Часть первая. 1558

Глава 1

1

Нед Уиллард вернулся домой, в Кингсбридж, под пологом снежной бури.

Из гавани Кума он поднялся вверх по реке на неторопливом суденышке, нагруженном сукном из Антверпена и вином из Бордо. Когда, по его прикидкам, суденышко наконец доползло до окрестностей Кингсбриджа, он плотнее запахнул французский плащ, укрывавший его плечи, натянул поглубже колпак, вышел из крохотного помещения внизу на палубу и устремил взор вперед.

Поначалу его ожидало разочарование, ибо кругом, куда ни посмотри, был только густой снег. Но желание увидеть город нарастало в нем, сродни боли, и он упорно вглядывался в снежную пелену, не желая терять надежду. Вскоре его упорство принесло плоды, поскольку буря стала ослабевать. Внезапно над головой возник кусочек чистого голубого неба. Над макушками торчавших вдоль берега деревьев он увидел колокольню собора – высотой ровно четыре сотни и еще пять футов, как было известно каждому ученику кингсбриджской грамматической школы. На крыльях каменного ангела, взиравшего на город с навершия шпиля, сегодня лежал снег, отчего кончики перьев из сизо-серых сделались ослепительно-белыми. Солнечный луч на глазах Уилларда коснулся статуи, и снег заискрился; вышло так, словно ангел благословил путника. А затем снежная пелена снова сгустилась и ангел пропал из виду.

Теперь Нед различал только деревья на берегу, но его воображение рисовало живые картины города. Ему предстояло увидеться, воссоединиться с матерью после года разлуки. Нет, он не станет рассказывать ей, как сильно тосковал, ведь мужчине в возрасте восемнадцати лет надлежит быть самостоятельным и независимым.

Сильнее всего он тосковал по Марджери. Он влюбился в нее – вот уж поистине не придумаешь ничего глупее и несвоевременнее – за несколько недель до отъезда из Кингсбриджа в Кале, этот принадлежавший англичанам порт на северном побережье Франции, где должен был провести целый год. С проказливой и хитроумной дочкой сэра Реджинальда Фицджеральда ему нравилось играть с самого детства. Когда она повзрослела, ее проказливость приобрела новое очарование, в чем Нед признавался себе, глядя на Марджери в церкви. В горле пересыхало, дыхание сбивалось, и он осмеливался лишь смотреть на нее, ведь она была на три года моложе. Однако сама Марджери не стеснялась своих чувств. Они целовались на кладбище Кингсбриджа, под внушительным надгробием на могиле приора Филиппа, монаха, который освятил местный собор четыре столетия назад. В этом долгом и страстном поцелуе не было ничего детского. А потом она засмеялась и убежала.

Но подарила ему новый поцелуй на следующий день. А вечером, накануне его отбытия во Францию, они признались друг другу в любви.

Первые несколько недель разлуки они обменивались любовными посланиями. Родителям о своих чувствах они не говорили, это казалось слишком поспешным шагом, и потому писать открыто не было возможности, но Нед признался во всем своему старшему брату Барни, и тот согласился передавать послания. А затем Барни покинул Кингсбридж и отправился в Севилью. У Марджери тоже был старший брат, Ролло, но ему она доверяла вовсе не в такой степени, в какой Нед полагался на Барни. Поэтому переписка оборвалась.

На чувствах самого Неда отсутствие писем нисколько не сказывалось. Он слыхал, конечно, что люди говорят о юношеской влюбленности, и потому то и дело проверял себя, ожидая ощутить некие перемены; но те все не наступали. Стоило ему провести в Кале всего несколько недель, как кузина Тереза недвусмысленно дала понять, что он ей сильно нравится и она готова на все, чтобы это доказать. Однако Нед без малейшего труда устоял перед искушением. Он размышлял над этим, удивляясь сам себе, поскольку никогда прежде не упускал случая поцеловать красивую девчонку с круглыми грудками.

А сейчас его беспокоило кое-что еще. Отвергнув Терезу, он пребывал в уверенности, что его чувства к Марджери останутся неизменными, даже в разлуке, однако теперь он спрашивал себя, что произойдет, когда он ее увидит. Окажется ли Марджери во плоти столь же притягательной, как образ, засевший в памяти? Переживет ли их любовь воссоединение?

И что сталось с нею? Для четырнадцатилетней девушки год – длинный срок; да, ей уже пятнадцать, но это не имеет значения. Быть может, ее чувства остыли, когда прекратилась переписка. Быть может, она целовалась с кем-то другим у могилы приора Филиппа. Нед признавался себе, что страшно расстроится, если узнает, что она стала равнодушной к нему. И потом, если она по-прежнему его любит, сравнится ли настоящий Нед с теми чудесными воспоминаниями, какие оставались у Марджери?

Буря снова поутихла, и Уиллард увидел, что судно достигло западных предместий Кингсбриджа. По обоим берегам различались мастерские и прочие постройки, нуждавшиеся в обильном водотоке, – красильни, прядильни, бумажные мастерские и скотобойни. Все эти ремесла были весьма, так сказать, пахучими, а потому жилье на западных окраинах наверняка стоило дешево.

Впереди показался остров Прокаженных. Разумеется, название устарело, вот уже несколько столетий прокаженные на этом острове не появлялись. У ближней оконечности острова проступали очертания госпиталя Керис, основанного монахиней, что спасла город от Черной Смерти. Когда судно подошло ближе, Нед разглядел за госпиталем великолепные двойные арки моста Мерфина, соединявшего остров с северным и южным берегами. История любви Керис и Мерфина давно сделалась местным преданием, ее рассказывали зимними вечерами у очагов на протяжении поколений.

Суденышко приткнулось к пристани на многолюдной набережной. За минувший год этот город, похоже, не слишком-то изменился. Места вроде Кингсбриджа, как подумалось Неду, вообще меняются очень медленно, ибо соборы, мосты и госпитали строят с тем расчетом, чтобы они стояли вечно.

Через плечо Неда была переброшена дорожная сума, а шкипер судна вручил юноше вторую часть его имущества, деревянный сундучок со сменой одежды, парой пистолетов и горсткой книг. Нед принял сундучок, попрощался – и шагнул на набережную.

Он повернулся было в сторону большого, расположенного у воды каменного амбара, где его семейство обычно вело дела, но не успел сделать и нескольких шагов, как услышал за спиной хорошо знакомый шотландский выговор:

– Ба, да это же наш Нед! С возвращением!

Голос принадлежал Джанет Файф, экономке его матери. Нед широко улыбнулся, обрадованный такой встречей.

– Я как раз рыбу покупала, твоей матушке на обед, – продолжала Джанет. Она всегда отличалась чрезмерной худобой, и потому казалось, будто она сделана из палок, но эта женщина обожала кормить других. – И тебе тоже перепадет, само собой. – Она окинула юношу любящим взором. – А ты изменился. Лицо подвытянулось, правда, зато плечи стали шире. Тетушка Бланш хорошо тебя кормила?

– Она-то кормила, а вот дядюшка Дик заставлял таскать камни.

– Это разве дело для школяра?

– Да я не против был.

– Малькольм! – позвала Джанет. – Малькольм, погляди, кто приехал!

Муж Джанет, носивший имя Малькольм, был конюхом семейства Уиллардов. Он подошел, заметно прихрамывая: лошадь лягнула его много лет назад, когда он был молод и не умел обращаться с животными.

Тепло пожав Неду руку, Малькольм сказал:

– Старый Желудь помер.

– Жаль, любимый конь моего брата. – Нед спрятал улыбку. Для Малькольма было вполне обыкновенно говорить сперва о животных, а потом уже о людях. – Как моя матушка?

– С хозяйкой все хорошо, хвала Господу, – ответил Малькольм. – И с твоим братом тоже вроде как. Сам знаешь, он не любитель писать, да и письма из Испании идут сюда месяц, а то и два. Давай-ка пособлю с твоим скарбом, юный Нед.

Уилларду не хотелось сразу идти в родительский дом. У него на уме было другое.

– Может, ты отнесешь этот сундук в дом? – спросил он Малькольма и с ходу придумал оправдание для себя: – Скажи родным, что я пошел в собор, поблагодарить Господа за благополучное возвращение. Скоро приду.

– Ладно.

Малькольм поковылял прочь, а Нед пошел следом, замедляя шаг и любуясь видами, которые помнил с самого детства. Снег продолжал падать, хорошо хоть не валил стеною, как раньше. Все крыши словно выкрасили белым, но на улицах было полным-полно людей и повозок, так что под ногами снег превратился в слякоть. Нед миновал печально известную таверну «Белая лошадь», место еженедельных субботних драк, и двинулся вверх по главной улице к соборной площади. Он прошел мимо епископского дворца, задержался на миг, охваченный воспоминаниями, у здания грамматической школы. Сквозь узкие окна в заостренных кверху проемах были видны книжные полки. Тут он научился читать и считать, тут усвоил, когда драться, а когда лучше убегать, и тут его пороли пучком березовых розог, но он не плакал.

С южной стороны собора размещалось аббатство. С тех пор как король Генрих Восьмой разорил монастыри, местное аббатство пребывало в небрежении: крыши прохудились, стены покосились, окна заросли травой и кустарником. Ныне этими зданиями владел мэр Кингсбриджа, отец Марджери, сэр Реджинальд Фицджеральд, но ему явно не было никакого дела до их состояния.

По счастью, за собором ухаживали наилучшим образом, и храм возвышался во всей своей красе, этаким каменным покровителем живого города. Нед вошел в большие западные ворота и очутился внутри. Да, и вправду стоит поблагодарить Бога за благополучное возвращение; он солгал Малькольму, но, если помолится, ложь сделается истиной.

Как обычно, в храме не только возносили молитвы, но и вели дела: отец Мердо выставил поднос с сосудами, наполненными священной землей из Палестины, заведомо подлинной; мужчина, которого Нед не узнал, торговал, по пенни штука, горячими камнями для согревания рук, а Милашка Лавджой, дрожавшая от холода в своем красном платье, продавала то же, что и всегда.

Нед посмотрел на каменные ребра свода, напоминавшие руки множества людей, протянутые к небесам. Всякий раз, заходя в собор, он задумывался о тех людях, тех мужчинах и женщинах, что возвели храм. Многие из них удостоились записи в книге Тимоти – в истории аббатства, которую изучали в школе: каменотесы Том Строитель и его приемный сын Джек; приор Филипп; Мерфин Фицджеральд, который, помимо моста, построил и главную башню собора; а также все камнерезы, мешальщицы раствора, плотники и стекольщики, обычные люди, совершившие это чудо, сумевшие подняться над бесчисленными житейскими хлопотами и сотворить нечто бесконечно прекрасное.

Опустившись на колени, Нед простоял с минуту у алтаря. Благополучное возвращение – это ведь не шутка. Даже на коротком отрезке пути по морю из Франции в Англию кораблям случалось попадать в неприятности, а люди гибли.

Но хватит, пора идти. Его дорога лежит к дому Марджери.

На северной стороне соборной площади, напротив епископского дворца, стоял постоялый двор «Колокол», а рядом строили новый дом. Стройка велась на земле аббатства, а потому Нед предположил, что работы затеял отец Марджери. Наверняка дом будет превосходный, с фонарными окнами и множеством печных труб, самый красивый во всем Кингсбридже.

По главной улице Уиллард дошел до перекрестка. Нынешний дом Марджери находился на углу, через дорогу от здания гильдейского собрания. Конечно, этому дому было далеко до красоты того, который строился, но все же это было большое деревянное сооружение, занимавшее целый акр наиболее дорогостоящей земли в городе.

Нед остановился у двери. Он год напролет воображал себе это мгновение, но теперь, в решающий миг, испытал вдруг дурное предчувствие.

Он постучал.

Пожилая служанка Наоми открыла дверь и пригласила Уилларда пройти в большую переднюю. Она знала Неда с малолетства, но смотрела почему-то так, словно в дом явился чужак подозрительного облика. Нед попросил позвать Марджери, и Наоми ответила, что спросит у хозяйки.

Нед поглядел на картину над очагом, изображавшую распятого Христа. В Кингсбридже признавали только два разряда картин – представление событий из Библии и парадные портреты благородных людей. В богатых французских домах, к изумлению Неда, ему довелось повидать изображения языческих божеств, вроде Венеры с Вакхом, и эти божества бродили по диковинным лесам и носили одеяния, которые так и норовили с них свалиться.

А это что такое? На стене напротив картины с распятием висела карта Кингсбриджа. Нед никогда раньше не видел ничего подобного, а потому принялся изучать карту. На ней было четко обозначено, что город поделен на четыре четверти главной улицей, ведущей с юга на север, и торговой улицей, ведущей с востока на запад. Собор и бывшее аббатство занимали юго-восточную четверть; зловонные городские предместья обосновались в юго-западной части. На карте были отмечены все церкви, а также отдельные дома, в том числе дома Фицджеральдов и Уиллардов. Река служила восточной границей города, а затем как бы подгибалась, словно собачья лапа. Прежде она являлась и южным рубежом, но город перешагнул через водную преграду, спасибо мосту Мерфина, и на дальнем берегу уже разрасталось новое предместье.

Эти два изображения, подумалось Неду, как бы олицетворяли родителей Марджери: ее отец, мужчина с политическим складом ума, явно велел повесить карту, а матушка, ревностная католичка, потребовала картину с распятием.

Вопреки ожиданиям Неда, к нему вышла не Марджери – в переднюю спустился ее брат Ролло[1]. Черноволосый, ростом выше Неда, он везде приковывал к себе женские взгляды. Нед и Ролло вместе ходили в школу, но никогда не дружили. Ролло, будучи на четыре года старше, считался в школе самым умным, и ему поручали следить за младшими учениками, а Нед наотрез отказывался признавать за ним право распоряжаться и отвергал его власть. Хуже того, довольно скоро обнаружилось, что Нед обещает вырасти не менее умным, чем сам Ролло. Поэтому ссоры и стычки между ними продолжались, покуда Ролло не уехал в Оксфорд учиться в Кингсбриджском колледже.

Нед постарался скрыть удивление заодно с раздражением.

– Я видел стройку рядом с «Колоколом», – сказал он вежливо. – Твой отец строит новый дом?

– Да. Этот домишко изрядно устарел.

– Значит, дела в Куме идут неплохо? – Сэр Реджинальд взимал пошлины в порту Кума. Это было весьма прибыльное занятие, а на должность его назначила, став королевой, Мария Тюдор. Так она отблагодарила Фицджеральдов за поддержку.

– А ты, выходит, вернулся из Кале? – спросил Ролло. – И как там?

– Я многому научился. Мой отец построил там причал и амбар, а дядюшка Дик теперь всем заправляет. – Отец Неда умер десять лет назад, и с тех пор делами занималась его мать. – Мы возим английскую железную руду, олово и свинец из Кума в Кале, а оттуда продаем по всей Европе.

Нед не стал уточнять, что Кале был основой их семейного достатка.

– Война не мешает? – Ролло подразумевал, что Англия воевала с Францией, но интересовала его, совершенно очевидно, не сама война, а та угроза, какую она сулила доходам Уиллардов.

– Кале хорошо защищен, – отмахнулся Нед, хотя в глубине души сам в том сомневался. – Его окружают форты, которые прикрывали город все двести лет, что он принадлежит Англии. – Терпение юноши иссякло. – Марджери дома?

– Зачем ты хочешь ее видеть?

Таких вопросов обычно не задают, но Нед предпочел притвориться, что не заметил грубости, и раскрыл свою дорожную суму.

– Я привез ей подарок из Франции. – Он достал из сумы аккуратно сложенный отрез искрящегося шелка лавандового отлива. – Думаю, цвет должен подойти.

– Она не захочет тебя видеть.

Нед нахмурился. Что это значит?

– А мне кажется, захочет.

– Назови хоть одну причину, почему.

Нед помедлил, тщательно подбирая слова:

– Дело в том, Ролло, что я влюблен в твою сестру, и она, по-моему, разделяет мои чувства.

– Позволь тебя заверить, юный Нед, что за год твоего отсутствия многое изменилось, – снисходительно изрек Ролло.

Ерунда какая-то. Должно быть, Ролло над ним попросту потешается, в своей обычной манере.

– Все же будь добр, позови ее.

Ролло улыбнулся, и Нед забеспокоился сильнее прежнего: этакая улыбочка возникала на губах Ролло всякий раз, когда тому разрешали всыпать розог младшим ученикам.

– Марджери помолвлена и скоро выйдет замуж.

– Что? – Нед ошарашенно уставился на брата Марджери, чувствуя себя так, будто его огрели дубинкой по темечку. Да, он не знал, как его встретят, но ничего подобного даже подумать не мог.

Ролло молчал и продолжал улыбаться.

– За кого? – спросил Нед первое, что пришло в голову.

– Она выйдет замуж за виконта Ширинга.

– За Барта? – не поверил Нед. Это было попросту невозможно. Среди всех молодых мужчин страны туповатый и вечно хмурый Барт Ширинг казался последним, кто способен пленить сердце Марджери. Конечно, возможность в один прекрасный день стать графиней Ширинг прельстила бы множество девушек, но Марджери, в чем Нед не сомневался, была не из их числа.

Во всяком случае, так он думал год назад.

– Ты, верно, шутишь? – прибавил Уиллард, помолчав.

Вопрос был глупым, и Нед сам это сообразил. Да, за Ролло водилась привычка измысливать всякие каверзы, но вот склонностью к дурацким розыгрышам он не отличался, потому что не терпел оказываться в смешном положении – а тут его наверняка обсмеяли бы, стань известно другим об этой выдумке.

Ролло пожал плечами.

– О помолвке объявят завтра, на пиру у графа.

Завтра, на двенадцатый день Рождества. Если граф Ширинг устраивает пиршество, значит, семейство Неда точно будет среди приглашенных. И Нед собственным ушами услышит объявление о помолвке – конечно, если Ролло не обманул.

– Она любит его? – выдавил из себя Нед.

Ролло явно не ожидал подобного вопроса, и настала его очередь растеряться.

– Не вижу, с какой бы стати обсуждать это с тобою.

Уклончивость Ролло побуждала предположить, что ответом будет «нет».

– А ты почему так заерзал?

Ролло оскалился.

– Проваливай-ка подобру-поздорову, не то я поколочу тебя, как обычно!

Нед расправил плечи.

– Мы больше не в школе, Ролло. Еще посмотрим, кто кого поколотит.

Ему и вправду хотелось подраться, ярость застилала глаза, и было все равно, кто в итоге возьмет верх. Но Ролло все-таки сдержался. Он просто подошел к входной двери и распахнул ту настежь.

– Уходи, – сказал он.

Нед помедлил. Уходить, не повидавшись с Марджери, было не с руки. Знай он, где ее комната, можно было бы кинуться мимо Ролло, взбежать наверх… Но будет глупо, если он примется открывать все двери подряд в чужом доме.

Уиллард положил отрез шелка обратно в сумку.

– Еще поглядим, чья возьмет. Ты не сможешь держать ее взаперти вечно. Рано или поздно я встречусь с нею.

Ролло не ответил, так и стоял у распахнутой двери.

Неда подмывало пихнуть его, но он справился с соблазном: они теперь мужчины, а мужчины не затевают драк по столь мелким поводам. Что ж, придется уйти. Он снова замешкался, прикидывая, как лучше поступить, ничего не придумал – и вышел наружу.

– Не торопись возвращаться, – бросил Ролло ему вслед.

Нед медленно двинулся в ту сторону, где стоял родительский дом, в котором он когда-то появился на свет.

Дом Уиллардов тоже располагался на главной улице, напротив западного фасада собора. Его не раз перестраивали и расширяли за минувшие годы, а потому здание, со всеми пристройками, словно неприглядно расползалось по нескольким тысячам квадратных футов. Но Нед помнил, что ему нравился этот дом, – с огромными очагами, просторной столовой, где частенько случались веселые посиделки, и с мягкими перинами на кроватях. Владели домом Элис Уиллард и двое ее сыновей – а еще, разумеется, бабушка, мать покойного отца Неда.

Войдя внутрь, Нед застал матушку в общей комнате, которая служила ей кабинетом, когда она покидала амбар на набережной. При виде сына Элис выскочила из-за письменного стола, кинулась к юноше, обняла и расцеловала. Сразу бросилось в глаза, что она пополнела за минувший год, но Нед не стал говорить этого вслух.

Он огляделся. Помещение ничуть не изменилось, и его любимая картина висела на прежнем месте. Эта картина изображала Христа и прелюбодейку, окруженных толпою витийствующих фарисеев, что желали побить женщину камнями. Матушка часто повторяла фразу из Библии: «Кто из вас без греха, первый брось в нее камень»[2]. Отчасти картина ввергала в искушение – груди женщины были обнажены, и не так давно это зрелище вызывало у Неда весьма яркие видения и сны.

Из окна открывался вид на рыночную площадь, за которой высился величественный фасад огромного собора, с длинной вереницей стрельчатых окон и сводчатых арок. Этот вид сопровождал Неда, сколько он себя помнил, менялось разве что небо, то зимнее, то весеннее, то летнее. Почему-то этот вид внушал смутную уверенность в собственных силах. Люди рождаются и умирают, города возникают и исчезают, войны начинаются и заканчиваются, а Кингсбриджский собор будет стоять до самого дня Страшного суда.

– Значит, ты ходил в собор вознести молитву? – сказала матушка. – Молодец.

Нед не стал ее обманывать.

– А потом пошел к Фицджеральдам. – На ее лице промелькнула тень неудовольствия, и он прибавил: – Ты ведь не сердишься, что я сначала пошел туда?

– Сержусь, но не сильно, – ответила Элис. – Я еще помню, каково быть молодой и любить.

Ей исполнилось сорок восемь. После смерти Эдмунда все говорили, что она должна снова выйти замуж, и маленький Нед, которому тогда стукнуло восемь, боялся, что мама приведет в дом сурового отчима. Однако она предпочла остаться вдовой, хотя минуло уже десять лет, и ему все чаще казалось, что матушке никто не нужен.

– Ролло сказал мне, что Марджери собралась за Барта Ширинга.

– Прости, милый, я знала, что кто-нибудь да проговорится. Бедняжка Нед, мне так жаль!

– Разве у ее отца есть право указывать ей, за кого идти замуж?

– Отцы ждут, что их будут слушаться. Нам с твоим отцом не пришлось о таком беспокоиться. Будь у нас дочка… которая бы выжила…

Нед понял, что она имела в виду. До Барни матушка родила двоих девочек. На кладбище с северной стороны собора имелись два крохотных надгробия, и Неду доводилось там бывать.

– Женщина должна любить своего мужа, – убежденно сказал он. – Ты бы не заставляла свою дочь выходить за животное вроде Барта.

– Может быть, сынок, может быть.

– Что не так с этими людьми?

– Сэр Реджинальд верит во власть и силу. Он мэр и думает, что дело олдермена[3] – принимать решения и требовать их исполнения. А когда мэром был твой отец, он говорил, что дело олдермена – править городом и служить городу.

– Это одно и то же! – воскликнул Нед раздраженно. – Только разными словами!

– Нет, – возразила матушка. – Это значит по-разному смотреть на мир.

2

– Я не выйду за Барта Ширинга! – сказала Марджери Фицджеральд своей матери.

Марджери злилась и пребывала в расстроенных чувствах. Двенадцать долгих месяцев она ждала возвращения Неда, думала о нем каждый день, ей не терпелось снова увидеть его кривоватую улыбку и золотистые глаза; а сегодня она узнала от слуг, что Нед вернулся в Кингсбридж и даже заходил к ним домой, но никто ей не сообщил, и он ушел. Она злилась на свою семью за этот жестокий обман и плакала, давая выход бессильной ярости.

– Я не прошу тебя стать женой виконта Ширинга прямо сегодня, – ответила леди Джейн. – Но прошу, чтобы ты с ним поговорила.

Мать и дочь сидели в спальне Марджери. В уголке комнаты стоял prie-dieu, маленький складной алтарь, перед которым девушка преклоняла колени дважды день, лицом к распятию на стене, и считала молитвы по нитке резных бус слоновой кости. Прочая обстановка кричала о достатке семьи – широкая кровать под балдахином, с периной и богато расшитыми занавесями, большой, украшенный резьбой дубовый сундук для многочисленных платьев, гобелен, изображавший лес…

Эта комната повидала за многие годы немало споров с матерью. Но теперь Марджери стала взрослой. Она не отличалась высоким ростом, но была все же выше и крепче своей крохотной, пусть и обладавшей неукротимым норовом родительницы, а потому никто не взялся бы утверждать, что выяснение отношений, дойди оно до рукоприкладства, непременно завершится победой леди Джейн и унижением Марджери.

– Зачем? – кисло осведомилась дочь. – Он явится сюда ухаживать за мной. Если я заговорю с ним, он примет это за поощрение. А потом взбеленится пуще прежнего, когда узнает правду.

– Ты могла бы проявить вежливость.

Марджери окончательно расхотелось говорить о Барте.

– Почему вы не сказали мне, что Нед вернулся? Вы меня обманули!

– Я сама узнала, только когда он ушел. Один Ролло его видел.

– Ну да! Значит, не ты велела ему перехватить Неда?

– Дети должны поступать так, как велят им родители, – изрекла леди Джейн. – В Писании сказано: почитай отца твоего и мать твою, так заповедано Господом[4].

Всю жизнь, с самого детства, Марджери приходилось с этим бороться. Она знала, что Бог ждет от нее послушания, но росла своевольной бунтаркой, как часто говорили ей родители, и обнаружила, что быть праведной и послушной чрезвычайно тяжело. Однако если кто-либо указывал ей на недопустимость такого поведения, она признавала свою вину и каялась, ибо Божья воля была важнее всего на свете, и Марджери о том не забывала.

– Прости, мама, – сказала она.

– Ступай и поговори с Бартом, – повторила леди Джейн.

– Хорошо.

– Но прежде причешись, милая.

Это замечание вновь заставило девушку взбрыкнуть.

– С моей прической все в порядке! – бросила она и, прежде чем мать успела возразить, выскочила из комнаты.

Барт ждал внизу, щеголяя новыми рейтузами соломенного оттенка. Он развлекался тем, что дразнил собаку – протягивал той кусок ветчины и отнимал руку в самый последний миг.

Леди Джейн, спустившаяся следом за Марджери, распорядилась:

– Отведи лорда Ширинга в библиотеку и покажи ему книги.

– Книги? Он их терпеть не может!

– Марджери!

– Я с удовольствием посмотрю книги, – вмешался Барт.

Марджери пожала плечами.

– Тогда прошу.

Вдвоем они двинулись в соседнюю комнату. Марджери нарочно оставила дверь открытой, но леди Джейн не торопилась присоединиться к дочери.

Книги ее отца занимали три полки.

– Господи боже, сколько их у вас! – восхитился Барт. – Целую жизнь придется потратить, чтобы прочесть.

Книг в доме было около пяти десятков, куда больше, чем обычно встречалось за пределами университетов или храмовых библиотек. Они вдобавок служили свидетельством семейного достатка, и некоторые из них были на французском и на латыни.

Марджери попыталась проявить радушие.

– Вот «Стезя увеселений»[5], – сказала она, беря книгу на английском с полки. – Тебе может понравиться.

Барт ухмыльнулся и придвинулся ближе.

– Повеселиться я всегда не прочь, – поведал он, довольный собственным остроумием.

Марджери отступила на шаг.

– Это длинная поэма о рыцаре, который много учился.

– А. – Барт мгновенно утратил интерес к книге. Поглядев на полку, он вытащил «Книгу о еде». – Вот это дело. Жена должна заботиться о том, чтобы муж хорошо ел, согласна?

– Разумеется. – Марджери отчаянно старалась подыскать тему для разговора. Что вообще интересует Барта? Может, это? – Люди винят королеву в нашей войне с Францией.

– А она-то чем провинилась?

– Ну, болтают, что Испания с Францией сцепились из-за владений в Италии, Англия тут вообще ни при чем, а мы вмешались только потому, что королева Мария приходится женой королю Фелипе Испанскому[6] и вынуждена его поддерживать.

Барт кивнул.

– Жена во всем и всегда следует за мужем.

– Потому-то девушкам надо быть разборчивее. – Увы, этот откровенный намек остался без внимания, и Марджери продолжила: – Поговаривают, что нашей королеве не стоило выходить замуж за чужеземного государя.

– Довольно политики, – сказал Барт, очевидно уставший от этой темы. – Женщинам следует оставить эти дела своим мужьям.

– У женщин столько обязанностей перед мужьями, – проговорила Марджери, понимая, что Барт не ощутит иронии в ее фразе. – Мы должны их кормить, подчиняться им, оставить им политику… Я рада, что у меня нет мужа. Так намного проще жить.

– Но каждой женщине нужен мужчина.

– Знаешь, давай поговорим о чем-нибудь еще.

– Я серьезно. – Он зажмурился, словно сосредотачиваясь, а затем выдал короткую, заранее отрепетированную речь: – Ты самая красивая женщина на свете, и я люблю тебя. Пожалуйста, будь моей женой.

– Нет! – воскликнула она, не сумев сдержаться.

У Барта был озадаченный вид. Он не понимал, как ему теперь себя вести, потому что готовился, похоже, к совершенно другому ответу.

Помолчав, он сказал:

– Моя жена когда-нибудь станет графиней!

– Тогда женись на той, кто жаждет этого всем сердцем.

– А ты не хочешь?

– Нет. – Марджери мысленно укорила себя за резкость. Придется говорить прямо, намеков он попросту не понимает. – Барт, ты сильный и привлекательный и очень храбрый, я уверена, но я никогда не смогу полюбить тебя. – На память снова пришел Нед; уж с ним-то ей ни разу не случалось мучиться в поисках повода для разговора. – Я выйду замуж за того, кто умен и заботлив и кто хочет, чтобы его жена была не просто старшей над служанками.

Ну вот, такое должно быть понятно даже Барту.

Он шевельнулся – с удивительной прытью оказался рядом и взял ее за руку. Хватка у него была стальная.

– Женщин надо подчинять, – заявил он.

– Кто тебе это сказал? Уж всяко не я!

Марджери попыталась вырваться, но не смогла.

А он привлек девушку к себе и поцеловал.

В другой день, пожалуй, она бы отвернулась, только и всего. Подумаешь, поцелуй, эка невидаль. Но сегодня она злилась и страдала из-за несостоявшейся встречи с Недом. В голове роились живые картины того, что могло бы случиться, но не случилось: как бы она его целовала, как ерошила бы волосы, как прижималась бы к нему… Воображаемая фигура Неда сделалась вдруг столь близкой, что объятия Барта ввергли Марджери в ужас. Не задумываясь, она двинула коленом ему ниже пояса, изо всех сил.

Барт взревел от боли и ярости, выпустил Марджери и со стоном согнулся пополам – глаза зажмурены, обе руки между ляжками.

Марджери бросилась к двери, но, прежде чем она успела выбежать из комнаты, в библиотеку вступила леди Джейн, должно быть, подслушивавшая снаружи.

Мать посмотрела на Барта, сразу сообразила, что произошло, повернулась к Марджери и процедила:

– Глупая девчонка!

– Я не выйду за это животное! – крикнула Марджери и расплакалась.

Следом за матерью появился отец. Он был высок и черноволос, как Ролло, но его лицо, в отличие от лица сына, было густо усыпано веснушками.

– Ты пойдешь за того, кого выберет твой отец, – холодно сказал он.

Эти зловещие слова напугали Марджери. Она заподозрила, что могла недооценить решимость своих родителей. Было ошибкой выплескивать раздражение. Надо поскорее успокоиться и мыслить логически.

Все еще возбужденная, но сумевшая себя обуздать, она произнесла:

– Я вам не принцесса! Мы джентри[7], а не аристократы. Мой брак не обязан быть политическим союзом. Я – дочь купца. Люди вроде нас политических браков не устраивают.

Это разъярило сэра Реджинальда, его лицо побагровело.

– Я – рыцарь!

– Но не граф!

– Я веду свой род от Ральфа Фицджеральда, ставшего графом Ширинга двести лет назад! И Барт тоже! А Ральф Фицджеральд был сыном сэра Джеральда и братом Мерфина, строителя моста. В моих жилах течет кровь английского дворянства!

Марджери устрашилась сильнее прежнего: она не только осмелилась пойти против несгибаемой воли отца, но и уязвила его семейную гордость. Этакое сочетание преодолеть будет непросто. Ладно, главное – ни за что не проявлять слабость.

Она повернулась к Барту. Уж ему-то вряд ли нужна невеста, не желающая выходить замуж.

– Приношу извинения, лорд Ширинг, но я выйду за Неда Уилларда.

– Святые угодники! – возмутился сэр Реджинальд. – Не бывать этому!

– Но я люблю Неда Уилларда!

– Ты слишком молода, чтобы хоть в кого-то влюбляться! А твои Уилларды вдобавок почти протестанты!

– Они ходят к мессе, как и положено.

– Все равно! Ты выйдешь за виконта Ширинга!

– Нет, – сказала Марджери, спокойно и решительно.

Барт между тем постепенно приходил в себя.

– Знал ведь, что с нею будет непросто, – пробормотал он.

– Ей просто нужна твердая рука, – пояснил сэр Реджинальд.

– То есть порка?

Леди Джейн поспешила вмешаться.

– Подумай как следует, Марджери, – предложила она. – Однажды ты станешь графиней, а твой сын родится графом.

– Только это вам и нужно! – Марджери услышала, как ее голос срывается в крик, но ничего не могла с собою поделать. – Хотите, чтобы ваши внуки родились знатными, да?! – По вытянувшимся лицам родителей она поняла, что угадала, и презрительно добавила: – Ну так вот, я не стану племенной кобылой, сколько бы вы ни грезили о знатности!

Едва выпалив эти слова, она сообразила, что зашла слишком далеко. Ее оскорбление поразило отца в самое больное место.

Сэр Реджинальд расстегнул ремень.

Марджери испуганно попятилась – и наткнулась на письменный стол. Не сбежать… Отец схватил ее левой рукой за шею, притянул к себе. Перед глазами мелькнула медная пряжка ремня, и девушке сделалось настолько страшно, что она взвизгнула.

Сэр Реджинальд кинул дочь на стол, заставил унизительно согнуться. Марджери пыталась вырваться, но с отцом ей было не справиться, он легко ее удерживал.

– Пожалуйста, оставьте нас, лорд Ширинг, – попросила леди Джейн.

Эта просьба напугала девушку еще сильнее.

Хлопнула дверь, ремень со свистом распорол воздух, боль пронзила заднюю поверхность бедер. Тонкое платье не смогло защитить от удара. Марджери завопила – раз, другой, третий…

– Думаю, хватит, Реджинальд, – снова подала голос мать.

– Пожалеешь розгу – испортишь ребенка, – возразил отец. С этой прописной истиной дети были знакомы не понаслышке, ведь все взрослые считали порку самым надежным средством вразумления непослушных юнцов.

– Вообще-то в Библии сказано по-другому, – поправила леди Джейн. – Там говорится: «Кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына; а кто любит, тот с детства наказывает его»[8]. Сына, не дочь.

Сэр Реджинальд хмыкнул.

– В Писании, жена, также сказано: «Не оставляй юноши без наказания»[9], разве нет?

– Она почти взрослая. И мы оба знаем, что Марджери бесполезно так учить. От наказаний она только больше упрямится.

– Так что нам делать?

– Положись на меня. Я потолкую с нею, когда она успокоится.

– Хорошо. – Согласие отца вроде бы означало, что с унижением покончено, но тут ремень свистнул снова, боль вновь пронзила исстрадавшиеся бедра, и девушка опять не сдержала вопля. А потом отцовские сапоги протопали по полу, сэр Реджинальд вышел из библиотеки, и все и вправду закончилось.

3

Нед не сомневался, что встретит Марджери на пиру у графа Суизина. Ведь ее родители вряд ли смогут удержать девушку взаперти. Это все равно что прилюдно устроить скандал. Все сразу примутся судачить, почему Марджери не приехала.

Оставленные повозками колеи в грязи замерзли, Недов пони шел осторожно, выбирая, куда ступить на коварной поверхности. Исходившее от животного тепло согревало тело, но вот руки и ноги стыли от холода. Рядом с Недом, верхом на приземистой кобыле с широким крупом, ехала мать.

Владение графа Ширинга, Новый замок, располагалось в дюжине миль от Кингсбриджа. Дорога заняла почти половину короткого зимнего дня, и Нед изнывал от нетерпения. Он должен повидаться с Марджери, и не только потому, что ему безумно хочется ее увидеть; нет, необходимо разобраться, что, черт подери, происходит.

Наконец впереди показался замок. Новым его прозвали еще полторы сотни лет назад. Совсем недавно граф возвел себе дом на развалинах средневековой крепости. Стужа выбелила уцелевшие остатки старинных укреплений, сложенные из того же серого камня, что и стены кингсбриджского собора, украсила их затейливыми узорами. Подъехав ближе, Нед различил звуки празднества – громкие приветствия, хохот и музыку, которую играли деревенские музыканты: рокотал барабан, звала плясать скрипка, завывали волынки. Гомон голосов и прочий шум обещали жар от костров, горячую еду и что-нибудь крепкое для поднятия духа.

Нед наподдал пятками, пуская лошадь рысью. Ему не терпелось добраться до места и положить конец своему смятению. Неужто Марджери и впрямь любит Барта Ширинга и готова выйти за того замуж?

Дорога вела к воротам. Грачи, восседавшие на замковых стенах, встречали вновь прибывающих хриплыми криками, словно насмехаясь над ними. Подъемный мост давно исчез, ров засыпали, однако в надвратной башенке до сих пор сохранились узкие бойницы. Нед миновал ворота и въехал на заполненный людьми двор. Разряженные гости бродили среди лошадей и повозок, мимо сновали графские слуги. Нед передал поводья своего пони конюху и присоединился к тем, кто вереницей двигался к дому.

Марджери нигде не видно.

На дальней стороне двора возвышалось современное кирпичное здание, примыкавшее к старинным замковым постройкам; его будто подпирали с обоих краев часовня и пивоварня. За те четыре года, что минули с возведения дома, Неду довелось лишь единожды тут побывать, и он не мог не восхититься чередой больших окон и рядами печных труб на крыше. Затмевавшее собою дома богатейших торговцев Кингсбриджа, это здание было самым крупным из всех, какие юноше случалось видеть; возможно, в Лондоне найдутся дома и побольше, но там он никогда не бывал.

Граф Суизин утратил свое положение в правление Генриха Восьмого, ибо не одобрял затеянного королем разрыва с папой, зато пять лет назад, когда к власти пришла ревностная католичка Мария Тюдор, он снова сделался богатым и важным и пользовался покровительством короны. Все это сулило роскошный пир.

Нед вошел в дом и очутился в просторной зале с потолком высоко вверху. Благодаря большим окнам в зале было светло даже зимним днем. Стены были отделаны лакированными дубовыми панелями, поверх которых висели шпалеры с изображением охотничьих сцен. В двух громадных очагах, по одному в каждом конце длинного помещения, потрескивали горящие дрова. На галерее, что тянулась вдоль трех из четырех стен, наяривали те самые музыканты, чью игру юноша услышал издалека. А высоко на четвертой стене красовался портрет отца графа Суизина, с графским жезлом в руке.

Некоторые гости, разбившись на восьмерки, отплясывали задорный деревенский танец, то брались за руки, образуя подвижные круги, то расходились, чтобы выкинуть коленце-другое. Прочие вели разговоры, возвышая голоса, чтобы перекричать музыку и топот ног плясунов. Нед взял деревянную чашку с горячим сидром и стал осматриваться.

Поодаль, неодобрительно поглядывая на пляшущих, стоял судовладелец Филберт Кобли с семейством; все они были одеты в черное с серым. Кингсбриджские протестанты были этаким наполовину тайным кружком – все знали, что они есть, и многих могли бы назвать поименно, однако их существование в открытую не признавалось; точно так, подумалось Неду, как с теми мужчинами, что любят мужчин, а не женщин. Конечно, протестанты не сознавались в своих убеждениях, потому что тогда их стали бы пытать, требуя отречения, и сожгли бы на костре, посмей они отказаться. Когда их спрашивали, во что они верят, эти люди обычно отвечали уклончиво. Они исправно посещали католические богослужения, как полагалось по закону, однако не упускали случая осудить непристойные песенки, платья с глубоким вырезом, обнажавшие грудь, и пьянство священников. А одеваться скромно закон не запрещал.

Нед был знаком почти с каждым из гостей. С более молодыми из них он вместе ходил когда-то в кингсбриджскую грамматическую школу, а девиц дергал за волосы по воскресеньям после службы. С более старшими, местными нобилями, ему тоже доводилось встречаться, ибо они постоянно заходили по делам к его матери.

Высматривая Марджери, он вдруг заметил незнакомца, длинноносого мужчину лет тридцати-сорока, с редеющими темно-русыми волосами и щегольской бородкой, подстриженной по последним веяниям. Невысокий и худощавый, этот незнакомец был облачен в темно-красный камзол, выглядевший неприлично дорогим. Он беседовал о чем-то с графом Суизином и сэром Реджинальдом Фицджеральдом. Неда поразило поведение местных нобилей: хорошо одетый незнакомец был им явно не по нраву – вон, Реджинальд скрестил руки на груди, а Суизин широко расставил ноги и подбоченился, – однако слушали они очень внимательно.

Музыканты доиграли очередную мелодию, и в наступившей относительной тишине Нед заговорил с Дэниелом, сыном Филберта Кобли; на пару лет старше Неда, тот отличался полнотой, лицо у него было круглое и бледное.

– Кто это? – спросил Нед, указывая на мужчину в красном камзоле.

– Сэр Уильям Сесил, управляет владениями принцессы Елизаветы.

Елизавета Тюдор приходилась королеве Марии младшей единокровной сестрой.

– Слыхал я о нем, – проговорил Нед. – Он же был канцлером, да?

– Верно.

В ту пору Нед был еще слишком молод, чтобы следить за политикой, но имя Сесила ему запомнилось: матушка часто восхищалась этим человеком. На вкус Марии Тюдор, Сесил недостаточно доказал свою приверженность католичеству, и, став королевой, она отправила канцлера в отставку, а потому теперь он исполнял куда более скромные обязанности, приглядывая за имуществом Елизаветы.

Интересно, что он здесь делает?

Матушке наверняка захочется увидеть Сесила своими глазами. Вдобавок гость явно привез какие-то новости, а Элис была поистине одержима новостями. Она сызмальства внушала сыновьям, что знания способны принести богатство – или уберечь от разорения. Но, поискав взглядом мать, Нед внезапно заметил Марджери и мгновенно забыл об Уильяме Сесиле.

Облик Марджери его потряс. Она выглядела совсем взрослой, будто прошло пять лет, а не всего один год. Вьющиеся русые волосы уложены в изысканную прическу и прикрыты мужской шляпой с пышными перьями. Белый кружевной воротничок облегал шею и будто освещал лицо девушки. Невысокая ростом, она вовсе не была худой, и жесткий лиф светло-голубого платья не скрывал милых взору округлостей фигуры. Как обычно, ее лицо не знало покоя. Она то улыбалась, то поднимала брови, то наклоняла голову, а выражения удивления, недоверия, насмешки и восторга сменяли друг друга. Нед понял, что таращится на нее, как было всегда, и на мгновение возникло такое чувство, словно в зале нет никого, кроме них двоих.

Очнувшись от столбняка, он стал протискиваться сквозь толпу.

Марджери заметила его. Сперва ее лицо озарилось довольной улыбкой, и это несказанно обрадовало Неда; затем, как погода весенним днем, все резко изменилось и на лице девушки отразилось беспокойство. Чем ближе он подходил, тем шире становились ее глаза, в которых читался испуг; она словно просила его уйти, но Нед не отступал. Им нужно поговорить!

Оказавшись рядом, он не успел раскрыть рта – Марджери его опередила.

– Иди за мной, как только начнут «Охоту на оленя», – велела она негромко. – И ничего не спрашивай.

«Охотой на оленя» называлась старинная игра наподобие пряток, молодежь часто затевала эту игру на праздниках. Нед был готов бежать за девушкой немедля. Но все-таки не удержался от того, чтобы не перемолвиться словечком прямо сейчас.

– Ты любишь Барта Ширинга? – спросил он.

– Нет. Уходи, потом поговорим.

Слава богу! Но это еще не все…

– А замуж за него собираешься?

– Нет, пока у меня хватит сил посылать его к дьяволу.

Юноша ухмыльнулся.

– Ладно, тогда я подожду.

Он отошел от Марджери, сам не свой от счастья.

4

Ролло с тревогой наблюдал за тем, как сестра общается с Недом Уиллардом. Общение выдалось недолгим, но они явно говорили о чем-то важном. Вчера, когда отец выпорол Марджери, он подслушивал у двери в библиотеку и был согласен с матерью – наказание лишь сделает Марджери еще упрямее.

Ему не хотелось, чтобы сестра вышла за Неда. И то, что Нед никогда Ролло не нравился, было меньшим из зол. Куда важнее было то, что Уилларды потакали протестантам. Эдмунд Уиллард ничуть не возмущался, когда король Генрих выступил против католической церкви. Ну да, он столь же равнодушно воспринял торжество католицизма, наставшее при королеве Марии, и это еще больше уязвляло Ролло. Юноша не терпел людей, не выказывавших должного уважения вере. Ведь слово церкви должно быть законом.

Вдобавок свадьба с Недом Уиллардом никоим образом не укрепит положение Фицджеральдов, это будет обычный союз двух преуспевающих торговых семейств. А вот Барт Ширинг способен ввести Фицджеральдов в ряды знати. Спроси его кто угодно, Ролло бы ответил, что положение семьи важнее всего на свете, кроме Божьей воли.

Танцы прекратились, слуги графа стали втаскивать козлы и класть на них доски; получился Т-образный стол, «ножка» которого протянулась по всей длине залы. Потом они принялись накрывать этот стол – и вели себя, как подумалось Ролло, с достойной осуждения безалаберностью, как попало и без надлежащей аккуратности расставляя по белой скатерти глиняные кружки и блюда с хлебом. А все потому, что нет женщины, которая за ними присмотрела бы: графиня умерла два года назад, и Суизин пока так и не женился снова.

– Отец зовет вас, мастер Фицджеральд, – сообщил слуга. – Он у графа.

Следом за слугой Ролло прошел в комнату с письменным столом и стойкой с бухгалтерскими книгами – похоже, именно здесь граф Суизин занимался делами.

Сам граф восседал в громадном кресле, напоминавшем трон. Он был высок и привлекателен, как и его сын, однако многолетняя привычка к хорошей еде и обильным возлияниям сказалась на его фигуре, да и нос заметно покраснел. Четыре года назад он потерял почти все пальцы на левой руке в сражении при Хартли-Вуд[10], но нисколько не пытался спрятать свое увечье – наоборот, даже выставлял напоказ, очевидно гордясь полученной раной.

Отец Ролло, сэр Реджинальд, сидел рядом с графом, поджарый и сосредоточенный, этакий леопард рядом с медведем.

Еще в комнате присутствовал Барт Ширинг, а также, к удивлению и раздражению Ролло, там были Элис Уиллард и ее сын Нед.

Уильям Сесил сидел на низеньком стуле перед шестью местными; хотя со стороны выглядело, будто он один против всех, у Ролло сложилось ощущение, что именно чужак здесь за главного.

Сэр Реджинальд спросил Сесила:

– Не возражаете, если мой сын к нам присоединится? Он учился в Оксфорде и изучал право в судебных иннах[11] Лондона.

– Я рад видеть молодое поколение, – дружелюбно отозвался Сесил. – Своего сына я тоже обычно приглашаю на деловые встречи, пускай ему всего шестнадцать. Чем раньше начнешь, как говорится, тем быстрее научишься.

Разглядывая Сесила, Ролло заметил три бородавки на правой щеке гостя; в его густой русой бороде проступала седина. Сэр Уильям в молодости, в правление Эдуарда Шестого, был могущественным сановником; хотя ему не исполнилось еще и сорока, его словно окутывал покров власти и мудрости, свойственный людям, которые гораздо старше.

Граф Суизин нетерпеливо заерзал в своем кресле.

– Сэр Уильям, меня там ожидает сотня гостей. Может, вы наконец расскажете нам то, что собирались, иначе мне придется долго оправдываться.

– Разумеется, милорд, – ответил Сесил. – Королева не беременна.

Ролло фыркнул, и в этом звуке было поровну удивления и недовольства.

Королева Мария и король Фелипе отчаянно пытались зачать наследника сразу двух корон, английской и испанской. Однако встречались супруги крайне редко, слишком занятые государственными делами в своих отстоявших далеко друг от друга королевствах. Потому в обеих странах началось бурное ликование, когда Мария объявила, что ждет ребенка и должна разрешиться от бремени в следующем марте. Судя по всему, это объявление было чересчур поспешным.

– Такое уже бывало, – хмуро проговорил сэр Реджинальд.

Сесил утвердительно кивнул.

– Да, это вторая ложная беременность.

– Ложная? – переспросил граф Суизин с озадаченным видом. – Что это значит?

– Выкидыша не было, – многозначительно ответил Сесил.

Сэр Реджинальд пояснил:

– Ей так хотелось ребенка, что она убедила себя, будто находится в тягости, а на самом деле это не так.

– Понятно, – протянул Суизин. – Женская глупость.

Элис Уиллард оскорбленно вскинулась, но граф не обратил на нее ни малейшего внимания.

– Вполне вероятно, – продолжал Сесил, – что наша королева навсегда останется бездетной.

Ролло стал мысленно перебирать возможные последствия. Долгожданное дитя ревностной католички королевы Марии и не менее стойкого в вере короля Фелипе воспитывали бы по всем заповедям католиков, а значит, от него можно и нужно было бы ожидать покровительства семьям наподобие Фицджеральдов. Но если Мария умрет, не оставив потомства, о покровительстве можно забыть.

Сесил, должно быть, догадался об этом давным-давно.

– Переход власти к новому государю – опасная пора для любой страны, – произнес сэр Уильям.

Ролло стиснул зубы, справляясь с приступом страха. Если Англия вернется к протестантству, семейство Фицджеральдов лишится всего, чего добилось за последние пять лет.

– Я стремлюсь к тому, чтобы переход прошел гладко и без кровопролития, – продолжал Сесил. – И приехал сюда побеседовать с тремя наиболее важными персонами, правителем графства, мэром Кингсбриджа и самым богатым торговцем, и попросить вас о помощи.

Доверительный тон порождал впечатление, будто Сесил – верный слуга, заботящийся о своей госпоже, но Ролло почему-то виделся в нем опасный заговорщик.

– И чем же мы можем вам помочь? – спросил граф Суизин.

– Поддержите мою госпожу, принцессу Елизавету.

– Вы допускаете, что Елизавета может унаследовать трон? – с вызовом осведомился Суизин.

– У Генриха Восьмого было трое детей[12], – изрек банальность Сесил. – Его сын Эдуард Шестой, мальчик-король, скончался прежде, чем успел обзавестись наследником. Поэтому королевой стала старшая дочь Генриха, Мария Тюдор. Дальше – чистая логика. Если королева Мария умрет бездетной, подобно королю Эдуарду, следующей в очереди на престол стоит другая дочь Генриха, Елизавета Тюдор.

Ролло счел, что пора вмешаться в разговор. Нельзя оставлять без ответа эти изменнические речи, а он – единственный законник среди присутствующих. Юноше хотелось рассуждать столь же негромко и внушительно, как это удавалось Сесилу, но, несмотря на все усилия, он ясно расслышал нотку беспокойства в своем голосе.

– Елизавета – незаконная дочь! – воскликнул он. – Генрих ведь так и не женился на ее матери. А его развод с предыдущей женой не был утвержден папой!

– Бастарды не вправе наследовать имущество и титулы, – добавил граф Суизин, – все это знают.

Ролло моргнул. Именовать Елизавету бастардом в лицо ее советнику было, пожалуй, грубовато. Суизину, к сожалению, вообще свойственны простецкие манеры, а сейчас, Ролло в том не сомневался, граф глубоко уязвил внешне хладнокровного Сесила. Возможно, этот человек угодил в опалу, но не стоит злить того, кто наверняка сохранил влияние и власть.

Впрочем, Сесил пропустил слова Суизина мимо ушей.

– Развод был одобрен английским парламентом, – напомнил он вежливо.

– Мне говорили, что Елизавету учили протестанты, – не сдавался Суизин.

Вот оно, подумал Ролло.

Сесил улыбнулся.

– Она повторяла мне много раз, что, если станет королевой, постарается сделать так, чтобы ни один англичанин впредь не лишался жизни за свою веру.

– Хорошее намерение, – вставил Нед Уиллард. – Никому не нужно, чтобы люди продолжали гибнуть.

Обычное дело для Уиллардов, хмыкнул про себя Ролло: все, что угодно, лишь бы жить спокойно.

Граф Суизин, раздражаясь все сильнее, не отступался.

– Католицизм или протестантство? Она должна выбрать, третьего не дано.

– Не соглашусь, – откликнулся Сесил. – Она верит в терпимость.

– Терпимость? – презрительно повторил Суизин. – И что мы должны терпеть? Ересь? Богохульство? Безбожие?

Для Ролло гнев Суизина был вполне оправданным, однако чувства не могли служить заменой законам. У католической церкви имелось собственное мнение насчет того, кто должен стать следующим правителем Англии.

– В глазах всего света истинной наследницей трона является другая Мария, королева Шотландии[13].

– Ничего подобного, – возразил Сесил, явно ожидавший услышать такой довод. – Мария Стюарт – лишь внучатая племянница короля Генриха, тогда как Елизавета Тюдор – его дочь.

– Незаконнорожденная дочь!

Снова заговорил Нед Уиллард:

– Я видел Марию Стюарт, когда был в Париже. С нею самой я не беседовал, но был в одной из наружных зал Лувра, когда она проходила через них. Она высокая и красивая.

– Что за ерунду ты несешь! – процедил Ролло. – Здесь-то это при чем?

– Ей пятнадцать, – сказал Нед и пристально поглядел на Ролло. – Столько же, сколько твоей сестре Марджери.

– С какой стати…

Нед перебил, повысив голос:

– Кому-то кажется, что девушки в пятнадцать лет слишком молоды, чтобы выбирать себе мужа, а тем более – править страной.

Ролло резко втянул воздух, а его отец что-то неодобрительно пробормотал. Сесил нахмурился, сообразив, похоже, что слова Неда полны смысла, недоступного посторонним.

– Мне рассказывали, что Мария говорит на французском и шотландском, – продолжал Нед, – зато по-английски и двух слов не свяжет.

– Закону это безразлично, – ответил Ролло.

– А все прочее? Мария помолвлена с принцем Франциском, наследником французского трона. Англичане не одобряют брак нашей королевы с королем Испании, а уж королеву, которая замужем за королем Франции, они примут еще враждебнее.

– Решения о том, кому править, принимает не народ, – сказал Ролло.

– Наверняка не обойдется без крови, а тогда народ может взяться за серпы и топоры, и к нему придется прислушаться.

– Именно это я пытаюсь предотвратить, – заявил Сесил.

Да, опасность существует, и она велика, мысленно признал Ролло. Прежде чем он подыскал ответ, снова подал голос Суизин:

– Какая она, ваша Елизавета? Какая она в жизни? Я никогда ее видел.

Сам Ролло предпочел бы и далее обсуждать важнейший вопрос престолонаследия, однако Сесил охотно воспользовался возможностью, которую открыл для него своим несвоевременным вмешательством граф Суизин.

– Женщин образованнее, чем она, мне встречать едва ли доводилось. На латыни она изъясняется столь же бегло, как по-английски, а еще говорит на французском, испанском и итальянском и пишет по-гречески. Скорее всего, признанной красавицей ей не быть, но она умеет очаровывать мужчин, и те находят ее прелестной. От своего отца, короля Генриха, она унаследовала крепость духа и будет править твердо и решительно.

Этот Сесил точно влюблен в свою Елизавету, подумалось Ролло. Но не это главное. Противникам Елизаветы приходилось полагаться исключительно на крючкотворские доводы, потому что иных оснований спорить почти не имелось. Выглядело так, будто Елизавета достаточно взрослая, достаточно мудрая и достаточно решительная для того, чтобы править Англией. Быть может, она протестантка, но ей хватает ума это скрывать, а доказательствами католики не располагают.

Протестантка на троне – такая мысль привела Ролло в ужас. Она, конечно же, станет преследовать католические семейства. И Фицджеральдам уже никогда будет не оправиться от подобного удара.

– Что ж, – сказал Суизин, – если она выйдет замуж за доброго католика, который будет держать ее в узде, можно, пожалуй, и согласиться.

Ролло поежился, постаравшись, чтобы движение не бросилось в глаза. Граф же противно захихикал: должно быть, ему вообразилось, как он обуздывает принцессу.

– Буду иметь в виду, – сухо ответил Сесил. Тут прозвонил колокольчик, созывавший гостей за стол, и опальный сановник встал. – Я прошу лишь, чтобы вы не спешили с умозаключениями. Дайте принцессе Елизавете проявить себя.

Он и прочие вышли из комнаты, а сэр Реджинальд и Ролло задержались.

– Думаю, мы вывели его на чистую воду, – сказал Реджинальд.

Ролло покачал головой. Временами ему хотелось, чтобы отец обладал более изворотливым умом.

– Сесил еще до своего приезда к нам знал, что верные королеве католики вроде тебя и Суизина никогда не поддержат Елизавету.

– Наверное, ты прав, – согласился отец. – Уж об этом-то его должны были известить.

– А еще он умный человек.

– Тогда зачем он сюда приехал?

– Я себя спрашиваю о том же, – признался Ролло. – Сдается мне, он приехал оценить силы своих врагов.

– Ого! – воскликнул отец. – Смело, смело.

– Пойдем за стол, – подвел итог сын.

5

Нед не находил себе места. Он не мог дождаться, пока гости насытятся и напьются, и весь извелся в ожидании игры в «Поймай оленя». Однако в тот самый миг, когда со стола убрали сладости, мать перехватила его взгляд и поманила к себе.

Он заметил, что она оживленно беседует о чем-то с сэром Уильямом Сесилом. Рядом с посланцем Елизаветы Элис Уиллард казалась весьма дородной, в своем пышном платье кингсбриджского алого шелка, расшитом золотыми нитями, и с медальоном Приснодевы на шее, который она носила, чтобы избежать упреков в протестантстве. Неду очень хотелось притвориться, будто он не заметил движения материнской руки. Игра начнется, покуда слуги будут убирать со стола, а актеры станут готовиться к пьесе. Юноша не знал и не догадывался, что задумала Марджери, но был полон желания это выяснить. Впрочем, Элис была не только любящей, но и суровой матерью, неповиновения она не потерпит, так что придется идти.

– Сэр Уильям хочет тебя кое о чем расспросить, – сказала мать.

– Польщен, – вежливо и коротко ответил Нед.

– Расскажи мне о Кале, – попросил Сесил. – Насколько понимаю, ты только что оттуда?

– Я уехал за неделю до Рождества, а домой вернулся вчера.

– Вряд ли мне нужно объяснять вам с матерью, насколько этот город важен для английской торговли. К тому же тот факт, что мы владеем малой частью Франции, тешит наше самолюбие.

Нед кивнул.

– А французы из-за этого сильно злятся.

– Пусть их. Скажи, какой настрой проживающих там англичан?

– Обычный. – Нед пожал плечами, ощущая растущее беспокойство. Сесил расспрашивал его не без причины, должен быть какой-то повод. Кстати, и матушка глядит непривычно хмуро. Ладно, разберемся. – Когда я уезжал, они продолжали праздновать поражение французов под Сен-Кантеном, в августе[14]. Они думают, что война Англии с Францией теперь уж точно их не коснется.

– Мне бы их уверенность, – пробормотал Сесил.

Нед нахмурился.

– Кале окружен фортами – Сангат, Фретюн, Ньель…

– А если эти укрепления падут? – перебил Сесил.

– В самом городе триста семьдесят пушек.

– Ты хорошо осведомлен. А люди осаду выдержат?

– Еды запасено на три месяца. – Нед позаботился о том, чтобы выяснить все это перед своим отъездом: он знал, что матушка потребует подробный отчет. – Что происходит, мама? – спросил он, поворачиваясь к Элис.

– Французы захватили Сангат в первый день января, – ответила та.

Не может быть!

– Как такое могло случиться?

– Французское войско тайно собиралось в близлежащих поселениях, – пояснил Сесил. – Они застали гарнизон Кале врасплох.

– А кто командовал французами?

– Франсуа, герцог де Гиз.

– Меченый! – воскликнул Нед. Этот успевший войти в предания воин считался лучшим полководцем Франции.

– Так что теперь город наверняка в осаде.

– Но ведь он не пал?

– Насколько нам известно – нет, однако последние вести поступили пять дней назад.

Нед снова повернулся к Элис.

– От дядюшки Дика ничего?

Элис Уиллард покачала головой.

– Из осажденного города письмо не отправишь.

Неду вспомнились его родичи – тетушка Бланш, стряпуха из которой куда лучше, чем Джанет Файф, хотя самой Джанет юноша этого говорить не собирался; кузен Альбан, его ровесник, научивший Неда французским словечкам для срамных частей тела и прочим малоприличным умениям; пылкая и любвеобильная Тереза… Уцелеют ли они?

– Наши торговые дела почти целиком завязаны на Кале, – негромко сказала Элис.

Нед озадаченно посмотрел на мать.

– Разве наши корабли не ходят в Севилью?

Испанский порт Севилья был превращен королем Фелипе в громадную оружейную и потому жадно поглощал любые поставки металла. Кузен Недова отца, Карлос Крус, скупал все, что присылала Элис, и эта руда превращалась в пушки и пушечные ядра, необходимые Испании для ее бесконечных войн. Брат Неда, Барни, находился в Севилье, жил у Карлоса и трудился вместе с ним, осваивая премудрости семейного дела, – как сам Нед в Кале. Однако путешествие по морю было долгим и опасным, поэтому корабли в Испанию отправляли, только когда заполнялись склады в ближнем Кале.

– Нет, – ответила Элис на вопрос сына. – Прямо сейчас ни один наш корабль не плывет в Севилью и не возвращается оттуда.

– Значит, если Кале падет…

– Мы потеряем почти все.

Нед полагал, что более или менее освоился с семейным предприятием, но совершенно не подозревал, что оно способно так быстро оказаться на грани краха. Ему вспомнилось вдруг, как верная лошадь однажды споткнулась и он чуть не выпал из седла. Что ж, еще одно напоминание о том, сколь непредсказуема жизнь.

Прозвенел колокольчик, возвещая о начале игры. Сесил улыбнулся.

– Спасибо за твой рассказ, Нед. Непривычно видеть столь внимательного молодого человека.

– Рад, что смог помочь. – Слова Сесила немало польстили юноше.

Тут мимо пробежала сестра Дэна Кобли, светлокудрая красотка Рут.

– Идем, Нед, пора играть!

– Иду, – ответил он, но не сдвинулся с места. Юношу охватила растерянность. Он по-прежнему жаждал поговорить с Марджери, однако после услышанного от Сесила всякое желание развлекаться пропало. – Думаю, мы ничего не можем поделать, – сказал он, обращаясь к матери.

– Будем ждать вестей, хотя те могут прийти не скоро.

Наступило угрюмое молчание, потом Сесил сказал:

– Кстати, я ищу помощника для службы принцессе Елизавете. Этот юноша будет жить во дворце Хэтфилд, вместе с челядью принцессы, и станет замещать меня, когда мне придется ездить в Лондон или куда-то еще. Знаю, Нед, тебя прочат в торговцы, ты помогаешь матери, но если тебе случится встретить человека вроде себя, разумного и заслуживающего доверия, подмечающего малейшие подробности… Словом, дай мне знать.

Нед кивнул:

– Конечно.

Почему-то он заподозрил, что на самом деле Сесил предлагает эту работу ему.

А сэр Уильям продолжил:

– Моему помощнику придется принять терпимость Елизаветы к вероисповеданию.

Нед снова кивнул. Королева Мария Тюдор сожгла на кострах сотни протестантов. А Сесил наверняка вывел из спора о престолонаследии в графской библиотеке, что он, Нед, разделяет чувства Елизаветы. И с ним согласны миллионы англичан: не важно, католик ты или протестант, нужно положить конец смертям.

– Елизавета повторяла мне много раз, что, если станет королевой, постарается сделать так, чтобы ни один англичанин впредь не лишался жизни за свою веру, – прибавил Сесил. – Сдается мне, это достойная цель.

Элис неодобрительно повела плечом.

– Что ж, как вы сами сказали, сэр Уильям, моим сыновьям предстоит продолжить семейное дело. Ступай, Нед.

Юноша послушно повернулся и стал высматривать Марджери.

6

Граф Суизин нанял компанию бродячих актеров, и те возводили у стены длинной залы, под картиной с распятием, высокий помост для выступлений. Марджери наблюдала за суетой актеров, и тем же занималась вставшая рядом с девушкой леди Брекнок. Привлекательная и улыбчивая дама лет сорока, Сюзанна Брекнок приходилась графу Суизину двоюродной сестрой и часто бывала в Кингсбридже, где у нее имелся собственный дом. Марджери встречалась с нею раньше и поняла, что эта женщина дружелюбна и не кичится своей знатностью.

Помост строили, накладывая доски на бочки.

– Выглядит как-то ненадежно, – заметила Марджери.

– И я о том же подумала! – воскликнула Сюзанна.

– Вы знаете, какую пьесу будут ставить?

– Жизнь Марии Магдалины.

– Ой! – Мария Магдалина считалась покровительницей блудниц. Священники всякий раз, когда слышали такое, поправляли: «раскаявшихся блудниц», но от того фигура святой не становилась менее притягательной. – А они справятся? Все актеры ведь мужчины.

– Ты не видела других пьес?

– Таких, чтобы со сценой и настоящими актерами, – никогда. Я видела только процессии и мистерии.

– Женские роли всегда играют мужчины. Женщины на сцену не допускаются.

– Почему же?

– Думаю, потому, что мы низшие существа, слабые физически и скорбные умом.

Леди явно насмешничала. Сюзанна нравилась Марджери своей прямотой. Большинство взрослых склонны отвечать на неприятные вопросы расхожими банальностями, а вот Сюзанна всегда высказывалась откровенно. Осмелев, Марджери поделилась обуревавшими ее мыслями.

– А вас насильно выдали за лорда Брекнока?

Сюзанна вопросительно приподняла бровь.

Марджери и сама сообразила, что ляпнула что-то не то.

– Прошу прощения, – поспешила извиниться она. – Я не должна была спрашивать о таком, это неприлично.

На глаза девушки навернулись слезы.

Сюзанна пожала плечами.

– Конечно, ты не должна была спрашивать, но я еще помню, каково это – быть пятнадцатилетней. – Она понизила голос. – За кого тебя хотят выдать?

– За Барта Ширинга.

– Бедняжка. – В ее голосе прозвучало неподдельное сочувствие, хотя Барт был родственником Сюзанны. От такой доброжелательности леди Брекнок тяжесть на сердце Марджери сделалась весомее прежнего. Между тем Сюзанна подумала и прибавила: – Да, о моем браке договаривались родители, но меня никто не вынуждал. Лорд мне понравился.

– Вы его любите?

Сюзанна помедлила с ответом, колеблясь между сочувствием и нежеланием делиться сокровенным.

– Наверное, я не стану отвечать.

– Да-да, я снова не подумала… Простите, пожалуйста.

– Но я вижу, что ты в смятении, а потому кое в чем тебе признаюсь, если ты пообещаешь никому не повторять моих слов.

– Обещаю.

– Мы с Брекноком друзья. Он добр ко мне, а я делаю все, что в моих силах, чтобы доставить ему удовольствие. И у нас четверо замечательных детей. Я счастлива. – Сюзанна опять помолчала, посмотрела на Марджери, дожидавшуюся ответа. – Однако мне известно, что бывает другое счастье. Когда ты обожаешь кого-то до безумия, а этот кто-то обожает тебя.

– Да! – воскликнула Марджери, обрадованная тем, что ее наконец поняли.

– Увы, это счастье доступно далеко не всем, – торжественно изрекла леди Брекнок.

– Но это несправедливо! – Марджери возмутила сама мысль о том, что человека можно лишить любви.

– Может быть. – На мгновение взор Сюзанны словно затуманился. – Может быть.

За спиной леди Брекнок появился Нед в своем зеленом французском дублете. Сюзанна, заметив взгляд Марджери, обернулась и спросила:

– Так ты положила глаз на Неда Уилларда?

– Да.

– Хороший выбор. Он милый.

– Он чудесный!

В улыбке Сюзанны была толика печали.

– Надеюсь, у тебя все сложится.

Нед поклонился леди Брекнок, та ответила ему кивком головы и удалилась.

Актеры между тем стали вешать занавес в углу залы.

– Как думаешь, для чего он нужен? – справилась Марджери у Неда.

– Они будут переодеваться за этим занавесом, – сказал юноша, огляделся и прибавил негромко: – Мы можем поговорить? Я весь как на иголках.

– Игра вот-вот начнется. Просто следи за мной.

Охотником выбрали Донала Глостера, пригожего помощника Филберта Кобли. У него были темные вьющиеся волосы и выразительное лицо. Марджери он казался рохлей и слабаком, но она не сомневалась, что некоторые другие девушки сильно обрадуются, когда он их отыщет.

Новый замок отлично подходил для этой игры. Укромных местечек в нем имелось больше, чем в кроличьей норе. Те помещения, где новый дом сходился со старым замком, в особенности изобиловали диковинными стенными шкафами, неожиданными лесенками, нишами и комнатами странных форм. На самом деле игра была детской, и Марджери маленькой девочкой часто гадала, почему девятнадцатилетние столь охотно присоединяются к играющим. Теперь она понимала, что игра позволяла вдосталь нацеловаться и потискаться.

Донал закрыл глаза и начал читать молитву на латыни, а вся молодежь побежала прятаться.

Марджери заранее выбрала для себя укрытие, хорошенько изучив замок, и удостоверилась, что там никто не помешает ей переговорить с Недом. Она вышла из залы и поспешила по коридору в сторону старого замка, надеясь, что Нед последовал за нею.

Девушка миновала дверь в конце коридора, оглянулась и увидела Неда – а с ним еще нескольких человек. Досадно, она рассчитывала остаться с ним наедине.

Марджери прошла мимо крохотной кладовой и взбежала по витой лестнице с каменными ступенями, а затем немного спустилась. Она слышала голоса других, но ее саму никто уже не видел. Тогда она свернула в коридор, который заканчивался тупиком. Свет давала единственная свеча, вставленная в скобу на стене. На полпути к тупику располагалась средневековая пекарня с огромным очагом, давным-давно заброшенная; ее трубы разобрали, когда строили новый дом. Рядом, укрытая за каменным выступом, находилась заслонка – целая дверь! – невероятно громадной печи, едва различимая в полумраке. Марджери подобрала юбки и проскользнула внутрь печи. Там было на удивление чисто, что она заметила, еще когда приходила в первый раз. Девушка закрыла дверь почти до конца и прильнула к нарочно оставленной щели.

Нед ворвался в коридор, на пятки ему наседали Барт и красотка Рут Кобли, быть может, вздыхавшая по Барту. Марджери даже застонала от разочарования. Как же ей отделить Неда от остальных?

Все трое промчались мимо двери, ничего не заметив. Мгновение спустя они уткнулись в тупик и двинулись обратно – первой Рут, потом Барт, потом Нед.

Вот и отлично!

Рут и Барт скрылись из виду. Марджери окликнула:

– Нед!

Юноша замер и озадаченно закрутил головой.

Марджери отодвинула заслонку.

– Сюда, скорее!

Просить дважды не пришлось. Он юркнул внутрь печи, и Марджери снова затворила дверь.

В печи было темным-темно, но они оказались рядом, колено к колену, щека к щеке. Девушка ощущала тепло мужского тела.

Нед поцеловал ее. Она горячо ответила на поцелуй. Что бы ни произошло, он по-прежнему любит ее, и в тот миг ничто иное Марджери не заботило. Она боялась, что Нед забудет ее за год разлуки, после всех соблазнов Кале. Боялась, что он повстречает разбитных французских девиц, куда более искушенных и искусных в любви, чем простушка Мардж Фицджеральд из Кингсбриджа. Но Нед ничего не забыл, судя по тому, как он обнимал ее, как целовал, как ласкал. Сама не своя от счастья, она обхватила ладонями его голову, раскрыла губы навстречу его языку и прижалась к нему всем телом.

Он лег на нее сверху. Она была готова раскрыть перед ним свое тело и позволить ему забрать ее девичество, но тут кое-что случилось. Послышался стук, как если бы Нед в темноте задел за что-то ногою; потом словно рухнула на пол деревянная панель, а потом Марджери вдруг начала различать очертания печного зева.

Они оба перепугались, тут же бросили свою возню и уставились наверх. Задняя часть печи просто-напросто обвалилась. За рухнувшей стенкой находилось другое, тускло освещенное помещение. Марджери затрепетала, сообразив, что в этом помещении могли быть люди, способные заметить, чем они с Недом только что занимались. Девушка села на пол и осторожно выглянула наружу.

Никого. Марджери разглядела бойницу, сквозь которую в помещение проникал солнечный свет. Выходит, узкое пространство за старой печью почему-то заделали при строительстве нового дома. Дверей нет, попасть туда можно было лишь через печь. На полу валялась деревянная панель, скрывавшая проход и не устоявшая, когда разгорячившийся Нед пихнул ее ногой. Слышались чьи-то голоса, но они доносились снаружи, со двора. Марджери облегченно вздохнула – никто их не видел, никто ничего не заподозрил.

Девушка выбралась из печи и выпрямилась в полный рост. Нед последовал за ней. Какое-то время они оглядывались по сторонам, а затем Нед сказал:

– Мы могли бы остаться тут навсегда.

Эти слова вернули Марджери к действительности, и она поняла, насколько близка была к тому, чтобы совершить смертный грех. Плотское желание едва не возобладало над ее знаниями о благе и скверне. Что ж, ей повезло…

Она намеревалась заманить Неда в тайник, чтобы поговорить, а не чтобы целоваться.

– Нед, меня заставляют идти замуж за Барта. Что мы с тобой будем делать?

– Не знаю, – честно ответил Нед.

7

Ролло заметил, что Суизин изрядно пьян. Граф полулежал в большом кресле перед сценой, сжимая в правой руке кубок. Молодая подавальщица подлила ему вина, а он внезапно схватил ее за грудь своей увечной левой рукой. Девушка испуганно вскрикнула и отшатнулась, пролив вино, а Суизин расхохотался.

На сцену вышел актер и стал читать пролог. В прологе объяснялось, что, дабы показать историю воздаяния, сперва следует поведать о грехе; это необходимо, и потому у зрителей, которых подобное может оскорбить, заранее просят прощения.

Ролло увидел, как в залу прокралась его сестрица Марджери заодно с Недом Уиллардом, и сердито нахмурился. Эти двое воспользовались игрой в «Поймай оленя», чтобы уединиться, и наверняка устроили – или надумали устроить – что-нибудь неподобающее.

Юноша не понимал свою сестру. К вопросам веры она относилась чрезвычайно серьезно, однако всегда отличалась склонностью к своеволию. Как такое возможно? Для Ролло сама суть веры состояла в подчинении и послушании. Вот в чем главная беда протестантов: они думают, будто у них есть право решать самостоятельно. Но Марджери ведь истовая католичка.

На сцене появился актер, изображавший Неверность, о чем свидетельствовал огромный гульфик. Он подмигивал, вещал, прикрывая рот ладонью, и постоянно оглядывался, как бы удостоверяясь, что его не подслушивают прочие действующие лица пьесы. Зрители засмеялись, узнавая в этой фигуре преувеличенный, но хорошо знакомый образ.

Разговор с сэром Уильямом Сесилом лишил Ролло душевного равновесия, но теперь юноша думал, что повел себя, пожалуй, не слишком разумно. Пусть принцесса Елизавета и вправду протестантка, с какой стати ломать голову на ее счет? Королеве Марии Тюдор всего сорок один год, она в добром здравии, не считая мнимых беременностей, и будет править долгие десятилетия.

На помост вышла Мария Магдалина. Судя по всему, этой грешнице до раскаяния было еще далеко. Она расхаживала по сцене в алом платье, теребила ожерелье, стреляла глазами в Неверность. Ее губы были подведены каким-то красителем.

Ролло удивился, ибо до сих пор не замечал женщин среди прибывших в замок актеров. Вдобавок, даже пускай он не видел именно эту пьесу ранее, женщинам, о чем ему было известно, запрещено лицедействовать. Компания актеров состояла из четверых мужчин и мальчика лет тринадцати. Ролло недоуменно уставился на Магдалину, но потом его словно осенило: она того же роста и телосложения, как мальчик-актер.

Другие зрители тоже понемногу сообразили, в чем дело, и послышались восхищенные и изумленные шепотки. Однако можно было различить и негромкие, но явственно слышные недовольные голоса. Обернувшись, Ролло понял, что эти голоса доносятся из того угла, где расположилось семейство Филберта Кобли. Католики воспринимали пьесы спокойно, при условии, что они были религиозного содержания, а вот некоторые убежденные протестанты отвергали лицедейство как таковое. Мальчик, переодетый женщиной, оказался той искрой, что воспламенила их праведный гнев, особенно если учесть, как этому мальчику полагалось вести себя по роли. Все протестанты стояли с каменными лицами – кроме Донала Глостера, молодого писца и помощника Филберта. Донал смеялся ничуть не тише остальных зрителей. Ролло, как и вся молодежь города, знал, что Донал влюблен в Рут, красавицу дочь Филберта. Наверное, он просто притворялся протестантом, чтобы завоевать сердце Рут.

На сцене актер, изображавший Неверность, заключил Магдалину в объятия и одарил ее затяжным сладострастным поцелуем. Это вызвало новую волну хохота, свист и улюлюканье; пуще других старались молодые парни, уже догадавшиеся, что блудницу играет мальчик.

Но Филберт Кобли, низкорослый, грузный и широкий в поясе мужчина с редеющими волосами и всклокоченной бородкой, не оценил шутку. Его лицо побагровело, он потрясал кулаками и что-то выкрикивал. Поначалу никто не обращал на него внимания, но когда актеры наконец разорвали объятия и хохот стих, люди стали оборачиваться, выясняя, кто это кричит и почему.

Граф Суизин тоже оглянулся. Его лицо сделалось сердитым. Вот теперь-то все и начнется, подумалось Ролло.

Филберт прекратил кричать, бросил что-то своему окружению и направился к двери. Семья последовала за ним. Донал поплелся за ними, но Ролло видел, что молодой писец откровенно разочарован.

Суизин поднялся со своего кресла и шагнул к протестантам.

– А ну стойте! – крикнул он громовым голосом. – Я никому не позволял уходить!

Актеры на сцене прервали исполнение и повернулись посмотреть, что творится среди зрителей. Ролло счел такую перемену ролей забавной.

Филберт остановился, обернулся и возопил в ответ графу:

– Нам не место в этой содомской обители!

После чего снова пошел к двери.

– Ах ты, гнусный протестант! – взревел Суизин, устремляясь к судовладельцу.

Сын графа Барт заступил отцу дорогу, примирительно вскинул руку и воскликнул:

– Пусть уходят, отец, они того не стоят!

Суизин одним движением отшвырнул сына в сторону и подступил вплотную к Филберту.

– Я убью тебя, клянусь святым крестом! – Граф схватил арматора за горло и принялся душить. Филберт упал на колени, Суизин наклонился следом, усиливая хватку, несмотря на искалеченную левую руку.

Тут закричали уже все. Несколько мужчин и женщин кинулись к Суизину, стали тянуть того за рукава, пытаясь оторвать от Филберта, но их сдерживало опасение причинить урон графу, пускай тот вознамерился совершить убийство. Ролло, впрочем, держался позади, ему было все равно, выживет Филберт или умрет.

Нед Уиллард первым перешел к решительным действиям. Правой рукой он обхватил Суизина за шею, просунул сгиб локтя под подбородок графа – и резко дернул вверх и назад. Суизин не устоял на ногах, попятился – и отпустил горло Филберта.

Нед всегда был таким, подумалось Ролло. Даже в школе, будучи тщедушным мальчонкой, он отличался свирепостью норова, задирал парней старше себя, и Ролло приходилось время от времени вразумлять юного Уилларда пучком березовых розог. Потом Нед повзрослел, отрастил могучие ручищи и ножищи, и, хотя он по-прежнему уступал многим в росте, старшие ребята научились уважать его кулаки.

Уиллард отпустил графа Суизина и благоразумно отступил, смешавшись с толпой. Продолжая рычать от ярости, Суизин развернулся в поисках обидчика, но не смог угадать, на кого обрушить свой гнев. Рано или поздно сообразит, подумал Ролло, но к тому времени он протрезвеет.

Филберт поднялся на ноги и, пошатываясь, побрел к двери. Суизин этого не заметил.

Барт стиснул отцовскую руку.

– Давай выпьем еще вина и досмотрим пьесу, отец! – сказал он громко. – Вот-вот должно выйти Плотское Блудодеяние!

Филберт и прочие протестанты достигли двери.

Суизин долго и гневно смотрел на Барта. Похоже, граф напрочь забыл, на кого только что лютовал.

Семейство Кобли покинуло залу, большая дубовая дверь с грохотом захлопнулась.

– Продолжаем играть! – рявкнул Суизин.

Актеры поспешили продолжить представление.

Глава 2

1

Пьер Оман добывал себе средства к существованию, освобождая парижан от избытка наличности, и его ремесло не требовало особых навыков в такие дни, как этот, когда горожане праздновали.

Весь Париж был охвачен радостью. Французское войско захватило Кале, отняло порт у варваров-англичан, которые присвоили себе Кале двести лет назад. В каждой столичной таверне мужчины пили за здоровье Меченого, то бишь герцога де Гиза, величайшего военачальника, сумевшего стереть застарелое пятно позора с гордости французов.

Таверна «У святого Этьена» в квартале, носившем название Л’Аль, не была исключением. В одном конце общей залы компания молодых людей играла в кости, поднимая стаканы за Меченого всякий раз, когда кто-то из них побеждал. За столом у самой двери расселись вояки, отмечавшие славную победу так, будто это они брали Кале. В углу крепко спала шлюха, чьи волосы купались в винной луже на столешнице.

Этакие празднества открывали немало возможностей для людей вроде Пьера.

Вообще-то он учился в Сорбоннском университете. Своим товарищам-студентам он рассказывал, что получает щедрое содержание от родителей из Шампани. На деле же отец не давал ему ни монеты, а матери пришлось копить полжизни, чтобы справить сыну приличную одежду, в которой тот мог бы отправиться в Париж. Словом, от родителей помощи ждать не приходилось. Конечно, можно было, как поступали многие студиозусы, зарабатывать на побегушках у стряпчих, переписывать разные судебные документы. Однако Пьер добывал средства на развлечения, которых в этом городе хватало, иными способами. Сегодня он облачился в красивый синий дублет с прорезями, сквозь которые виднелась белая шелковая рубаха. На подобную одежку было не заработать и за год упорного переписывания документов.

Пьер наблюдал за игроками в кости. Все они, как ему казалось, были сыновьями зажиточных горожан – ювелиров, стряпчих, строителей. Вот один из них, Бертран, постоянно выигрывал. Сперва Пьер заподозрил в этом Бертране ловкача наподобие себя и долго присматривался, стараясь понять, как тот мухлюет. Но постепенно он удостоверился, что игра идет по-честному и Бертрану просто повезет.

Что ж, этим было грех не воспользоваться.

Когда Бертран прибрал к рукам чуть больше пятидесяти ливров, его дружки покинули таверну с опустевшими карманами. Бертран велел подать бутылку вина и сыра к вину; в этот миг Пьер подсел к нему.

– Кузену моего деда тоже везло, как вам, – сказал он дружелюбно; этакая располагающая манера немало выручала его до сих пор. – Он играл и выигрывал. Сражался при Мариньяно[15] и уцелел. – Подробности Пьер придумывал на ходу. – Он женился на бедной девушке, очень красивой, и любил ее всем сердцем, а она унаследовала мельницу от своего дяди. А сын этого кузена стал епископом.

– Мне везет не каждый раз.

Нет, Бертрана не назовешь полным тупицей, подумалось Пьеру, но все-таки умом он не блещет.

– Готов поклясться, есть девчонка, которая прежде на вас и не смотрела, а потом вдруг взяла и поцеловала.

С девчонками такое бывает сплошь и рядом, в чем Пьер убедился на собственной шкуре, однако Бертран явно поразился его провидческим способностям.

– Верно. Ее зовут Клодель… Откуда вы узнали?

– Говорю же, вы счастливчик. – Пьер подался вперед и понизил голос, словно намереваясь поведать некую тайну. – Однажды, когда кузен моего деда уже постарел, нищий раскрыл ему секрет удачи.

Бертран не устоял и клюнул на наживку.

– И какой же?

– Нищий сказал ему: «Когда мать тебя носила, она дала мне монетку, потому-то тебе и везет всю жизнь». Это правда.

Бертрана такое объяснение, похоже, разочаровало.

Пьер воздел палец, будто фокусник, готовый сотворить очередное магическое ухищрение.

– А затем нищий сбросил свое грязное тряпье и предстал в истинном облике. Он был ангелом!

Судя по виду Бертрана, тому хотелось поверить, но осторожность мешала.

– Ангел благословил кузена моего деда и улетел на небеса. – Пьер еще сильнее понизил голос, перейдя на шепот. – Сдается мне, ваша матушка тоже подавала милостыню ангелу.

– Может быть, – отозвался Бертран, недостаточно пьяный для того, чтобы поддаться на столь грубую лесть.

– Скажите, она была доброй? – спросил Пьер. Мало кто способен ответить «Нет» на такой вопрос.

– Добрее святого.

– Вот видите! – Тут Пьеру припомнилась его собственная матушка. О, какое разочарование она бы испытала, доведись ей узнать, что сын промышляет обманом, избавляя других от их доходов. Бертран сам напрашивается, мысленно объяснил он матушке; этот гуляка – игрок и пьяница. Однако воображаемая матушка все равно не одобрила его занятие.

Усилием воли он прогнал ненужные мысли. Некогда копаться в своей душе, ведь Бертран почти заглотил наживку.

– В вашей жизни был человек старше вас, который хотя бы раз дал вам важный совет. И это не ваш отец.

Глаза Бертрана расширились от изумления.

– Меня всегда удивляло, почему мсье Ларивьер так обо мне хлопочет.

– Его послал к вам ангел. А случалось вам бывать на краю гибели или едва избегать увечья?

– В пять лет я заблудился в лесу и решил, что попаду домой, переплыв реку. Я чуть не утонул, но проходивший мимо священник спас меня.

– Это был не священник, а ваш ангел.

– Великие небеса, вы правы, дружище!

– Ваша матушка помогла переодетому ангелу, и с тех пор этот ангел присматривает за вами. Клянусь своим кошельком!

Пьер не стал отнекиваться, когда Бертран предложил ему вина и сыра. Добрая еда всегда пригодится.

Он сам учился на священника, потому что это был способ вырваться из бедности. Но всего нескольких дней в университете ему хватило, чтобы понять, что студенты делятся на две большие группы и у каждой группы собственная судьба. Юные сыновья нобилей и богатых торговцев метили в аббаты и епископы, некоторые из них даже знали заранее, каким хорошо обеспеченным аббатством или епархией им предстоит управлять, ибо зачастую подобные должности находились фактически в частном владении того или иного семейства. Напротив, умненьким отпрыскам врачей и виноторговцев суждено было стать сельскими священниками.

Пьер по происхождению принадлежал ко второй группе, но твердо вознамерился присоединиться к первой.

Поначалу это разделение виделось не слишком четко обозначенным, и в первые дни учебы Пьер держался рядом с богатеями. Он быстро избавился от своего сельского произношения и научился изъясняться с аристократической ленцой. Потом он счел, что ему улыбнулась удача, когда богатый виконт Вильнев, бездумно вышедший из дома без гроша, попросил одолжить двадцать ливров до завтра. Эта сумма равнялась всей наличности, какой располагал Пьер, но юноша решил не упускать возможность.

Он протянул деньги Вильневу с таким видом, словно для него это был пустяк.

На следующий день виконт и не подумал возвратить долг.

Пьер впал в отчаяние, но ничего не сказал. Тем вечером он утолил голод жидкой овсяной кашей, ибо хлеба купить было не на что.

Вильнев не заплатил и на следующий день. Но Пьер по-прежнему молчал. Он понимал, что, стоит ему потребовать свои деньги, Вильнев и его приятели сразу сообразят, что он – вовсе не один из них, а признание этого круга было для него намного важнее еды.

Прошло около месяца, и вдруг юный нобиль небрежно бросил: «Эгей, Оман, по-моему, я задолжал вам двадцать ливров, нет?»

Собрав волю в кулак, Пьер ответил столь же равнодушно: «Дружище, я совершенно не помню. И вы забудьте. – А потом на него словно снизошло вдохновение, и он прибавил: – Вы же нуждались в деньгах».

Прочие студенты, знавшие, сколь богато семейство Вильнев, расхохотались, и остроумие Пьера закрепило за ним положение в компании.

Когда же Вильнев вручил ему пригоршню золотых монет, Пьер опустил деньги в карман, не удосужившись пересчитать.

Да, его приняли, но это означало, что он должен одеваться, как другие, ездить в наемных экипажах, играть, не пугаясь ставок, и заказывать в тавернах еду и вино столь беспечно, как если бы те ничего не стоили.

Пьер постоянно брал в долг, возвращал, только когда припирали к стенке, и старательно подражал безразличию виконта Вильнева к финансовым вопросам. Однако порой ему остро недоставало наличных.

И тогда он благодарил небеса за глупцов вроде Бертрана.

Медленно, но верно, по мере того как Бертран опустошал бутыль с вином, Пьер начал вставлять в беседу невинные фразы, суть которых сводилась к возможности сделать поистине невероятную покупку.

Всякий раз он измышлял новую историю. Сегодня придумал туповатого немца (простак во всех историях непременно оказывался чужестранцем), который унаследовал от тетушки некоторое количество драгоценностей и якобы готов уступить их Пьеру за пятьдесят ливров, не догадываясь даже, что камни стоят сотни ливров. У него, Пьера, сейчас при себе пятидесяти ливров нет, зато любой человек, у кого найдется такая сумма, приумножит ее десятикратно. От самой истории не требовалось быть предельно правдоподобной; главным было правильно ее рассказать. Пьер притворялся, будто весьма неохотно соглашается на участие Бертрана, будто его беспокоит, что это Бертран выкупит камни, будто ему нисколько не нравится предложение забрать пятьдесят ливров, выигранных гулякой, и совершить покупку от имени и по поручению Бертрана.

Бертран уговаривал Пьера взять деньги, а Пьер совсем уже собрался положить монеты в карман и исчезнуть из жизни Бертрана навсегда, когда в таверну вошла вдова Бошен.

Пьер постарался сохранить спокойствие.

В Париже проживало триста тысяч человек, а потому юноша не сильно опасался случайных встреч с жертвами своих прошлых махинаций, тем более что он, как правило, избегал появляться снова в излюбленных ими местах. Но сегодня ему откровенно не повезло.

Он отвернулся, но недостаточно быстро, и вдова его заметила.

– Ты! – завопила она, тыча пальцем.

Надо было ее убить.

Это была привлекательная женщина лет сорока, улыбчивая и с прельстительным телом. Пьер вдвое уступал ей в возрасте, но ничуть не затруднился ее обольстить. В награду же она пылко обучила его способам любви, что были для него в новинку, и – это было гораздо важнее – ссуживала его деньгами по первой же просьбе.

Увы, когда очарование близости миновало, стало ясно, что вдова сыта по горло этими просьбами Пьера. Замужняя женщина просто подсчитала бы свои потери, распрощалась бы с любовником и сказала бы себе, что получила дорогостоящий, но полезный урок. Она не стала бы разглашать поведение Пьера, поскольку для нее самой это сулило обвинение в прелюбодеянии. Но вот с вдовами все обстояло иначе, и Пьер выяснил это, когда мадам Бошен принялась прилюдно его поносить, жаловаться на него всем и каждому, кто был готов слушать.

Получится ли спровадить ее, не вызвав подозрений у Бертрана? Да, будет непросто, но он и не с таким справлялся.

Надо увести ее из таверны как можно скорее.

Снова понизив голос, Пьер сказал Бертрану:

– Эта бедняжка совсем лишилась ума.

Затем встал, поклонился и произнес чрезвычайно вежливо, ледяным тоном:

– Мадам Бошен, я к вашим услугам, как всегда.

– Раз так, верни мне сто двадцать ливров, которые должен!

Это было плохо. Пьера так и подмывало посмотреть на Бертрана, оценить, как тот воспринял слова вдовы, но это выдало бы его обеспокоенность, и потому он заставил себя держать голову прямо.

– Я принесу вам деньги завтра утром. Назовите, куда именно.

– А мне вы говорили, что у вас нет и пятидесяти ливров, – заплетающим голосом проговорил Бертран.

Плохо, и становится все хуже.

– Почему же завтра? – воинственно воскликнула мадам Бошен. – Почему не сейчас?

Пьер попытался ответить как можно беззаботнее:

– Да кто же носит столько золота в кошельке?

– Ты умелый лжец, – заявила вдова, – но меня ты больше не проведешь!

За спиной Пьера удивленно хмыкнул Бертран, начавший, похоже, понимать, что его хотели обмануть. Но Пьер не спешил сдаваться. Он высокомерно вздернул подбородок и сделал вид, что оскорблен до глубины души.

– Мадам, перед вами Пьер Оман де Гиз. Возможно, вам знакомо имя моего семейства. Будьте уверены, фамильная честь не позволяет нам лгать.

За столом у двери, где вояки продолжали поднимать стаканы за «французский Кале», один из гуляк вскинул голову и пристально поглядел на Пьера. У этого человека не было большей половины правого уха – должно быть, лишился в какой-то схватке. На мгновение Пьеру стало не по себе, и он поспешил сосредоточиться на вдове.

– Как бы там тебя ни кликали, – сказала та, – мне достоверно известно, юный прохвост, что чести у тебя нет. Верни мои деньги!

– Вы их получите, можете не сомневаться.

– Тогда отведи меня к себе домой.

– К сожалению, это невозможно. Моя матушка, мадам де Шатенеф, вряд ли сочтет вас достойной гостьей.

– Твоя мать никакая не де чего-то там! – презрительно бросила вдова.

– А мне вы говорили, что студент и живете в университете, – заметил Бертран, трезвевший с каждой следующей минутой.

Все кончено, понял Пьер. Денег пьянчужки Бертрана ему не видать. Он резко развернулся к своей несостоявшейся жертве.

– Ступайте к дьяволу! – процедил он сквозь зубы, затем вновь повернулся к мадам Бошен. Жаль расставаться с этими обильными и теплыми телесами, с этой веселой проказливостью, но ничего не поделаешь. – И вы тоже!

Пьер накинул на голову колпак плаща. Пустая трата времени. Экая незадача. Придется завтра начинать все заново. А если и завтра ему встретится кто-то из облапошенных ранее? Как ни крути, вечер безнадежно испорчен. От двери снова донесся многоголосый клич во славу «французского Кале». К дьяволу ваш Кале, подумал Пьер, и шагнул к выходу.

К его изумлению, вояка с наполовину отрубленным ухом поднялся и преградил ему путь.

Господи, что еще? – подумалось Пьеру.

– В сторону! – надменно произнес юноша. – Вас это не касается.

Воин остался на месте.

– Ты вроде сказал, что тебя зовут Пьер Оман де Гиз?

– Верно, поэтому вам лучше посторониться, если не хотите неприятностей от моей семьи.

– Семейство де Гиз вряд ли доставит мне неприятности, – ответил воин с холодной уверенностью, чем изрядно встревожил Пьера. – Мое имя Гастон ле Пан.

Не оттолкнуть ли его и не кинуться ли бежать? Пьер оглядел ле Пана с ног до головы. Тому на вид было около тридцати; ростом он уступал Пьеру, но был широк в плечах. Голубые глаза смотрели сурово. Искалеченное ухо свидетельствовало о том, что мужчина близко знаком с насилием. Пожалуй, такого не отпихнешь.

Пьер пожал плечами и спросил прежним надменным тоном:

– И что вам нужно, ле Пан?

– Я работаю на семейство де Гиз. Командую их домашней стражей. – Сердце Пьера ушло в пятки. – От имени герцога де Гиза я арестую тебя за неподобающее поведение и оскорбление титула.

– Я так и знала! – воскликнула вдова Бошен.

– Послушайте, приятель, – начал Пьер, – я вас уверяю…

– Судье будешь объяснять, – бесцеремонно перебил ле Пан. – Расто, Брокар! Взять его!

Пьер и не заметил, как двое других воинов поднялись из-за стола и тихо встали рядом с ним. Теперь они крепко стиснули его руки. Хватка у солдат была поистине железной, а потому Пьер даже не попытался вырваться. По кивку ле Пана солдаты вывели юношу из таверны.

В спину ему полетел крик вдовы:

– Надеюсь, тебя повесят, прохиндей!

Снаружи стемнело, но узкие, извилистые улочки старинных кварталов изобиловали гуляками. Отовсюду звучали здравицы в честь Меченого, на каждом углу распевали задорные песенки, высмеивавшие англичан. Расто и Брокар шли быстро, так что Пьеру приходилось поторапливаться, чтобы не отстать и чтобы его не поволокли по камням.

Мысль о грозившем наказании не могла не пугать: попытка выдать себя за аристократа считалась серьезным преступлением. Даже если он отделается сравнительно легко, какое будущее его ожидает? Можно, конечно, и дальше искать глупцов вроде Бертрана и соблазнять замужних женщин, но чем больше людей обманываешь, тем сильнее угроза попасться. И вообще, как долго он сможет вести этакую жизнь?

Пьер покосился на своих охранников. Расто, старше него года на четыре или на пять, не имел носа, на месте которого красовались шрам и две дырки; над ним явно поработали ножом. Оставалось лишь дожидаться, что солдатам наскучит его караулить, они ослабят внимание и хватку; тогда он высвободится. Убежит и затеряется в толпе. Но стражники сохраняли бдительность, их хватка была тверда.

– Куда вы меня ведете? – спросил Пьер, но его словно не услышали.

Стражники заговорили между собой о сражении на мечах, очевидно, продолжая спор, начатый в таверне.

– Забудь о сердце, – сказал Расто. – Острие скользнет по ребрам, и твой противник получит лишь царапину.

– И что? Куда целиться-то? В горло?

– Нет, это слишком малая цель. Я бы бил в брюхо. Меч в кишках не прикончит врага на месте, зато обездвижит. Ему будет так больно, что он забудет обо всем на свете.

Расто тоненько, визгливо хихикнул; неожиданно было услышать подобный звук от человека столь злодейского вида.

Вскоре Пьер сообразил, куда они направляются. Стражники свернули на улицу Вьей-дю-Тампль. Именно на ней, насколько знал юноша, семейство де Гизов выстроило себе новый дом, особняк, занимавший целый квартал. Он часто воображал, как поднимается по сверкающим ступеням и вступает в роскошную главную залу. Но в действительности его провели через садовую калитку и втолкнули внутрь через дверь на кухню. Затем заставили спуститься в пахнувший сыром подвал, где было полным-полно бочек и каких-то ящиков. В конце концов грубо впихнули в темную комнатушку и закрыли за ним дверь. Он услышал, как встает в пазы засов. Пьер для проверки толкнул дверь. Та не поддалась.

В камере было холодно и воняло, как в уборной при питейном доме. В коридоре снаружи горела свеча, и ее тусклый свет проникал внутрь сквозь зарешеченное оконце в двери. Пьер разглядел, что пол в камере земляной, а сводчатый потолок сложен из кирпича. Единственным предметом обстановки был ночной горшок, который не позаботились вылить; этим объяснялся отвратительный запах.

Поразительно быстро жизнь превратилась в дерьмо.

Должно быть, его продержат здесь всю ночь. Пьер сел на пол, прижался спиной к стене. Утром его выведут и поставят перед судьей. Надо прикинуть, чем можно оправдаться. Нужна такая история, которая способна разжалобить суд. Если все получится, возможно, серьезного наказания удастся избежать.

Впрочем, на душе было мерзко, и оттого никакие истории не желали придумываться. Пьер продолжал гадать, чем ему заняться, когда это испытание закончится. Ему нравилось жить в компании богатых студентов, терять деньги на собачьих боях, давать солидные чаевые прислуге в тавернах, покупать перчатки из кожи новорожденных козлят… Все это приносило ощущения, которые невозможно забыть. Неужто придется от всего отказаться?

Наибольшее удовольствие доставляло то, как к нему относились приятели-студиозусы. Им было невдомек, что он – бастард и сын бастарда. Посему никто не проявлял чванства и снисходительности. Более того, его частенько приглашали приятно провести время. А если ему случалось отстать от прочих по той или иной причине, когда все компания бродила от таверны к таверне в университетском квартале, кто-нибудь обязательно спрашивал: «А где Оман?», и все останавливались и ждали, пока он нагонит. От этих воспоминаний Пьер едва не расплакался.

Юноша плотнее запахнулся в плащ. Интересно, сможет ли он заснуть на холодном полу? Хотелось бы в суде выглядеть достойным родичем де Гизов.

Внезапно в камере стало светлее. В коридоре послышался шум. Дверной засов отодвинули, дверь распахнулась.

– Встать! – хрипло велел мужской голос.

Пьер поспешил подняться.

Его снова крепко подхватили под руки, устранив всякую мысль о возможности побега.

В коридоре ждал Гастон ле Пан.

Пьер решил, что будет разумным выказать остатки былого высокомерия.

– Полагаю, вы пришли отпустить меня, – горделиво произнес он. – Я требую извинений.

– Заткни пасть, – коротко ответил ле Пан.

Следом за капитаном Пьера провели по коридору. Они поднялись по черной лестнице, миновали первый этаж особняка и вышли к парадной лестнице. Пьер окончательно перестал что-либо понимать. С ним обращались как с преступником, но привели в piano nobile[16] особняка, точно гостя.

Ле Пан вошел в комнату, пол которой устилали узорчатые циновки; окна прятались за тяжелыми парчовыми шторами, расшитыми золотом, а над очагом висела картина, изображавшая пышнотелую нагую молодку. В обтянутых чехлами креслах сидели двое хорошо одетых мужчин, занятых беседой вполголоса. Между ними, на низеньком столике, стояли графин с вином, два кубка и блюдо с орехами, сушеными плодами и крохотными пирожными. Эти двое не обратили ни малейшего внимания на появление Пьера и стражников; они продолжали беседу, нисколько не опасаясь быть послушанными.

Они явно были братьями – красиво сложенные, с русыми волосами и светлыми бородками. Пьер сразу их узнал. Эти двое считались самыми известными мужчинами Франции после короля.

Щеки одного пересекали жуткие шрамы, следы пики, пронзившей насквозь его рот. Предание гласило, что древко обломилось, а наконечник так и застрял во рту, а раненый вернулся в свой шатер и даже не застонал, когда лекарь извлекал вражескую сталь. Таков был Франсуа, герцог де Гиз, также известный как Меченый. Ему вот-вот должно было исполниться тридцать девять.

Его младший брат Шарль, кардинал Лотарингский, родился в тот же день пятью годами позже. Он был облачен в алое одеяние, подобающее сану. Этот человек стал архиепископом Реймса в возрасте четырнадцати лет, а к настоящему времени занимал столько прибыльных церковных должностей, что сделался одним из богатейших людей во Франции и имел ежегодный доход в размере умопомрачительных трехсот тысяч ливров.

Многие годы Пьер грезил встречей с двумя братьями. Они были могущественнейшими людьми в стране за пределами королевской семьи. В своих фантазиях он воображал, как они назначают его советником, говорят с ним почти как с равным и просят его совета по политическим, финансовым и даже по военным вопросам.

А теперь он стоит перед ними как преступник.

Юноша прислушался к беседе братьев.

– Былая слава короля так и не восстановилась после поражения под Сен-Кантеном, – негромко произнес кардинал Шарль.

– Ну, моя победа при Кале все исправит, – ответил герцог Фраснуа.

Шарль покачал головой.

– Мы одержали победу, но проигрываем войну.

Несмотря на испуг, Пьер ощутил нечто вроде восторга. Франция воевала с Испанией за обладание Неаполитанским королевством и прочими странами на Апеннинском полуострове. Англия выступила союзницей Испании. Франция вернула себе Кале, но итальянские государства ей не подчинились. Положение было тревожным, но мало кто осмелился бы признавать это в открытую. Однако двое братьев де Гиз, очевидно, не сомневались в собственном могуществе.

Ле Пан воспользовался наступившим молчанием и сказал:

– Ваши светлости, вот обманщик.

Братья дружно повернулись.

Пьер выпрямился и постарался успокоиться. Ему и прежде доводилось выкручиваться из малоприятных положений благодаря умению гладко говорить и убедительно лгать. Нужно воспринимать все это как новую возможность. Если он проявит сообразительность и сметку, то, быть может, даже выйдет отсюда с прибылью.

– Добрый вечер, господа, – сказал он с достоинством. – Весьма польщен оказанной мне честью.

Ле Пан вмешался.

– Будешь открывать рот, когда тебя спросят, паскудник.

Пьер повернулся к капитану.

– Воздержитесь, пожалуйста, от грубостей в присутствии кардинала, – попросил он. – Иначе я прослежу, чтобы вам преподали урок.

Ле Пан дернулся, но поостерегся отвесить Пьеру оплеуху на глазах своих хозяев.

Братья переглянулись, Шарль с усмешкой приподнял бровь. Значит, Пьеру удалось их удивить. Отлично.

Теперь заговорил герцог:

– Ты выдавал себя за члена нашего семейства. Это серьезное преступление.

– Смиренно прошу прощения, ваша светлость. – Прежде чем кто-либо из братьев успел ответить, юноша продолжил: – Мой отец – незаконнорожденный сын молочницы из Тоннанс-ле-Жуанвиля. – Признаваться в этом было стыдно, Пьер ненавидел собственное происхождение и презирал себя за него, но деваться было некуда. – По семейной легенде, ее возлюбленным был блестящий молодой человек из Жуанвиля, будто бы из семейства де Гиз.

Герцог Франсуа хмыкнул, выказывая недоверие. Да, Жуанвиль, родовая обитель Гизов в области Шампань, находился по соседству с деревней Тоннанс-ле-Жуанвиль, как следовало из ее названия. Но сколько незамужних матерей винили в своей участи любовников-аристократов! С другой стороны, эти обвинения нередко оказывались правдой.

– Мой отец учился в грамматической школе и стал сельским священником, за что всегда возносил благодарности отцу ваших светлостей, ныне покойному, да пребудет в мире его душа.

Вот в это они должны поверить, прикинул Пьер. Знатные семьи обычно не признавали своих незаконнорожденных отпрысков, однако, как правило, оказывали тем помощь – так прохожий останавливается, чтобы выдернуть занозу из лапы хромающей собаки.

– И как ты оказался сыном священника, обязанного хранить безбрачие? – осведомился герцог Франсуа.

– Моя мать служила у него экономкой. – Священникам возбранялось жениться, однако они часто заводили любовниц, которых было принято именовать словом «экономка».

– Значит, ты дважды бастард?

Пьер смутился, покраснел, и его смущение было неподдельным. Ему вовсе не требовалось притворяться, что он стыдится своего происхождения. Вдобавок замечание герцога приободрило юношу, ведь из него следовало, что его историю воспринимают всерьез.

– Даже если ваши семейные байки не врут, – сказал герцог, – ты не вправе пользоваться нашим семейным именем. Сам должен понимать.

– Я знаю, что поступил дурно, – ответил Пьер. – Но всю свою жизнь я восхищался де Гизами. Всем сердцем хотел вам служить. Понимаю, долг велит наказать меня, но прошу вас, располагайте мною, как вам будет угодно. Дайте мне поручение, и я выполню все в точности, клянусь! Я сделаю все, что вы прикажете.

Герцог кичливо дернул подбородком.

– Не могу вообразить, какие услуги ты мог бы нам оказать.

Пьер приуныл. Он вложил столько чувства в свои речи, но все оказалось напрасно.

Тут вмешался кардинал Шарль:

– Вообще-то он может пригодиться.

В сердце Пьера вновь вспыхнула надежда.

– Неужели? – уточнил слегка раздраженный на вид герцог.

– Да.

Герцог махнул рукой – мол, разбирайтесь сами.

– В Париже есть протестанты, – начал кардинал.

Шарль принадлежал к ревностным католикам, что вряд ли было удивительно, если вспомнить, какие доходы приносила ему католическая церковь. И насчет протестантов он был прав. Париж считался истинно католическим городом, проповедники на площадях и в храмах каждое воскресенье обрушивали с амвонов громы и молнии на головы нечестивцев-еретиков, однако среди горожан все-таки находились люди, готовые прислушиваться к обвинениям в том, что священство попросту собирает деньги в свою казну и не делает ровным счетом ничего для паствы. Причем некоторые столь глубоко уверовали в продажность и развращенность католического клира, что посещали тайные протестантские службы, пусть даже те были объявлены вне закона.

Пьер сделал вид, что оскорблен в лучших чувствах.

– Таких негодяев следует предавать смерти!

– Так и будет, – сказал кардинал. – Но сначала нужно их отыскать.

– Я смогу! – воскликнул Пьер.

– Еще нам нужны имена их жен и детей, родичей и друзей.

– По-моему, среди моих товарищей в Сорбонне есть те, кто склоняется к ереси.

– Узнай, где они покупают книги и памфлеты, чернящие Святую Церковь.

За торговлю протестантскими изданиями полагалась смертная казнь.

– Поспрашиваю, – пообещал Пьер. – Притворюсь, что сам усомнился в вере.

– Сильнее всего я хочу узнать, где именно собираются протестанты, где они проводят свои кощунственные службы.

Пьер нахмурился; ему неожиданно подумалось, что кардинал, скорее всего, заинтересовался подобными сведениями отнюдь не за последние пять минут.

– Ваше преосвященство уже наверняка предпринимали изыскания?

– Тебе об этом знать не положено. И другие мои люди о тебе не узнают.

Выходит, ему предстоит войти в неведомое число лазутчиков кардинала?

– Я стану лучшим среди всех!

– Тогда тебя ждет достойная награда.

Пьер едва мог поверить в свою удачу. Он испытал такое облегчение, что готов был бежать на улицы прямо сейчас, пока Шарль не передумал. Но нужно сохранять спокойствие и показывать уверенность в себе.

– Благодарю за доверие, ваше преосвященство.

– С чего ты взял, будто я тебе доверяю? – В тоне кардинала Шарля сквозило нескрываемое презрение. – Увы, в благом деле истребления еретиков приходится полагаться на любые средства под рукой.

Пьеру не хотелось уходить с таким напутствием. Надо все же как-то произвести впечатление на братьев. Припомнив беседу, которую те вели между собой, когда его притащили сюда, юноша сказал:

– Вы правильно говорите, ваше преосвященство. – Пьер решил забыть о всякой осторожности. – Нам необходимо укреплять положение его величества короля.

Лицо Шарля приобрело странное выражение: кардинал то ли воспринял слова Пьера как оскорбление, то ли развеселился.

– Вот как?

– Я бы сказал, требуется большое, пышное и роскошное празднество, чтобы люди забыли о позоре Сен-Кантена.

Кардинал поощрительно кивнул.

Ободренный Пьер пояснил:

– Что-то вроде королевской свадьбы.

Братья де Гиз снова переглянулись.

– Знаешь, – медленно проговорил герцог Франсуа, – а этот шалопай может быть прав.

Шарль кивнул.

– Надо признать, в политике он разбирается получше многих приличных людей.

– Спасибо на добром слове, ваше преосвященство, – искренне поблагодарил Пьер.

Шарль отмахнулся, взял со столика кубок с вином и процедил:

– Ступай.

Пьер сделал шаг к двери, потом остановился и посмотрел на ле Пана. Мысль была дерзкой, но могла принести пользу.

– Ваше преосвященство, когда я отыщу те места, где протестанты устраивают свои сборища, мне докладывать напрямую вам или ставить в известность ваших слуг?

Кардинал поразмыслил с кубком у губ.

– Будешь докладывать лично мне, – сказал он. – Только мне. Никаких исключений. А теперь иди.

Он пригубил вино.

Пьер перехватил взгляд ле Пана и торжествующе ухмыльнулся.

– Спасибо, ваши светлости, – сказал он и двинулся к выходу.

2

Сильви Пало приметила этого пригожего юношу на рыбном рынке еще накануне. Нет, рыбой он не торговал: для этого ремесла он был слишком вычурно одет, в своем синем дублете с прорезями, сквозь которые виднелась белая шелковая подкладка. Вчера она заметила, что юноша прикупил немного форели, однако торговался он весьма беспечно, не так, как торгуется тот, кто собирается есть купленную рыбу. Несколько раз он перехватывал ее взгляд и улыбался.

Она стеснялась признаться самой себе, что ей было приятно.

Пригожий, светловолосый, он пытался отрастить бородку. Лет ему, должно быть, около двадцати, значит, он года на три старше нее. Выглядел он, можно сказать, самоуверенно.

У Сильви уже имелся воздыхатель. Среди родительских знакомых числилось семейство Мориак. Оба, отец и сын, были невысоки ростом и посмеивались над этим своим недостатком, будучи людьми веселыми и остроумными; Люк Мориак, отец, слыл записным остряком и всем нравился, вот почему, наверное, у них так хорошо выходило заключать сделки. Но сын, Жорж Мориак, поклонник Сильви, изрядно уступал отцу, шутки у него были глупые, а любезности неуклюжие. Сильви страшно хотелось, чтобы Жорж убрался куда-нибудь на пару лет и наконец повзрослел.

Новый кавалер с рыбного рынка заговорил с нею в первый раз студеным январским утром. Берега Сены укутались снежком, вода в бочках с рыбой покрылась тонким ледком. Оголодавшие чайки кружили над головами рыбаков и торговцев, раздраженно перекрикиваясь от невозможности полакомиться этаким обилием еды.

– Как ты отличаешь, свежая рыба или нет? – спросил юноша.

– По глазам, – объяснила Сильви. – Если глаза мутные, рыба несвежая. У свежей глаза должны быть ясными.

– Как у тебя? – уточнил он.

Сильви засмеялась. Что ж, за словом он в карман точно не лезет. А Жорж Мориак вечно задавал дурацкие вопросы. «Ты когда-нибудь целовалась?» Брр!..

– Еще можно проверить жабры, – продолжила девушка. – Они должны быть розовыми и влажными. Ой, мамочки!

Сама того не желая, она дала незнакомцу отличный повод пошутить насчет розового и влажного. Сильви покраснела.

Юноша задорно усмехнулся, но сказал только:

– Буду иметь в виду.

Какой ловкий! Не бесстыдник вроде Жоржа Мориака, совсем нет.

Он стоял рядом и наблюдал, как она покупает для отца трех форелей, за один су и шесть денье. А когда Сильви двинулась прочь, с рыбой в корзинке, последовал за нею.

– Как тебя зовут? – справилась девушка.

– Пьер Оман. А ты Сильви Пало, я знаю.

Она не любила говорить обиняками, поэтому спросила прямо:

– Ты следишь за мной?

Он смутился, помешкал с ответом, потом признался:

– Да.

– Зачем?

– Ты такая красивая.

Сильви знала, что у нее миловидное, открытое личико, чистая кожа и голубые глаза, однако сомневалась, что сама назвала бы себя красивой.

– И все?

– А ты зоркая, сразу заметила.

Значит, у него какое-то дело к ней. Сильви ощутила легкое разочарование. Конечно, глупо было думать, польстить себе хоть на миг, что он и вправду очарован ее красотой. Эх, придется, видно, и дальше привечать Жоржа.

– Так скажи, что тебе нужно. – Она постаралась, чтобы в голосе не прозвучала обида на судьбу.

– Ты слыхала об Эразме из Роттердама?

Еще бы она не слыхала! По спине Сильви пробежал холодок. На мгновение она позволила себе забыть о том, что ее семья – семь преступников, которых казнят, едва поймают; но теперь былая осторожность и былой страх вернулись.

Она не торопилась отвечать на столь откровенный вопрос, пусть даже его задал этакий красавчик. Девушка помолчала, подыскивая нужные слова.

– Почему ты спрашиваешь?

– Я учусь в университете. Нам втолковывают, что Эразм – дурной человек, основоположник ереси, но мне хочется почитать его труды, убедиться самому. А в библиотеке его сочинений нет.

– Думаешь, я прячу их под подушкой?

Пьер пожал плечами.

– Твой отец печатник, верно?

Выходит, он и вправду следил за нею. И пускай; все равно ничего крамольного ему не выяснить.

У семьи Сильви было дело, которое им поручил сам Господь. Их священным долгом было рассказывать соотечественникам об истинной вере. Это дело они выполняли, печатая и продавая книги, – прежде всего, разумеется, Библию на французском, чтобы каждый грамотный мог прочитать и удостовериться в том, сколь лжива католическая церковь; а также сочинения и комментарии ученых мужей наподобие Эразма, понятно объяснявших, что к чему, ведь многие читатели наверняка затруднятся прийти к правильным выводам.

Продавая такие книги, они всякий раз немало рисковали, ибо за это преступление грозила смертная казнь.

– С чего ты вообще взял, что мы продаем эти книжки? Закон запрещает, а мы живем по закону.

– Приятель-студент сказал, что надо поискать у печатников, только и всего.

Обыкновенные слухи. Но дыма-то без огня не бывает.

– Пожалуйста, передай ему, что мы таким не занимаемся.

– Ладно. – Вид у Пьера был разочарованный.

– Разве тебе неведомо, что в мастерские печатников в любое время может ворваться стража в поисках запрещенных книг? Нашу мастерскую обыскивали несколько раз. Хвала небесам, они не нашли, к чему придраться.

– Мои поздравления.

Пройдя с десяток шагов, Пьер вдруг остановился.

– Приятно было познакомиться.

Девушка решилась.

– Погоди, – сказала она.

Большинство покупателей запрещенных книг составляли люди, которых она знала, мужчины и женщины, молившиеся бок о бок с Пало на тайных службах в укромных местечках. Немногочисленные другие допускались в этот круг с одобрения собратьев-единоверцев. Даже это было опасно: если их схватят и будут пытать, они могут выдать всех…

С другой стороны, протестанты подвергали себя куда большей опасности, рассказывая всем прочим о своей вере, но только так они могли распространять по свету истинное Писание. Сильви поручали обращать католиков; что ж, вот самый что ни на есть подходящий случай. А если Пьер уйдет, если она позволит ему уйти, то, скорее всего, никогда больше его не увидит.

Он казался честным малым. И подошел к ней осторожно, будто бы и впрямь опасался преследования. Он не походил на болтуна, не выглядел ни злонамеренным шутником, ни глупцом, ни пьянчужкой; словом, нет ни малейшего повода его прогонять.

Но, быть может, она не спешит его отпускать просто потому, что этот жаждущий обращения – привлекательный молодой человек, который к тому же увлекся ею? Сильви твердо сказала себе, что чувства к делу не относятся.

Что ж, стоит, наверное, рискнуть – и положиться на милость Господа.

– Приходи днем в лавку, – велела она. – Принеси четыре ливра. Купишь «Латинскую грамматику». И прошу тебя, ни в коем случае не упоминай Эразма.

Похоже, Пьера слегка напугала ее прямота, но он ответил:

– Договорились.

– А вечером отыщи меня на рыбном рынке. – В столь поздний час тут никого не будет. – Принеси с собою «Грамматику».

– И что потом?

– Доверься Господу. – Сильви отвернулась и ушла, не дожидаясь ответа.

По дороге домой она не переставала молиться о том, чтобы ее решение оказалось правильным.

Париж делился на три части. Самая крупная из них, которую называли просто – Город, занимала северный, правый берег реки Сены. Поселение на южном, левом берегу уступало Городу размерами и звалось Университетом – или Латинским кварталом, поскольку все студиозусы изъяснялись на латыни. Остров между берегами носил имя Ситэ; именно на нем проживала семья Сильви.

Их дом располагался под сенью громадного собора Нотр-Дам. На первом этаже дома находилась лавка, книги хранились в шкафах с запертыми решетчатыми дверцами. Жилые покои размещались на втором этаже. Заднюю часть дома занимала печатная мастерская. Сильви со своей матушкой Изабель по очереди торговали в лавке, а Жиль Пало, муж и отец, не слишком удачливый торговец, трудился в мастерской.

Сильви пожарила форель с луком и чесноком в кухоньке наверху и поставила на стол хлеб и вино. Откуда ни возьмись появилась домашняя кошечка Фифи. Сильви кинула ей рыбью голову, и кошка принялась насыщаться, причем начала с глаз рыбы. Сильви продолжала беспокоиться из-за случившегося утром. Придет ли студент, как обещал? Или вместо него явится стража с приказом об аресте всей семьи по обвинению в ереси?

Жиль поел первым. Сильви ему прислуживала. Ее отец был крупным мужчиной, крепкие руки и широкие плечи выдавали привычку возиться с тяжелыми дубовыми печатными формами, заполненными литерами из сплава свинца и олова. В дурном настроении отец способен был коротким тычком левой отшвырнуть дочь к дальней стене комнаты, но форель оказалась нежной и вкусной, а потому Жиль пребывал в добром расположении духа.

Когда Жиль поел, Сильви спустилась в лавку, отпустив пообедать матушку, а затем поменялась с нею местами, однако есть девушке не хотелось.

После обеда Сильви вернулась в лавку. Покупателей не было, и Изабель не преминула спросить у дочери:

– Ты чем так озабочена, милая?

Сильви рассказала о Пьере Омане.

Изабель нахмурилась.

– Надо было договориться с ним о новой встрече, узнать его получше, прежде чем приглашать в лавку.

– Знаю, мама, но под каким предлогом мне было назначать ему встречу? – Изабель вопросительно поглядела на дочь, и Сильви пояснила: – Сама знаешь, какая из меня кокетка.

– Я рада, что у меня правильная дочь, – ответила Изабель. – Ты слишком честна, чтобы кружить головы парням. Ладно, сделанного не воротишь. Таков уж крест, который нам выпало нести.

– Надеюсь, он не из тех, кто из-за угрызений совести бежит во всем признаваться исповеднику, – задумчиво проговорила Сильви.

– Думаю, он просто испугается и не придет. Сдается мне, вы с ним больше не встретитесь.

Сильви ждала совсем другого, но не стала говорить об этом матери.

Семейный разговор был прерван приходом покупателя. Сильви изумленно воззрилась на человека, вошедшего в лавку. Большинство посетителей щеголяло дорогими одеяниями, что было легко объяснимо: бедняки не могли позволить себе покупать книги. Однако одежды этого молодого мужчины, пусть благопристойные, были простыми и сильно поношенными. Плотная накидка хранила следы долгих странствий, крепкие башмаки покрывал слой пыли. Он явно забрел сюда по пути откуда-то куда-то и выглядел уставшим и встревоженным. Девушка не могла не посочувствовать незнакомцу.

– Мне нужно видеть Жиля Пало, – сказал тот с чужестранным выговором.

– Я позову его, – откликнулась Изабель и выскользнула за дверь, что вела из лавки в мастерскую.

Сильви стало любопытно. Что могло понадобиться этому страннику от ее отца? Или он желает купить какую-то особенную книгу?

– Вы проделали долгий путь? – спросила она, заходя издалека.

Прежде чем незнакомец успел ответить, в лавку вошел другой посетитель. Сильви его знала: это был церковник из собора. Нельзя сказать, что семейство Пало лебезило перед священниками, но они старались поддерживать с теми ровные отношения – во всяком случае, Изабель и Сильви старались. Жиль предпочитал отмалчиваться, но он, впрочем, вел себя так со всеми.

– Добрый день, архидьякон Рафаил, – сказала Сильви. – Всегда рады вас видеть.

Молодой человек в запыленной накидке заметно обеспокоился. Может, у него есть личная причина не любить архидьякона?

– У вас есть Псалтырь? – спросил Рафаил.

– Конечно. – Сильви отперла шкаф и достала книгу на латыни, предположив, что Рафаил не захочет приобретать текст на французском, пускай тот одобрен богословским факультетом Сорбонны. Должно быть, архидьякону потребовался подарок, ведь у него наверняка есть полная печатная Библия. – Вот, взгляните. Это прекрасный подарок. Тиснение на переплете золотом, печать в два столбца.

Рафаил полистал книгу.

– Очень красиво.

– Пять ливров, – сказала Сильви. – Цена вполне разумная.

Обычным людям такая сумма показалась бы занебесной, но архидьяконы – отнюдь не обычные люди.

Тут появился третий посетитель, и Сильви сразу узнала в нем Пьера Омана. При виде его улыбчивого лица она ощутила мимолетное удовольствие. Оставалось лишь надеяться, что он проявит должную осмотрительность и не станет трепать языком при посторонних. Будет просто ужасно, если он ляпнет что-нибудь про Эразма в присутствии архидьякона и таинственного незнакомца.

Вернулась Изабель.

– Мой муж сейчас к вам выйдет, – сообщила она незнакомцу. Потом убедилась, что Сильви обслуживает архидьякона, и повернулась к третьему посетителю. – Что вам показать, мсье?

Сильви перехватила материнский взгляд и состроила гримаску, чтобы дать понять, что этот посетитель – тот самый студент, о котором они беседовали ранее. Изабель ответила едва уловимым для стороннего взгляда кивком, показывая, что догадалась. Мать и дочь давным-давно освоили этот безмолвный способ вести разговор, их приучила к тому жизнь рядом с Жилем.

– Мне нужна «Латинская грамматика», – сказал Пьер.

– Уже несу. – Изабель подошла к нужному шкафу, достала книгу и положила ту на прилавок.

Из мастерской вышел Жиль. Поскольку женщины обслуживали двоих посетителей из трех, он здраво предположил, что третий пришел к нему.

– Да? – произнес он коротко. Жиль Пало не имел склонности любезничать, потому-то Изабель и старалась не допускать его в лавку.

Незнакомец помешкал, явно смущенный многолюдьем в лавке.

– Вы вроде хотели меня видеть, нет? – нетерпеливо бросил Жиль.

– Э… да… У вас есть библейские истории на французском, с картинками?

– Разумеется, есть, – ответил Жиль. – Эта книга продается лучше всех прочих. Могли бы спросить мою жену, чем отвлекать меня от работы.

Уже не в первый раз Сильви захотелось, чтобы отец вел себя с покупателями повежливее. Однако и в самом деле странно: незнакомец назвал печатника по имени, а затем обратился с этакой вполне обычной просьбой. Девушка покосилась на мать и заметила, что та нахмурилась, тоже ощутив неправильность происходящего.

Улыбчивый Пьер, как углядела Сильви краем глаза, прислушивался к разговору, очевидно заинтересовавшись.

Архидьякон сказал ворчливо:

– Библейские истории следует выслушивать от своих приходских священников. Если люди будут читать сами, они наверняка составят ошибочное мнение.

Он положил на прилавок золотые монеты, расплачиваясь за Псалтырь.

Или же люди поймут, о чем на самом деле говорится в Библии, подумалось Сильви. В те дни, когда простой народ не мог читать Библию, священники могли вещать что угодно, толковать Священное Писание, как им вздумается. Естественно, что их ужасала картина, когда свет Слова Божьего прольется на темные закоулки проповедей и церковных установлений.

– Совершенно верно, ваше преподобие, – льстиво проговорил Пьер. – Прошу, не гневайтесь на скромного студента, дерзнувшего вмешаться. Мы должны держаться вместе, иначе, не приведи Господь, каждый сапожник и каждый ткач сможет основать себе по отдельной секте.

Самостоятельные ремесленники, вроде сапожников и ткачей, считались наиболее уязвимыми перед протестантской ересью. Церковники полагали, будто эти занятия оставляют мастеровым слишком много времени на размышления. А еще, подумалось Сильви, они не такие пугливые, как крестьяне, и не слишком опасаются духовенства и нобилей.

Девушку неприятно удивила подобострастность, выказанная Пьером. Ведь совсем недавно этот студент интересовался крамольными сочинениями. Она озадаченно посмотрела на Пьера, а тот ухмыльнулся – и подмигнул.

Какой он все-таки милый…

Сильви поспешила отвернуться, обернула покупку архидьякона отрезом грубого полотна и перевязала бечевой.

Незнакомец в пыльной накидке неожиданно решил поспорить с архидьяконом.

– Половина народа Франции в глаза не видела своих священников! – воскликнул он пылко. Это, конечно, преувеличение, мысленно поправила его Сильви, но нельзя отрицать, что много, слишком много священников пробавлялись доходами с паствы, ни разу в жизни не посетив собственных приходов.

Архидьякон был, разумеется, о том осведомлен, а потому промолчал. Он взял Псалтырь и гордо удалился.

– Вам завернуть «Грамматику»? – спросила Изабель у студента.

– Будьте так добры. – Пьер протянул ей четыре ливра.

– Вам нужна ваша книжка или нет? – недовольно справился у незнакомца Жиль.

Путник наклонился, внимательно разглядывая картинки в книге, которую печатник выложил на прилавок.

– Не торопите меня, – сердито ответил он. Этот человек не побоялся завязать спор с архидьяконом, и его нисколько не отвращали грубоватые манеры Жиля. У него внутри был крепкий стержень, чего сложно было ожидать по скромному облику.

Пьер забрал покупку и ушел. В лавке остался всего один посетитель. У Сильви вдруг возникло такое чувство, будто гроза миновала.

Посетитель захлопнул книгу, выпрямился и сказал:

– Я – Гийом из Женевы.

Сильви услышала, как Изабель изумленно выдохнула.

Поведение Жиля мгновенно изменилось. Печатник пожал протянутую руку и произнес:

– Очень рад. Проходите. – И повел гостя наверх, на жилую половину.

Сильви мало что поняла. Ей было известно, что Женева – протестантский город, где главенствует великий Жан Кальвин. Но до этого города две с половиной сотни миль, такое расстояние можно преодолеть лишь за пару недель, если не больше.

– Кто этот человек и зачем он пришел? – спросила девушка.

– Пасторский коллеж в Женеве обучает миссионеров и отправляет их проповедовать новое Писание по всей Европе, – объяснила мать. – Последнего из тех, кто приходил к нам, звали Альфонсом. Тем тогда было тринадцать.

– Альфонс! – Сильви припомнила не обращавшего на нее никакого внимания серьезного молодого человека. – А я-то гадала, как его к нам занесло.

– Они приносят труды Кальвина и другие сочинения, которые твой отец печатает.

Сильви ощутила себя полной дурой. Ей и в голову не приходило задумываться, откуда вообще берутся протестантские книги.

– На улице темнеет, – сказала Изабель. – Отнеси-ка ты Эразма своему студенту, детка.

– Что ты о нем скажешь? – спросила Сильви, надевая плащ.

Изабель одарила дочь понимающей улыбкой.

– Он и вправду красавчик.

Вообще-то Сильви имела в виду, можно ли доверять Пьеру, а не красив он или нет, но, поразмыслив, девушка не стала ничего объяснять матери, иначе разговор мог принять нежелательный для нее оборот. Поэтому она пробормотала что-то невразумительное и вышла из дома.

Двигаясь на север, она пересекла реку. Ювелиры и шляпники на мосту Нотр-Дам готовились закрывать свои лавки. Очутившись на правом, городском берегу, Сильви направилась по рю Сен-Мартен, главной улице, что вела с севера на юг. Несколько минут спустя она вышла к рю де Мюр. Это был скорее переулок, чем полноценная улица. С одной стороны тянулась городская стена, с другой – высился забор, окружавший неухоженный сад; сюда же выходили задние двери двух или трех домов. Сильви остановилась у конюшни особняка, в котором проживала старуха, не имевшая ни одной лошади. Постройка не имела окон, стояла некрашеной, поэтому с первого взгляда казалась хлипкой и полуразвалившейся, однако в действительности ее построили на совесть, поставили крепкую дверь и навесили надежный замок. Жиль купил эту конюшню для себя много лет назад.

Рядом с дверным косяком, на уровне пояса, торчал из стены обломок кирпича. Сильви огляделась, удостоверилась, что за нею никто не наблюдает, вынула обломок, сунула руку внутрь, достала ключ и вложила кирпич обратно в дыру. Затем открыла замок, вошла в дверь и плотно закрыла ту за собой на засов.

На стене висела на скобе лампа со свечой. Девушка принесла с собой кремень и кресало, стальную полоску в форме прописной «D», удобно ложившуюся в ее точеные пальчики, а также несколько сухих стружек и тряпку. Она чиркнула кремнем по стали; искры воспламенили древесные стружки, огонь быстро разгорелся. Сильви поднесла к пламени тряпку и зажгла от нее свечу в лампе.

В неверном свете стали видны старые бочонки, загромождавшие помещение от пола до потолка. В большинстве своем они были заполнены песком, и этакую тяжесть одному было не поднять, однако некоторые намеренно оставили пустыми. Все бочонки выглядели одинаково, но Сильви точно знала, какой именно ей нужен. Она торопливо отодвинула в сторону нужный бочонок и пролезла в открывшуюся дырку. За стеной бочек прятались деревянные ящики с книгами.

Величайшую опасность для семейства Пало предвещали те часы и дни, когда доставленные из других стран книги перепечатывались и переплетались в мастерской Жиля. Случись страже явиться без предупреждения, всех Пало ожидала бы смерть. После печати книги складывали в ящики, непременно наваливая сверху для маскировки сочинения, одобренные католической церковью, и отвозили на подводе в эту конюшню, а мастерская принималась изготавливать допускавшиеся законом издания. Большую часть времени печатня под сенью собора не производила, таким образом, ничего незаконного.

Лишь трое знали об истинном назначении конюшни – Жиль, Изабель и Сильви, причем саму Сильви посвятили в тайну, лишь когда ей исполнилось шестнадцать. Даже работники мастерской ничего не знали о конюшне, хотя они все были протестантами; им говорили, что отпечатанные книги отвозят некоему торговцу.

Сильви отыскала ящик с буквами «SA», обозначавшими «Sileni Alcibiadis»[17], пожалуй, величайшее произведение Эразма. Достала одну книгу, завернула ту в холстину, взятую из соседнего ящика, и перевязала бечевой. Выбралась наружу, задвинула бочонок, пряча ящики с книгами, и теперь всякий, кто заглянул бы в помещение, увидел бы только ряды бочек.

Возвращаясь обратно по рю Сен-Мартен, девушка размышляла, придет ли студент. Да, он заглянул в лавку, как ему и было велено, однако не исключено, что теперь он испугается. Хуже того, он может прийти – и привести с собой стражников или магистратов, которые ее арестуют. Сильви не боялась смерти – истинным христианам не пристало этого бояться, но ее пугала до невозможности одна только мысль о пытках. В уме немедленно возникла картинка раскаленных щипцов, терзающих плоть, и пришлось постараться и помолиться, чтобы избавиться от этой картинки.

На набережной вечером было тихо и безлюдно. Рыбные прилавки пустовали, даже прожорливые чайки в поисках добычи улетели куда-то в другое место. Вода тихо плескалась о берег.

Пьер дожидался девушку с фонарем в руке. Его лицо, подсвеченное снизу, выглядело одновременно зловещим и прекрасным.

Он был один.

Сильви показала книгу, но не спешила отдавать.

– Пообещай, что никому о ней не расскажешь, – потребовала она. – Меня казнят, если узнают, что я ее тебе продала.

– Понимаю, – ответил Пьер.

– Ты тоже подвергаешь себя опасности, принимая эту книгу от меня.

– Знаю.

– Ладно, если так, бери и верни мне «Грамматику».

Они обменялись свертками.

– Прощай, – сказала Сильви. – И помни мою просьбу.

– Запомню, – поклялся он.

И поцеловал девушку.

3

Элисон Маккей торопилась к своей лучшей подруге по продуваемым сквозняками коридорам дворца Турнель. Она несла будоражащие новости.

Ее подруге предстоит исполнить обещание, которого она никогда не давала. Этого ожидали на протяжении многих лет, однако новости все равно стали потрясением. Причем новости были одновременно хорошими и скверными.

Большое средневековое здание в восточной части Парижа пребывало в плачевном состоянии; несмотря на богатую обстановку, в нем было холодно и не слишком удобно. Вроде бы важное, но во многом заброшенное, оно напоминало свою нынешнюю хозяйку, Екатерину де Медичи, королеву Франции, супругу короля, который предпочитал жене любовниц.

Элисон вошла в примыкавшую к зале комнату и нашла ту, кого искала.

Двое подростков сидели на полу у окна, играя в карты при холодном неярком свете зимнего солнца. Если судить по пышным одеяниям и драгоценностям, эти двое принадлежали к числу богатейших на свете людей, но играли они с мизерными ставками – и получали от игры несказанное удовольствие.

Мальчику было четырнадцать, хотя выглядел он моложе. Он сильно горбился и выглядел очень хрупким. В своем возрасте он понемногу превращался в юношу и потому давал порою петуха, когда говорил, а еще запинался. Таков был Франциск, старший сын короля Генриха Второго и королевы Екатерины, наследник французского трона.

Девочка, рыжеволосая красотка, отличалась высоким ростом, небывалым для ее пятнадцати лет, и уже переросла многих мужчин. Ее звали Мария Стюарт, и она была королевой Шотландии.

Когда Марии было всего пять, а Элисон, соответственно, восемь, они перебрались из Шотландии во Францию[18] – две перепуганных маленьких девочки в чужой стране, на языке которой они не понимали ни слова. Болезненный Франциск стал для них товарищем по играм, и между ними троими сложились крепкие узы дружбы, как бывает, когда вместе проходишь через испытания.

Элисон привыкла яростно и страстно бросаться на защиту Марии, которой порою требовалась опека, ибо она никак не могла избавиться от порывистости и опрометчивости. А обе девочки любили Франциска, как любят беззащитного котенка или щенка. Франциск же поклонялся Марии как богине, поистине ее боготворил.

Что ж, теперь этот дружеский кружок, вполне возможно, распадется.

Мария подняла голову и улыбнулась, но потом заметила выражение лица Элисон и встревожилась.

– Что случилось? – спросила она по-французски. В ее речи не было и намека на шотландский выговор. – Что за беда?

– Вы двое поженитесь! – выпалила Элисон. – В воскресенье после Пасхи!

– Так скоро? – удивилась Мария.

Обе девочки посмотрели на Франциска.

Марию обручили с Франциском в пять лет, сразу после того, как она очутилась во Франции. Брак, разумеется, был политическим, подобно всем королевским бракам, и цель его состояла в том, чтобы укрепить союз Франции и Шотландии против Англии.

Но чем старше становились девочки, тем все больше они сомневались в том, что этот брак состоится. Отношения между тремя королевствами постоянно менялись. Власть предержащие в Лондоне, Эдинбурге и Париже раз за разом подыскивали Марии Стюарт новых мужей. Все казалось зыбким – вплоть до настоящего мгновения.

Франциска весть как будто обеспокоила.

– Я люблю тебя, – сказал он Марии. – Я хочу жениться на тебе, когда стану взрослым.

Мария протянула руку, желая успокоить мальчика, но тот отшатнулся. Потом залился слезами и поднялся.

– Франциск… – проговорила Элисон.

Мальчик замотал головой – и выбежал из комнаты.

– Бедняжка, – вздохнула Мария. – Бедный Франциск.

Элисон закрыла дверь в коридор. Девочки остались одни, никто им не мешал. Элисон подала Марии руку, помогла подняться с пола. Продолжая держаться за руки, они сели на кушетку, покрытую каштанового оттенка бархатом. Какое-то время они молчали, затем Элисон спросила:

– И что ты думаешь?

– Всю мою жизнь мне твердили, что я королева, – сказала Мария. – На самом деле я ею, конечно, не была. Я стала королевой Шотландии шести дней от роду, и все вокруг с тех пор обращаются со мною так, словно я до сих пор младенец. Но если я выйду за Франциска, а он станет королем, то я сделаюсь королевой Франции. Это будет по-настоящему. – Ее глаза блеснули от предвкушения. – Этого я и вправду хочу.

– Но Франциск…

– Знаю. Он милый, и он мне нравится, но ложиться с ним в постель и… ну, сама знаешь…

Элисон горячо закивала.

– О таком жутко даже думать.

– Быть может, нам пожениться и притвориться, что мы живем как муж с женой?

Элисон помотала головой.

– Тогда ваш брак расторгнут.

– И я перестану быть королевой.

– Вот именно.

– Почему сейчас? – спросила Мария. – Отчего вдруг такая спешка?

Элисон узнала обо всем от королевы Екатерины, самой осведомленной женщины Франции.

– Меченый предложил королю.

Герцог де Гиз приходился Марии дядей, будучи братом ее матери. После победы при Кале он сам и все семейство были в почете у короля.

– И куда торопится мой дядя Меченый?

– Подумай сама. Как возвысятся де Гизы, если одна из них станет королевой Франции!

– Меченый – воин.

– Верно. Значит, придумал кто-то другой.

– Но Франциск…

– Все вертится вокруг бедняги Франциска.

– Он такой еще маленький, – сказала Мария. – И такой больной. Интересно, он вообще способен на то, что мужчине полагается делать со своей женой?

– Не знаю, – ответила Элисон. – Выяснишь в первое воскресенье после Пасхи.

Глава 3

1

Январь сменился февралем, а Марджери по-прежнему не могла найти общего языка с родителями. Сэр Реджинальд и леди Джейн твердо вознамерились выдать дочь за Барта Ширинга, она же наотрез отказывалась на это соглашаться.

Ролло злился на сестру. Ей выпала возможность ввести семью в круг католической аристократии, а она вместо того желает, видите ли, породниться с Уиллардами, потакающими протестантам. Да как ей вообще пришла в голову этакая чушь, подлинная измена, ведь даже королева нынче во всем благоволит католикам?

Фицджеральды были главным семейством города – и выглядели таковыми, с гордостью подумал Ролло, разглядывая родичей, что надевали теплые одежды, покуда огромный колокол на башне собора созывал прихожан к мессе. Сэр Реджинальд был высок и худ, а веснушки, испятнавшие его лицо, служили своего рода отличительным знаком – его ни с кем нельзя было перепутать. Он закутался в плотную накидку из золотистого полотна. Леди Джейн, маленькая и тоже худая, с горбинкой на носу и бегающими глазками, которые мало что упускали из виду, облачилась в плащ с меховым подбоем.

Марджери ростом пошла в мать, зато была круглее, что ли, чем леди Джейн. Она до сих пор дулась на весь белый свет, а из дома ее не выпускали с того самого пиршества у графа; но до бесконечности не допускать сестру к причастию было невозможно, а сегодня к тому же мессу должен был служить епископ Кингсбриджа, могущественный союзник, чьим расположением семья не могла позволить себе пренебречь.

Марджери явно решила не показывать, сколь тяжело у нее на душе. Она надела алый плащ из местного сукна и подходящую шляпку. За минувший год она изрядно повзрослела и сделалась красивейшей девушкой в городе, даже брат не мог этого отрицать.

Пятым членом семьи оказалась сегодня тетушка. Когда-то она была монахиней Кингсбриджского аббатства, а когда король Генрих Восьмой позакрывал монастыри, перебралась жить к Фицджеральдам. Свои две комнаты на верхнем уровне дома она превратила в подобие монашеской обители – спальня с голыми стенами походила на келью, а передняя преобразилась в часовню. Ролло восхищался тетушкиной приверженностью Богу. Все до сих пор называли тетушку сестрой Джоан. Она постарела, конечно, одряхлела и ходила, опираясь сразу на две палки, однако настояла на том, чтобы ее взяли на службу, раз там будет епископ Джулиус. В итоге было решено, что служанка Наоми отнесет в храм стульчик для старухи, поскольку простоять на ногах целый час, как люди помоложе, сестра Джоан была не в состоянии.

Все вместе Фицджеральды вышли наружу. Их дом стоял на перекрестке главной городской улицы, напротив здания гильдейского собрания, словно господствуя над Кингсбриджем, и сэр Реджинальд на мгновение остановился и оглядел заполненные людьми улицы, что, подобно лестницам, сбегали к реке. С неба падал легкий снежок, укутывая белыми шапками соломенные крыши и курящиеся печные трубы. Это мой город, словно говорил отцовский взгляд.

Мэр и его семейство чинно двинулись вниз по склону холма, следуя направлению главной улицы; соседи уважительно приветствовали Фицджеральдов, более зажиточные громко желали доброго утра, низшие сословия молча прикладывали руки к шляпам.

При свете дня Ролло бросилось в глаза, что плащ матери слегка подъела моль; остается надеяться, что никто другой этого не заметит. К несчастью, у отца не было средств на новую одежду. В гавани Кума, где сэр Реджинальд исполнял обязанности старшего по сбору пошлин, дела обстояли не слишком хорошо. Французы захватили Кале, война между двумя странами продолжалась, поэтому перевозки через пролив почти прекратились.

По дороге к собору семейство миновало вторую причину своего нынешнего безденежья – новый дом, которому уже подобрали название: Прайори-гейт, раз он будет стоять поблизости от разрушенного аббатства. Дом располагался на северной стороне рыночной площади, на земле, что граничила с домом приора в те времена, когда аббатство еще существовало. Строительство замедлилось едва ли не до полной остановки, мастеровые отправились искать работу у тех, кто мог с ними расплатиться. Вокруг недостроенного здания поставили грубый деревянный забор, чтобы любопытствующие зеваки не совали носы в чужие дела.

Также сэру Реджинальду принадлежали бывшие здания аббатства с южной стороны собора – крытые галереи, монашеские кухня и дормиторий, помещения женского монастыря и конюшня. Когда король Генрих распустил монастыри, все церковное имущество досталось местным богатеям, и сэр Реджинальд наложил руку на аббатство. Старые сооружения, простоявшие наполовину заброшенными десятки лет, обветшали и грозили осыпаться, их крыши пестрели птичьими гнездами, а галереи поросли колючим кустарником. Реджинальд подумывал, не продать ли здания обратно церковному капитулу.

Между замершей стройкой и развалюхами на другом берегу горделиво возвышался собор, ничуть не изменившийся за сотни лет, подобно католической вере, которую он олицетворял. Последние сорок лет протестанты пытались изменить доктрины вероучения, возглашавшиеся в храме на протяжении столетий; и где они только, подумалось Ролло, набрались такой дерзости? Ведь это все равно что вставлять современные окна в стены храма. Истина устремлена в вечность, как и сам собор.

Фицджеральды миновали огромные арки западного фасада. Внутри казалось даже холоднее, чем снаружи. Как и всегда, длинный неф с его упорядоченными, будто прочерченными по линейке рядами колонн и арок заставил Ролло восхититься устройством мироздания, кое было воздвигнуто и управлялось логикой Божественной воли. В дальнем конце нефа тускло сверкало озаренное зимним солнцем большое витражное окно, цветное стекло которого изображало, как все закончится: Господь восседал на престоле, верша суд Последнего дня, злодеев подвергали мучениям в преисподней, а праведники вступали на небеса.

Семейство не успело дойти до своих мест прежде, чем началась служба. С расстояния они наблюдали за священнослужителями у алтаря. Фицджеральдов окружали прочие важные и влиятельные семьи города, включая Уиллардов и Кобли, а также местная знать, среди которой выделялись лорд Ширинг и его сын Барт и лорд и леди Брекнок.

Распев навевал уныние. Вековая традиция чарующего хорового пения в соборе Кингсбриджа оборвалась с закрытием аббатства, когда хор был распущен. Бывшие монахи затеяли собрать новый хор, однако былое очарование пропало. Им никак не удавалось воссоздать поистине фанатичную дисциплину и праведный пыл прежних хористов, что посвящали жизни истовому прославлению Господа посредством великолепной музыки.

Паства привычно ожидала наиболее значимых мгновений службы, в частности, освящения опресноков, и вежливо слушала проповедь епископа Джулиуса, но большую часть времени прихожане негромко переговаривались между собой.

Ролло с раздражением отметил, что Марджери улизнула от своих и о чем-то оживленно болтает с Недом Уиллардом; перья на ее шляпке раскачивались туда и сюда, вторя движениям головы. Нед тоже принарядился для мессы, надел свой синий французский плащ и явно млел рядом с сестрой Ролло. Эх, двинуть бы ему, чтобы знал, как себя вести…

Сам Ролло, почти в отместку, заговорил с Бартом Ширингом, сказал тому, что все рано или поздно закончится как надо. Еще они обсудили войну. Потеря Кале сказалась не только на торговле. Королева Мария и ее муж-чужестранец на глазах лишались былой поддержки. Ролло сомневался, что англичане примут нового государя-протестанта, но дела Марии Тюдор не приносили пользы и славы католической вере.

Ближе к концу службы к Ролло подступил Дэн, мясистый сынок Филберта Кобли. Ролло был уверен, что эти пуритане явились в собор исключительно по обязанности; им наверняка претили все эти статуи и картины, они бы с удовольствием морщили носы всякий раз, когда прихожан достигал запах ладана. Самого Ролло поистине бесило, что какие-то люди – невежественные, необразованные, тупые людишки – смеют притязать на собственное мнение касательно веры. Если это глупейшее поветрие распространится, мир падет, погрязнув в грехе. Нет, людям нужно указывать, как поступать, нужно их наставлять.

Вместе с Дэном пришел жилистый, словно просоленный морем и ветрами, мужчина по имени Джонас Бэкон; он был из тех моряков, кого частенько нанимали кингсбриджские купцы.

– У нас есть груз, и мы хотим его продать, – сказал Дэн. – Тебе интересно?

Арматоры вроде Кобли нередко продавали свои грузы заранее, порой распределяя партии по четвертям или осьмушкам, чтобы привлечь побольше покупателей. Таким образом они находили средства на оплату плавания и заодно делили риски, иначе им пришлось бы все брать на себя. Иногда те, кто вкладывал деньги, получали вдесятеро больше, чем вложили, но и могли потерять вложенное до последней монеты. Раньше, когда дела обстояли лучше, сэр Реджинальд не чурался такой практики и сколотил приличное состояние.

– Может быть, – ответил Ролло. Разумеется, он лукавил: у отца не было свободных средств на покупку груза. Но Ролло хотелось разузнать, о чем идет речь.

– «Святая Маргарита» возвращается с Балтики. Ее трюм набит мехами, которые потянут больше, чем на пятьсот фунтов. – Дэн помялся. – Могу показать грузовую ведомость.

Ролло нахмурился.

– Откуда ты знаешь, что судно еще в море?

Вместо Дэна ответил Бэкон, чей хриплый голос выдавал морского волка, привыкшего перекрикивать ветер:

– Я обогнал «Маргариту» у голландского побережья. Мой «Ястреб» резвее. Я потолковал со шкипом. Они собирались встать на мелкий ремонт, но судно будет в Куме через пару недель.

О Бэконе ходила дурная молва – как, впрочем, и о большинстве моряков. На своих кораблях, далеко от суши, они были сами себе хозяевами, никого не слушались, воровали, грабили и убивали. Однако этот рассказ звучал убедительно.

Ролло кивнул и вновь повернулся к Дэну.

– Почему вы торопитесь продать груз?

Круглое белое лицо юноши отразило замешательство.

– Мы… Нам нужны деньги на другое.

Естественно, он не признается, на что именно. Обычное дело: если подворачивается хорошая деловая возможность, никто не станет делиться с прочими, не то они опередят. Но все же Ролло продолжали терзать сомнения.

– С вашим грузом что-то не так?

– Нет, все в порядке. Мы даже готовы гарантировать цену в пятьсот фунтов, а вам продадим за четыре сотни.

Сумма была велика. Зажиточный крестьянин, владеющий землей, мог заработать пятьдесят фунтов в год; успешный торговец из Кингсбриджа гордился бы годовым доходом в две сотни фунтов. Словом, четыреста фунтов откровенно пугали – но заведомая прибыль в сотню фунтов через две недели сулила редкую возможность.

Вдобавок эти деньги покрывали семейные долги Фицджеральдов.

К сожалению, у них не было четырехсот фунтов. Не было даже четырех.

Тем не менее Ролло сказал:

– Передам отцу. – Он был уверен, что денег взять неоткуда, но сэр Реджинальд оскорбится и разгневается, если выяснится, что его сын стал вести дела от имени семьи.

Дэн кивнул.

– Поспешите. Я обратился к вам первым, сэр Реджинальд наш мэр, но можно ведь предложить и другим. Деньги нужны нам завтра.

С этими словами он ушел, по-прежнему вместе с Бэконом.

Ролло огляделся, увидел отца, стоявшего у ребристой колонны, и не стал медлить.

– Ко мне подходил Дэн Кобли.

– Вот как? – отозвался сэр Реджинальд. Он недолюбливал Кобли. По правде говоря, тех вообще старались избегать, ибо они как будто считали себя праведнее всех прочих; да и выходка на пиршестве у графа до сих пор не забылась. – Чего он хотел?

– Продать груз. – Ролло сжато посвятил отца в подробности.

Сэр Реджинальд выслушал и уточнил:

– Они готовы гарантировать цену?

– Да, пятьсот фунтов. А нам продают за четыреста. Знаю, денег у нас нет, но я решил, что ты захочешь узнать.

– Ты прав, денег у нас нет. – Реджинальд задумался. – Хотя, возможно, я сумею раздобыть нужную сумму.

Интересно, как, подумалось Ролло. Надо отдать отцу должное, он отличался умением и хваткой. Сэр Реджинальд был не из тех, кто накапливает постепенно; он предпочитал ловить случай и зачастую богател на непредвиденных возможностях.

Неужели у них получится одним махом уладить все семейные неприятности? Ролло едва смел на это надеяться.

К изумлению юноши, Реджинальд отправился беседовать с Уиллардами. Элис принадлежала к числу ведущих городских торговцев, поэтому мэр частенько обсуждал с нею деловые вопросы, но особой любви между ними никогда не было, и отношения нисколько не улучшились после отказа Фицджеральдов признать юного Неда своим будущим зятем.

Заинтригованный, Ролло поспешил нагнать отца.

– Миссис Уиллард, – тихо произнес Реджинальд, – надо бы потолковать, если вы не против.

Элис, невысокая и крепко сбитая, всегда отличалась изящными манерами.

– Разумеется, – ответила она вежливо.

– Не одолжите четыреста фунтов на короткий срок?

Элис даже вздрогнула от неожиданности.

– Обратитесь в Лондон, – посоветовала она, помолчав. – Или в Антверпен. – Голландский город Антверпен считался финансовой столицей Европы. – Наш кузен живет в Антверпене. Правда, я не могу сказать, согласится ли он поделиться столь крупной суммой.

– Деньги нужны сегодня, – пояснил сэр Реджинальд.

Элис вопросительно приподняла бровь.

Ролло ощутил укол стыда. Было поистине унизительно просить кредит у семейства, которое совсем недавно они столь высокомерно отвергли.

Но Реджинальд нисколько не смутился.

– Элис, вы единственный торговец в Кингсбридже, кто наверняка располагает нужной суммой.

– Могу я узнать, для чего вам эти деньги? – спросила женщина.

– Выпал случай купить богатый груз.

Реджинальд не стал вдаваться в подробности, как заметил Ролло, чтобы Элис не вздумалось перехватить покупку.

– Судно придет в гавань Кума через две недели, – добавил старший Фицджеральд.

Тут в беседу встрял Нед Уиллард. Уж ему-то, с горечью подумал Ролло, наверняка по нраву наблюдать, как Фицджеральды лебезят перед Уиллардами и попрошайничают у них. Однако Нед не стал тешить самолюбие.

– Почему же владелец продает груз сейчас? – деловито уточнил он. – Ему всего-то надо подождать две недели, перевезти груз на сушу, и он получит полную цену.

Реджинальда, похоже, уязвило, что его расспрашивает сущий молокосос, однако мэр сдержал недовольство и ответил:

– Продавцу срочно требуются наличные для нового вложения.

– Я не могу позволить себе потери такой суммы, – сказала Элис. – Думаю, вы понимаете.

– Нет никакого риска, – возразил Реджинальд. – Вы вернете свое чуть больше чем через две недели.

Глупо, отец, мысленно укорил Ролло. Риск есть всегда.

Сэр Реджинальд понизил голос:

– Мы же соседи, Элис. Мы помогаем друг другу. Я всегда ускоряю прохождение ваших грузов в Куме, разве вы забыли? А вы помогаете мне. Так заведено в Кингсбридже.

Элис потрясли эти слова, и мгновение спустя Ролло сообразил почему. Вроде бы невинная отцовская фраза о соседской помощи таила в себе угрозу. Подразумевалось, что, если Элис не пожелает сотрудничать, сэр Реджинальд может начать строить ей козни в гавани.

Довольно долго все молчали, пока Элис размышляла. Ролло вполне мог догадаться, о чем она думает. Ей совсем не хотелось расставаться с деньгами, но она не могла допустить, чтобы столь влиятельный человек, каким был сэр Реджинальд, сделался ее врагом.

– Мне нужен заклад, – сказала она наконец.

Сердце Ролло упало. Человек, у которого ничего нет, не способен дать обеспечение. По сути, слова Элис – просто-напросто вежливый отказ.

– Ставлю свою должность в гавани, – тут же откликнулся сэр Реджинальд.

Элис покачала головой.

– Вы не можете распоряжаться ею без королевского соизволения. А времени, чтобы его получить, у вас нет.

Ролло понимал, что женщина права. Более того, Реджинальд тем самым выдал свое отчаянное положение.

– Тогда как насчет аббатства? – не отступался мэр.

Элис снова покачала головой.

– Мне ни к чему ваш недостроенный дом.

– А южная часть? Галереи, дормиторий, монастырь?

Ролло не сомневался, что Элис опять откажется. Здания бывшего аббатства простояли покинутыми более двадцати лет, ремонтировать их было бесполезно.

К его удивлению, Элис выказала интерес.

– Возможно, – сказала она.

Ролло не выдержал.

– Отец, ты же помнишь, епископ Джулиус хочет, чтобы капитул выкупил аббатство обратно. Ты ведь уже почти согласился его продать!

Благочестивая королева Мария вознамерилась вернуть церкви все то, что отнял ее алчный отец, король Генрих. Правда, члены парламента не приняли закон о возврате церковного имущества – слишком многие из них обогатились на его присвоении, – поэтому церковь пыталась сама выкупить это имущество, причем задешево. Ролло считал, что все добрые католики просто обязаны ей в том содействовать.

– Все верно, – ответил сэр Реджинальд. – Но я не собираюсь терять свой заклад, так что все останутся при своих, и епископ получит то, что хочет.

– Хорошо, – коротко заметила Элис.

Снова возникла пауза. Элис явно чего-то ждала, но вот чего именно? В конце концов Реджинальд догадался.

– Я дам неплохой процент, – пообещал он.

– Процент был бы высоким, – предупредила Элис, – однако вам известно, что получать доход от ссуд – это ростовщичество, а оное – грех и преступление.

Она безусловно была права, но это выглядело уловкой. Законы против ростовщичества ежедневно обходились в каждом коммерческом городе Европы. За внешне законопослушным возражением Элис всего-навсего таилось стремление соблюсти приличия.

– Что ж, я уверен, что мы найдем способ с этим справиться. – Тон Реджинальда был шутливым, как у человека, замыслившего невинную проказу.

– Что у вас на уме? – настороженно осведомилась Элис.

– Допустим, я передам вам аббатство во временное владение на срок кредита, а потом выкуплю обратно.

– Восемь фунтов в месяц – и я согласна.

Нед как будто встревожился. По всей видимости, ему хотелось, чтобы мать отказалась от этой сделки. И Ролло понимал почему: Элис собиралась рискнуть четырьмя сотнями фунтов ради дохода в жалкие восемь фунтов.

Реджинальд притворился взбешенным.

– Да это же двадцать четыре процента в год, даже больше!

– Вам решать.

Ролло приободрился. Почему Элис спорит за проценты? Потому, что уже согласилась ссудить деньги! Юный Нед, похоже, совсем расстроился; должно быть, он тоже сообразил, к чему идет дело, но его, в отличие от Фицджеральдов, это не радовало.

Реджинальд думал довольно долго, но наконец сказал:

– Ладно, быть по сему.

Он протянул ладонь, и они с Элис обменялись рукопожатием.

Ролло не мог не восхититься деловой сметкой своего отца. Человек, не имевший фактически ни гроша за душой, добыл четыреста фунтов за пять минут. Вот истинное мужество, истинная отвага! Груз «Святой Маргариты» поможет восстановить семейные финансы. Хвала небесам за внезапную потребность Филберта Кобли в наличных.

– Бумаги занесу днем, – сказала Элис Уиллард и отвернулась.

В тот же самый миг к мужу подошла леди Джейн.

– Пора домой, – поведала она. – Обед скоро будет готов.

Ролло огляделся, высматривая сестру.

Марджери нигде не было видно.

2

Едва Фицджеральды отдалились настолько, что уже не могли их услышать, Нед спросил у матери:

– Зачем ты согласилась одолжить столько денег сэру Реджинальду?

– Потому что иначе он принялся бы строить нам пакости.

– Но он может разориться! И тогда мы потеряем все!

– Нет, у нас будет аббатство.

– Ну да, скопище полуразрушенных домишек!

– Здания мне не нужны.

– Но тогда… – Нед нахмурился.

– Думай, – велела мать.

Если здания – помеха, чего же хочет Элис?

– Земля? – спросил Нед.

– Думай, я сказала.

– Аббатство находится в центре города…

– Вот именно. Это лучшее место в Кингсбридже, оно стоит куда больше четырех сотен фунтов, особенно для того, кто знает, что с ним делать.

– Понятно, – протянул Нед. – И что же ты собираешься делать? Строить дом, как Реджинальд?

Элис сморщила нос в гримасе.

– К чему мне дворец? Я построю крытый рынок, который станет работать каждый день всю неделю подряд, невзирая на погоду. Стану продавать места торговцам – пекарям, сыроварам, перчаточникам, сапожникам. Рядом с собором такой рынок будет приносить деньги добрую тысячу лет.

Ну и ну, подумалось Неду, экое предвидение. Вот почему его матушка славилась своей торговой хваткой. Ему такое и в голову не приходило.

Но все равно он продолжал беспокоиться, потому что не доверял Фицджеральдам.

Тут ему в голову пришла другая мысль.

– Это что, запасной план на случай, если мы потеряем все в Кале?

Элис прилагала немалые усилия к тому, чтобы разузнать о происходящем в Кале, но с тех пор, как французы захватили город, новости оттуда перестали поступать. Возможно, французы попросту забрали всю английскую собственность, в том числе забитый товарами склад Уиллардов; возможно, дядюшка Дик со своим семейством уже плывет в Кингсбридж, лишившись всего. Впрочем, Кале процветал исключительно благодаря тому, что англичане вели там торговлю, и вполне может статься, что французский король догадался: разумнее и доходнее позволить чужестранцам торговать и дальше.

К несчастью, отсутствие новостей было дурным признаком. Раз никто из англичан пока не вернулся из Кале и не привез никаких вестей, хотя с падения города прошел уже месяц, можно было предположить, что уцелели немногие.

– Крытый рынок оправдает себя при любых обстоятельствах, – сказала Элис. – Но ты прав. Думаю, нам понадобится новое дело, если новости из Кале окажутся столь печальными, как все опасаются.

Нед кивнул. Он знал за матерью привычку глядеть далеко вперед.

– Быть может, ничего не получится, конечно, – продолжала Элис. – Реджинальд не стал бы унижаться и просить у меня денег, не маячь перед ним по-настоящему выгодная сделка.

Между тем Нед задумался о другом. Переговоры с Реджинальдом на короткий срок отвлекли его от мыслей о единственном члене семейства Фицджеральдов, который действительно интересовал юношу.

Он огляделся по сторонам, всмотрелся в лица прихожан, но Марджери нигде не увидел. Девушка ушла – но Нед твердо знал, куда она направилась. Он двинулся вдоль прохода, едва сдерживаясь, чтобы не перейти на бег.

Погруженный в размышления, он все же восхитился, как всегда, красотою сводов собора, этой каменной музыкой: нижние арки, словно басовые ноты, повторялись в устойчивой мелодии, а те, что поменьше, на галерее и над хорами, мнились высокими нотами в том же напеве.

Выйдя наружу, Нед плотнее запахнул плащ и повернул на север, будто бы в направлении кладбища. Снег повалил гуще, белая шапка почти скрыла величественную усыпальницу приора Филиппа. Та была столь велика, что Нед с Марджери частенько укрывались у дальней стены и обжимались, не опасаясь быть замеченными. По преданию, приор Филипп снисходительно взирал с небес на тех, кто предавался плотским наслаждениям, и потому Неду казалось, что душу давно усопшего монаха не потревожат двое молодых людей, целующихся над его могилой.

Однако Марджери придумала местечко для встреч получше – и поделилась с Недом своим открытием, когда им удалось переброситься словечком во время службы. Следуя ее указаниям, Нед обошел вокруг недостроенный новый дом Фицджеральдов. Потом остановился, убедился, что за ним никто не следит, и юркнул в дырку в заборе.

В новом доме сэра Реджинальда имелись полы, стены, лестницы и крыша, но не было ни дверей, ни окон. Нед вошел в дом и взбежал по парадной лестнице итальянского мрамора на площадку, где его поджидала Марджери. Девушка куталась в большую красную накидку, ее лицо выражало нетерпение. Нед обнял ее, и они прильнули друг и другу и принялись целоваться. Он закрыл глаза, вдохнул запах Марджери, этот теплый и невыразимо приятный запах от кожи на ее шейке.

Когда они разомкнули объятия, переводя дыхание, Нед сказал:

– Знаешь, я волнуюсь. Моя матушка только что одолжила твоему отцу четыреста фунтов.

Марджери пожала плечами.

– Они постоянно так делают.

– Ссуды оборачиваются ссорами. Нам с тобою это может выйти боком.

– И так уже все плохо. Поцелуй меня снова, Нед.

Ему доводилось целоваться раньше, но ни одна девчонка не вела себя вот так.

Марджери единственная не жеманничала и прямо говорила, чего она хочет. Конечно, от женщин ждут, что они будут повиноваться мужчинам, особенно в телесных отношениях, но Марджери о том как будто не подозревала.

– Мне нравится, как ты целуешься, – проговорил Нед чуть погодя. – Кто тебя научил?

– Никто меня не учил! Ты за кого меня принимаешь? И потом, разве существует всего один способ? Ты что, подсчеты ведешь?

– Ты права, каждая девушка хороша по-своему. Рут Кобли нравится, чтобы ей жали грудь как можно сильнее, чуть ли не до синяков. А Сьюзан Уайт…

– Перестань! Я не хочу слышать о других твоих девушках.

– Да я просто дразнюсь. Никто из них с тобою не сравнится. Вот почему я полюбил тебя.

– Я тоже тебя люблю.

Они снова стали целоваться. Нед распахнул свой плащ, расстегнул пуговицы на накидке Марджери, чтобы теснее прижиматься. О холоде было забыто.

И тут раздался знакомый голос:

– Немедленно прекратите!

Это был Ролло.

Нед вскинулся, ощущая за собой вину, но быстро совладал с испугом: никто не запретит ему целовать девушку, которую он любит! Он выпустил Марджери из объятий и повернулся к ее брату, намеренно медленно.

– Иди приказывай другим, Ролло. – Нед нисколько не боялся. – Мы больше не в школе.

Ролло словно не услышал; кипя праведным гневом, он обрушился на Марджери:

– Ты! Идем со мною домой, прямо сейчас!

Марджери долго прожила бок о бок со своим задиристым братом, а потому давно научилась ему сопротивляться.

– Ступай первым, – сказала она, и голос ее дрожал разве что самую малость. – Я приду следом.

– Я сказал – прямо сейчас! – рявкнул Ролло, чье лицо налилось кровью, и схватил Марджери за руку.

– Убери руки, Ролло! – крикнул Нед. – Еще не хватало волочить ее силком!

– А ты заткни пасть! Это моя сестра, я знаю, что делаю!

Марджери попыталась высвободиться, но Ролло не отпустил, лишь надавил сильнее прежнего.

– Мне больно!

– Я тебя предупредил, Ролло, – сказал Нед. Ему не нравилось насилие, но он не собирался потакать грубиянам.

Ролло потянул Марджери за собой.

Нед дернул Ролло за плащ, оторвал юношу от Марджери и как следует пихнул. Тот отлетел на дальний край площадки.

В этот миг Нед увидел Барта Ширинга, поднимавшегося по мраморной лестнице.

Ролло восстановил равновесие, подступил к Неду и помахал у того перед носом пальцем:

– Теперь моя очередь!

И ударил.

Он метил в пах, но Нед успел сделать шаг вперед и принять удар бедром. Было больно, но, охваченный яростью, он едва заметил эту боль. Юноша замахнулся, врезал Ролло кулаком по лицу, другим кулаком в грудь – раз, другой, третий, пятый… Ролло попятился, попытался защититься. Он был выше, рук