светать. Уже проявились контуры нехитрой обстановки её каюты. Стал виден белый гребень волны на репродукции картины Айвазовского. Обожала стихию!.. Будь то ураган, ливень, гроза… И вдруг, словно поднятое на гребень этого водного монстра с картины, судно и впрямь накренилось. Задребезжали в железных стойках стаканы. Натужно охнул холодильник, покатилась и упала со стула ручка — первые признаки надвигающегося штор­ма. А её почему-то, во что бы то ни стало, потянуло на палу­бу, да так, что даже стала задыхаться. Накинув на плечи ме­ховой плащ, вышла из каюты.

Под темной завесой неба, суматошно натыкаясь друг на друга, метались рваные тучи. Тяжёлая вода ухала от из­бытка накипающих чувств, заплевывая палубу пеной. Из-за рёва бунтующей воды не слышно было привычного ро­котания двигателей.

И вот над самой головой небо вспыхнуло, словно кто золотым мечом рассёк темную занавесь. В этой прогали­не, как в калейдоскопе, заплясали белые пёрышки обла­ков, вырисовывая какой-то странный лик с ореолом на го­лове. С каждой секундой видение проявлялось всё отчет­ливее. Татьяне стало не по себе. Руки её впились в леера. И в ту же минуту откуда-то с конца палубы донесся про­тяжный крик. Не жалобный, не зовущий на помощь… Господи! Да что же это? Всю жизнь её преследует какая-то мистика! Так ведь можно сойти с ума!..

Резко повернув голову, взглянула на корму. Почуди­лось, что на леерах стоит человек. Как на качелях, закру­жилась голова и к горлу стала подступать тошнота. Из груди вырвался какой-то сип и закрутился вихрем. В раз­горяченное лицо ударили тяжелые капли дождя, гулко за­барабанили по палубе и, разбиваясь об неё, фонтаном мелких колючих брызг обсыпали её с ног до головы. И кормы не стало видно. Её напрочь отрезало плотной водя­ной стеной.

Сильные Валеркины руки подхватили её и понесли в каюту. Раздевая её, он спрашивал о чём-то, но она не вос­принимала, напряжённо прислушивалась к шуму и скре­жету в ругальнике. По обрывкам фраз поняла, что объявлен розыск. Человек за бортом! Сейчас спустят на воду шлюпки. Остановит свой ход и грузно развернётся судно, прожекторами полосуя чёрную бездну. Один раз она это уже видела, только плохо понимала — наяву или во сне…

Над ней снова склонилось встревоженное Валеркино лицо. Мягкие губы нежно целовали уголки её рта. Единст­венное, что она ещё могла, — отвернуть голову к стене. С губ сорвался неслышный шёпот:

— Уйди! Не-на-ви-жу!!! Уйди!

В бреду металась она почти целую неделю. Девчонки из госпиталя не отходили от её постели ни на минуту. Опа­саться было чего!.. Первенец, да вдруг, чего доброго, вы­кидыш! А после такого… всего можно ожидать.

О Вадиме в её присутствии не говорили. Она тоже не задавала никому никаких вопросов. Всё осталось в про­шлом, нелепым миражом… Однако ещё долго произне­сенные шепотом горькие слова преследовали её по ночам: «Вам всё равно: есть человек или нет его!..»

Прошёл месяц. Плавбаза держала курс на Владивосток, где планировался небольшой ремонт и недельный отпуск на берегу, которого так все ждали.

Порт Золотой Рог просто кишел кораблями разных ка­либров и назначений. Больше всего порт боялся пожаров. Суда горят как пороховые бочки, а потому, согласно уста­ву, по ругальнику каждый божий день в восемнадцать ноль-ноль объявлялась учебная тревога. С лопатами, баг­рами и огнетушителями вахтенные собирались к месту предполагаемого пожара. Сборища эти были постоянным предметом шуток и розыгрышей. Потому на сообщение: «Пожар в четвертом трюме!» ни Татьяна, ни Валерка не обратили никакого внимания, продолжали пить кофе и обсуждать новый фильм, который крутили теперь сколько можно и без разбору. Первой потянула носом Татьяна. Валерка с чашкой кофе в руках тут же приоткрыл дверь. С палубы пахнуло горелой пластмассой, ругальник надры­вался истошными командами вахтенных. Над четвертым трюмом стоял черный столб дыма…

Три дня длился кошмар, и потом ещё целую неделю судно чадило горелой резиной, сидели без света и отопле­ния. И не было на судне такого угла или щели, откуда бы ни торчала похожая на куски грязной ваты пена. И невоз­можно было избавиться от въедливого запаха гари, кото­рым насквозь пропитались и волосы, и белье, и одежда…

По судну, как и пена, ползли слухи, что убыток от по­жара, по самым скромным подсчетам, выливается в кругленькую сумму и что кэпу не избежать тюрьмы. А причи­ной пожара явился раскаленный болт, который во время сварочных работ упал в трюм на гофтару и потом тлел там несколько часов. А когда появилась первая струйка дыма, один из помощников капитана по неопытности отдал приказ открыть люк трюма. Этого только и не хватало то­мящемуся без воздуха огню… Как только залили послед­нее пламя, кэп был отозван с корабля. Разделочники беспечно пропивали выписан­ные на берегу деньги, а комсостав и матросы томились в бездействии, съедаемые неизвестностью.

В один из таких неуютных и особенно тоскливых вече­ров боцман Василий Третий и предложил с горя всем пой­ти в кабак. Стали искать подходящий повод. Лихая идея «поженить дока и чифа», то бишь Татьяну с Валеркой, пришедшая сдуру в чью-то голову, была подхвачена с ра­достью, и вот уже вся кают-компания, скандируя, гудела: «Да-вай свадь-бу! Да-вай свадь-бу! Да-вай свадь-бу!» Татьяна сначала недовольно скривила губы, дескать, что за глупые шутки, но Валерка при всех встал перед ней на колени. Царственным жестом протянув ему руку для по­целуя, она произнесла, рассекая пренебрежительным то­ном гробовую тишину:

— Так уж и быть! Но только ради нашей дружной ком­пании!

Запись и банкет в ресторане «Приморский» были на­значены на субботу. В запасе оставалось два дня. Валерка сиял, как надраенный самовар, не в силах скрыть своей радости. Ему подмигивали, его поздравляли, понимающе хлопая по плечу. Татьяна же почти не выходила из каюты, взвешивая все «за» и «против» предстоящего брака. Ви­деть Валерку своим мужем ей совсем не хотелось, но через месяц нужно было выходить в декретный отпуск… К тому же Валерка с таким восторгом расписывал родительский дом под Киевом, где до самой весны сохраняются свежие фрукты и овощи, есть корова и овцы… — словом, всё, что её душеньке будет угодно. Да и сами родители, судя по фо­тографии и Валеркиным рассказам, были людьми просты­ми и радушными. Жить с ребенком у маман — дело не­мыслимое. Чёрта с два она поможет стирать пеленки или кипятить соски и бутылки, не говоря уже о более серьёз­ном. Так что, пожалуй, нужно принять предложение. Ку­тить — так кутить!

Свадьба была поистине пиром во время чумы. Устав от неприятностей и душевно и физически, морячки предались веселью с таким неистовством, какого давно не видел портовый городок. Гуляли три дня. Откуда им бы­ло знать, что в первую же свадебную ночь, крепко под­выпив, Татьяна закатила новоиспеченному супругу та­кую сцену, что тот едва дождался, когда её, наконец, смо­рит сон. Наутро она тщетно пыталась вспомнить, что плела Валерке в порыве хмельного откровения. А тот хо­дил мрачнее тучи и только качал головой, встретившись с её вопрошающим взглядом. Ну и пусть! Она не сторон­ница святой лжи и не собирается притворяться. Даже не представляла, что штамп в паспорте может так давить на психику!

За неделю до её выхода в декретный отпуск в порту объ­явился кэп. Команда встретила его дружным рёвом. У Татьяны тоже впервые за эти тягостные недели оживленно заблестели глаза. Ясность — святое дело. К всеобщему удивлению, заметно осунувшееся лицо кэпа ничуть не вы­глядело подавленным. Значит, дела его были не столь плохи. Обводя команду хитрым прищуренным взглядом, он сообщил, что ему дали новое финское судно, оснащен­ное по последнему слову техники. У одних от этой ново­сти вытянулись физиономии, другие озадаченно чесали затылки. И только губы Татьяны растянулись в понимаю­щей ухмылке: этот старый жук всегда выйдет сухим из во­ды! Тем временем кэп, вдоволь насладившись всеобщим замешательством, с чувством собственного превосходства подошел к ним с Валеркой.

— Наслышан, наслышан об узах Гименея, — попыхи­вая трубкой, степенно и примирительно начал он. — Весь­ма рад. Поздравляю. — И сверля Татьяну насмешливым взглядом, в лоб спросил:

— Ну что, Док, перейдешь ко мне на службу?

— Польщена, кэп! — В тон ему, с тем же насмешливым достоинством ответила Татьяна. — Только позвольте уз­нать, большой любви ради или из корыстных целей само­сохранения поступило сие заманчивое предложение?

Он крякнул, довольно потёр толстый нос волосатой ру­кой и, постреливая лукавым взглядом по любопытным ли­цам морской братии, хохотнул:

— Опять угадала! В самую точку шлёпнула! Я ж без те­бя подохну, без шельмы этакой!.. Где ещё найду такую?!

— Согласная я, да неувязочка одна есть, кэп, — демон­стративно погладила себя по располневшим бокам Татья­на. — Вынужденная остановка по сугубо техническим причинам…

Кэп с неподдельным сожалением поднял вверх лохматые си­вые брови.

— Вот те ра-а-з! Ну, чиф, мать тебя ети!.. Не ожидал с твоей стороны такого подвоха! Да-а… недоглядел девку… Теперь макай кукиш в масло… — И, чуть подтолкнув Ва­лерку локтем, полушутя, полусерьёзно спросил: — Сам-то хоть в полной боевой?

— Нет, кэп, отплавал я! — резанул ухо Валеркин уве­ренный отлуп. — До дому подамся… У меня теперь семья. — И хотел было приобнять Татьяну, но она, как дикая кошка, вдруг отпрянула от него и, сузив враз по­желтевшие глаза, отчужденно спросила:

— Когда это тебе в голову пришло?! Запомни: как только подашь рапорт об увольнении — напишу заявление на развод! Обещаю при всех! А слов я на ветер не бросаю…

Все разом неловко потупили взгляды. И даже кэп не на­шелся что съязвить! А она развернулась и, тяжело покачи­вая бедрами, спустилась в каюту.

Татьяна лежала, отвернувшись лицом к стене, вдыхая запах сухой штукатурки и хлорки. Невидящему взору по­чему-то всё время чудилась на стене, прямо напротив ли­ца, выдолбленная чьим-то изнывающим от безделья паль­цем дырка. И дырка эта представлялась так отчетливо, что захотелось провести рукой по прохладной крашеной по­верхности. Так и есть! Вот она, милая… Осторожно обсле­довала рукой небольшое углубление. А что, если с потерей зрения в ней проявится какой-нибудь особый экстрасен­сорный дар… Ведь видят же некоторые кончиками паль­цев. Нет, это ей не грозит. А впрочем, чем больше лома­ешь голову над сутью этой бренной жизни, тем больше ду­реешь от невозможности что-то понять. И чем меньше ра­диус твоего кругозора, тем спокойнее, уютнее и основа­тельнее твой мирок. Кто-то сказал, что мудрость жизни в легкомыслии… А что? Может быть, это и так. И все-таки таинственный мир непознанных человеческих возможно­стей тревожил и манил.

В палату влетела испуганная Ларочка.

— Ой, мамочки! Лизаньку из третьей по коридору по­вели! Уж десять дней как после операции, а она… Вы бы только её видели! — И перешла на шёпот. — Все лицо пе­рекошено! Рот вот здесь, у правого уха! Ой, что я делаю? Ведь на себе показывать нельзя. Никого не узнает, зрачки в разные стороны смотрят! Ужас какой-то!

Голос её задрожал. Она упала на кровать и уткнулась носом в подушку.

— А ну, прекрати истерики! Без тебя тошно! — при­крикнула на нее Людмила. — Нечего без дела по коридорам шастать. Сидела бы в палате да вязала, а не на чужое горе глаза пялила! — Она тяжело поднялась с по­стели и принялась ходить взад-вперед по палате. Уже неделя про­шла после операции Важо, и ничего не может добиться ни у сестер, ни у врачей. Значит, порадовать нечем. Уж кому-кому, а Татьяне, как врачу, это хорошо известно. Вон Ла­рочка увидела Лизаньку — и рыдает… А что будет с Люд­милой, случись такое с Важо? Ай, хватит думать об этом! В мыслях тоже есть своя сила. Лучше о хорошем… Может, и правда, попробовать обратиться к экстрасенсу? Чем чёрт не шутит, пока Господь спит. Что толку на кровати-то ва­ляться да колупать дырку в стене. Действовать надо. Толь­ко как себя настроить? Самое главное — всё время думать о чем-то приятном. Стала копаться в памяти и чуть в голос не рассмеялась, вспомнив, как парила в бане троих мужи­ков. Дело было на курсах повышения квалификации. Как-то в выходные хорошо загудели. Бравада через край пле­скать стала. Завели, черти окаянные! «Ну что, Татьяна, по­шла бы с нами в баню или слабо?» — «Нет проблем, доро­гие мои! А не сдрейфите в последнюю минуту?!» — «Сме­ешься, что ли?! По рукам!» Слово у Татьяны было желез­ное. Веников свежих навязали и вчетвером в предбан­ник — пёх! А дальше что делать? Мужики стоят, мнутся.

Она первой спортивный костюм скинула, бюстгальтер и плавки в угол швырнула и, играя голым задом, в парную — веники распаривать. Мужички только присвистнуть успе­ли. И потом долго ещё не отчаивались зайти. Как-никак ученые мужи: профессор, доктор наук, заведующий отде­лением… Шутка ли? Однако деваться уже некуда. Подбад­ривая друг друга прибаутками и неловко прикрывая свои мужские достоинства руками, втиснулись в парную, за­тмевая свет в маленьком оконце. А её смех душит. Это ж надо: у всех троих пипки стоят. «Нет, дорогие мои, так де­ло не пойдёт! А ну, ложись, мужики! Я с вами париться со­гласилась, а не что-нибудь!.. Кто первый? А ну на полок!» Кто-то попытался незаметно ущипнуть её за голый зад. Хлестанула по рукам. «Не баловать! На дело пришли!» И пошла веником махать: одного, другого, третьего!.. Пере­вела дух — и к озеру! А как на берег вышла, дразня нали­тым телом, — у мужиков и вовсе челюсти отвисли. Остол­бенели совсем, слюной давятся. А она полотенцем обкру­тилась. Холеная кожа на плечах, на длинных ногах от пе­репада температур сначала пятнами взялась, потом разы­гралась кровь, раскраснелась вся. Мужики в воду, а она одеваться. «С лёгким паром и адью, мальчики!» Уже спи­ной уловила восхищённое: «Не баба! Сатана!!!»

Раздухарив себя сладостными мыслями, заёрзала на кровати, завздыхала. И все-таки хорошо жить на этом све­те, а жить хорошо — ещё лучше! Так чего ж тогда руки опу­стила, скисла вся, сгрибилась?! Скорее бы хоть Алёнка пришла!

И сестрица не заставила себя долго ждать. Не прошло и двух дней, как она торжественно закатилась в палату.

— Собирайся, Михална! Забираю тебя в гостиницу на выходные. С врачами договорилась. И мужика тебе нашла, радуйся! Правда, немного не в твоем вкусе, — грубовато подшучивала она, собирая какие-то шмотки, — ну да пе­ребьёшься на безрыбье!..

Видя, что Татьяна не торопится одеваться, распыхтелась.

— Ты что, сестрица?! Такси внизу ждёт!

— Подождёт, — резко оборвала Татьяна. Терпеть не могла, когда Алёнка начинала командовать. Яйцо курицу учит! Возомнила из себя благодетельницу!

— Знаешь, я не стала останавливаться у знакомых, чтобы не было лишних разговоров… Гостиницу сняла. Так будет спокойнее, — уже в машине объяснила Алён­ка. — Номер двухместный. Михаил Павлович будет приходить каждый вечер. Сеанс длится сорок минут. Оплата по­том, по результатам…

— Ну и что же этот тип из себя представляет? — приня­лась «ломать Ваньку» Татьяна. Стыдно было ей, врачу, иг­рать роль подопытного кролика.

— Ну, во-первых, он не «тип», а вполне нормальный мужик. Невысокий такой, худенький… Не Дон-Жуан, ко­нечно, как тебе бы хотелось, но, главное, не пыжится. А ты что имеешь в виду?

— Секс, разумеется, — ухмыльнулась Татьяна, и ро­динка на правой щеке её задёргалась от беззвучного смеха.

— Ты что, спятила совсем? — затрубила ей в самое ухо сестрица. — Зрение тебе или секс нужен?! Я с ног сбилась, чтобы всё устроить, а ты издеваться надумала?! Кончай эти шуточки!

Сестрица была явно на взводе. И Татьяна перестала па­ясничать и донимать её. Видно, хлопот ей действительно перепало много. Ладно, посмотрим…

Михаил Павлович явился минута в минуту к назначен­ному времени. В лёгкой походке его чувствовалась уверен­ность, а вот голос, мягкий и даже какой-то вкрадчивый, весьма разочаровал. И Татьяна снова вдруг почувствовала приступ раздражения, словно ей навязывали какую-то детскую, недостойную её натуры игру.

Обменявшись несколькими любезностями с Алёнкой, Михаил Павлович быстро разделся, потёр руки, разогре­вая их для работы, и присел на край кровати, как это дела­ют все врачи.

— Здравствуйте, Татьяна Михайловна, — спокойно произнёс он и зачем-то взял её руки в свои. — Вижу, осо­бого доверия ко мне не питаете… Понимаю. Будь я на ва­шем месте, вёл бы себя так же. А вот зрение вернуть всё-таки хочется, правда?

— Естественно, — иронически улыбнулась Татьяна. — Хотя бы для того, чтобы вас увидеть, дражайший!

— Татьяна! — взмолилась Алёнка.

— А что тут та кого? Я прекрасно понимаю шутки, Еле­на Михайловна, и весьма уважаю людей с чувством юмо­ра. — Чувствуете тепло моих рук? — И осторожно провёл руками по её голове.

— Обыкновенное тепло живого человека, не более. С вашего позволения могу добавить, что вы, конечно, ласко­вый, но не очень страстный мужчина.

— Вы правы, — засмеялся он, продолжая водить кон­чиками пальцев по её лицу. И тут Татьяна почувствовала во всем теле прилив такого тепла, словно ей внутривенно ввели хлористый кальций. Тело сделалось каким-то ват­ным и непослушным. И даже стало подташнивать. Этого ещё только не хватало!

— Где вы были накануне того дня, когда потеряли зре­ние? — откуда-то издалека донёсся до неё настойчивый голос.

— На поминках, — с трудом сосредоточилась она.

— Что вы пили, ели? — мучил её тот же настырный го­лос.

— Ничего не ела, только выпила рюмку какой-то на­стойки, терпкой и крепкой. — Сказала и сразу почувство­вала во рту неприятную горечь с какой-то приторной сла­достью. Вспомнила этот привкус и почувствовала новый приступ тошноты, потом резкую боль в голове… такую же, как тогда вечером, когда возвращалась с похорон. И тот же гул в ушах, и та же безысходность!.. Что с ней про­исходит?!

Уже сквозь дрёму слышала, как он простился и ушёл, пообещав прийти на другой день. А на Татьяну навалился мучительно тревожный сон.

Зеркальная гладь озера. На самом берегу — полураз­рушенный каменный храм с отражающимися в воде пус­тыми глазницами окон. В глубине полуострова, ближе к лесу, непонятная деревянная постройка: ни дом, ни цер­ковь, а так… футляр какой-то. В зарослях иван-чая, мали­ны и крапины, скособочившись от времени, стоят могиль­ные кресты. Непонятно откуда появляется страшная урод­ливая старуха. Вот она щерит рот в недобром смехе и тычет клюкой в сторону деревянной постройки: «Иди, милая, иди, смотри! Там она, там!»

Сердце у Татьяны ноет предчувствием беды, ноги сами несут к заброшенному кладбищу. На гнилом крыльце по­стройки с шатровой кровлей сидит её Маришка, испуган­ная и бледная. Грудь её насквозь проткнута длинной стальной спицей. Она кидается к дочери, рывком вытас­кивает спицу и прижимает Маришку к себе.

Проснулась вся в поту и всё пыталась разгадать кош­марный сон. Спицу-то вынула… Значит, должно быть все хорошо. А что как, и правда, поможет парень? Как пить дать, подсыпала ей что-нибудь на поминках дедова суп­ружница. Какой ненавистью горели тогда её маленькие глазки: «Что пирожком-то брезгуете?! Тьфу ты, нечистая сила! Так и стоит перед глазами! Прочесть бы молитву… Так ведь не вспомнить ни одной… Некрещёная и неверующая. Бабуля в детстве всё пыталась уговорить её ок­реститься, да разве её убедишь! Нда-а-а… А может, Алёнку попросить? Пусть бы та свезла… Да нет, ерунда, смешно даже. Придумала же! Всю жизнь не веровала, а теперь — на тебе, спохватилась!.. Будь что будет! Вон ка­кой волной вчера обдало: биополе у этого парня все-та­ки сильное. Век с ней такого не бывало… Никакому гип­нозу никогда не поддавалась, а тут… прямо чудеса! Вер­нул бы зрение — в ноги пала! И не потому, что пожить еще на этом свете хочется — Маришку на ноги бы под­нять. На Анатолия надежды мало: свой сын не нужен. Что с них, с мужиков, взять?! Сестрица тоже не опора. Когда с какой ноги встанет… Нет в ней того стержня, что в ней, в Татьяне. Хоть и помирились, вроде, но обида не прошла. И нет той искренности, как прежде. За участие, конечно, ей спасибо. Парня вон где-то нашла, сюда при­тащила… Авось, поможет… Эх, Татьяна, Татьяна! Не­ужели, и впрямь, этот тщедушный паренек сильнее те­бя? Посмотрим…

И снова закрались сомнения: выйдет ли у него что, ско­рее всего потужится, потужится да заявит: «Вы мне не ве­рите, и я не смогу вам помочь». Этой фразой заканчивают свои неудавшиеся сеансы все горе-целители.

Однако, как ни старалась себя распалять и настраивать против всей этой, казалось бы, смехотворной игры, наде­жды на какое-то чудо было не погасить. Почему вдруг по­чувствовала снова тот странный привкус во рту и ту же го­ловную боль?.. Нет, что-то в этом всё-таки есть! Сердце предательски ёкнуло, когда он снова постучал к ним в дверь.

И опять от прикосновений его рук Татьяну обдало мягким расслабляющим теплом, тело сделалось невесо­мым и её, как пушинку, закружило в темноте, насквозь пропитанной тихой убаюкивающей лаской. Господи, хо­рошо-то как! Словно в тумане, увидела перед собой чье-то лицо. Она никогда не видела его прежде и, тем не менее, в нём было что-то очень знакомое. Она даже прикрыла глаза рукой, чтобы вспомнить, где видела раньше этого человека. Но во всем теле была такая расслабленность… И мысли никак не могли собраться в кучу. Они рассыпа­лись, отталкиваясь друг от друга, как намагниченные од­ним зарядом металлические шарики. И очень хотелось спать! Так хотелось, что кружилась голова. Сквозь дрёму услышала чей-то спокойный знакомый голос: «Ну, вот и всё. Я пошёл. Всё в порядке. Пусть спит до утра. Сейчас её нельзя тревожить…» — «Куда это он?» — вяло пронес­лось в голове. А, впрочем, ей-то какая разница… Только бы не трогали её, дали поспать…

III

После этих трёх, проведённых в кромешной темноте месяцев жизнь Татьяне казалась сущим раем. Стоял ав­густ — любимая пора! Еле дождавшись конца рабочего дня, они с Анатолием наскоро перекусывали, облачались в лесную одежду и привычно быстро погружали в люльку старенького «ИЖа» рыболовные снасти, двухместную ре­зиновую лодку, корзины для грибов и ягод, хотя до ягод большой охотницей она не была. Домой возвращались ча­сам к двум ночи. Маришка, святая душа, домашние дела вела исправно. Не было случая, чтобы в духовке их не ждал горячий ужин. Дочь знала, что в лес с собой никакой еды родители не берут. Приучил их к этому Титыч. Он почему-то считал кощунством устраивать на природе пиршества с банками салатов, жареной свинины, упакованной в фольгу курой и термосами горячего чая, разбавленного бальзамом с лом­тиками лимона, как это они любили делать раньше. И, ко­нечно же, дед был прав. Разве понесут по лесу ноги после такой трапезы? Единственное, что он позволял себе, — на­вар из трав, бодрящий, придающий силы, да небольшой ломтик чёрного хлеба. Анатолий долго бунтовал против традиций Титыча и демонстративно намазывал себе в лес бутерброды. Дед, в усы улыбаясь, помалкивал — не любил навязывать свои обычаи. Но вскоре и Анатолий перестал упрямиться и ограничивался в лесу, как и они, одним питьем.

Зато сколько испытывали они блаженства дома, когда после душа садились в теплых пижамах за стол, вспоминая уже спящую дочь добрыми словами.

А Маришка расцветала на глазах. Татьяна радовалась: всем взяла девка! Рослая, стройная, умная, длинные воло­сы у висков кольцами вьются, мордашка такая милая — глаз не оторвать. И в быту практичная. Одно несколько уд­ручало: в лес не затащить. В Алёнку пошла. Ту, бывало, ко­мар укусит — у неё шишка на лбу три дня не проходит. Вот и Ма­ришка готова день и ночь квартиру убирать, в магазине в очереди полдня стоять, лишь бы в лес не звали. Дуреха!

Когда они с Анатолием вышли в отпуск и решили про­вести его на Бесовом Носу, Маришка чуть не со слезами на глазах стала умолять их отпустить её на три недели в город, к тете Алёне. Как ни расписывала ей Татьяна прелести лесной жизни в палатке, дочь, надув губы, капризно мо­тала головой: «Не хочу я в лес! Хочу с Леськой повозиться! Знаешь, какая она хорошенькая!» Татьяна и сама умиля­лась, глядя на племянницу, круглую пампушечку с ямоч­ками на щеках, но всё равно понять не могла, как можно променять лес на душный июльский город! Но всё ж к се­стре Маришку отпустила. Что ни говори, а Алёнка, конеч­но, молодец! И во всей этой истории с её болезнью взяла на себя много. Ведь в больницу из гостиницы Татьяна так больше и не вернулась. Документы, вещи, больничный лист забирала Алёнка. Татьяна даже не поинтересовалась, что она там плела ошарашенным врачам. От последней встречи с Михаилом Павловичем тоже отказалась, передав через Алёнку деньги и свою признательность. Словом, как могла отпихивала от себя всё, что было связано с этим кошмаром. Перечеркнуть бы и сжечь те дни, как засвечен­ные фотографии. И забыть! Всё, всё!

На мысе Бесов Нос гладко отшлифованные скалы с редкими расщелинами, поросшими диким луком, уходи­ли глубоко в воду. Ложбинки на камнях дымились испари­ной, как блюдца с теплым чаем. Ветви и стволы вырван­ных ветром деревьев давно сгнили, и только выскоблен­ные добела волнами коренья застыли на песчаном берегу в дивных позах, точно скелеты доисторических животных.

Палатку разбили в устье реки Чёрной, что несла свои тяжёлые кофейные воды в щедрую чистоту Онего. Ни ко­мара, ни мошки, ни какой другой твари Божьей. Даже не­привычно! Но самое главное — редкое сочетание милых сердцу с детства водных просторов и густого дикого леса. Вдоль песчаного берега тянулась гряда ровных, как свечи, сосен. На вершине крутого бугра набирала соки брусника. Сразу за бугром, в низинке, зрела черника, а на болоти­стых пятнышках в трёхстах метрах от берега — жёлтый ко­вер уже переспелой морошки. Чуть поодаль, в березнячке, дразнили оранжевыми головками подосиновики, и тут же, через дорогу, в сухом сером мху торчали шоколадные шап­ки боровиков. И даже обочины самой дороги были усыпа­ны копеечной величины маслятами. Соблазнов на любой вкус и всё рядом. На дьявольском месте прямо-таки рай­ский уголок. Каждой клеточкой тела впитывала Татьяна всё то, что снова наконец могла видеть, и радовалась все­му, что так радушно открывалось ей.

К маяку, где, по рассказам Титыча, на огромной каменной плахе было выбито изображение самого Беса, отпра­вились с раннего утра. Шли медленно, внимательно раз­глядывая каждый наскальный рисунок. Но очень скоро Анатолию надоело, как он выразился, «пялить глаза на детские рисунки», и он пошёл к скоплению причудливых корневищ, где собирался выбрать нужную корягу, чтобы сделать из неё журнальный столик. Татьяна же упрямо ре­шила обследовать всю галерею рисунков с начала до кон­ца. Лебеди с непропорционально длинными шеями, хво­статые выдры, контурные туловища лосей… — все изобра­жения были расположены хаотично. И трудно было по­нять, где у полотна верх, а где низ. И вообще, существует ли какая-нибудь связь между отдельными фигурами и что их разделяет — века, обычаи, представления о сущем?

Присела на корточки, кончиками пальцев слегка ощу­пала шероховатую поверхность выдолбленных на гладкой скале рисунков. А вот и изображения людей. В каждой фи­гурке чувствовалось движение: слабый изгиб спины, рук или ног…

На корточках сидеть было неудобно, затекли ноги. То­гда она опустилась на колени и снова вся ушла в разгляды­вание странных фигур. Вот верхняя часть человека, его трёхпалые руки, а вот изображение человека с какой-то веткой на голове. Хотя, ветка ли это? Больше смахивает на антенну… Интересно, зачем здесь столько лунарных и со­лярных знаков? И у каждого почему-то только по два лу­ча… Странно…

Она ползала на коленках от рисунка к рисунку, не забо­тясь о том, как забавно это выглядит со стороны.

А тут лодка с гребцами, над которой завис огромный шар. Почему бегут прочь от него лоси? Вот испуганно от­прянул от странного шара и человек… Все время повторя­ется изображение какого-то жезла. Не символ ли какой?

Что-то неожиданно взволновало её и скорее захотелось взглянуть на самого Беса. Может, в нём таится ключ к раз­гадке?

Она поднялась и быстрым шагом направилась к маяку. Что-то крикнул ей Анатолий. Слов не разобрала, но поня­ла: куда, дескать, лыжи навострила. Раздраженно отмах­нулась: ну тебя к чёрту! Минуту не даст побыть одной!

Вот и маяк. Фигура Беса, нарисованного в полный рост, была рассечена пополам естественной трещиной в скале, словно та не стерпела кощунственного изображе­ния. Огромный крест, пересекавший левую руку Беса, был значительно светлее туловища. Интересно, почему? Выбит позднее. Рядом с квадратной головой какой-то овал с ядром внутри. Овал и голова соединены нитью. Опять же, зачем?

Солнышко припекало всё сильнее. Она потянулась и распласталась на тёплой каменной плите рядом с Бесом, закинув руки под голову. Долго лежала так, не шевелясь, с закрытыми глазами, слушала шелест набегающих на каме­нистый берег волн, щебетание птиц над головой, трепет листьев одинокой рябины, каким-то чудом умудрившейся прорасти на вершине скалистого холма.

Однако зенитное солнце становилось нестерпимым. Она лениво поднялась, спустилась к озеру, разулась, свя­зала шнурки кроссовок, перекинула их через плечо и даль­ше уже пошла по воде босиком. Неожиданно взгляд на­толкнулся на любопытные эротические сцены. О-о-о! Это совсем интересно! Мужчина с большим фаллосом и жен­щина с выпуклым животом. Его руки тянутся к ней, а она отвернулась, стоит к нему спиной. Ей уже ничего не на­до… Как похожи эти рисунки на те, что висели в мастер­ской у Гоги!..

Пикантные рисунки были скрыты от постороннего взгляда на дне каменной ниши. Наверное здесь и происхо­дило соитие во время брачных обрядов. Удобное местечко, ничего не скажешь! А чуть в стороне до боли знакомая надпись: «А. + К. = ЛЮБОВЬ»! Бог ты мой! Интересно бы знать, что всё-таки ЭТО такое и с чем его едят? Взять хо­тя бы ее последний роман с горе-художником Гогой… Она заходила в его мастерскую регулярно по пятницам. Невы­сокого роста, с профессиональной сутуловатостью и очень короткой шеей, он был, как и подобает «настоящему муж­чине», внешне чуть получше обезьяны. Никогда бы она не удостоила его своим вниманием, если бы не этот сексуаль­ный вызов в дерзких насмешливых глазах. Ни один муж­чина с такими, как у него, внешними данными никогда бы не посмел так откровенно смотреть на неё… Жил он эта­жом выше её подруги, которая, «хохмы ради», и предло­жила Татьяне взглянуть на картины этого, как она вырази­лась, самородка. Да уж, да уж!!! С таким оригинальным ви­дом творчества Татьяне сталкиваться не приходилось. Греховный огонь, кроющийся за каждой линией, за каж­дым, казалось бы, случайным штрихом, прямо-таки при­ковывал взгляд, разжигал плоть. Откуда бралась в нём эта фантазия возбуждать низменное? К каждой их встрече он готовил новую серию сюжетов и жадно следил за её взгля­дом, пока она рассматривала развешенные по стенкам эскизы. Они продолжали стоять перед её глазами до глубо­кой ночи. А утром, в субботу, нестерпимо тянуло в лес. Там, на природе, рядом с Титычем она словно бы очища­лась от всех своих грехов, стараясь забыть неуютную мас­терскую, где на тумбочках, столах, стульях вперемешку с потным мужским бельём лежали кисти, мелки, скорлупа от яиц, засохшие корки хлеба, скомканные листы испор­ченной бумаги, грязные ложки и стаканы… А в углу, рез­ким контрастом, отражалось в окружающих софу настен­ных зеркалах принесённое ею ослепительно белое по­стельное белье.

Непривычные ей угрызения совести мучили до конца недели. Боже! Зачем ей всё это было нужно?! Особенно до­бивали эти узкие продольные зеркала… Сколько голых женских тел отражалось в них в самых откровенных позах! Нет, во всём этом было что-то противоестественное, что вызывало стыд, раздражение, протест!.. Но в пятницу… в дьявольскую пятницу, она, не чуя под собой ног, снова поднималась на пятый этаж, чтобы с головой окунуться в это адово пекло!

И неизвестно, сколько бы это продолжалось, если бы не тот дикий случай на охоте с Титычем, с которого начал­ся дьявольский отсчет лавиной нахлынувшего на неё воз­мездия. Она ни разу не усомнилась в том, что дед, её свя­той Титыч, наказан за её грехи! И больше никогда не пере­ступала порога злосчастной мастерской. Не позволяла се­бе возвращаться туда даже в мыслях, пока однажды Анато­лий, придя с работы, не сообщил, что их новый уполномо­ченный наконец-то получил квартиру.

— Где? — что-то сразу насторожило Татьяну.

— Над Галкой, на пятом этаже… Там ещё какой-то чудаковатый художник жил… Говорят, повесился несколько дней назад.

Что-то мелькало в телевизоре, а мысли и чувства, как бильярдные шарики, разбегались в разные стороны в по­исках спасительной лузы. С ума сойти! Попыталась пред­ставить его лицо. Но только одна усмешка проявилась от­чётливо и мрачно, как в негативе.

— А куда дели картины? — безотчётно слетело с губ. Анатолий удивленно вскинул брови.

— Ну, мать, даёшь! Что до них тебе? Да и картины бы были, а то мазня несусветная! Сексуальные фантазии оза­боченного идиота. Он их, говорят, изрезал все… И зеркала какие-то разбил на мелкие осколки… Словом, шизик!

Она проглотила это молча, устранившись в телевизор, и всем видом показывала, что ничего, кроме происходящего на экране, её не волнует. А в голове красным предостере­гающим глазом светофора застыл вопрос: «Почему я всем приношу беду? Почему?!»

От палатки потягивало дымком. Это Анатолий, навер­ное, уже варил грибы. Меж толстых стволов вековых сосен плясало пламя костра. Искры восторженно взлетали в су­меречное небо, превращаясь в чуть заметные звезды, кото­рым не было никакого дела, что творится в этом мире сей­час, равно как и тысячи лет назад.

К чёрту все эти тягостные воспоминания! Скорее уйти с бесовского места! Ещё раз бросила взгляд на наскальные рисунки, непроизвольно осенила их крестом, поднялась и медленно побрела на огонь костра.

Две недели на Бесовом Носу пролетели незаметно, промелькнув зорями да закатами. Сушили грибы, собира­ли ягоды, загорали на белесом песке, в полдень окунались в холодную онежскую воду. Не жизнь — малина. Да вот только ни с того ни с сего стали беспокоить недобрые сны. Несколько раз являлся Титыч. Как обычно, улыбаясь од­ними глазами да кончиками губ, звал за собой. Душа её рвалась вслед за ним, но, как на колючую проволоку, на­тыкалась на ревностный взгляд Анатолия и полные злобы глаза дедовой супружницы.

Тягостные мысли не отпускали даже днём. Задумав­шись, могла пройти мимо любимых маслят, забыть про дёргающийся поплавок. Всё чаще вглядывалась в ночное небо, словно в нём пыталась найти разгадку мучающих её своею непостижимостью тайн Вселенной.

Иногда снова чудилась