Надежда Васильева

Когда ангелы поют

Повесть

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

Редактор Элина Георгиевна Растатурина

© Надежда Васильева, 2019

Главная тема повести — сложные семейные взаимоотношения. Двое взрослых людей, Наталья и Александр, после смерти супругов не могут соединить свои судьбы из-за ревности уже взрослых детей. Любовь старшего сына Натальи положительно влияет на его взгляды, но прошлые грехи ещё цепко держат его в своих руках, приводя к трагическому финалу. Мудрой Наталье удаётся найти подход к дочери Александра. Она помогает девушке встать на ноги из инвалидной коляски. Мистические эпизоды из реальной жизни.

16+

ISBN 978-5-4490-6687-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Когда ангелы поют
2. Глава 1
3. Глава 2
4. Глава 3
5. Глава 4
6. Глава 5
7. Глава 6
8. Глава 7
9. Глава 8
10. Глава 9
11. Глава 10
12. Глава 11
13. Глава 12
14. Глава 13
15. Глава 14
16. Глава 15
17. Глава 16
18. Глава 17
19. Глава 18
20. Глава 19
21. Глава 20
22. Глава 21
23. Глава 22
24. Глава 23
25. Глава 24
26. Глава 25
27. Глава 26
28. Глава 27
29. Глава 28
30. Глава 29
31. Глава 30. P.S.

…Прими, пресвятая Богородице, молитвы матерей, о чадех своих слёзы проливающих…

Глава 1

До сих пор человечество так и не разгадало до конца, что творится с душой и разумом человека в то время, когда его безвольное тело объято сном.

Когда-то бабушка предупреждала Наташу, нельзя, мол, долго смотреть на спящего человека. Однако сколько ни пытала та вопросом: «Почему?!», бабушка так и не ответила.

Есть люди, которым не снятся сны или, может быть, не помнят их. Заснул — и провалился в небытие. Открыл глаза — никаких тебе воспоминаний, никаких тяжёлых чувств. А тут не вырваться из пут повторяющихся ночных кошмаров. Они терзают душу неясными страхами. Иногда сны снятся с продолжением.

Две ночи подряд плутала по какому-то мрачному городу. Тёмные, словно призраки, силуэты каменных домов. Высокие узкие окна наглухо закрыты ставнями. Улицы пустынны. Дорога вымощена камнем. Гулкое эхо собственных неуверенных шагов, от которого никуда не деться, пугало. Идти с непривычки трудно. Почему-то всё время подворачивалась нога. Раз чуть не вскрикнула от боли, но вовремя сжала зубы, боясь разорвать зловещую тишину. А так хотелось услышать живой голос. Пусть даже не голос, звук. Любой: скрип двери, лай собаки, мяуканье кошки… Ни звука. Почему-то знала, что стучать в ставни не надо. Никто не откроет.

Сегодня опять этот странный сон. Только теперь вдали, на горизонте, забрезжил серый рассвет. Словно властная ночь, наконец-то, решилась передать свои права, и первый световой луч робко вышел на разведку. Наташа поспешила вперед, споткнулась и упала, разбив в кровь голые коленки. Тихонько всхлипнула от отчаяния и острой боли. И тут услышала за спиной удивительно спокойный голос: «Не торопись! Потерпи еще немного. Так надо!» Оглянулась. Никого. А странный голос многократным эхом звучал со всех сторон. «Так надо!», «Так надо!», «Так надо!». Проснувшись и открыв глаза, всё ещё слышала это заклинанье: «Так надо!». Кому надо? Зачем? Только кого спросишь?!

Заглянула в сонник. Ничего хорошего заколоченные ставни не предвещали. Ну что ж: надо — так надо! Терпеть — так терпеть! Проблемы есть. А у кого их нет?!

На работе сон забылся, а по пути домой все детали ночного видения стали ярко вырисовываться перед глазами. Тревога вырвалась из тисков дневных забот и вместе с ветром понеслась, закрутилась между домов новостройки, что, как грибы, прямо на глазах вырастали по обеим сторонам их улицы, вопреки экономическому кризису, о котором кричал весь бренный мир.

Старший сын, как говорится, «не просыхал» уже целую неделю. С ужасом смотрела на него и думала: «Неужели я дала жизнь этому существу?» Вытворял такое, что стыдно кому рассказать. Да и кому расскажешь? Коллегам по работе? Тебя же и осудят. Не сумела воспитать. Твой сын!..Что тут возразишь? Воспитывали одинаково: и младшего, и старшего. В одних условиях росли! А рядом поставь: как день и ночь. Младший, Сеня, чуткий, отзывчивый. Что ни попроси — тут же сделает и на «потом» не отложит. Всё понимает с полуслова. Худощавый, невысокий. Глаза карие и раскосые, как у китайца. Откуда гены пробились? Ни на отца, ни на неё не похож совсем. Как-то на работу к ней, в институт, заскочил, коллеги рты пооткрывали: «Твой сын?!! Век бы не подумали! Иностранец — и всё тут». А старший, Геннадий, вылитый отец: красивый, статный, крупный. А характером в дядюшку пошёл. Тот из тюрьмы не выходит. Хорошо ещё, что далеко живёт. Сколько слёз свекровушка при жизни пролила! Двух дней на свободе без греха прожить не мог. То витрину магазина разобьёт, чтобы бутылку пива добыть, то машину чью-нибудь угонит, то на девчонку какую-нибудь нападёт. На все увещевания брата, Степана, один ответ: «Чихал я на вашу свободу! Привык я там. Мне здесь места нет». Потряс его как-то Cтепан за грудки. «Что плетёшь, поганец?! Место для каждого есть, да вот креста у тебя на вороту нет! Весь род позоришь! Был бы жив отец, от стыда бы за тебя сгорел! Мать, вон, из-за твоих выходок седая вся!» А что ещё с ним сделаешь? Был бы мужик, а то ведь доходяга. В чём только грешная душа держится? Шестьдесят килограммов против братовых ста двадцати. И жалость Степана, как в детстве, брала верх над разумом: глупый ещё, что ли? Брат был на семь лет моложе. Но возраст ума не прибавлял. Не зря в народе говорят, родился с плешинкой, умрёшь с лысинкой. После смерти свекровушки письмами из зоны бомбить принялся: пришлите то, вышлите это… И тон такой ультимативный, требовательный. Да ещё с угрозой, не то, мол, выйду на свободу — поговорим. Отвечать не стали. Пусть забудет адрес. Не маленький. Уж пятый десяток разменял. Да если честно, не хотелось, чтобы со старшим сыном знакомился. Одного поля ягоды. Быстро бы, как старший любит выразиться, «скорешились».

Уйдя в свои безрадостные мысли, Наташа чуть не поскользнулась. Ну и погодка! Последние три года лета почти не видели, сплошные дожди, и зимы не дождаться было. До середины декабря почва не замерзала. Вот и сейчас. Поёжилась. Ноябрь на дворе, а снега всё нет и нет. И только этот промозглый ветер. Даже не верится, что есть на свете такие места, где небо на темечко не давит. Смотришь по телевизору: в январе на яхтах ходят, в марте купаются. А здесь, словно Богом забытые! В десять часов едва белый свет забрезжит, а после трех уж опять на сумерки клонит. А так хочется чего-то определенного. Чтобы лето — так жара до тридцати, а уж если зима — то морозы под сорок! Но куда денешься? А теперь после смерти мужа — и тем более. Уж больше года прошло, как его нет, а на душе всё время такая же вот слякоть.

Никогда не думала, что с мужем может что-то случиться. Крепкий, здоровый, жизнерадостный. Жила за ним как за каменной стеной. Не было дня, чтобы с работы на машине не встретил. Коллеги по работе завидовали. А то, что всякая порча от зависти, тогда не знала. Да, жили душа в душу. Бывало, хоть какой усталый, глаз не сомкнёт, пока она рядом не ляжет. И, обнимая, шепнет: «У меня мурашки от моей Наташки!». И дома, чтобы звонками не донимали, телефон отключал. Мол, отдохни! Иначе как силы восстановишь? От работы нужно уметь отключаться. Про свои служебные дела ей никогда не рассказывал. А у него, у майора, их тоже хватало. И даже на здоровье никогда особо не жаловался. Давление, правда, иногда пошаливало, но серьёзно к этому не относился. Таблетку в рот и дело с концом. За неделю до смерти сон увидел. Будто умершая бабка пришла за ним и к себе зовёт. А он отмахивается, мол, не могу, дел много. Бабка настаивает: «А когда?» Он возьми да назови точную дату: «Девятнадцатого, в Спас! В отпуск как раз выхожу». Рассказывает сон, а сам смеётся: «Вот так, Наташка! Если с колокольни твоих суеверий судить, то жить мне осталось всего неделю!» Увидел, что изменилась в лице, стиснул плечи: «Всё это сказки! Меня и колом не убьешь! Разве оставлю тебя одну?! — И грустно добавил: — Ты ведь у меня такая наивная да беззащитная! Без меня пропадёшь!».

Накануне, восемнадцатого, машину к отпуску готовил, на дачу собирались. А потом со старшим схватился. Тот Сеню опять заклевывать стал. Степан ему за это по щекам надавал. Спать ложился с пунцовым лицом. Впервые, наверное, не ласкались перед сном. Утром погода выдалась солнечная. Муж встал рано и опять к машине, в гараж. Посуду мыла, а мысли в душе тяжёлые сновали: «К чему бы сон этот? Тонкий мир — дело серьезное!».

Четыре раза пикнул домофон. Заторопилась. Не любит Степан никаких проволочек. Хотела, было, метнуться в спальню за одеждой, но увидела бледное лицо мужа в дверях. Помертвела, не в силах даже спросить, что случилось? А он только прошептать успел: «Худо мне что-то, Наташенька!» Качнулся к двери в гостиную и рухнул вниз лицом, подбородком о порог.

Вспоминая сейчас эти дни, словно разглядывала их в тумане. И видела только сети капельниц и его большую руку в своих горячих ладонях. Шёпотом разговаривала с ним, просила не уходить, читала молитвы. На воспалённое неподвижное лицо смотрела с надеждой. И про себя умоляла: «Открой глаза! Улыбнись! Разгони по сторонам, как это делал всегда, все скопившиеся надо мной страхи». Но глаза не открывались! Врачи на все вопросы только руками разводили: «Молитесь, чтобы не мучился долго». В сознание Степан так и не пришёл.

Похороны всплывали в памяти бессвязными рваными картинками. Сидела в траурном зале у изголовья, вглядывалась в осунувшееся, изменившееся лицо мужа, и никак не могла принять этой смерти. Потом не могла даже вспомнить, кто был на похоронах. Ощущала только одно: горячую руку подруги — вдовы, которая потеряла мужа год назад и лучше других понимала горечь этой утраты. Сквозь приглушённый гул чужих голосов слышала голос Степана «Обещай мне, что не останешься одна, если со мной что-нибудь случится! Тебе нельзя одной, понимаешь?!». Трудно было поверить, что это говорил он, страшно ревнивый по своей натуре человек.

А потом все старалась осознать, что же это происходит и как ей теперь жить? Без него…

На седьмой день после похорон поехала на дачу. Соседи по кооперативу предложили подкинуть до их участка. Не раздумывая, согласилась. Хотелось побыть одной. На даче всё было прибрано: посуда намыта, мусор (пластиковые бутылки, стекло, железные банки) вывезен в город, в контейнер. Растительные отходы в компостной яме. Постели заправлены, половички вытряхнуты. Любили они со Степаном приезжать в чистоту и порядок. Открыла форточку и присела на кухне в кресло, не зная, что ей делать дальше. В первую очередь, конечно, надо бы всё полить. Но подняться не было сил… И тут в открытую форточку влетело какое-то странное существо, внешне похожее на большого мотылька. Такого чуда природы никогда не видела прежде! Мотылёк был тёмно-коричневого цвета, с широкой мохнатой грудкой. Он больше напоминал маленькую птичку. Сел ей на оголённый локоть, цепко вцепившись лапками в кожу. Она ойкнула и попыталась отогнать незваного гостя. Но не тут-то было. Сделав вокруг неё несколько кругов, мотылёк примостился у неё на плече. Наташа предусмотрительно открыла стеклянную дверь веранды и взмахнула полотенцем, выпроваживая мотылька на улицу. Тот выпорхнул из помещения, но не улетел, прижался к стеклу с наружной стороны кухонного окна, вибрируя мохнатыми крылышками. Наташа не в силах была оторвать от него взгляда. И ёкнуло в груди: не иначе, как душа Степана…

А в голове все мысли о старшем. Тот стал проявлять себя с первых же дней, словно почувствовал её растерянность. Иногда ей даже казалось, что в душе он рад тому, что не стало отца. Старалась отогнать от себя эти греховные мысли, но они одолевали всё чаще и чаще. Не стесняясь её, сын пил теперь уже почти каждый день. И бутылки не прятал. На младшего «наезжал» ни за что ни про что, безо всяких причин. Как в той басне про ягненка: «…ты виноват уж тем, что хочется мне кушать!». А Сеня, в свои пятнадцать, хоть ростом был мал, но терпеть его наскоки не хотел. Конфликты случались почти каждый день. И потому с работы ноги домой не несли.

Вот и сегодня опять тревога вила в душе гнездо.

Запах беды Наташа почувствовала издалека, увидев возле подъезда милицейскую машину. Одним махом взлетела по каменным ступенькам крыльца. Входная дверь квартиры была приоткрыта. Сердце забилось так сильно, что, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди.

— Что здесь происходит?! — занемевшими от ужаса губами, еле выдавила она. У кухонного окна стоял Сеня. За столом, склонившись над листом бумаги, сидел участковый. — Сеня! Что случилось?

Сын молчал.

— Брата порезал, — спокойно и даже, как ей показалось, злорадно сообщил участковый.

«Как?!!» — метнула она немой вопрос в сына.

— Достал он меня, мам! Стал руки выкручивать! Я от боли орал.

— А причина?!

— Я ему пельменей, видите ли, не оставил. В холодильнике всякой еды полно: и кура, и колбаса, и щи наварены! Он просто изверг! Фашист проклятый!

— Где он?! — заметалась она по прихожей. Хотелось взглянуть сыну в глаза. Хотя, если пьян, то во взгляде не прочтешь и не увидишь ничего, кроме пустоты.

— Да ничего с ним не случилось! Он сам и «Скорую», и «Милицию» вызвал! Заявление даже написал! Спектакль!

Она потрясённо молчала.

Участковый, ровесник её старшего сына, быстро поднялся из-за стола:

— Если ваш сын, Геннадий, заберет заявление, будем считать инцидент исчерпанным. Ну, а если не заберёт.., — развёл руками. — Короче, до свидания.

Уже держась за ручку двери, участковый, наклонившись к её уху, участливо посоветовал:

— У вас один выход. Всякий раз, когда он дебоширит, тоже пишите заявления. Случись вот так что потом, сухим из воды выйдет. И не докажете ничего! Факт преступления налицо, а пельмени, знаете, — не аргумент!

Тупо глядя на закрывшуюся за ним дверь, она, не в силах раздеться, опустилась на пуфик и обхватила голову руками.

— Мам, не из-за пельменей это, — тихо пробурчал Сеня. — Пельмени — это уж потом… Предлог, короче. Опять он тебя при мне материть начал. Такие слова выискал!.. Как у него язык-то не отсохнет! Что это, скажи? Ты ведь столько книг читала!..

На неё вдруг навалилась какая-то страшная пустота, вакуум, где ни точки опоры. Словно в безвоздушном пространстве. Даже языком не пошевелить.

— Мам! Ну, что ты?!!

— Устала я, Сеня! Давай помолчим немного!..

Сын ушёл. Слышала, как надевал кроссовки, потом скрипнул дверкой шкафа, осторожно прикрыл за собой входную дверь. А у неё в голове гулким осиным роем вились растревоженные мысли. Откуда это противоборство со старшим? Может, из каких прошлых жизней? Никогда бы не поверила ни в какие прошлые жизни, если бы не одна странная встреча с иностранной журналисткой, которая произошла на международном семинаре по экологии в Швеции.

За границу попала впервые. Приглядываясь к иностранкам, всё старалась понять, почему так скромно одеты. И даже не то чтобы скромно, как-то вызывающе небрежно: кроссовки, джинсы, свитер, никчёмный шарфик на шее. Волосы растрёпаны. Мода у них такая, что ли? Наши все с утра при параде: косметика, бижутерия, причёски, будто не на завтрак, а на ужин в ресторан спешат. Или, наоборот, только с пирушки возвращаются. Пройдут мимо — шлейф духов за три метра тащится. И мужчины тоже — при костюмах и галстуках, как члены Политбюро на Доске почёта. Внимательным взглядом осмотрела женщину, что вышла делать доклад. Пронзил её взгляд, глубокий, трепетный, который так не вязался со спокойным грудным голосом. Все выступающие заметно нервничали, что выдавал их голос. А эта… будто спустилась откуда-то свысока. Может быть, преподаватель? Их спокойствие — от опыта. Красивая какая! Только глаза какие-то странные. Всё куда-то поверх голов смотрят. Говорит вдохновенно, на каком-то удивительном порыве, не то чтобы красноречия, скорее какой-то неоспоримой истины. И порыв этот исходит прямо из груди, которая защищена скрещенными кистями чувственных рук. Говорит на хорошем английском. Прислушалась. Переводчица часто затруднялась с переводом и тогда беспомощно смотрела в зал, ища поддержки. Видно было, что речь шла о вещах, ей не понятных: о жизненной энергии Кундалини, об открытых энергетических центрах, об особенностях нового времени эпохи Водолея, о Божественном даре творческого потенциала и ответственности каждой личности за этот бесценный дар. Хоть английский Наташа знала не очень хорошо, но поймала себя на том, что смысл выступления проникает в неё без перевода. И внутри что-то вспыхивает, быстро и легко, как вспыхивает от искр костра сухая весенняя трава. И душу переполняет непонятное волнение. Оглянулась на соседей. Те были во власти других забот. Кто-то обсуждал предстоящую вечернюю программу, кто-то делился впечатлением от покупок, кое-кто скептически усмехался, качал головой, улавливая обрывки непонятных фраз. А женщина всё говорила — самозабвенно и упоённо. Взгляд её широко открытых глаз был устремлён поверх многочисленных людских голов. Отталкиваясь от глухих стен, светлым лучом скользил он по залу, как будто выискивал кого-то в разноликой массе. Вот зыбкий луч остановился на Наташе и тотчас радостно устремился вверх, к высокому потолку. Наташа пыталась поймать его своим горящим взглядом. Губы женщины тронула улыбка. И в зале вдруг призрачным колокольчиком зазвенела тишина. Разом стихли все посторонние разговоры, люди замерли и чего-то ждали. Раздались редкие вежливые хлопки. Женщина опустила голову и стремительно вышла из зала. А у Наташи перехватило горло — ей вдруг стало так душно, словно в помещении иссяк весь запас кисловатого воздуха. Она вскочила и тоже поспешила к выходу, чтобы успеть догнать эту странную и загадочную незнакомку.

Та сидела в холле на диване. Глаза её были закрыты, ресницы чуть заметно подрагивали. Наташа несмело подошла и на ломаном английском, спросила:

— Извините, можно с Вами познакомиться? Вас как зовут? — Эти фразы первыми пришли на ум. К тому же от волнения куда-то исчез весь и без того скудный запас известных ей иностранных слов.

— Мария, — быстро открыла глаза женщина. Имя свое она произнесла по-русски. — А Вас?

— Наташа.

— Удивительно! В прошлой жизни Вы носили это же имя.

Наташа потрясённо молчала. Да и что она могла на это сказать?

— Я знаю, Вам трудно говорить по-английски, — тронула её руку женщина. — Но Вы понимаете меня, не так ли?

Наташа кивнула. Она, действительно, понимала всё, что говорила эта женщина. Более того, ей казалось, что они давно и очень хорошо знают друг друга. Хотя такого, конечно же, не могло быть!

— Да, мы знакомы, — словно прочитав её нелепые мысли, вдруг с какой-то странной улыбкой подтвердила та. — В прошлой жизни мы были подругами. Нищенками. Бродили вдвоём по Сибирским дорогам России. У Вас был красивый и сильный голос. Вы чудно пели. А сейчас поёте?

Наташа кивнула. Когда-то ходила в вокальную группу и даже пела в трио. Немало получено дипломов в разных конкурсах. Но до песен ли сейчас?!

— А я заболела и умерла, — продолжала Мария. — Умерла у Вас на руках. Вы очень горевали, оставшись одна! Вот почему и сейчас Вас так неосознанно тянет ко мне. Вы — одна из немногих в этом зале СЛЫШАЛИ то, о чём я говорила. У Вас есть тяга к духовным знаниям, но, к сожалению, нет УЧИТЕЛЯ. Он появится тогда, когда Вы будете готовы к восприятию духовных знаний. Но для этого иногда одной жизни бывает мало.

Зазвонил мобильный телефон. Мария что-то коротко сказала в трубку. И встала:

— Извините. Я должна Вас покинуть. За мной приехал муж. Возможно, завтра он привезёт меня сюда снова. Хотя сейчас мне трудно пообещать это наверняка.

И больше Наташа её не видела: ни на следующий день, ни в день отъезда. Всё, что происходило на семинаре дальше, ничуть её не интересовало. Из головы не выходила Мария. В ней чувствовалась сила каких-то таинственных знаний. Уже в самолёте, на обратном пути, её вдруг осенило: ведь они не обменялись адресами! И взяла жуткая досада на свою растерянность. Но самоедство длилось недолго. Словно кто-то незримый провёл по волосам рукой, снимая напрасные угрызения. И вместо табло «Пристегните ремни!» высветилась мысль: значит, не время. Надо будет — даст о себе знать. Информация о каждом участнике, с адресами и телефонами, в папке у каждого есть.

И не ошиблась. Через две недели обнаружила в почтовом ящике письмо. Оно было без конверта. Но даже этот странный факт не удивил. Сложенный вдвое листок почтовой бумаги с ангелом вместо подписи источал аромат ладана. Сообщение было написано от руки. Мария писала, что общаться им пока нельзя. Причин не объясняла. Предупреждала о том, что Наташу ждут большие испытания. И советовала молиться, и утром, и вечером, чтобы не угодить в лапы тёмных сил, которые роем вьются вокруг. Прочитав письмо, Наташа спрятала его между страниц толстого англо — русского словаря и велела себе забыть о нём на время.

Глава 2

Интересно, правда ли, что существует душа? Мама в это верит. А он, Сенька, скажем так: «в стане колеблющихся». То верит, то нет. Хорошо бы, если Бог действительно был! Но тогда почему столько несправедливости на свете? Почему не карает преступников и террористов? Почему не дает счастья тем, кто этого заслуживает? Взять маму, например. Она ведь отца любила! За что дано ей такое горе? Почему суждено остаться одной? Ведь какая красивая! Вот только горбиться иногда начинает, словно груз проблем на плечи давит. Он, Сенька, ей об этом не раз говорил. Выпрямится с улыбкой, потреплет его по волосам, а потом, смотришь, снова сутулиться начнет. И добрая! Сколько людей к ней за советом обращаются. Он, Сенька, в душе матерью гордится. А старший только ёрничает, всё придирается да цепляется. Сколько раз отец ему за это по ушам давал, всё без толку. Только злобу копит. Будто всю жизнь мстит ей за что! Как у неё терпения с ним хватает?! Он бы, Сенька, на её месте, давно бы Гену этого так отделал, только бы перья по сторонам летели! Не раз уж упрекал мать в излишней мягкости. А она, знай, одно твердит: «Нельзя, Сеня, на злобу злобой отвечать. Кроме нас, ему никто не поможет. Мысленно представляй его таким, каким хотел бы видеть. И мысли сделают своё доброе дело. Он ведь и сам не ведает, что творит!» Как же «не ведает»! Нарочно издевается. И чем больше она терпит, тем сильнее из него всякое дерьмо прёт!

После смерти отца мама совсем потеряла силу. И даже по телефону разговаривала так безучастно, словно спросонья. Звонить ей люди стали всё реже и реже. Отец раньше ворчал на мать, когда та с головой уходила в чужие проблемы. И даже отключал телефон. А теперь вот и хотелось бы, чтобы кто-то вывел её из этого гнетущего состояния, да некому.

Искоса наблюдая за матерью, видел, что вся она в своих тяжёлых мыслях. Подопрёт висок рукой, сидит и смотрит в одну точку, словно слушает кого-то видимого ей одной. Так и умом тронуться недолго. А Генка совсем распоясался. Ведет себя так, будто сам дьявол в него вселился. Каких-то полупьяных девиц водить в дом стал. Музыку врубает на всю громкость до самого утра. Из музыкального училища, где работал, выгнали. И опять-таки по пьянке. А ведь как на аккордеоне играет! И всему виной халтуры эти: свадьбы да дни рождения. Мама, наверное, еще и не знает, что Генка уволен. Уходит на работу рано, приходит поздно. И у него, Сеньки, язык не поворачивается, сказать ей об этом. У неё от таких вестей глаза испуганными становятся. Братец же её растерянностью прямо-таки упивается! Ну как о нём, после всего этого, хорошо думать можно?!

Вспомнился сороковой день после смерти отца. Пока за столом сидели вместе с друзьями да соседями, брат вёл себя сносно. Знает, что мама о нём никому не рассказывает и сор из избы не выносит. Стоило остаться в доме одним (мама ушла провожать гостей до остановки), как тут же накинулся на пса Виконта, который спокойно лежал на коврике в прихожей, ни сном ни духом не чуя за собой какой-нибудь вины. Зачем, видите ли, пёс под ноги ему попался. Сначала ботинком пнул. Но этого показалось мало. Тогда взял в руки молоток и стал бедную псину постукивать по лапам и спине. Тот и скулил, и визжал, и рычал. Но у братца вино в жилах бродит, всё не успокоиться никак. Укусить его Виконт не может. Хозяин всё-таки. Сеня увёл собаку в гостиную и захлопнул дверь. Тогда братец накинулся на него.

— Ах ты гнида! И что я тебя в детстве не придушил!

— Зверь ты! Зверь! — с гневом выкрикнул Сеня. И дальше понесло, не остановиться. — Ты и отца в гроб вогнал! Тебе никого не жалко! — Говорил, глядя прямо ему в глаза. И вместе с горькими словами выплёскивал холодный страх, который так нагло и бесцеремонно хотел завладеть им. Старший отступил. А Сеню было больше не остановить. — И не пугай меня! Не из пугливых!

При этих словах Генкины чёрные зрачки превратились из пуговиц в острые точки. Из горла вырвался какой-то хищный рык, словно он готовился к прыжку. И не заставил себя ждать, метнул в Сенькину сторону своё огромное тело. Заломил ему руку за спину и изо всех сил пытался ударить головой об пол. Приём этот Сене был знаком. Он вовремя сконцентрировался, напряг весь позвоночник. И удара не получилось. В это время в прихожую вбежала мать.

— Успокойтесь! Не гневите Бога! — разводила она их цепкие руки, пытаясь встать между ними. — Умоляю вас, ради памяти папы!

Сеня оторопело наблюдал за тем, как мама обнимала брата, как маленького, гладила его по голове и шептала:

— Я люблю тебя, Геночка, слышишь?! Молюсь за тебя! Каждый день молюсь! У нас всё будет хорошо! А Сеня теперь будет спать в гостиной. Сеня! — умоляюще взглянула она на него. — Перенеси в гостиную свою постель! Сегодня в доме должно быть очень тихо! Слышите?! Тихо! Тихо… Тихо…

Она продолжала гладить Генку по голове. И, что удивительно, тот не отпихивал руку матери. Наоборот, во взгляде появилось что-то детское, виноватое. И голова стыдливо опустилось вниз.

Со стены с грохотом упал портрет отца, обрамлённый чёрной лентой. Стекло на портрете треснуло. Мать с ужасом смотрела на портрет, и Сеня понял — плохой знак. Как ни странно, но это разом отрезвило братца. Он быстро ушел в свою комнату и выбросил Сенину постель в прихожую. Коврик Виконта тоже переместил из прихожей в гостиную. Умный пес сразу понял, что к чему, и даже благодарно лизнул ему руку.

Ночью, услышав глухие рыдания матери, Сеня осторожно постучался в её спальню. Присел на край постели и мягко провёл рукой по маминым волосам.

— Мам, отчего он у нас такой жестокий? И почему меня так с самого детства ненавидит?

Мать молчала, глядя на висящую в углу икону Богородицы. Сеня понял: ей и самой хотелось бы задать кому-нибудь этот вопрос. Он вздохнул и тихо вышел из спальни.

И долго наблюдал за тем, как пляшут на стене отблески уличного фонаря. Вот они выстроились в петляющую тропинку. Мама говорит, что у каждого человека свой путь. По чужому идти и тяжело и опасно, потому как у каждого человека свой шаг и свой след, в который ступня попадает легко и уверенно. А рискнешь свернуть на чужую тропу, будешь падать, подворачивая и ломая ноги. Сеня такое не раз замечал. Даже не в лесу, а в городе, когда переходишь зимой по газону с одной стороны тротуара на другую по чужому следу. Приходится то неестественно растягивать шаг, то семенить, чертыхаясь, на застывших ухабах. И откуда у матери сравнения эти? Умеет она во всем необыкновенное видеть. А ещё она умеет боль снимать руками и молитвой. Как-то пришел со школы, голова раскалывалась. То ли от духоты, что стояла в классе, то ли от напряжения: писали контрольную. Мать его на стул усадила и стала делать массаж головы. Сеня сначала упирался, мол, мне это, что мёртвому припарки. А потом затих и чуть не уснул, отдавшись во власть нежных прикосновений. Потом дошло, почему говорят: боль — как рукой сняло! У братца тоже однажды на груди под соском что-то покраснело и воспалилось. Он сначала матери стеснялся сказать. Но к врачам идти ещё стыднее. Сеню попросил, чтобы с матерью поделился. Мать заставила братца рубашку снять. Накрыла рукой красноту и принялась молитвы шептать. А когда сняла руку, Генка разочарованно протянул:

— Ну-у-у! Как было, так и есть!

— Конечно, не сразу! — твердо сказала мать. — Я тебе не фокусница. К утру пройдёт.

Генка с утра прямиком к зеркалу. Поднял майку — глазам не верит: воспаления как не бывало.

А фонарь всё покачивался, высвечивая на стене петляющую тропинку. Сеня мысленно побрёл по ней куда-то вверх и потерялся в причудливых сновидениях.

Глава 3

Генка лежал в своей комнате, тупо уставившись на картину, что висела на стене напротив. Нагая амазонка, бесстыдно разведя колени, как это делают все наездницы, сидела на спине несущегося во всю прыть буйвола. В руках она держала копьё. Копьём метила в Генку. От её дьявольского взгляда по спине пробегал холодок. Зачем он притащил в дом эту мерзость?! Кто-то выбросил в мусорный контейнер: надоело смотреть в хищные глаза, полные греховной страсти. А он взял и подобрал, да ещё повесил на самое видное место. Картину эту мать, конечно, ещё не видела, в его комнату теперь заходила редко. А случилось это после одной стычки. В тот день он «принял на грудь», как говорит дядя Фёдор, их сосед по гаражу, довольно изрядно и потому плюхнулся на чистую постель, не снимая брюк и кроссовок. Когда мать заглянула к нему в комнату, на её лице застыло такое безнадёжное отчаяние, что Генку понесло:

— Что уставилась?! Да! Да! Лежу, как в свинарнике! Ты это хочешь сказать?! Ну, скажи! Что молчишь? Уважаешь себя! Слова грубого произнести не хочешь?! «Святая» ты наша…

И она произнесла, тихо, но внушительно, так, что Генка сразу понял: это у неё выстрадано давно.

— Отныне грязь за собой выметать будешь сам!

Но Генка не выметал. Всё надеялся, что мать одумается. В комнате стоял тяжёлый запах и даже появились тараканы. Под кроватью скопилось немало пустых винных бутылок. А под тумбочкой — съестных объедков: яичная скорлупа, шкурки из-под колбасы, хлебные корки… Его постельное бельё она в прачечную больше не сдавала. Простынь уже простынью назвать было нельзя — так, грязная тряпка или, скорее, длинный скрученный шарф, серого, как старые доски, цвета.

Мать вышла. А в нём еще долго тогда бурлила дикая злость. Пусть Сеню своего в зад лижет! Он у нее на особом положении. Выслуживается перед ней, пёс поганый! Только и слышишь: «Мам!», «Мам!», «Мам!», «Мам!» И собаку выгуливает, и в магазин лётом по первому её свистку! И на родник — за чистой питьевой водой!

А голая девица на картине все также хищно щурила на него свои чёрные глаза. Выброшу завтра же на помойку! И буйвол этот тоже! Того и гляди, острым рогом печёнку пронзит! Мчится так, что искры из-под копыт!

Злость разбирала такая, хоть головой об стенку бейся! Откуда это всё прёт?! Как спастись от этого бешенства?! Сунься в этот момент к нему Сенька, измолотил бы до полусмерти. Но Сенька на рожон не лез. Мать, видать, научила, мол, держись подальше. Строит из себя святую! Взгляд как у Богородицы! С милостливым таким укором… Плевать он, Генка, хотел на её взгляды!

Стукнул кулаком по тумбочке, замычал, заскрипел зубами. Да что же это с ним творится?! Удивляло одно: как только мать начинала молиться, из него как будто пар выпускали. Вот и сейчас злость перестала кипеть. Так и представил: мать у себя в спальне сидит перед иконой Богородицы, сложив руки на коленях, в подсвечнике горит свеча, на блюдечке дымится тлеющий ладан.

Почему его так заносит? И отчего возникает эта злость? Не всегда, конечно… Чаще всего — в минуты похмелья. А так-то он мать с братом вообще-то любит. Случись что с Сенькой, свихнулся бы с горя. Однажды Сенька (тогда еще в школу не ходил, лет пять или шесть ему было) решил проверить по секундомеру, сколько минут под водой без воздуха сможет пробыть. Придумал ведь! Напустил полную ванную воды, разделся до трусов, зажал рукой нос и лёг в воду вниз лицом. Заходит он, Генка, в ванную, и видит Сенькину выгнутую спину, а лицо в воде. Думал, что брат захлебнулся. Такой ужас по ногам ударил, еле устоял. Схватил его, вытащил из воды, а тот глаза таращит да еще пальцем у виска крутит, мол, ты что, того? Ох, и досталось ему тогда!

— Попробуй, так ещё сделай! Я тебе такие рога на лбу наставлю, долго помнить будешь! Лежит, как утопленник! А если бы не я, а мать вошла? У той бы точно разрыв сердца случился!

И с досады секундомер в форточку выбросил. А потом ещё долго дрожь в коленях не проходила. Да и не только в коленях, всё внутри тряслось.

Мать, конечно, его, Генку, тоже жалеет. Хоть и сказала, что, мол, больше кормить не будет, пока работать не пойдёт, но сало в холодильнике держала. Сенька сало не ест, мать — тоже. Значит, для него покупает. В её присутствии в кухню Генка не заходил, а Сеньки не стеснялся. Супы, конечно, не разогревал, а вот сало, сыр, колбасу незаметно «отначивал». А что ж ему с голоду умереть?! Кто его на работу возьмёт, когда в трудовой запись: «Уволен по тридцать третьей»? Ежу понятно: за пьянство. Конечно, ящики грузить на рынке можно и без трудовой, но уж больно не хотелось!

Мысли унеслись в такое далёкое теперь уже детство. Мать и отец души в нем не чаяли. Еще бы! Первенец! Мать родила его в девятнадцать лет. А он всё время болел. Что с ним происходило, не помнил. Но когда приходил в себя, на него смотрела мать, и взгляд её светлых глаз был полон любви и страдания. И от этого становилось так хорошо, что он тянул к ней руки и улыбался. Куда все это делось? Детство было таким безоблачным, что, казалось, этот рай земной будет длиться вечно. Ан нет! Потом всё резко изменилось. И где-то в глубине души затаилась обида: его обманули! Чем старше он становился, тем все резче звучал голос отца. Особенно после рождения Сеньки. Только и слышал: «Не кричи, Сеня спит!», «Не бегай, как сумасшедший! Сеню с ног собьёшь!», «Не ешь один! Поделись клубникой с Сеней!». Раздражение против этого Сени началось еще тогда, когда он был у матери в животе. «Не маши локтями! Ударишь нечаянно маму по животу! А там Сенечка, твой маленький братик!» — «Да не хочу я никакого братика!» — истошно орал он и получал за это от отца подзатыльники. А мать только головой качала: «Братик тебе непременно нужен, иначе вырастешь эгоистом!». Но значения этого слова Генка долго не понимал, а спрашивать родителей не хотелось. Даже сейчас, когда он слышал это слово, внутри закипала какая-то ярость. Оно казалось чем-то страшным, колючим и зловонным. И кружило оно над ним все чаще, норовя приклеиться хоть с какой-нибудь стороны. Но Генка, как мог, от него отмахивался и громко хлопал дверью, отпугивая настырное словцо. Оно оставалось в прихожей, там, где висел на магните косматый тролль, какой-то норвежец подарил матери где-то на на международном семинаре. Слово «эгоист» подходило больше этому троллю, который щерился из угла. Генка все собирался кому-нибудь подарить этого тролля, чтобы не скалился, не злорадствовал. Но всё забывал. А, может, жалел. Что-то в этом тролле было ему сродни.

Время от времени, взглянув на тролля, Генка начинал разбирать себя по косточкам. Ну, не хуже он всех, в конце-то концов. По пьяни, конечно, контроль над языком теряет. Из груди исходит какой-то рык. А пьёт потому, что после первой стопки душа мякнет, любовью к миру наполняется. Улетучиваются разом всякие мелочные обиды, глупые претензии, а иногда возникает желание обнять случайных компаньонов по веселому застолью. Жалко, что мать и Сенька никогда не видели его в таком благодушном состоянии, которое наступает после распития первой бутылки. Вторая и третья ничего хорошего не приносили. Благодушие сменялось раздражением, на всех и вся. На дремлющих друзей, за что так и хотелось надавать им «по мордам», на косые взгляды прохожих, на язвительные подколки соседей, на страдальческий взгляд матери, на Сенькино осуждающее сопение и даже на злорадный оскал этого косматого тролля. Вырвавшийся из-под контроля язык начинал молоть всякую чушь, не гнушаясь матерных слов, хоть прикусывай его! Но больше всего удивлял этот несвойственный ему рык, что вырывался из груди. Иногда даже Генке казалось, что кто-то делает это помимо его воли. Да почему «казалось»? Так оно и было на самом деле! Разве бы позволил он себе такие интонации, какие летели в адрес матери по пьяному делу?! Хотя, если честно, он помнил только начало разговора, а что происходило потом, услужливая память покрывала пеленой забвения. Но вещественные доказательства всё же оставались: то сломанная полка в туалете, то разбитый цветочный горшок, то вырванная «с мясом» дверная ручка… На другое утро Генка только головой качал: «Неужели я?! Быть не может!» А кто ещё? Не Сенька же. И не мать, уж это точно. Но чем больше грызла совесть, тем демагогичнее звучали оправдания: «Ну и что?! Вы-то трезвые! Значит, должны быть умнее!» Раньше еще добавлял: «На свои пью!». Теперь этот козырь отпал. Пил не на свои. Частенько угощал дядя Фёдор, сосед по гаражу. Генка знал, за что. Тот был к матери неравнодушен и после смерти отца в любовники к ней подбивался, хоть у самого семья. Он, конечно, матери не пара: у него это на рыжей морде написано. И никогда бы мать с ним никаких любовных дел иметь не стала. Он, Генка, уж это знает! На все пошлые шуточки дяди Фёдора мать лишь растерянно улыбалась и ускоряла шаг. Гнушаться рюмкой дяди Фёдора не хотелось. И Генка, как на духу, отвечал на все вопросы любопытного соседа: сколько мать получает, где работает, заходят ли другие мужчины в их дом. Больше всего язык развязывался после второй бутылки. Как-то дядя Фёдор попросил Генку познакомить его с матерью поближе.

— Да ты что, дядя Федор?! Как я это сделаю? За руку, что ль, тебя в дом приведу?! Вот, мол, дядя Федя, он хочет быть твоим любовником!..

— Ладно Ваньку ломать! Голову на плечах имеешь! Разъедини какие-нибудь проводки в машине. А я починю! А за доброе дело пусть в гости пригласит!..

Машину водила мать классно. Отец «поднатаскал». Раньше шурупа от винтика не отличала, что «цисцерна», что «канистра» — один ей чёрт! Но упрямо так теорию вождения зубрила. Книгу с экзаменационными билетами ПДД на пять раз разобрала, у компьютера с тестами до утра сидела. Если бы он, Генка, столько над учебниками корпел, давно бы уж профессором был! Откуда у неё столько терпения? Домой с практики приходила вся в мыле. Но в моторных делах, как всякая женщина, по-прежнему разбиралась плохо. Так что идея дяди Фёдора была не так уж и плоха. Но Сенька мог подпортить всё дело. В технике волок, будь здоров! Так что первым делом мать на него будет уповать. Так дядьке Фёдору и сказал. Но всё-таки пообещал план будущего знакомства обдумать.

Выпивал не только с дядей Фёдором. Иногда на выпивку подбивали и другие соседи по дому. Дни рождения по выходным отмечались то в одной семье, то в другой. И всем веселья хотелось. А у него аккордеон. На слух любую песню подбирал, какую закажут. Денег за игру не брал. Мать это с детства внушила. Зато от стопки не отказывался. Иногда и с собой давали. Брал. А чего? Играл виртуозно. Даже мать это не раз подмечала. Слышать от неё такое было особенно приятно. Но как только разговор подходил к его, Генкиным, недостаткам, он тут же окружал себя непробиваемой бронёй и ловко отбивал каждое критичное слово, каждое замечание, каждый аргумент, брошенный в его адрес. Иногда мать в отчаянии шептала:

— Геночка! Сынок! Послушай меня! Ведь никто тебе, кроме меня, правды-то не скажет! Мы являемся на этот свет, чтобы совершенствовать свой внутренний мир! Чтобы понять истины Божие!

— Вот и совершенствуй себя! А от меня отцепись! Я — сам по себе, понимаешь?! И иди ты со своим Богом знаешь куда?!

Мать замолкала. И какое-то время к нему не приставала. Но от этого Генке легче не становилось. Её молчание раздражало ещё больше. Святошу из себя корчит! Ни водки, ни пива не пьет, не курит, не гуляет, каждый четверг квартиру большим мытьём моет. Всё у нее в порядочке. Никому грубого слова не скажет. Уж он, Генка, сколько ни старается её из себя вывести, — словно не слышит! Праведная нашлась! И от праведности этой её ему, Генке, тошно! По-волчьи выть хочется! Человек она живой или мумия египетская?! У всех матери, как матери, а эта!… Иногда так кулаки и чешутся! Но в последний момент что-то останавливает. И тогда хочется крушить все вокруг! И только она одна в этом виновата! Каждое слово, как цитата из Библии или из морального кодекса строителей коммунизма. Всё он, Генка, что-то кому-то «должен» да «обязан»! Плевать он на всех хотел! Не работает и не будет! На черта ему надо на этих новых русских, за копейки, с утра до ночи, спину гнуть?! У них дачи на Канарах, счета в швейцарских банках, собственные яхты и вертолеты! И все законы под них писаны! Уж лучше заживо в дерьме сгнить!!!

Сейчас бы мать поднялась! «Гена! Что ты несёшь?! Наши мысли материальны! Какую программу себе выстр