Оглавление

1. Monsieur Serge
2. Предисловие
3. Дарья Аппель Ночь защиты
4. Сто дней до приказа
5. Чужая свадьба
6. Безнадежный рассвет
7. Белые ночи, черные дни
8. Сибирская Бондиана
9. Послесловие. Два дерева под одним небом.

Предисловие

Писать о личностях, в истории более-менее известных, всегда непросто. Приходится сталкиваться с чужим восприятием, читать многочисленные отзывы современников и гадать, что же скрывалось за ними. Обилие фактической информации может сослужить литератору-историку не самую лучшую службу. Мои обычные герои — люди, о которых известно только имя, фамилия, отчество да и послужной формуляр. От того и странно, что я решила писать про князя Сергея Григорьевича Волконского, генерал-майора, героя всех войн с Бонапартом, одного из основополагающих членов Южного общества декабристов, осужденного на каторгу и вечное поседение в Сибирь. Ведь про этого исторического деятеля уже очень много написано — в том числе, и им самим. Его воспоминания — блестящий пример детального и интересного изложения собственной биографии.

Однако при ближайшем рассмотрении я обнаружила, что про князя никто ничего художественного не написал. Волконский присутствует в качестве героя второго плана в многочисленных романах, фильмах, операх и очерках о декабристах, но его фигуру заслоняют руководители тайных обществ, оказавшиеся на виселице. В восприятии не-специалиста вполне четко отпечатались образы Пестеля, Рылеева, Муравьева-Апостола — но Волконского как будто бы и нет. Отчасти он отражает славу своей супруги, Марьи Николаевны, совершившей неординарный поступок и за это прославленной в знаменитой поэме Николая Некрасова и в знаменитом советском кинофильме «Звезда пленительного счастья». Но лишь историки, пристально изучавшие образ героя, могут с точностью сказать, кто он и что из себя представляет. Даже несмотря на записки.

Я решила отчасти заполнить эту пустоту. За роман я взяться не посчитала нужным — в самом деле, написать про князя Сергея лучше, чем он сам писал про себя, задача не из легких. Но я выбрала несколько эпизодов его биографии, в которых, как мне показалось, наиболее отражена его личность, и осветила их в рассказах и повестях, входящих в эту книгу. Конечно, как и в любом художественном произведении, я допускаю определенную вольницу и отступление от строгих фактологических рамок. Элементы фантастики и мистики также присутствуют здесь, делая повествование более выразительным и ярким. С другой стороны, кто может ручаться, что изложенные в романе события не имели место в реальности?

О Сергее Григорьевиче отзывы противоречивы — от исключительно хвалебных до самых негативных. Каждый видел в его поступках и характере свое. Но одно я уяснила, работая с фактическим материалом — перед нами человек, опередивший в чем-то эпоху, в которой ему довелось родиться. Обладающий огромной внутренней свободой, которой не все наши современники могут похвалиться. Любящий рисковать и идти ва-банк, при этом отнюдь не безрассудный. И, главное, князь всегда страстно хотел жить — что помогало ему во всех трудностях. Надеюсь, что в произведениях, вошедших в сборник, эти качества героя мне передать удалось. И искренне буду рада, если мой литературный вклад изменит привычный образ князя Сергея в восприятии читателей.

Дарья Аппель
Ночь защиты

Ноябрь 1812 г.

Каждый день выходил похожим на предыдущий — месиво дорог, остовы полуразрушенных деревень, угрюмые леса, огоньки костров. Мундир прирос к телу, как собственная кожа, рука вечно лежит на эфесе сабли, а другая — нащупывает кобуру за пояса. Привычные хлопоты — приказать подчиненным задать корма лошадей, найти место для ночлега, для переправы — а это сложно, когда все мосты разрушены, когда армия вражеская отступает и бессильно обороняется в попытках сохранить хоть подобие порядка.

Князю Сержу Волконскому эта война за долгие месяцы не то чтобы надоела — она сжилась с ним полностью, и он уже не мог не видеть перед своим внутренним взором все то, что довелось запечатлеть в памяти. Горящие деревни, кровь, трупы, порушенные храмы и разоренные улицы великой столицы смешались с дымом костров, зябким холодом, темными осенними небесами и срывающейся с неба моросью. И невозможно было вспомнить, что где-то, оказывается, есть так называемая «мирная жизнь».

Здесь, в Литве, все было напрочь разорено войной. В течение шести буйных лет пехота и конница трех армий топтала эту землю, оббирала деревни и панские усадьбы, не оставляя взамен ничего, кроме трупов, дыма и копоти. Ночлег приходилось частенько делать в самых неподходящих для этого местах, на сырой земле, а погода, меж тем, стояла влажная и ветреная. Едва заснув вчерашней ночью, на берегу реки, по свинцовой глади которой уже плавали тонкие, как пергамент, ледышки, князь нынче направлялся к Вильне. Город, лежавший на шести лесистых холмах, должен быть взят без боя, и очень хотелось быть вписанным в число тех, кто первым вступил в его ворота.

Марш-бросок, однако, сделать не получилось. Далеко, да и темно. Люди и лошади устали, да и сам Серж чувствовал себя крайне мерзко. В голове стоял туман, думать о чем-то осмысленном не получалось, да и речь, обращенную к нему, он понимал не с первого раза, отчего приходилось переспрашивать рапортующего ему подчиненного. Когда солнце зашло, залив на прощание весь пейзаж кроваво-красным светом, Серж почувствовал — нужно срочно искать ночлег. Впереди, как показывала карта, лежали Броварны — имение Сулистровских. Поначалу сворачивать туда не хотелось — Волконский словно видел перед собой унылые срубы изб, разоренный панский дом с разбитыми окнами…

— Может, дальше пойдем? — без энтузиазма спросил он у ротмистра Левенштерна, случившегося рядом и напряженно изучающего карту.

— Тогда нам только прямиком в Вильно, — пожал плечами его товарищ. — Но только к четырем утра дойдем.

Серж вздохнул. Ночевать имело смысл. Он приказал сворачивать по проселочной дороге в сторону Броварен.

…Все усадьбы, что русские, что литовские, в которых приходилось ночевать, выглядели одинаково — вот дорога, нынче полностью разбитая, упирается в чугунные ворота, иногда увенчанные гербом хозяев, и всегда в такое время открытые; далее следует длинная, усаженная липами или кленами аллея, упирающаяся в парадный вход усадьбы — мезонин, два, редко три этажа, флигели, мокрый садик позади здания, побитые окна и выломанные двери. Серж был уже готов к этому зрелищу. «Только бы печь у них была нормальная, а дрова уж где-нибудь найдем», — думал он. Очень хотелось провести ночь в тепле, прижавшись спиной к теплой печи или усевшись у камина, глядеть на огонь и дремать, выгоняя из тела засевшую в нем сырую стужу, а потом можно и ехать куда-нибудь, брать города, сражаться с противником, который всегда где-то рядом, выслеживать его.

К его изумлению, дом оказался вполне обитаемом. Его встретил старик, опирающийся на палку. За его спиной пряталась пожилая приземистая старушка в черном платье и сильно рябая женщина помоложе, обвязанная платком.

— Опять, что ль, фуражиры? — произнес старик. — И куда нам вас?

К столь нелюбезному приему надо было быть готовым.

— Ничего нет! — повторил он. — Все забрали и ваши, и те вот…

Говорил он по-французски, с трудом подбирая слова.

— Мы ничего не будем забирать. Некогда. Только ночевать, вот и все, — в тон ему произнес Серж, чувствуя, как в тепле он постепенно оттаивает, и взамен внутреннему холоду приходит боль во всех суставах. «Ревматизм опять заработал», — с неудовольствием заметил он про себя. — Хоть бы не прогнали.

— Так в другом месте ночуйте… — начал старик, но его перебила пожилая дама, заговорив властным тоном:

— Януш, дай мальчикам спокойно пройти. Свои это.

Затем она добавила что-то по-польски, и ее защитник молча ушел в сторону, бормоча себе под нос. Спутница старушки тоже начала что-то возражать на том же языке, но пани повысила голос, и та угрюмо замолчала.

Кто свои, кто чужие — в этих землях уже было не понятно. Вполне возможно, что хозяйка имения из-за неважного зрения приняла их за французов — или за один из польских отрядов, плетшихся в хвосте Grande Armee, несколько дней назад поспешно отступившей из Вильно. Что ж, иллюзия скоро должна развеяться.

— Мы русские, пани, — тихо заговорил Левенштерн.

— Я знаю. Еще не совсем ослепла и говор ваших людей понимаю, — произнесла дама. — У меня два сына служат русским.

Офицеры представились по-военному.

— Каково же ваше имя? — спросил Серж, подумав, что нужно отдать приказ своим проверить территорию. Не очень-то он доверял чужому гостеприимству, столь быстро им оказанному. Были уже случаи — не с его отрядом, а с другими…

— Мы Сулистровские, — со значением проговорила дама. — Мой старший был губернатором Вильно, вы должны бы знать.

Волконский вздохнул. Непонятно, кому и как служил этот Сулистровский — чаще всего чиновники в этих краях и в это время с легкостью меняли господ. Но сам факт того, что дом принадлежал личности, весьма влиятельной здесь, давал право надеяться, что засады не будет.

Хозяйка не теряла времени зря.

— Ну как, поняли? Можете и поужинать, и переночевать здесь, — произнесла она, отступая в сторону, чтобы дать проход Волконскому и Левенштерну. — Мы уже отужинали по-стариковски, но я распоряжусь…

Далее, обращаясь к рябой Евке, пани распорядилась накрывать на стол, и вскоре они уже сидели за немудрящей трапезой при свете двух тусклых сальных свечек.

У Сержа кусок не лез в горло, но сильно хотелось пить — не вина, а вот чего-нибудь горячего, вроде чая… Странно, до чая он обычно был не большой охотник.

Пани монотонно рассказывала что-то, а потом удалилась, оставив их спутников наедине. Офицеры сразу же развеселились.

— Все здесь хорошо, да только бабка и это чучело только здесь и живут…

— Ну и где хваленые польские панны?

— Погоди, до Польши мы еще не дошли, ты что?

— Ну, если в Вильне остались только такие, то смысл туда входить какой? Кроме стратегического, конечно…

— Они кроме баб ни о чем говорить не могут? — тихо спросил Волконский, у которого уже голова трещала от болтовни.

— Вот бы здесь Бенкендорф сетовал громче всех, — усмехнулся Левенштерн. — Впрочем, я уверен что он бы оприходовал эту Еву как пить дать. Ему же все равно, во что вставлять.

— И ты туда же… — с легким презрением в голосе откликнулся князь.

— А ты что такой злой?

— Сам такой был… Кроме того, я уже на дух не переношу таких, с этой фамилией теперь…

— Подожди-ка, с кузеном моим ты вроде не ссорился? — изумленно поглядел на него Левенштерн.

— Я про другого твоего кузена, который как ни в чем не бывало оставил нас ночевать у этой Череи, как псов на привязи, а сам упер дальше, — князь вспомнил, как Константин Бенкендорф, брат его давешнего приятеля и один из однокашников по пансиону аббата Николя, покинул их со своим отрядом ночью, оставив их, можно сказать, взаперти. «Ну нам же надо сделать прорыв в кольце неприятельском», — оправдывающимся тоном объяснялся с разгневанным Сержем Бенкендорф-младший. — «Сам видишь…» «Ты идиот! Вы уйдете, и ищи ветра в поле! А нам тут куковать, да еще когда подкрепление придет», — орал на него Серж. «Так их наши теснят с левого фланга», — тон Кости был все еще жалобным, и от этого его хотелось пристукнуть. «Ага, наши? Полковника Николаева, хочешь сказать? И нам ждать, пока те изволят форсировать Черею?» В конце концов, спор закончился тем, что Бенкендорф, поджав губы, гордо удалился, уведя с собой весь отряд, и Серж остался куковать там, где, похоже, и подцепил эту простуду.

— Ну, я уверен, в Вильне ты его не найдешь, — усмехнулся Левенштерн. — А что с тобой, ты какой-то бледный и не ешь ничего?

— Да не выспался и промерз, как и ты, — отшутился Волконский. — Эти пусть сидят, только смотри, чтобы не увлекались — а впрочем, не с чем, наливку-то у бабуси до нас еще оприходовали… А я пойду на боковую.

Его уже заметно знобило. В таком состоянии лучше всего залезть на печь, накрыться шерстяным одеялом, напиться чаю с малиной и как следует пропотеть. К утру должно сделаться легче, и можно будет спокойно следовать далее.

Серж пошел на кухню, нашел там Евку, которая чуть ли не ударила его кочергой, и собрав все знание польского, — по-русски там, а тем более, по-французски, вряд ли понимали, — заказал чаю с малиной и «где-нибудь в теплом месте поспать». Как ни странно, горничная приготовила ему кипяток, в который щедро налила водки и чего-то сладкого — не чай и не малиновое варенье, но, главное, питье горячее — и провела его в жарко натопленную спальню, которая для него и предназначалась с самого начала. «Вы командир», — произнесла тогда пани Сулистровская. — «Вам вот эта горница, лучшая, между прочим». Серж попытался быть галантным и отказаться от столь большой чести спать на просторной дубовой кровати под пологом, на которой, судя по ее старинному виду, скрипучим пружинам и желтизне расстеленного белья, было рождено два, а то и три поколения владельцев усадьбы.

— Хозяйка на вас глянула и сказала мне, что вам надо погреться. Баню у нас развалили, — произнесла Евка более мягким тоном.

— Передай пани своей большое мое спасибо. Жаль, мы выходим рано, не получится мне попрощаться, — отвечал Серж.

Горничная вышла, и он, с трудом и неохотой разоблачившись и свалив все свое платье в угол, кинулся под одеяло. Зубы его стучали друг о друга, тело нещадно ломило, но он попытался пригреться и свалился в дремоту. Из нее Сержа выводило время от времени жужжание, металлический лязг — откуда бы здесь взяться ему? — и противное ощущение колотья в правом боку — словно кто-то невидимый вцеплялся туда острыми кусачками. «Стрекозы…» — подумал Серж, вспомнив образ из давешних кошмаров. — «Лучше не спать». Он зажег свечу и оглядел стены скромной комнаты. Заметил несколько картин на религиозные сюжеты. А в углу, сбоку, висело несколько икон — копия Остробрамской Божьей Матери, местного чудотворного лика, а рядом с ней с детства знакомый образ святого епископа с красочным нимбом над головой и в характерных алых одеждах — вот странно, католики разве святого Николая почитают? Должны, почему бы нет… Но иконам они обычно предпочитают ростовые статуи. Впрочем, один из аббатов говорил как-то, что не так все это, что католикам не возбраняется молиться на лики святых. Оттуда, от красного угла, исходило какое-то слабое свечение — но Серж не мог разглядеть лампаду. И пахло как-то хорошо, цветами полевыми, что ли. Озноб постепенно проходил, и князь наконец-то почувствовал, что его клонит в сон.

Из сна его вырвали, причем немилосердно.

— Шесть утра, Ваше Благородие, вот, бужу, как велено. Тут ротмистр что спрашивает?.. — из забытья послышался голос денщика, вплетшийся в фабулу причудливого сна, в котором фигурировал и святой Николай, и какие-то совсем не святые сержевы знакомые.

Серж произнес, не желая выходить из сна:

— Зови…

Голос совсем не слушался и звучал хрипло. Серж понял, что пропотеть и снизить температуру не удалось. Напротив, мутный жар стоял в голове, разливался по всему телу. «Тиф еще подцепил, вот пакость…», — решил он. И вид у него, наверное, крайне болезненный был, если в голубых глазах Левенштерна отразился явный ужас.

— Да тебя совсем развезло, — проговорил он осторожно.

— Знаю, — прохрипел Серж. — Так что ступайте вы вперед без меня, я потом нагоню… Выбора теперь уж нет. И да… прикажи, чтобы воды принесли, да похолоднее…

Левенштерн наклонился над ним, но князь помотал головой:

— Ты берегись… Я могу быть заразный.

Каждое слово давалось с трудом, отзывалось болью в горле и в грудине, а движения доставляли сплошные мученяи — каждая мышца тела была как будто воспалена. Отчаянно хотелось пить — точнее, размочить ледяной водой этот болезненный жар, наполнивший внутренности. Еще лучше — полежать в холодной ванне, в иордань окунуться… Раздеться догола, поваляться в снегу. Снег выпал уже или нет? Хорошо бы, а то здесь как в пустыне… И зачем так топят? Ах да, он же сам попросил.

— Выпейте-ка, из колодца принесли, — заговорили откуда-то сверху, и голос был узнаваем, словно с детства он знал его. Няня, что ли? Но та не знает французского… И не мать, нет. У той всегда интонации, как у командира Кавалергардского полка на плацу, и она никогда особо не сидела с ним, когда он болел, или, может быть, он просто не помнит этого. А здесь ему помогают, приподнимают в постели, и остается только выпить предложенное… И впрямь, вода холодная — но недостаточно. И ее очень мало.

— Еще, — попросил он, оторвавшись от стакана.

Хотелось окунуться в эту воду и пить ее страстно… Снова представилась крещенская иордань, прорезанная на льду их усадебного пруду — он кидается туда с головой, открывает рот, и пьет жадно, но внутри еще горячо.

— Так вы совсем горите, господин полковник, — растерянно произнесла старушка. — До вас и притронуться жарко… Что у вас болит?

— Голова… Горло заложено, — прошептал Серж. — Бок… в боку колет.

Кто-то резко заговорил по-польски, и хозяйка дома — а то была она, Волконский мигом вспомнил — возразила ей. Из последовавшей перепалки Серж различил слова «доктор» и «тиф», и он снова хотел повторить, что его нужно оставить одного, но с ведром воды, ибо он заразный… Но воду пусть никуда не уносят. А вообще, лучше всего его бы посадить в ведро и окунуть в колодец, да так и оставить. Как дышать? Научится, рыбы ж как-то дышат… Кажется, он даже проговорил все это вслух, а в ответ только услыхал: «Йезус-Мария, что мне с вами-то делать?..»

— Мне нужно ехать, — продолжал Серж. — Вот увидите, если положите в ледник, я поправлюсь… И избавлю вас от общества моего.

— Да как же вы?.. И доктора не позовешь, где его взять по нынешним временам? У вас же в отряде и не было никакого лекаря.

— Не надо. Я вылечусь, я знаю, — продолжил князь, открывая глаза и вглядываясь в озабоченные синие глаза хозяйки. — Завтра же…

В ответ пани Сулистровская прочла молитву — на латыни, конечно — и Сержа сразу же выбросило в небольшую часовню пансиона, где молилась иезуитская братия, и как он стоит и смотрит на коленопреклоненных перед статуей Девы Марии учителей, пока один из них — Соланж или нет… Криспин, кажется… не поворачивается и не делает ему знак рукой, приглашая присоединиться к молитвам. Серж подходит ближе, видит, что не лицо у аббата, а звериный оскал, и крест висит перевернутый, а вместо Девы с Младенцем стоит, ухмыляясь, обнаженная, и держит в руках, словно лаская, какой-то кусок мяса, с которого на пьедестал стекает кровь, образуя лужу, и волки в облачении отцов-иезуитов набрасываются жадно на кровь. А статуя двигается в мерном танце, и лицо ее странно знакомо, Боже ж мой… «Ты что тут делаешь, Соня?» — хочет он спросить, и его вновь выкидывает в реальность, где свечи, где добрая пани прижимает к его лицу холодную тряпицу, кладет ее на лоб и шепчет что-то утешающее на своем родном языке. Увидев, что глаза князя чуть прояснились, она говорит: «Простите, вы напомнили мне сына моего младшего, Анджея…», и Серж улыбается бледно, и снова просит пить.

…Позже князь не понимал, сколько провел дней и ночей в таком подвешенном состоянии. Жар его не покидал — ледяная вода и холодные компрессы нисколько не снижали температуру. В груди по-прежнему болело, но кашлять не хотелось. Бред терзал его с передышками, из которых он выныривал периодически, когда хотелось утолить жажду. Хозяйка поила его, крестила и произносила молитву на латыни, которой он даже вторил, насколько мог, мешая знакомые слова с не менее ему известными на церковнославянском. Сержу бы хотелось задержать состояние бодрствования подольше, но его снова окунали то в огонь, то в мутное болото, и приходилось подчиняться невидимой воле. Он старался убежать от преследователей, всегда одних и тех же — гарпии с черными крылами и некоего страшного старика, в которого превращался домоправитель Януш, немилостиво встретивший их третьего — или какого уже по счету дня. Усилием воли Серж заставил себя очнуться — достаточно сказать себе: «Я сплю, и все это мне снится», как просыпаешься и оглядываешься вокруг себя недоуменно. Он приподнялся в постели, чувствуя странную легкость во всем теле. Кажется, жар стих, боль в груди и голове притупилась. Неужто здоров? Значит, надо собираться, нагонять Левенштерна и остальных близ Вильны… «Надеюсь, они еще не уехали далеко», — сказал себе Серж.

Комната была наполнена нежным розовато-золотистым светом, и князь сразу решил — прекрасно, утро наступило, как раз вовремя… Удивительно, что слабости он не чувствовал ни малейшей и готов был одеться и проехать сколько-то верст в седле. Однако спешить и волноваться не хотелось. В душе разлился необычайный покой. Князь огляделся вокруг себя и с удивлением заметил, что рассветные лучи, преобразившие спальню, струятся не из окон, а из красного угла — лампаду там так и не зажгли, да и не могла она дать такого яркого освещения, охватившего сразу все пространство. Серж устремил свой взор на изображение святого Николая и заметил, что доска отчего-то потемнела, а лик был неразличим, словно икона резко состарилась. «Что случилось?» — подумал молодой человек, не испытывая, однако, ни беспокойства, ни изумления.

— А то и случилось, что кто-то умирать тут решил, — проговорил твердый и довольно жесткий голос позади него.

— Я здоров, — мысленно ответил говорившему Серж, не решаясь отчего-то оглянуться, а только отметив — свет усилился, стал почти белым, будто раскаленным, и тепло охватило его — не прежнее, болезненное и жгучее, а нежное и ласковое.

— Конечно, тут будешь чувствовать себя здоровым, когда вне тела разгуливаешь, — повторил неизвестный. — Вернись, а то придется мне тебя обратно засовывать.

— А если вы меня просто заберете? — прошептал князь, чувствуя, что его собеседник стоит совсем близко — стоит руку протянуть, и можно его коснуться…

В ответ послышались энергичные слова на языке, напоминавшем древнегреческий. Остаточных знаний с иезуитского пансиона хватило для того, чтобы понять — его обвиняют в трусости и еще в чем-то…

— Вы неправду говорите! Никогда не был трусом! — вспыхнул князь и резко повернулся, чтобы увидеть, кто с ним беседует.

Поначалу Сержу показалось, что от света можно ослепнуть, но он все же мог разглядеть высокого пожилого мужчину в алых, расшитых белыми узорами, струящихся одеждах, и встретиться с прямым взором его пронзительных глаз. Святого узнать не составило труда, и руки князя сами собой сложились для молитвы.

— Раз не трус — то пойдем-ка назад, — спокойно проговорил Николай, и Волконский тут же ощутил прикосновение крепких рук чуть ниже запястья. Он невольно закрыл глаза — и через мгновение вновь очутился в постели. Все прежние болезненные ощущения вернулись — только вот бред и сонливость ушли. В этой связи, казалось странным, почему Серж продолжает видеть Николая Чудотворца у изголовья своей постели. Но усомниться в реальности присутствия святого было нельзя — от того исходило живое тепло, и князь чувствовал тяжесть его ладони на правом плече. От присутствия постепенно становилось легче, боль стихала. Серж чувствовал, как его сердце бьется с каждой минутой чуть менее хаотично, чуть медленнее. Ломота в суставах уступала место блаженной неге, но заснуть князь боялся — а вдруг его спутник уйдет, снова превратится в плоское условное изображение на иконе?

— Не уходите, — прошептал Волконский. — Я понимаю, что требовать нельзя…

— А ты не требуешь. Ты молишь, а это дело другое, — отвечал Николай столь же спокойно, наклоняясь к нему. Взгляд святого смягчился, выражая уже не суровость, а безмерное сочувствие.

— Ты в мой день родился… Но не в мой день тебе помирать, — задумчиво продолжил святой, глядя как будто бы сквозь распростертое перед ним тело Сержа. — И не в эту ночь тоже… А враги же очень того хотят. Прямо-таки мечтают. Но ничего у них не выйдет ни сейчас, ни дальше…

— Враги? — прошептал Серж, не удивившись этому нисколько. Отчего-то он понимал, что сюжеты бреда порождены не только его болезненным состоянием.

— Те железные стрекозы… Они не придут больше, — отвечал Николай. — Только ледяной воды не пей.

— Почему?

— Еще больше простываешь. Здесь нужна морская вода, соленая, тогда спасешься… — на миг Серж почувствовал, как его бережно окунают в воду, как он качается на волнах. А ведь он никогда еще не видел моря — только разве что на картинах. И мог бы не увидеть его и вовсе. Но пока ничего не решено — и Серж это чувствовал.

— Ты, князь, мученик великий, — спокойно роняя слова, проговорил его страж. — Всякое тебя ждет, что уж скрывать… Только забрать тебя не дам — к чему чернь радовать-то? И жить ты хочешь. Всегда будешь хотеть. А мой долг — творить чудеса и желания исполнять…

От голоса Николая становилось тепло и мирно — как от голоса нянюшки, напевающей монотонную колыбельную в далеком-далеком детстве, только в десять крат лучше. Волны качали его тело, вымывали из него хворь, и Серж понимал — впервые за многие часы удастся заснуть без жутких видений, а потом проснуться здоровым. По-настоящему.

…Очнулся он уже днем от того, что в горло вливают что-то соленое и крепкое. Что это? Рассол огуречный, не иначе…

— Да вот, пан полковник, вы все просили что-то, как вода морская, попить, я и приказала Евке из погреба достать банку, — послышался голос старушки.

— А он… ушел? — спросил Серж, подмечая, что непривычное питье, вместо того, чтобы сушить горло и вызывать еще большую жажду, постепенно подкрепляет его силы, и внутренний огонь потихоньку погасает.

— Кто он? Господь с вами… — произнесла пани Суликовская. — Никого здесь не было, когда я вошла.

Князь облегченно вздохнул и попросил еще рассолу. С каждым глотком он понимал — жар покидает его, просачиваясь влагой сквозь поры кожи. Через час он уже истекал потом — и становилось легче, намного легче. Он засыпал, просыпался, переодевался в любезно предоставленное хозяйкой белье — и так повторялось три раза, пока он не почувствовал себя более-менее здоровым. Утром второго дня после случившегося Серж уже думал попробовать встать, как пани Сулистровская вошла в комнату, но не одна, а с одетым в шинель человеком средних лет.

— Вы принесли вести? — мигом спросил Серж, углядев, что гость носил вицмундир полка, входившего в дивизию его старшего брата. — Вильна взята?

— Да, русские уже там, — уклончиво произнес вошедший.

Серж не мог подавить вздох разочарования.

— Вы приехали сообщить мне об этом славном событии, в котором я не принял ни малейшего участия? — спросил он у гостя.

— Нет. Я штабс-лекарь Илимский, вашим братом князем Репниным прислан. Тому сообщили о вашем болезненном положении… Вижу, вам слегка получше?

— Да, похоже, кризис миновал. Но что у меня было? Тиф? Я рискую заразить свою добрую хозяйку? — спросил Серж, подавая руку медику, который, бросив на него холодный взгляд, начал считать пульс.

— Так… 85 ударов, не критично, но учащенно… Раздевайтесь.

Серж снял покорно снял рубашку, и беглого взгляда на его кожу Илимскому хватило, чтобы объявить:

— Нет, тиф вас, по счастью, миновал… Сыпи никакой не вижу, а она при сей хвори есть всегда. Да и за четыре дня жар при нем не уходит.

Далее он вынул из саквояжа трубку, поминутно спрашивая князя, чем же он лечился и что ж применял, дабы добиться столь сильного снижения температуры.

— Хрипы в груди у вас еще остаются, но постепенно пройдут, если будете беречься, конечно, — произнес он словно между прочим. — Не надо было пить воды со льдом, прошло бы быстрее… А рассол помог весьма. Кто вам его посоветовал выпить? Ваша хозяйка?

Серж скромно улыбнулся, не решаясь приписывать идею собственной смекалке, но и не называя того, кто ему сказал про «соленую воду» и «море».

— Мне захотелось отчего-то… Страстно, — тихо произнес князь

— Вот видите. Всегда нужно слушать себя, — отвечал медик. — Знаете ли, не все мои коллеги со мной согласятся, но я полагаю, что пациент в большинстве случаев на каком-то уровне сам знает, что ему поможет. И наш долг — прислушиваться к нему, пусть даже нам кажется, что наука отрицает сие лекарство или способ. Впрочем, я, кажется, утомляю вас лишними рассуждениями…

— Когда мне можно будет присоединиться к своему отряду? — спросил князь. — Желательно бы поскорее…

— Не раньше чем через два дня, если опять жар не поднимется. И, конечно же, не верхом. Вы слишком слабы. А нынче вам нужно отлежаться как следует.

— А вы сами обратно поедете? — спросил князь, чувствуя некоторую усталость от разговора с доктором.

— Я здесь останусь, как было приказано господином генерал-майором, и буду сопровождать вас в Вильну. Так что отдыхайте, а если что понадобится — зовите меня, я буду в соседней комнате, — произнес Илимский в ответ.

Лекари всегда стараются продлить выздоровление своих подопечных как можно дольше, — вспомнил Серж. Но он воспользуется первой удобной возможностью, чтобы отправиться в Вильну, к своим. А то подумают, что он разнежился…

Князь поискал взглядом икону святого Николая, висевшую в красном углу. Лампаду под ней кто-то зажег, чего раньше не наблюдалось, и Серж никак не мог вспомнить, кто это сделал. Может быть, пани Сулистровская так святого отблагодарила за то, что ее подопечный пошел на поправку… Но князь не мог отрицать и того, что лампада загорелась сама собой.

«А ты прав», — услышал он знакомый голос, когда поднял глаза, рассматривая ничуть не изменившийся лик. — «Иначе чем чудом это и не назовешь. Впрочем, мы с тобой чудесами каждый день занимаемся».

Серж хотел было уточнить, что имелось в виду под чудом, но тут его сморил глубокий сон. И он так и не понял, что же сказал его собеседник.

Сто дней до приказа

Март 1815 г.

…История повторилась, и никуда не уйдет. Пока в Вене который уж месяц отмечали мир, тот, кого решили лишить всех признаков былого величия, умудрился взять реванш. И растерянные празднующие не знают нынче, что им нынче делать — то ли хвататься за мечи и ломиться водворять «корсиканское чудовище» на место, то ли выжидать, пока «авантюра» не кончится тем, чем обычно и кончались подобные события.

Серж проснулся слишком рано для самого себя. В окна лилась чуть подсвеченная ущербной луной темнота, рассвет еще и не думал заниматься. Молодой человек не почувствовал ни сонливости, ни нестерпимого желания продолжать предаваться сонной неге. Хотелось встать и действовать, причем немедленно. Как бывало перед стычками с неприятелями — забудешься на пару часов, как неведомая сила поднимает тебя еще до того, как встревоженный денщик явится будить тебя…

Нынче повод был. Нераспечатанное послание от князя Пьера, его beau-frer’а и руководителя, негласного, конечно, лежало на столе, посреди всего скопившегося там хлама. Вчера, когда его принесли, Серж чувствовал себя слишком усталым для того, чтобы уделить ему должное внимание. Более того, он примерно догадывался о содержании послания. Конечно, имеет отношение к новостям, взбудоражившим светское общество Лондона до основания — Буонапарте сбежал с острова Эльба и нынче практически беспрепятственно шествует по югу Франции! И что с этим делать — никто не знает. Армия наготове, и флот тоже, и лорд Уэлсли вчера в салоне графини Ливен говорил, будто готов сокрушить гадину немедленно, сетовал, что его не повесили на первом же парижском столбе, не бросили в клоаку… Дальнейшее князь Серж не дослушал — хозяйка гостиной, ужаснувшись непритворно, резко перевела разговор на иную тему. Хотя по любопытному остроносому лицу графини Ливен было понятно, что ей бы хотелось выяснить все подробности — однако же, не у кого это сделать. Все знали ровно то, что писали в газетах. Посольство Франции стояло на ушах, и их сотрудникам было не до посещения светских приемов. Граф Ливен только отправил курьеров в Вену и, пока они воротятся, бывший «император французов» как пить дать отвоюет столицу — так было сказано самим российским посланником в приватной беседе.

Весь этот переполох Сержа по меньшей мере забавлял. «Вот в самом деле, кому война — а кому мать родна», — говорил он себе. — «Видать, я выручу очень хорошие деньги, если нынче начну перепродавать портреты Бонапарта…»

С портретами возникла забавная ситуация — в бытность в Вене, в ноябре, когда он предавался светским удовольствиям вечером, чтобы поутру проводить долгие часы в кабинете своего зятя, Серж решил купить портреты бывшего героя и кумира, которого уже второй год агрессивно развенчивали. Все, которые можно было найти в лавках, торгующих мебелью, деталями комнатного убранства, книгами и гравюрами. Зачем он это делал? Князь Волконский не мог бы этого объяснить. Помнится, начал он это после того, как сестра, любимая и единственная Софи, сказала ему: «Скоро уничтожат о Наполеоне всякую память. Сотрут его из истории, как и не бывало. Был никем — стал всем — и уйдет в никуда». Слова эти Софья произнесла без сожаления или негодования, вообще без всяких эмоций, что для нее было нехарактерно. Словно бы она уже видела будущее и могла дать ему объективную оценку. И — то ли из-за необычного тона, то ли из-за взгляда сестры — Серж и решил посвятить последующие три дня поездкам по венским лавкам. Портреты отдавали ему за бесценок, хотя некоторые, особо хитрые торговцы, напротив, завышали цену до потолка. Серж был готов платить любую цену. Он не особо отдавал себе отчет в том, для какой надобности ему в дальнейшем пригодятся все эти портреты и статуэтки. Вскоре о странной «мономании» русского князя проведали все, и кто-то из особо бдительных книгопродавцев, состоящий на жаловании тайной полиции, донес о сложившейся ситуации руководству, а они уже доложили окружению государя. Пришлось объясняться. Не впервые приходилось держать ответ перед начальством и, несмотря на то, что князь старался объяснять все как можно более доходчиво и подробно, он чувствовал, что его просто не понимают. Считают эксцентричным («это у них в роду, ничего удивительного»), как минимум. Но до поры до времени прощают…

Портреты нынешнего героя дня остались при нем, и он держал их нынче в закрытом сундуке, стараясь лишний раз не вспоминать о их присутствии. А когда вспоминал, то только морщился — что за прихоть им овладела? Может быть, сестре отдать, пусть сама решает, что с этим хламом делать?

Воспоминания о Софи привели к естественному желанию наконец открыть и прочесть письмо от ее мужа. Он и так уже довольно долго откладывал это дело.

Запалив свечку, Серж наскоро открыл конверт, разорвав его руками, и вдался в чтение письма, начертанного четким, словно бы печатным почерком его зятя. «Я не могу доверить это поручение никому, кроме Вас…», — разобрал князь строки. — «Все наши представители должны немедленно покинуть Париж. Постарайтесь незамедлительно прибыть в Кале с первой же оказией. Но обязательно возьмите у посланника паспорт. Авантюры будут в данном случае неуместны и могут окончиться очень плохо не только для Вас самих, но и для всех, причастных к этому поручению».

Судя по тону письма, Пьер сочинял его в явной спешке, желая как можно быстрее развязаться с необходимостью завершить послание. Предупреждение по поводу того, чтобы Серж не смел вдаваться в авантюру и отправляться в Париж нелегально, а тем паче, под чужим именем, заставило его улыбнуться. В самом деле, это первое, что он решил… Но странно, почему ему не приказывают брать паспорт под чужим именем.

«Прошу Вас сжечь послание немедленно после прочтения. Я и так многим рисковал, передавая его курьеру. В связи с тем, что происходит нынче во Франции, можно ожидать чего угодно», — приписал в постскриптуме Пьер.

Что ж, раз так велено, то и поступить стоит сообразно приказанию… Серж поднес край листа к пламени и долго смотрел, как огонь превращает бумагу в черный пепел, как пропадают написанные на ней слова…

План действий был для Сержа Волконского предельно ясен — яснее не бывает. Собираться долго не придется. С самого утра — добиться аудиенции у графа Ливена и справиться по поводу паспорта. Тот непременно спросит — к чему это Сержу взбрело в голову посетить Париж в самое неурочное время? Надобно что-то придумать… Вероятно, придется открывать суть задания. О Ливене в письме ничего не упоминалось, но Серж знал и так — посланник всегда находился в курсе тайной дипломатии. Государем ему доверено многое — даже слишком многое, как однажды обмолвился тот же Пьер.

Лишь сметя наскоро пепел со стола, Серж решил поинтересоваться, сколько времени. Аж присвистнул — всего-то пол-шестого утра. Ливен начнет прием не раньше девяти, а то и десяти — вчера он приехал довольно поздно с приема у лорда Каслри, за полночь, уж точно. Но сильно долго растягивать удовольствие не стоило. Первым делом, после завтрака, он предстанет перед графом. «Надеюсь, никаких препирательств не случится», — подумал Серж, вытягиваясь в кровати. — «Управлюсь за полчаса… Далее — собираться. А что там собирать-то мне? Узнать ближайшее судно, которое согласится подбросить меня до Кале. Далее — действовать по обстоятельствам».

Свечу князь не потушил, и лег обратно в кровать, расположившись на спине. Он был уверен, что больше не заснет. Тени, отбрасываемые колеблющимся огоньком свечи, причудливо переплетались на потолке, и он, прямо как в детстве, когда во время болезни приходилось долго и неподвижно лежать в кровати, принялся бесцельно рассматривать их, воображая, что это чьи-то профили, силуэты, очертания диковинных деревьев и растений, встречающихся, пожалуй, только в джунглях… На сей раз темные узоры навевали воспоминания о недавних событиях.

… — И как же вас приняли в Сен-Жерменском предместье? — о Господи, разве эта женщина не может хоть пять минут помолчать… Ужасно хочется спать. Чувство досады и опустошенности — вот зачем он полез в эту авантюру, зачем устроил эту игру? Кому и что он хотел этим доказать?

— Довольно хорошо, — проронил он, прикрывая глаза. — Я бы сказал, даже чересчур хорошо.

— Вот как? Почему же чересчур? — графиня близко, и запах ее резковатых духов тоже близко, и она, как водится, запускает руку ему в волосы, тормошит их, требуя внимания.

В ответ Серж бесцеремонно зевает, что вызывает панику у его нынешней любовницы.

— Не смейте у меня тут заснуть! — высоким голосом произносит она. — Как я потом объясню ваше присутствие здесь? Слуг я отпустила, конечно, но к утру же вернутся… А нынче уже четвертый час утра. Четвертый, слышите!

Князь резко дернулся, что заставило Доротею ахнуть и убрать руку, встал в постели и быстро, по-походному, натянул на голову рубашку.

— Простите, но мне действительно нужно переночевать у себя, — сухо произнес он, расправившись с застежками кителя.

— Но вы мне так толком и не рассказали про Сен-Жермен…

— Завтра у вас soirée, — с улыбкой произнес Серж. — Вот тогда-то я вам все расскажу. И всем гостям, которые пожелают это выслушать.

Доротея ошеломленно смотрела на него. Запахнув обнаженные острые плечи в шаль, не глядя подхваченную ею с кресла, она подошла к нему и требовательно спросили:

— Но принц все же вас признал?

Серж только вздохнул. Эта дама, сразу же после свидания, оказавшегося весьма поспешным и суетливым, предваряемым ее неуместным сопротивлением и его чувством безмерной неловкости, принялась допрашивать его битый час. Сначала разговор шел в дружеском и сентиментальном ключе, а затем графиня Ливен перешла к делам светским и политическим. Даже тон ее поменялся на требовательный и жесткий. А Алекс Бенкендорф же его предупреждал…

— Про мою сестру тебе там наговорят, и хорошего, и дурного… Но ежели тебя интересует она в известном смысле — скажу так: Дотти не слишком легкая добыча.

— Неужто хранит верность мужу? — с иронией переспросил друга Серж.

— О нет, — усмехнулся Бенкендорф. — Она готова разделить постель только с тем, кто может ей рассказать много полезного.

— Вряд ли тогда у меня есть шансы, — произнес Волконский.

— Ну не скажи…

Как показала практика, шансы у него действительно были. И немалые. Графиня Ливен очень грамотно и быстро заманила его к себе в спальню, дав ему повод надеяться на то, что события в сей спальне развернутся самые феерические. Ожидания, однако, не оправдались, несмотря на то, что урвать свою долю удовольствия у Сержа вышло даже и в паре с весьма холодной партнершей. Зато потом… Сначала Дотти выспрашивала у Волконского потихоньку все о его жизни. О его сестре. Какова она была в детстве и ранней юности, до своего появления в свете и замужества? Что она любит — какую музыку, покрой платьев, цвет, время года, пейзажи, страны? Что ненавидит? К каким недугам склонна? Как общается с мужем и детьми в семье? Серж отлично понимал причину этих вопросов. Когда у тебя такая соперница… Под конец Доротея посмотрела на него выразительно и ярко, и он заметил в ее глазах слезы.

— Не подумайте ничего князь. Я честная женщина. Не верьте тому, что говорят… — проговорила она, и Серж обнял ее, принялся утешать, как мог, что и привело к повторению недавно случившегося. А далее, словно устыдившись собственной слабости, Доротея кинулась выяснять, правда ли те слухи, довольно-таки вздорные, признаться, которые о нем повторяют все.

…Нынче Серж не помнил, что именно он ответил Доротее. Кажется, ничего. Промолчал, развернулся на каблуках и ушел, не попрощавшись. Жестокость, ему не свойственная обычно, но что тут поделаешь.

И в самом деле, признал ли его принц Луи-Анри? Прием у маркизы де Сен-Лё, все сидят полукругом, и Зизи, его belle-soeur, приведшая его в этот салон, тут же, держит его за руку, словно он сейчас рванет и начнет крушить всю эту утонченную обстановку, в которой буквально задыхался, и принц смотрит на него, обвешанного орденами и медалями за Бог весть уже какие сражения, и все собравшиеся переводят взгляд с одного на другого, с предполагаемого отца на якобы сына.

Ничего не происходит. Никаких признаний, объятий, ахов и охов, обмороков случайных свидетельниц, перешептываний их кавалеров. Зизи ослабляет хватку. Soiree продолжается ровно так же, как он и шел до явления Луи-Анри, принца Конде, который двадцать шесть лет тому назад свел чересчур близкое знакомство с одной знатной русской дамой… Серж хочет уехать, но невестка сверлит его своими пронзительными голубыми глазами, не давая ему шанса даже помыслить об отъезде, а ей, сей Зизи, он подчиняется так же, как и своей сестре — без обсуждений. Вот и ходит он по салону, останавливаясь перемолвиться словами со всеми этими обломками былого королевства, притворяющимися, будто ничего не было — ни 1789 года, ни Террора, ни Буонапарте с реками крови, в которых он топил Европу… Их, этих маркизов, графинь и виконтесс, словно бы закрыли в дальней комнате, в пыльном гардеробе, и в какой-то заветный час разом выпустили, населив ими все гостиные тихого и душного во все времена Сент-Жерменского предместья. И вот этот принц Конде, отец герцога Энгиенского, тоже, видать, хранился в такой вот гардеробной. Серж бросал на него украдкой взоры, пытаясь сравнить — похож ли? В профиль только, быть может… Принц тоже осторожно смотрит на ce jeune Russe, и тут рядом с ним, по левую руку, Волконский замечает хрупкую невысокую фигурку невестки, и сам не помнит, как оказывается рядом, и как Зизи куда-то исчезает, как сквозь землю проваливается, и приходится теперь сказать этому якобы отцу какие-то общие слова.

— Так где вы сражались, monsieur le prince? — любезно интересуется Луи-Анри.

Волконский ухватывается за эту тему как за соломинку. Собственный послужной список он выучил наизусть, и он весьма выручал, когда не о чем было говорить с завсегдатаями салонов.

— Вы… вы были ранены? — вдруг спросил принц, и — Сержу, возможно, это показалось — голос того дрогнул.

«По мне так это заметно?» — подумал вдруг Волконский. Ранен он был всего лишь дважды. В бок справа, между ребер, пулю вынули легко и безболезненно, перевязали быстро и ловко, кровью кашлял он совсем недолго, и жара тоже не было… Еще в ногу. Тоже правую. Чуть ниже колена. Но не хромал ничуть.

— Дважды, но весьма легко, — проговорил князь, потупив взор.

— Война для вас закончена, — уверенно — даже слишком уверенно — сказал Конде. Потом, повременив и поглядев за спиной, очень тихо, так, что Сержу даже показалось, будто он ослышался, проговорил:

— Передайте своей матери, что я ее никогда не забуду. У вас ее глаза. Словно бы она нынче стоит передо мной сама…

Волконский не мог ручаться, что их не подслушали, тем более, что весьма скоро нарисовалась Зизи — как исчезла, так и появилась, словно из-под земли выросла — и заговорила уже с ними вдвоем — нечто про государя Александра, его милосердие к побежденным врагам, а принц заметил, что «его это милосердие даже несколько беспокоит» — и далее так, словно не было этих трех фраз, оброненных принцем Конде словно бы невзначай.

Серж так и не понял, считать ли эту реплику признанием. Оно однозначно было таковым — но в чем же Конде признавался? То ли в том, что да, был у него роман с княгиней Волконской в последние два года l’ancien regime, то ли — что появление Сержа на свет стало закономерным итогом этого романа? Трактовать можно и так, и эдак. И слова эти внесли только лишнюю неопределенность в его жизнь, в которой и без того все было смутно с самого начала.

…Ведь, сколько бы Серж не помнил себя — ему постоянно казалось, что ему не договаривают нечто. Все. И родители, и учителя, и все прочие… Однажды, в минуты откровенности, он поделился с самой близкой женщиной в его жизни — с сестрой. На что Софи резонно заметила:

— А что ты хотел, mon petit frere? Мы все-таки живем в России, а здесь все тайна и ничего не секрет…

Ему показалось странным, что сестра цитирует нелюбимую ею особу, мадам де Сталь, но принял ее слова на веру.

Потом, кажется, он некстати вспомнил вырвавшиеся из уст его старшего брата слова: «Да ты не наш! Твое слово здесь даже не последнее! Я не удивлюсь, если ты подкидыш из черни».

Софи долго смеялась своим заразительным смехом, который и не захочешь — так разделишь.

— Никки наш бывает временами очень глуп, — произнесла она. — Ты смотрел на себя в зеркало? На руки свои? Какая же чернь?

Серж тогда невольно взглянул на свои руки, не найдя в них ничего особенного. Пальцы длиннее ладони, да. Сама ладонь довольно жесткая, правильно, когда держишь рукоять тяжелого палаша наготове по двенадцать часов в сутки, с чего тут быть мягкости и холености? Ногти вот обломанные…

— Так что если смутное состояние твоей души связано с происхождением, мой тебе совет — оставь это, — улыбнулась Софи.

И он оставил. До поры до времени. Пока соперница сей Софи, законная жена ее любовника, от которого она чуть ли с ума не сходила, расписывая, какой же он необыкновенный и прекрасный (в сем остзейце Серж ничего подобного не видел, но у дам, как водится, свои резоны), не напомнила ему, что вопрос еще не закрыт. И занимает умы.

Доротея фон Ливен — дама настойчивая. Поэтому вечером следующего дня сказала так:

— По крайней мере, наш государь уверен в том, что вы признаны принцем.

Фраза была сказана наедине, но этого стало достаточно, чтобы разгадать причину доверия и снисходительности императора Александра к нему. Этой беспечной фамильярности, которую он не позволял в отношении старших братьев Сержа. Что ж, оставалось только смириться со знанием… Он поблагодарил Доротею и добавил:

— Надеюсь, что ваша уверен