Nikki Marmery
ON WILDER SEAS
Copyright © Nikki Marmery, 2020

Настоящее издание выходит с разрешения
Diamond Kahn & Woods Literary Agency и The Van Lear Agency LLC
All rights reserved

 

Перевод с английского Марии Валеевой

Серийное оформление и оформление обложки Сергея Жужнева

Иллюстрация на обложке Елизаветы Шмагиной

Карта выполнена Екатериной Скворцовой

 

Мармери Н.

В чужих морях : роман / Никки Мармери ; пер. с англ. М. Валеевой. — М. : Иностранка, Азбука-Аттикус, 2024. — (Терра инкогнита).

 

ISBN 978-5-389-27447-1

 

16+

 

В апреле 1579 года знаменитый пират, капитан «Золотой лани» Френсис Дрейк взял на абордаж испанский галеон «Какафуэго». Помимо богатой добычи пираты прихватили с корабля темнокожую рабыню по имени Макайя. Кто она для англичан — пленница или гостья? Это зависит от того, удастся ли ей найти общий язык с капитаном Дрейком, которого команда зовет «генералом». Он единственный здесь принимает решения.

Жизнь на борту корабля сурова и полна лишений, а молодой женщине к тому же приходится ежедневно защищаться от произвола и насилия. Макайе предстоит пройти череду нелегких испытаний, побывать в неизведанных землях, пересечь Тихий океан, славящийся грозными штормами и бурями… Но она не сдается, не опускает руки и верит, что ей еще суждено испытать любовь.

 

© М. А. Валеева, перевод, 2024

© Серийное оформление.
ООО «Издательская Группа «Азбука-Аттикус», 2024

Издательство Иностранка®

© Издание на русском языке, оформление.

ООО «Издательская Группа «Азбука-Аттикус», 2024

Издательство Иностранка®

Книга первая

Новая Испания,
март — май 1579

Март 1579, Акапулько, 16˚ 50' северной широты

1

В день, когда сокровища Востока выгружают в гавани Акапулько, начинается торговля. Когда гвоздика, корица и мускатный орех, мускус, сандал и камфорное масло, шелка и фарфор, эбеновое дерево и слоновая кость взвешены, обложены налогом и отпущены купцам, когда галеоны от трюма до верхней палубы проверены на предмет контрабанды и отправлены на верфь для ремонта, когда больная цингой команда наконец сходит на берег, чтобы вознести молитвы за спасение жизни — тогда открывается гигантская ярмарка манильских галеонов.

Выжженный и пыльный город сразу увеличивается вдвое. Идут на трех ногах погонщики-­арьерос с посохами, ведущие караваны мулов по коварным горным тропам. В повозках с железными колесами едут купцы из Мехико и Халапы — под богатыми балдахинами. С ними солдаты для охраны товаров, а также чиновники вице-короля для досмотра, надзора и описи. На своих двоих приходят индейцы-­лоточники и нищенствующие монахи, шулеры и шлюхи. По морю прибывают капитаны лимских кораблей, чтобы наполнить трюмы шелками и духами, которыми покроют свои тела и смочат виски сладострастные лименьос.

Вот и я прибыла сюда на лимском корабле, хоть и не по своей воле — меня никто не спрашивал. И теперь толкаюсь в толпе мошенников и грешников, уворачиваясь от острых локтей и костлявых коленей, протискиваясь на свободное место, чтобы так же, как они, поторговаться или выменять товар, разложенный на столах, ковриках и прилавках.

Да, я тоже буду драться за эти сокровища: только дурак видит солнце и не спрашивает, для кого оно светит. Права была моя бабушка в этом, как и во многом другом. Я знаю наверняка — солнце светит, чтобы согревать и радовать меня, а еще вернее я знаю, что товар, купленный здесь за десять песо, можно продать в портах Гуаякиля, Пайты и Лимы за двадцать.

Если я буду осторожна, конечно. Потому что мне нельзя. Все, что я имею, по праву принадлежит дону Франсиско, да и я сама, целиком и полностью, включая мой труд и тело, принадлежу ему — да плюнет Дева на его меч и да нагадит дьявол ему на лицо! Но если меня не поймают, я сумею выгадать несколько песо, чтобы прибавить к тому немногому, что имеется у меня в кошельке. И однажды накоплю достаточно, чтобы обратиться к посреднику и выкупить свою свободу.

Однако нужно торопиться, мы скоро отчаливаем. Колокол «Какафуэго» звонит в гавани. Его знамена и вымпелы уже подняты и развеваются на ветру. Красный на белом крест короля Испании реет на стеньге. Матросы скачут по снастям, как обезьяны.

Я бегу. Мне нужно на задворки площади, за больницу Нуэстра-­Сеньора-де-ла-­Консоласьон [1]. Я проталкиваюсь сквозь толпу продавцов, покупателей, воров и перекупщиков — все орут, хватают, торгуются, рабы и носильщики спотыкаются под тяжестью тюков; накрашенные женщины бесстыдно стреляют глазами по сторонам. Дети визжат от восторга при виде акробатов, кувыркающихся на дощатом помосте, и индейских музыкантов — звуки их арф и флейт плывут над площадью. Мимо, мимо… Но внезапно я упираюсь в эшафот. Сегодня там ожидают наказания двое рабов. По крайней мере, оба взрослые мужчины — не дети. Закованные в шейные и ручные кандалы, они готовы к тому, что на их голую плоть прольется кипящий жир. Значит, беглые. Пойманные в горах, куда они бежали за свободой. Теперь их взгляды устремлены туда: на серо-стальную гряду, возвышающуюся над городом и уходящую вдаль, к невидимым узким проходам и тайным долинам, которые могли бы их защитить.

Не буду смотреть. Лечу мимо. Прочь от места пытки рабов, в переулок, где ведется самая бесчестная торговля. В палатку метиса Фелипе, который обычно придерживает для меня обрезки. Я вижу его сквозь толпу издалека. Располнел и раздался в животе, по сравнению с тем, каким я видела его в последний раз: он процветает. Тюки китайского шелка, лусонского хлопка и муслина из Индии переливаются через край прилавка, лежащего на трех бочках.

— Мария! — Он приветствует меня распростертыми объятиями, и я растворяюсь в них. От него до сих пор пахнет дальним путешествием из Манилы: кислым потом, въевшимся в белье, и смолой, которая не отстирывается с холста.

Я отстраняюсь от зловония его подмышек.

— Есть у тебя что-нибудь для меня?

— Ничего, моза [2]. Думал, ты умерла. Где ты была в прошлом году?

Я не хочу вспоминать о том, где была в прошлом году. Протягиваю руку, чтобы погладить прекрасный шелк изумрудно-­зеленого цвета.

— Бог был добр к тебе, Фелипе.

— Это я был добр к себе.

— Сколько хочешь за это вот?

Он тянет отрез на себя.

— Я не могу сделать скидку, — качает он головой. — У меня семья. — Он приподнимает бровь, и я понимаю, что даже не спросила о ней.

— Как Николас?

— Ну как, — качает он головой, — скучает по тебе. — Потом оглядывается по сторонам и добавляет: — Пора бы тебе улизнуть от своего хозяина!

Я скрещиваю руки на груди. Четыре раза я совершала переход в Манилу и обратно и четыре раза была уже готова смириться с неизбежной смертью. Дважды наша флотилия теряла один из кораблей со всей командой. Двенадцать недель, если не дольше, вечно серого моря и бескрайнего горизонта. И все ради чего? Николас — это, конечно, прекрасно. Он милый и ласковый ребенок, но не мой. А Манила ничем не отличается от Акапулько, Мехико, Веракруса или Вальпараисо. Я — рабыня в любом из уголков Нового Света.

Фелипе пожимает плечами.

— Вот этот могу отдать за восемь песо. — Он предлагает мне рулон черного шелка. — Украсишь вышивкой и сошьешь из него мантилью. А в Лиме сможешь продать ее за пятнадцать.

Я сердито смотрю на него.

— Четыре.

— Пять, — улыбается он. — А это — тебе на косынку. — И показывает отрез бязи.

Я смотрю на него с жадностью. С тех пор, как Гаспар-­бондарь сорвал с меня шелковую косынку и выбросил в море, я хожу с непокрытой головой и мои волосы отданы на милость каждому маринеро, хватающему и дергающему за них.

Схватив кусок бязи, я собираю просоленные морем кудри в тонкий двой­ной узел на лбу. Такое облегчение! Выудив пять монет из мешочка на поясе, проверяю, сколько осталось. Около сорока песо. Здесь, так далеко от портов Северного океана, мне понадобится сто двадцать, и это при условии, что дон Франсиско возьмет деньги за мою свободу… что маловероятно. Я сворачиваю шелк и, поразмыслив, засовываю мешочек за пояс юбки, а затем выправляю блузку, чтобы было незаметно.

Снова бьет колокол на «Какафуэго», и я обнимаю Фелипе. Крепко прижимаю его голову к груди, как если бы он был моим дорогим Николасом, и бегу. Переулками, между грубыми рыбацкими хижинами, сложенными из адоба [3]. Мимо маринеро, ждущих очереди у публичного дома. Вокруг гавани — пробиваясь с боем сквозь солдатские патрули и таможенников, не выпускающих без подписи ни одного тюка и посылки, покидающих порт, — туда, где на воде стоит груженый, тяжело осевший корабль.

Я смотрю на него некоторое время. Он качается поблизости от причальной стенки, пришвартованный к древнему дереву сейба. Огромный, с таким высоким баком, что кажется, вот-вот опрокинется носом в море. Дон Франсиско находится на верхней палубе — его походку я узнаю где угодно. Он медленно вышагивает, опустив голову, как будто пробирается сквозь завесу стекающей смолы. Время от времени поднимает глаза, чтобы осмотреть галерею, заглянуть в люки. Он ищет меня.

Если бы я обладала смелостью тех мужчин на эшафоте, я бы уже мчалась в другую сторону. Вверх по тропе в горы. Чтобы отыскать симарронов [4], которые свободно живут своей жизнью в скрытых в джунглях фортах. Или поплыла бы с Фелипе обратно в Манилу: там есть хотя бы мой дорогой Николас, которого можно ласкать и баловать. Но мне не хватает мужества, как, впрочем, и еще множества вещей.

— Попалась, негритоска! — Я каменею, а меня тащат назад, в переулок. Грязная рука зажимает рот, в нос шибает вонью рыбы и винного перегара. Клянусь всеми шлюхами Господними, это Паскуаль, лоцман с «Какафуэго».

— Что ты здесь делаешь? — усмехается он. Отпустив лицо, он хватает меня за подбородок и резко запрокидывает голову назад, другой рукой копаясь в моих юбках: не может устоять перед возможностью полапать меня. Его сильные пальцы вонзаются мне в тело, отчего я сгибаюсь пополам от боли. Я закрываю глаза и прикусываю язык. — Есть! — он достает мой кошель. — Да у тебя под юбками не одно, а целых два сокровища!

Паскуаль достает шелк и вытряхивает монеты себе на ладонь.

— Интересно, — говорит он, — а дон Франсиско об этом знает? Неужели ты приторговываешь за его счет? Да еще на такие ничтожные суммы?

Я напеваю, не разжимая губ, чтобы заглушить звук его голоса. Я знаю, что грядет.

— Или, что более вероятно, просто обкрадываешь его. Утаиваешь от своего владельца его законный доход. — Он кладет в карман мои сорок песо, засовывает шелк за пазуху и возвращает пустой кошель. — Но ты не бойся. Я спасу тебя от кнута, негритоска. Я ему ничего не скажу.

Он волочет меня, больно дергая за запястье, в глубину лабиринта из хижин и конюшен. Затаскивает на склад с дверью, скрипящей на одной петле. Я окидываю помещение взглядом. В углу привязан осел. Возле двери сложены пустые вьюки. Пол покрывает солома, на которую он меня толкает; я падаю, обдирая щеку о камень.

Ослик смотрит, моргая и лениво взмахивая длинными ресницами. Его хвост ходит туда-сюда, отгоняя мух. Позади меня Паскуаль, пьяно спотыкаясь, сражается со своими штанами.

Я считаю про себя. Не по-испански, а на родном языке. Кинк, черинк, часас. Единственные слова, которые остались в памяти. Яуналейх, чаматра, чаматракинк. Остальное подернуто туманом, вместе с лицом мамы и многим, что еще забылось.

Я досчитала до «кубах» [5] и досадую, что не могу вспомнить, как дальше, как вдруг замечаю крюк посоха аррьеро, торчащий из-под соломы. Я не размышляю, действую молниеносно — как ослиный хвост, прибивающий муху. Одним движением хватаю посох и разворачиваюсь, с приятным треском приложив его о голову Паскуаля. Он падает на пол, свернувшись калачиком, и орет, как младенец, а я стою, размахивая посохом, пока он не успел подняться. Он стонет, струйка крови стекает с виска и впитывается в солому. Я спиной вперед отступаю к двери. Ослик визжит. Паскуаль вскидывается, и я, подбежав, на всякий случай добавляю что есть силы ему посохом по спине.

Я убегаю со склада быстрее ветра, лечу по узким улочкам, не останавливаясь до тех пор, пока не оказываюсь в гавани, у корявых, похожих на клубок ящериц корней старого дерева сейба. Прислонившись к его шершавому стволу, я пытаюсь перевести дух.

Все еще тяжело дыша, я смотрю, как последние носильщики покидают загруженный корабль. За ними следует инквизитор в черном, унося найденные запрещенные книги. Это будет унылое путешествие. Никаких рассказов о Неистовом Орландо под грот-мачтой после вечерних молитв. Никакой «Арауканы» [6], спетой под перебор гитарных струн. Две тысячи лиг житий святых и историй пап.

Я в последний раз бросаю взгляд на горы: на крутую узкую тропу, ведущую из Акапулько. Первые караваны мулов уже тронулись в долгую дорогу обратно в Мехико, поднимаясь с конопляных полей по лесистым склонам, густо поросшим деревьями пау-бразил.

Ничего не поделаешь. Выбора у меня нет. С кружащейся головой, крепко держась за веревку, я взбираюсь по шаткому трапу на верхнюю палубу «Какафуэго».

— Вот ты где, — говорит дон Франсиско, смотря на меня сверху вниз. — Умойся. Что с тобой случилось? — Ответа он не ждет.

Я подношу руку к лицу и понимаю, что из раны, полученной, когда Паскуаль швырнул меня на пол, идет кровь.

Вокруг снуют мужчины. Резкий звук боцманского свистка прокатывается над палубой. Матросы покрикивают в такт оборотам лебедки, выбирая из моря якоря. Большие паруса отвязаны от рей наверху. Они хлопают, разворачиваясь и наполняясь ветром. Трап поднимают, но затем снова опускают при виде Паскуаля: он выбегает из склада как раз вовремя, с красной рожей и окровавленной головой. Швартовый канат свернут в бухту на борту.

В каюте дона Франсиско на корме я смываю кровь со щеки и локтей жгучей морской водой. И проверяю, не завалялось ли в кошельке хотя бы песо. Но он плоский и пустой, как чрево девы. Бог счел нужным дать, а этот мерзкий каброн забрал. Я убираю кошель обратно под юбки.

Когда мы скользим по бухте мимо Исла-де-ла-­Рокета, пара черношеих гусей танцует на плоской серой скале у кромки воды. Они шипят и гогочут друг на друга. Брачная пара. Ни горы, ни море для них не преграда. Они прилетают в Акапулько каждый октябрь, как раз ко Дню поминовения усопших, словно возвращаются вместе с мертвецами из могил: навестить живых и попировать. И каждую весну снимаются с места и улетают — куда уж там они летят, — выстраиваясь острым, как наконечник стрелы, клином. На север, где испанцы не имеют власти. Скоро настанет пора улетать. Если бы они могли взять меня с собой!

Но вот она я. Взаперти в скрипучей тюрьме «Какафуэго», под бдительным оком дона Франсиско и прочих негодяев, снова направляюсь в Лиму. Злосчастная Лима: место моих худших и самых продолжительных страданий.

Апрель 1579, Зонзонат, 13˚ 50' северной широты

2

Три года я провела на «Какафуэго», сначала с Гонсало, а потом с доном Франсиско, переходя из рук в руки вместе с парусами и котлами, как если бы была частью корабельной оснастки. Дважды в год мы совершаем одно и то же путешествие: из Акапулько в Кальяо-де-­Лима, затем в Вальпараисо и обратно. Так что я точно знаю, где мы находимся. Этот водопад — серебряная лента, сбегающая по увитой виноградом скале, — означает, что мы рядом с Зонзонатом. Шесть недель пути из Лимы.

Я кладу руки на живот. Неужели я все вообразила? Вроде никаких изменений. Но я чувствую себя так же, как в прошлый раз. Пока только слабость и головокружение. Но остальное придет. Ощущение одновременно голода и сытости. Тошнота и зреющее зловоние корабельных запахов. Жизнь, растущая внутри меня. Распирающая меня. Пока не придет время изгнать ее в агонии на краю жизни и смерти. И после всего этого он заберет его у меня, как и в прошлый раз. Ребенку не место на корабле, скажет он.

Ручка двери вздрагивает, и я едва успеваю совладать с лицом, прежде чем он входит. Как всегда, медленно. Он подобен ленивой древесной обезьяне, которую испанцы из-за этого прозвали «перезосо» — ленивец.

— Я не ждала вас так скоро, ваша милость.

— Нас потревожили, — говорит он, пряча взгляд под тяжелыми бровями. Я вижу, за едой тревоги обошли его стороной, поскольку на жилете блестит свежее жирное пятно, которое черта с два отстираешь. Возлюби его Господь, кто носит в морском походе белый шелк?

— Ты поела? — Он не ждет ответа, а бросает мне окорочок цесарки, который я ловлю на лету, не давая упасть на пол. Мясо отличное. Не подгоревшее. Изжаренное в меду.

— Капитана позвали на мостик, — говорит он. — Неизвестный корабль изменил курс и идет на нас.

— Может, он везет письмо? От его превосходительства? — Я думаю про себя, что если нам придется повернуть назад, то клянусь — на этот раз точно убегу в горы.

Но нет.

— Это не испанский корабль.

А чей же еще? Португальский? Но их треугольные паруса невозможно спутать с квадратными испанскими.

Дон Франсиско открывает сундук у кровати и не глядя выбрасывает из него льняные рубашки, тюки шелка и тафты. Его волнует только одно: мешочек из желтого шелка, перевязанный красной бархатной лентой. Он берет его бережно, как Святой Грааль, и водружает на стол.

Другие тяжелые вещи: серебряные слитки длиной с мою руку по локоть, мешочки с монетами, посуду из катайского [7] фарфора — он оставляет в сундуке.

Сил нет смотреть на беспорядок, который он устроил, а ведь мне предстоит его убирать, поэтому я высовываюсь в окно. Дует прохладный ветер. Маленькими кусочками я откусываю медовое мясо, чтобы растянуть удовольствие, и смотрю, как проплывает мимо суша.

Густые джунгли карабкаются к горным вершинам. Желтые скалы обрываются прямо в море, словно срезанные лопатой. Широкая река несет в море свои воды, вспенивая бурные волны в том месте, где они встречаются.

Как прекрасны и пустынны открывающиеся взгляду виды! Но со всех сторон они зажаты в тисках удушающей власти испанцев. Я обгладываю остатки мяса с косточки и бросаю ее в море. Она описывает в воздухе дугу, и вода бурлит в месте падения от устремившейся туда любопытной рыбы. Вверху, наблюдая за рыбой, кружат чайки. А из глубины за всеми следят тибуроны [8], выжидающие награды поважнее, чем маленькая рыбка или куриная ножка. И ни следа корабля — ни португальского, ни какого другого.

Когда я отворачиваюсь от окна, дон Франсиско все еще роется в сундуке.

— Вы что-то ищете, ваша милость? — Я поднимаю и складываю брошенные тряпки.

— Проклятые очки.

Конечно, очки там же, где всегда: на верхней полке, которую он не замечает, потому что вечно смотрит под ноги. Он молча берет их у меня.

Он рассеян, поэтому я осмеливаюсь спросить:

— Что вас беспокоит, ваша милость?

Мой хозяин не отвечает. Я касаюсь его руки.

— Ничего. Вот только…

— Что?

— У корабля, который нас преследует… очень низкая палуба.

Ага, теперь и я понимаю. Потому что он, хоть и ведет себя как ленивая древесная обезьяна, никогда прежде не бывавшая на борту корабля, провел в Новом Свете много лет. Как и я, он прибыл сюда одиннадцать лет назад, хотя, конечно, другим способом. Он явился с испанским флотом 1568 года, который сражался с англичанами при Сан-­Хуан-де-­Улуа, а позже был в Панаме во времена Корсара, а потому испытывает естественный ужас перед лютеранами.

Но этого не может быть. Им не пересечь горы и не пройти через Южные проливы, смертоносные даже для испанцев, у которых есть карты и описания каждого корабля, прошедшего мимо них.

Так что совершенно невозможно, чтобы английские собаки рыскали в этих водах.

3

«Какафуэго» означает «Извергающий огонь» [9]. Он назван так в честь мощи его великих орудий. Но когда дело доходит до внезапного и совершенно неожиданного в этих водах нападения, мы не делаем ни единого выстрела.

Сейчас ночь, и желтая луна низко висит над морем. Когда дон Франсиско идет посоветоваться с капитаном, я следую за ним на носовую палубу, поэтому нахожусь там, когда корабль, узкий и низкий, поравнявшись, скользит бок о бок с нами в темноте.

— Кто вы? — окликает рулевой. — Откуда идете?

Его слова тонут в безмолвии.

Боцман поднимает команду — свистать всех наверх, к огневым позициям. Его свист гонит нерасторопных пушкарей с пальниками в руках на орудийную палубу. Но времени уже нет.

Внезапно раздается грохот, и все затягивает дымом. Ядра сыплются на нас дождем, вздымая в воздух огонь и пепел пылающих обломков бортов и палубы. Дон Франсиско кричит: «Беги!», и мне не нужно повторять дважды. Барабанные перепонки, кажется, сейчас лопнут. Удушливый дым лезет в глаза и ноздри. Я нащупываю дорогу, держась за планшир, пока не добираюсь до кормы, оббивая ноги о канатные тумбы и спотыкаясь о сами канаты, свернувшиеся в темноте, как змеи.

В безопасности каюты я сажусь на кровать и слушаю. Но так же резко, как начался, гром орудий стихает.

Снаружи слышен чей-то топот. Приоткрыв дверь каюты, я вижу в щелку, как пираты перепрыгивают на борт «Какафуэго», возникая из-за дымовой завесы палящих аркебуз как призраки потустороннего мира. Они паясничают — низко кланяются капитану Антонио и дону Франсиско, прося первого отдать ключи, а второго — шпагу, вместо того чтобы забрать их силой. Маринерос замерли в ошеломлении. Они ничего не делают. И пальцем не шевелят.

Это похоже на разыгрываемую сценку на празднике Тела Господня во время шествия в Сьюдад-де-­Мехико, за одним исключением: капитан и дон Франсиско выглядят по-настоящему испуганными, гораздо достовернее, чем актеры, широко разевающие рты и рвущие на себе волосы, с намалеванными высоко на лбу бровями. Я тоже напугана до смерти, потому что узнала язык, на котором говорят пираты. Резкий, похожий на карканье ворон. Он грубее кастильского, и я вспоминаю некоторые слова, хотя не слышала их уже много лет.

Пираты связывают оба корабля вместе и уводят капитана Антонио и дона Франсиско по переброшенным доскам к себе на носовую палубу, где их ждет невысокий светловолосый мужчина. Он держит руки за спиной и резко кивает, приветствуя их. Голова дона Франциско опущена, он смотрит под ноги, ища твердой опоры.

Малхайя диос [10], их уводят вниз! Никогда не думала, что однажды наступит день, когда я захочу, чтобы этот человек находился рядом.

Матросы смотрят с галереи возле каюты и ругаются.

— Это он, братья. Тот самый английский Корсар.

Молоденький мальчик молится дрожащим голосом:

— Сан-­Тельмо [11], истинный друг мореплавателей, помоги и спаси нас от бед.

— Покусанный бабой дьявол, — говорит первый.

— Он не дьявол, а лютеранин, — откликается второй.

— Тем хуже, он проклянет наши души навек.

— К дьяволу твою душу и Богоматерь вместе с ней! — рявкает на него старый моряк. — Я боюсь за свою шкуру. Он сожжет нас заживо, вот и весь сказ.

Мальчик стонет:

— Пресвятая Дева, владычица морей, помоги нам в сей час нужды!

Явный признак того, что этим морским безбожникам и вправду страшно: они молятся, натирая языческие амулеты из фигового дерева, надетые на шеи. Я закрываю перед ними дверь и забираюсь на кровать с ногами, раскачиваясь взад и вперед.

Маринерос не знают, как им повезло, что они не родились женщинами. Со мной случится намного худшее, прежде чем меня прирежут или утопят.

 

Ветер поднимается с юга. Мы дрейфуем. После атаки нас отбуксировали далеко от суши. Узлы на канатах, связавших корабли, стянулись натуго.

На рассвете они высыпают на палубу, оглашая ее резкими криками. Звуки ударов мечей о кирасы, щелчки затворов аркебуз.

Около дюжины пиратов перепрыгивает к нам на борт. Один из них басовито раздает приказы: «Ищите серебро, корабль набит им». Англичанин, но говорит по-испански. «Вы — обыщите каюты. Вы — в кладовую при камбузе. Нам нужны зерно, мясо, вода и вино».

Испанцы говорят, что опалы наделяют своего владельца даром предвидения. Не уверена. Но он точно позвал меня. Вот почему из всех дорогих вещей, разбросанных по каюте, я беру и прячу только желтый шелковый мешочек. «Возьми меня», — сказал он. Так я и сделала. Я сую его в кошель под юбками и снова забираюсь на кровать, потому что спрятаться все равно негде.

Так я и сижу, крепко обхватив руками колени. Тысяча крошечных взрывов полыхает в моей груди, как огонь, перебегающий по дорожке пороха к заряду. Я все еще дрожу, когда в каюту входит он.

Но в первый момент, когда я вижу вошедшего, удивление растапливает страх. Порох, зашипев, гаснет на полпути.

Такого я не ожидала.

Он высок и широк в плечах — настолько, что загораживает утреннее солнце, стоя в дверях и щурясь в темноту каюты. Он без акцента спрашивает по-испански:

— Можно вой­ти?

И когда свет заливает его, я вижу скуластое лицо, чистую и гладкую кожу.

Но не это удивительно.

На нем белоснежное белье. Бриджи из тафты, не из парусины. Кожаная куртка и алая шапка, яркая, как перья попугая. Бородка коротко подстрижена. На указательном пальце он носит кольцо с рубином, а на бедре — шпагу в изящных позолоченных ножнах. И это не английский Корсар.

Никогда прежде я не видела африканца, одетого как белый.

4

— Меня зовут Диего, — представляется он, — Я из Сантьяго-де-­Куба.

Не зная, что сказать, просто молчу.

— Я пришел во имя Господа. — Он кланяется. — Это каюта дона Франсиско де Сарате?

Я киваю. Ничего не соображая от страха, больно щиплю себя, чтобы вернуть способность мыслить.

— Вам не причинят зла. — Он склоняет голову, словно принимая мою благодарность. — Мы задержим корабль всего на день. Или на два, при встречном ветре.

Взгляд его жадно шарит по каюте, задерживается на полупустых сундуках. Я столько всего хочу спросить. Так много узнать. Но слова застревают в горле. И лишь потом чувствую боль — оказывается, я впилась ногтями в колени.

— Вижу, мое присутствие тебя беспокоит. Я не задержусь надолго. — Он снимает шапку и осторожно кладет ее на стол.

— Ваш капитан… — запинаясь, произношу я. — Это английский корсар?

Пират скрещивает руки, прислонясь к столу. Его глаза искрятся весельем.

— Он не корсар. Он посланник королевы Англии.

— Я слышала о нем как о пирате королевы.

— Если угодно. Никто из нас не властен над тем, как нас называют другие. А ты? — Он говорит это с вопросительной интонацией, протягивая мне руку, и я с задержкой понимаю, что он спрашивает мое имя.

А он продолжает:

— Мы забираем лишь то, что нам должны, ну и в чем нуждаемся. Не больше. Но вернемся к вопросу, как тебя зовут. Откуда ты?

На мгновение я задумываюсь, не назвать ли свое настоящее имя, чего не делала уже много лет. Но затем слышу, как смеются англичане, грабя наш корабль, забирая еду и сокровища. И вспоминаю их соотечественников, причину первого из моих несчастий. Поэтому говорю:

— Мария. Из ниоткуда.

— Что ж, Мария из ниоткуда, — смеется он. — Можно? — Он указывает на сундуки на полу.

— Вы забрали хозяина вещей, почему бы не забрать и вещи. — Я привстаю, чтобы лучше видеть.

Один за другим он выкладывает рулоны сукна и катайского шелка, чтобы добраться до того, что лежит под ними.

— Вы убьете его? — Я не хотела, чтобы в голосе прозвучала надежда.

— Нет, если только мой генерал не обнаружит его связи с вице-королем. — И спрашивает, не поднимая глаз: — А она есть?

Пауза затягивается, и все же я отвечаю:

— Нет.

Он поднимает бровь.

— Тогда мы не станем его вешать.

— Ваш генерал? — спрашиваю я. — Значит, вы солдаты?

Он улыбается, и морщинки вокруг его глаз углубляются.

— В некотором роде.

— В чем заключается недовольство генерала вице-королем? — А сама думаю: как смеет он быть им недоволен!

Пират сидит на корточках, идеально удерживая равновесие. Я только теперь замечаю, что он бос, хотя в остальном одет как джентльмен.

— Давние счеты, — наконец произносит он. — Несколько лет назад он поступил с моим генералом крайне несправедливо.

— В Сан-­Хуан-де-­Улуа?

Он вскидывает взгляд.

— Ты знаешь эту историю?

В Новой Испании нет ни одного мужчины, женщины или ребенка, которые ее не знали бы.

— Я была там. Видела это сражение. С берега в Веракрусе.

— Тогда тебе известно, что дон Мартин Энрикес — кровожадный злодей, не держащий слова.

Он устремляет на меня полный ярости взгляд, словно я и есть дон Мартин. Забравшись обратно на кровать, я подтягиваю колени к груди.

Он возвращается к сундукам. В его поисках есть система: шелка и ткани он откладывает в одну сторону, монеты и драгоценности — в другую. И бережно осматривает каждую фарфоровую вещицу.

— А что дон Франсиско, — спрашивает он небрежно, словно для поддержания легкой беседы. — Добрый ли он хозяин?

Я никогда об этом не задумывалась. Одному Богу известно, как он мне ненавистен за то, что отнял у меня самое дорогое. Но я не могу так ответить, поэтому говорю:

— Один дьявол другого не лучше.

Кажется, пират не слышит. Высунувшись за дверь, он свистит. Раздаются шаги, и в каюту заглядывают двое. Я тяну к себе одеяло, чтобы прикрыться.

— Заберите, — говорит Диего по-английски, указывая на сундуки. — И будь осторожен, Пайк! В них фарфор. Генерал наверняка захочет подарить его жене.

Молодчик по имени Пайк шарит глазами по моему телу, прикрытому одеялом. Вид у него злобный и грязный, а воняет он так, будто только вылез из трюма.

— Что насчет нее? — Он ухмыляется, сквозь щели в зубах видно язык. — Можно я возьму ее в жены?

Диего наотмашь бьет его по уху.

— Болван! — А мне говорит по-кастильски: — Прости его. Он слишком долго был в море.

Я не могу в это поверить. Негр не может ударить белого человека. В Новой Испании он сразу лишился бы руки. Или жизни, что вероятнее.

Но Пайк не сопротивляется. Кровь окрашивает его щеку — кольцо Диего рассекло кожу, — но он падает на колени и закрывает сундук, а потом вместе с другим англичанином тянет его, царапая доски пола, через порог за дверь.

— Как давно вы в море? — спрашиваю я, когда они уходят.

— Год с небольшим.

— Откуда вы прибыли?

— Из Плимута.

— Значит, бывали в Англии?

— Клянусь Девой, к тебе вернулся голос! — восклицает он. — Да, я жил там несколько лет с моим генералом.

— Как… его солдат?

Он кивает, но головы не поднимает, потому что нашел серебро. Глаза его сияют.

— Значит, вы свободный человек?

Он снова кивает, взвешивая в каждой руке по слитку серебра, прикидывая их стоимость. На нем нет ни шрамов, ни клейма, ни ожогов от пыток кипящим маслом. Он цел и невредим. Думаю, это правда. Никто не мог бы выглядеть свободнее.

— И вот на это вы тратите свою свободу? — Я обвожу рукой разграбленные сундуки, разбросанные по полу ценности. — На пиратство и грабеж?

Мадре де диос, зачем я это сказала? Мне ведь все равно, кому достанутся эти вещи. Он кладет серебро и делает шаг к кровати. Я вздрагиваю, когда он наклоняется к моему лицу.

— Вор вора, как волк волка, видит издалека. Или дон Франсиско добыл это серебро? Соткал эти шелка? — Он крепко сжимает мое плечо. — А что насчет тебя? Как он завладел тобой? Купил на аукционе? Выиграл в кости?

Он так близок к истине, что я не могу поднять глаз. Лицо дона Франсиско встает передо мной, искаженное похотью, каким я впервые увидела его, когда он поднялся на борт «Какафуэго», чтобы забрать свою добычу. Корабль и все, что на нем, включая меня. Два года назад. Выиграл в карты.

— Я выбрал такую жизнь, — повышает голос Диего. — Я боролся за нее. И я ничем не хуже настоящих грабителей, людей вроде твоего господина, хотя никто не называет их ворами.

Хлопает дверь, и англичане входят обратно.

— Эй, Диего, — хихикает Пайк, глядя, как я стою на коленях, склонив голову, а Диего держит меня за плечо. — Даже ты не можешь ослушаться генерала. — Он грозит пальцем. — Никаких девок!

Диего оглядывается. Он сгружает им на руки оставшиеся тюки и коробки и рявкает:

— Обыскать другие пассажирские каюты! А затем трюм!

Англичане уходят, сгибаясь под бременем награбленного.

Когда он поворачивается, его глаза закрыты.

— Прости меня, — говорит он, садясь на кровать. — Я не хотел тебя оскорбить. Я ничего не знаю о твоей… — он с трудом подыскивает слово, — ситуации.

Тем не менее я по-прежнему не могу встретиться с ним взглядом.

— Ты в безопасности, пока твой хозяин у нас?

Поправляя рубаху, сползшую с плеча, когда он схватился за него, вскидываю голову.

— Я в состоянии сама о себе позаботиться.

— Не сомневаюсь в этом.

Выходя из каюты, он вдруг оборачивается.

— А хочешь с нами?

И снова я немею от удивления.

Его взгляд пылает. Ярость словно выжигает его изнутри.

— Я знаю англичан, — говорю я наконец. — Это они захватили меня. В первый раз.

А я-то думала, он меня не слушал. Однако теперь он возвращает мои же слова.

— Один дьявол другого не лучше, — говорит он, — но, по крайней мере, именно этот дьявол больше не терпит рабства. Когда мы вернемся, я получу свою долю добычи, как и любой другой человек на корабле.

Я отворачиваюсь к окну, чтобы он не увидел жадного блеска в моих глазах, и спрашиваю небрежно, будто это не имеет значения:

— Куда путь держите?

— Никому не ведомы замыслы генерала, — кивает он. — Но с Новой Испанией покончено. Так или иначе, мы направляемся домой.

5

На следующий день настало воскресенье.

В монастыре Веракруса брат Кальво говорил мне, что англичане отрицают Всемогущего Бога. Что они еретики, которые бродят по миру, чтобы всюду сеять пагубный яд своего отступничества. Я тогда живо представила, как они рыхлят борозды, разбрасывают семена и поливают их с огромным усердием и заботой.

Но вместо этого теперь вижу, как они отдают должное святому дню. Матросы, поднявшись еще до рассвета, надраили палубы. Стволы пушек в орудийных портах сияют ярче, чем когда были только что отлиты. Англичане украшают свой корабль, взбираясь на верхушки мачт, чтобы закрепить гирлянды флажков с изображениями драконов, которые трепещут, оживая под ветром.

Что еще из сказанного монахами окажется неправдой?

Вскоре на палубе появляются трубачи в желтых и красных плащах, гармонирующих с окраской корабля. За ними джентльмены в своих лучших нарядах: шляпах с перьями и в плащах, несмотря на жару. Матросы в парусиновых бриджах и заляпанных смолой робах. И наконец, двое пленников. До сих пор не связанные и не в оковах.

Клянусь честью, они улыбаются, склонив головы рядом с англичанином: тем самым, кто отдавал команды в ту ночь, когда на нас напали, стоя на палубе, глядя во тьму совиными глазами. На нем шлем с золотым кантом. Руки он держит за спиной, лишь время от времени указывая на что-нибудь, чем с гордостью владеет, или вежливо отступает с дороги, позволяя пройти.

У настила из досок, связывающего оба корабля, маячит красная шапка Диего. Он ждет, чтобы перевести генерала и испанцев на борт.

С пиратского корабля доносится крик: по палубе пробегает мальчик. «Ваше оружие!» — упав на колени перед доном Франсиско и капитаном Антонио, он роняет к ногам испанцев шпаги. Его наряд вызывает у меня любопытство. Красивый костюм: оборки на шее и рукавах, никакой грязной парусины, как у других корабельных мальчишек-юнг. На «Какафуэго» дон Франсиско никогда не обращает на них внимания, разве что толкнет или пнет, если подвернутся на дороге. А тут он берет свою шпагу, согнув колено, и с улыбкой похлопывает мальчика по плечу.

В мгновение ока они уже здесь.

— Все на палубу! — кричит Диего, перепрыгивая на борт. — Все должны приветствовать нашего генерала.

Я не «все», и знаю это. Но тем не менее выскальзываю за дверь каюты.

Укрывшись за фок-мачтой, я наблюдаю, как люди выстраиваются в шеренгу. Капитан и дон Франсиско следуют за Диего на борт. Между ними мерцает золотом шлем генерала.

Они проходят в дальний конец, спиной ко мне, так что я незаметно проскальзываю на главную палубу и пристраиваюсь к осталь