Оглавление

Предисловие

«Забыл быть романтиком» — название, идеально подходящее к книге, идеально подходящее к сборнику ранней прозы. Я долго думал, как обозначить эпоху, состоящую из моих самых ранних рассказов, рассказов чуть лучше, хороших рассказов и очень хороших рассказов. И когда название пришло — а оно попалось мне само собой, так просто, зимним днём, когда я шёл под эстакадой Волгоградского проспекта в Москве, возвращаясь домой, — тогда я совсем не знал, как объяснить «Забыл быть романтиком» и что это всё значит.

«Забыл быть романтиком» — это состояние, которым ты объясняешь всё, что с тобой случилось. Когда-то я был романтиком, а когда-то не был. Когда-то я делал всё правильно, а когда-то делал всё неправильно. Когда-то я был, а потом не был. К выражению «забыл быть романтиком» можно добавить «так я», или «поэтому», или «а потом вспомнил», или ещё что-нибудь, что может хорошо дополнить эту фразу.

Со временем я понял, что объяснение названия «Забыл быть романтиком» не важно. Его легко разжевать, но лучше и проще всего его почувствовать. А почувствовать это проще всего, прочтя все рассказы, что я поместил в этот сборник. Самые ранние. Те, что получше. Хорошие. Очень хорошие.

Всё, не люблю я долгие вступления.

Ваш К.

ПАПОРОТНИК

Мы с мамой переехали от бабушки.

Я ходил в пятый класс. Теперь мы с мамой должны были жить вдвоём. Наша квартира находилась в доме через дорогу от бабушкиного. Этот район я знал очень хорошо. Мама продолжала почти непрерывно работать — часто ездить в командировки. На то время, когда её не было дома, бабушка возвращалась в мою жизнь. В нашу с мамой новую квартиру она, можно сказать, переезжала.

Мы с мамой переехали от бабушки.

Квартиру мы сняли двухкомнатную. Мне достался зал, а маме — спальня. Маме нужна была только кровать, чтобы на ней спать. Спала она всегда, когда не работала, спала всегда, когда оставалась дома. А я был тогда школьником, водил друзей. Но когда мамы дома не было, а не было её с каждым разом всё дольше, у нас жила бабушка, которая не любила, когда в квартиру приводят друзей. Ожидание и реальность — это моя мама и бабушка. И пока ожидание было только в воспоминаниях, реальность занимала комнату ожидания. Бабушка спала в маминой комнате. Даже когда мама была в городе, бабушка оставалась у нас, но тогда уже в моей комнате. Она занимала диван и выбирала любимые каналы на телевизоре, а мне доставались книжки и сон в кресле-раскладушке.

— Теперь вы живёте одни, — говорила моя бабушка, стоя на кухне, моя посуду в нашей с мамой съёмной квартире. — Ты должен учиться быть самостоятельным.

Я слушал её, параллельно читая о Шерлоке Холмсе.

— Правильно, — хвалила она меня, кивая на книгу, — читай.

Мы с мамой переехали от бабушки.

Но она стала приходить всё чаще. Бабушка просыпалась у себя дома и шла к нам, готовила нам с мамой обед и ужин, как и было раньше, но только в бабушкиной квартире через дорогу. Между готовкой и уборкой она читала Библию. Со временем познакомилась с бабушками, которые обычно стоят возле подъезда: караулят, кто вошёл и кто вышел, гоняют бомжей, превращая их в алкоголиков с домами или наоборот, и обсуждают цены на сахар и гречку. Те бабушки не читали Библию. А те, кого бабушка уговорила почитать Библию, не читали её настолько трепетно, как этого требовало бабушкино желание. Дружбы не случилось. Мы с мамой жили отдельно, но толком ничего не поменялось. Бабушка стала обустраивать квартиру: стирала шторы, выбивала ковры, чистила сервиз.

Только я заходил домой — на столе уже стоял обед. Мы с бабушкой ели. Она спрашивала меня про школу, про оценки, про учителей, про друзей. Я рассказывал. Когда мы всё съедали, она собирала тарелки со стола и клала их в раковину, а потом мыла их. Кухонный стол превращался в стол для домашней работы, и я оставался на кухне делать уроки. Бабушка уходила читать Библию, называя это «тоже уроками». Помимо рассказов о своём домашнем задании на уроках в школе, бабушка просила меня изредка упоминать о том, как здорово читать Библию, и что вот бы её тоже все почитали. Но я не рассказывал. Мне даже своё домашнее задание было сложно повторить.

Как-то раз бабушка зашла на кухню и сказала тихим, полным интриги голосом:

— Пойдём, что покажу.

Отложив математику, я встал. Мы пошли в мою комнату-зал.

— Смотри, — сказала она. В углу зала, на столе, стоял горшок с большим папоротником.

Бабушка продолжала:

— Нашла его у вас. Его давно никто не поливал, он чуть не умер. Спросила у тёти Тани журнал про растения. Надо бы за ним поухаживать, а то квартира не ваша, ещё поругаются.

— А я его никогда не видел тут, — сказал я.

— Он был спрятан у мамы в комнате. Теперь вы живёте одни, ты поливай его каждую субботу. Им много воды не нужно.

Я подошёл к столу. Единственное, что я знал о папоротниках: они размножаются спорами. Взяв один из его длинных стеблей, заглянув под него, я увидел те самые споры — маленькие зёрнышки коричневого цвета.

— Здорово! — обрадовался я. — Бабушка, смотри, это споры. Так папоротники размножаются.

— Прекрасно, что ты это знаешь, — похвалила она меня. — Но пусть споры останутся у растений. Человеку они ни к чему.

Я почувствовал себя самостоятельным. Теперь у меня было что-то, о чём я должен был заботиться. Был ощутим гигантский прилив сил и уверенности. Даже мои оценки в школе стали лучше. Я каждую субботу поливал папоротник.

Мы с мамой переехали от бабушки.

Первое время она была у нас часто, почти постоянно. Но после их разговора с мамой — тогда мама долго плакала, а затем долго смеялась, но потом всё-таки ещё поплакала, но уже не так долго, — после этого самого разговора появления бабушки у нас стали редкостью. Теперь я сам приходил к ней. Её дом стоял напротив школы. Я обедал у неё, а потом шёл к себе, в квартиру, которую мы снимали с мамой. За столом у бабушки я рассказывал про школу, про оценки, про преподавателей, про друзей и очень много говорил про папоротник, который я поливал каждую субботу.

В пятницу я с нетерпением ждал следующего дня. Субботы. Я ждал, как приду домой, положу рюкзак, сниму школьную форму, повешу её на вешалку, как оденусь в домашнюю одежду (ходил я всегда без тапочек и без носков), как наберу воды из крана в стеклянный стакан и как подойду к моему папоротнику и полью его. Поливать каждую субботу — дословно из журнала, который бабушка взяла у тёти Тани.

Мы с мамой переехали от бабушки.

По субботам последним уроком была физкультура. Зимой мы выходили на улицу. Девочки катались на коньках по льду в хоккейной коробке, а мы, мальчики, на лыжах вокруг школы. Я сильно уставал. Кататься на лыжах я не любил, меня заставляли. Иногда мы прятались за бортиками коробки, но кататься, пусть и неуклюже, было теплее, чем сидеть в снегу под забором.

Как-то раз, после очередного урока физкультуры, я спешил домой. Раскидав ботинки по углам прихожей нашей с мамой съёмной квартиры, я хотел скорее дойти до дивана и упасть, пропасть в холодных простынях, короче — уснуть. Так я и сделал.

Проснувшись через час, я понял, что уснул в школьной форме, а моя рука сильно затекла. Словно тысячи иголочек вместе покалывали мою ладонь. Напротив моего дивана стоял сервант, за стеклом которого находился сервиз и много посуды, расписанной в стиле гжель. Не наш, а чужой набор. Всё как надо, такой я всегда и представлял себе взрослые квартиры. Но ведь это была не моя квартира, мама и я просто её снимали. Но мы были окружены вещами тех, кто жил в этой квартире до нас. И я перенимал культуру тех, кто жил в этой квартире до нас. Культура давно исчезнувших и незнакомых людей становилась моей культурой, даже если я в ней не нуждался. За стеклом стоял большой расписной сервиз и пара чёрно-белых фотографий, на которых я никого не знал. Эти люди были мертвы. Но мы решили не убирать их из уважения к ним. Ниже на полке стоял горшок с моим папоротником.

Солнце своими лучами нагло проникало ко мне в комнату. Близился закат. Я сел и стал разминать почти онемевшую ладонь, разгонять кровь внутри. Взгляд мой остановился на маленьких каплях воды на папоротнике. Они переливались на солнце. Я замер, стал наблюдать эту красоту. Первое, о чём я подумал: расскажу бабушке. Меня тянуло рассмотреть всё поближе.

Своей рукой я осторожно потянулся к одной из капелек на листочках папоротника. Меня окутал страх сломать красоту навсегда, ведь всякая красота неповторима! Дотронувшись аккуратно указательным пальцем до одной из капелек, я искренне удивился: он не стал мокрым или даже влажным. Мой палец так и остался сухим! А капелька не думала терять свою прекрасную форму. Тогда я надавил на неё — ничего не произошло. Я пригляделся — это клей. По всем листкам моего папоротника были разбросаны капельки клея! Я отскочил. А потом вернулся и схватил горшок обеими руками. Капли из клея! Листья из ткани! Корни из пластика!

Полгода я поливал искусственный цветок! Вот что я рассказал в тот вечер бабушке по телефону. Мы долго смеялись, а потом попрощались. Я положил трубку и остался стоять в коридоре один.

Мы с мамой переехали от бабушки.

ПОДСТАВА

Когда-то я был маленьким.

И, как любого такого же маленького, меня тянуло к другим маленьким. Потому что ниже нас были только жуки, кошки и собаки, с которыми мы не общались. Животные не разговаривают. А взрослые, хоть и выше (правда, встречались и похожие на нас), но те всё время говорили о скучном. А мы никогда не молчали.

Мы собирались на детских площадках.

Песочница — город и подземная парковка, иногда куличики, но даже девочкам нравилось закапывать машинки и кукол поглубже. Карусель — вертолёт или экспресс; два круга влево, и ты на новой площадке, чтобы вернуться, нужно сделать два круга вправо, а то потеряешься, и родители будут ругать. Горка — вентиляция банка, которая поможет его ограбить или спасти всех заложников; всё зависело от того, каким Брюс Уиллис окажется на экране канала СТС в 21:00. «Смерть ей к лицу»[1] всех разочаровала. Качели — качели. Всем нравилось закидывать голову, чтобы видеть мир наоборот, иначе или просто вверх ногами, и ещё прыгать. Плеваться, кто дальше. Лишь бы не попасть на себя, а такое часто бывало.

Счастливое детство — лишь набор красок, спаянных железных прутьев и масло, чтобы не скрипело.

Там, где я рос и виделся с маленькими, было две детских площадки. А, три, точно. Старая, новая и другая. Новая — напротив моего дома, прямо за хоккейной площадкой, на которой никогда не было льда. Зимой там выгуливали собак, а летом собиралась группа гимнасток. Что-то щекотало у меня под рёбрами, когда я смотрел, как они выполняют движения голыми руками на асфальте. Их тренер приезжала издалека, сорок минут на маршрутке.

Старая площадка была во