автордың кітабын онлайн тегін оқу  Лайонел Линкольн, или осада Бостона

Джеймс Фенимор Купер

Быть может, не найдется другой страны, история которой давала бы так мало для поэзии, как история Северо-Американских Соединенных Штатов. Книгопечатание появилось еще задолго до поселения первых колонистов, и политика провинций и штатов всегда была направлена к поощрению просвещения. Во всей истории Америки нет не только ни одного темного факта, нет даже сомнительного. Все не только выяснено и известно, но даже общеизвестно, так что воображению автора нечего и приукрасить. Конечно, люди впали в обычные кривотолки насчет репутации отдельных личностей, основываясь на самых их выдающихся и легко истолковываемых деяниях, и вывели из них заключения, на которые и опирались в своих суждениях. Но, кто глубоко изучил человеческую природу, тот знает, что самые противоречивые достоинства и недостатки часто борются в одном и том же сердце. Дело поэта не в том чтоб одолеть эти заблуждения; ни одна неловкость не влечет за собою столь быстрого возмездия, как попытка поучать читателя, ищущего вовсе не поучения, а только развлечения. Автор знает эту истину по опыту, а также и по затруднениям, которые он встретил, создавая эту книгу, единственный исторический труд, который он дозволил себе, и, наконец, по приему, оказанному ему публикою. Он и доказал, что он не пренебрегает мнением публики, оставив попытки, бесполезность которых была ему так ясно доказана.

Когда романист решается нарушить порядок времени, сочетая обычаи и события разных веков, то он может винить в своем неуспехе только собственное недомыслие и бесталанность. Но, когда его успеху противятся обстоятельства, ему в оправдание позволительно сказать, особенно если он сознал свои заблуждения и отрекся от них, что главная его ошибка состояла в попытке сделать невозможное.

Автор этого романа, открыто признавая, что его «Лионель Линкольн» вышел не таков, каким он хотел, чтоб он был, когда принимался за него, все же полагает, что он имеет некоторые права на внимание читателя. Битвы при Лексингтоне и Бонкер-Хилле, движение на Проспект-Хилль описаны со всею точностью, на какую был способен человек, не бывший очевидцем этих важных событий. Автор не щадил труда, изучая английские и американские документы, и черпал сведения из частных источников с твердым намерением добиться истины. Самая местность была им лично посещена и осмотрена, и все описания и рассказы строго взвешены и сопоставлены с местными условиями. Автор этим не ограничился; ему удалось добыть журналы того времени и восстановить даже перемены погоды в те дни. Тот, кому будут интересны все эти подробности, может быть уверен, что в «Лионеле Линкольне» он прочтет обо всем этом самые точные сообщения. Журнальные обозреватели, которые при выходе в свет этой книги упрекали автора в том, что он не церемонится с природою, то и дело освещая сцену событий лунным светом, были неправы. Пусть они знают, что метеорологические перемены в те дни были перед глазами автора все время, пока он писал свой роман.

Поэтические произведения, плоды фантазии, редко бывают поняты даже теми, кто обладает всем необходимым уменьем, чтобы судить о них. Так, в одной статье, в общем благоприятной для книги, если принять в расчет ее заслуги, содержалось замечание о том, что создание и картина характеров идиота и глупца должны были причинить немалые затруднения автору. Поэтому будет не излишне заявить, что Джоб Прэй и Ральф были люди лично известные автору, и что им соблюден даже их язык, насколько это допускал ход повествования.

«Лионель Линкольн», как большинство произведений того же автора, первоначально печатался с не переписанной рукописи и нес на себе все недочеты и пера и печати pari passu. В этом издании большая часть ошибок такого происхождения была исправлена, и автор надеется, что книга через это несколько выигрывает со стороны внешней добропорядочности.

Париж. Сентябрь, 1832 г.

Посвящение Уильяму Джею, эсквайру из Бедфорда, в Уэст-Честере.

Способы и пути, какими частные события, характеры и описания, которые найдут в этих легендах, дошли до сведения автора, вероятно, навсегда останутся тайною между ним и его издателем. Он считает лишним ручаться за то, что главные факты, которые сюда входят, верны, потому что если б они сами по себе не давали доказательства своей верности, никакие уверения автора, по его глубокому убеждению, не заставили бы поверить им.

Но хотя он не намерен представить положительных доводов в опору своего произведения, он не поколеблется представить все отрицательные доводы, какие у него имеются.

Итак, он торжественно заявляет прежде всего, что никакой неведомый человек того или другого пола не помирал по соседству с ним и не оставлял бумаг, которыми автор законно или незаконно воспользовался. Никакой иноземец с мрачною физиономией и молчаливым нравом, вменивший себе молчание в добродетель, никогда не вручал ему ни единой исписанной страницы. Никакой хозяин не давал ему материалов для этой истории с тою целью, чтобы выручкою за пользование этими материалами покрыть долг, оставшийся за его жильцом, умершим от чахотки и покинувшим сей бренный мир с бесцеремонным забвением итога последнего счета своего хозяина, т. е. издержек на его похороны.

Автор ничем не обязан никакому краснобаю, мастеру рассеивать своими россказнями скуку долгих зимних вечеров. Он не верит в привидения. За всю свою жизнь он не имел никаких видений, и спит он всегда так крепко, что не видит никаких снов.

Он вынужден признаться, что ни в одном из журналов, выходящих каждый день, каждую неделю, каждый месяц, или каждые три месяца, он не нашел ни одной, ни хвалебной, ни критической статьи, содержащей мысль, которою его слабые средства могли бы воспользоваться. Никто, как он, не жалеет об этой фатальности, потому что редакторы всех этих журналов обычно влагают в свои статьи столько воображения, что благоразумно пользуясь ими можно было бы обеспечить за книгою бессмертную славу, сделав ее непостижимою.

Он твердо заявляет, что не получил сведений ни от какого ученого общества, и не опасается опровержений с этой стороны, ибо чего ради существо столь темное и незначащее, удостоилось бы их милости?

Хотя его и видят от времени до времени в сытном ученом обществе, известном под именем «Клуба хлеба и сыра», где он сталкивается с докторами прав и медицины, поэтами, художниками, издателями, законодателями и всякого рода писателями, начиная с метафизиков и представителей высших наук и кончая авторами фантастических произведений, но он уверяет, что смотрит на ученость, которую там подбирают, как на вещь слишком священную, чтоб ею пользоваться в каком-либо труде, кроме проникнутого высшим достоинством серьезной истории.

Об учебных заведениях он должен говорить с уважением, хотя права истины и выше прав признательности. Он ограничится заявлением, что эти заведения вполне неповинны в его заблуждениях, так как он давным-давно позабыл то немногое, чему в них обучался.

Он не похитил образов у глубокой и естественной поэзии Брайанта, ни сарказма у ума Хадлека, ни счастливых выражений у богатого воображения Персиваля, ни сатиры у едкого пера Поольдинга[2], ни округленных периодов у Ирвинга[3], ни соблазнительной лакировки у картин Верлланка[4].

На вечерах и собраниях синих чулков он, как ему казалось, отыскал сокровище в тех литературных денди, которые их посещали. Но опыт и изучение дали ему распознать, что они годны только на то, чтоб следовать инстинкту, который руководит ими.

Он не может себя упрекнуть в нечестивой попытке присвоения острот Джо Миллера[5], пафоса сантиментальных писателей и вдохновений Гомеров, пишущих в журналах.

Он не имеет претензии заимствовать живость восточных штатов Америки; он не анализировал однообразного характера внутренних штатов; южные же штаты он оставил в покое со всем их угрюмым духом.

Наконец, ничего он не награбил из книг, напечатанных готическим шрифтом, ни из шестипенсовых брошюр. Бабушка его была достаточно жестока, чтобы отказать ему в сотрудничестве в его работах. Словом, говоря самым положительным языком, он хочет жить в мире с людьми и помереть в страхе Божием.

В этой истории найдется несколько анахронизмов. Если б автор сам не заявил об этом, читатели, склонные привязываться к слову могли бы извлечь из этого некоторые заключения в ущерб его правдивости. Эти анахронизмы относятся скорее к личностям, нежели к событиям. Их, пожалуй, сочтут за погрешности. Но они согласуемы с сущностью фактов, связаны с обстоятельствами гораздо более вероятными, нежели действительные события. Они обладают всею гармонией поэтического колорита, и автор никак не в состоянии решить, почему бы им не быть истинами.

Он предоставляет этот затруднительный пункт остроте инстинкта критиков.

Легенда эта может быть разделена на две почти равные части. Одна содержит общеизвестные факты, другая основана на частных сведениях, также вполне верных. Что же касается до авторитетов этой второй части, автор насчет них ссылается на свое предшествующее предисловие. Но ему нет таких же причин церемониться с источниками, из которых почерпнута первая часть.

Добрые жители Бостона хорошо знают, какую славную роль играли они в первых летописях нашего союза, и не пренебрегают никаким достойным хвалы средством увековечения памяти своих предков. Отсюда все эти издания местного интереса, которые в таком множестве публикуются в Бостоне, как ни в каком другом городе Соединенных Штатов. Автор пытался извлечь пользу из этого материала, сопоставляя факты, выбирая их и, как он надеется, выказывая до некоторой степени то знание людей и событий, которое необходимо для полноты картины.

Если он потерпел неудачу, то, по крайней мере, ничем не пренебрег, чтобы иметь успех.

Он не расстанется с колыбелью американской свободы, не выразив признательности за все, что было сделано для облегчения его предприятия. Если он не удостоился посещения воздушных существ, если у него не было одного из тех видений, которые так любят изобретать поэты, он все же остается уверенным, что будет понят, когда скажет, что был почтен вниманием некоторых существ, похожих на тех, которые вдохновляли воображение поэтов.

Каждому американцу известны главнейшие события, побудившие в 1774 г. английский парламент наложить на Бостонский порт те политически безрассудные ограничения, которые в конец погубили торговлю главного города западных британских колоний. Известно каждому американцу также и то, с каким благородством, с какой непоколебимой верностью великой идее этой борьбы жители соседнего с Бостоном города Салема отказались от возможности извлечь для себя выгоду из того положения, в которое попали их соотечественники. Результатом дурной политики английского правительства с одной стороны и похвального единодушия столичных жителей с другой явилось то, что в забытой бухте Массачусетса перестали появляться всякие иные корабли, кроме плававших под королевским флагом.

Однако, под вечер одного апрельского дня, в 1775 г., глаза нескольких сот бостонцев были устремлены на далекий парус, видневшийся над лоном вод и приближавшийся по запретным волнам к опальному порту. Коническая вершина Бикон-Гилля и его западный склон были покрыты публикой, смотревшей на интересный предмет с тем вниманием и с той глубокой тревогой, которые в ту смутную эпоху вызывало почти каждое событие. Впрочем, собравшаяся толпа состояла из людей не одинакового настроения. Мысли и стремления были у многих диаметрально противоположны. Граждане важные и солидные, но при этом осторожные, старались скрыть горечь своих чувств под равнодушной внешностью, тогда как молодежь в военной форме шумно выражала свою радость по поводу того, что скоро получатся вести с далекой родины об отсутствующих друзьях. Но вот с соседней равнины послышалась протяжная барабанная дробь, с моря потянул вечерний бриз, и праздные зрители ушли с горы, предоставив ее тем, кто имел на нее больше прав. Не такое было время, чтобы свободно и откровенно обмениваться друг с другом своими мыслями.

К тому времени, как подняться вечернему туману, гора успела опустеть совершенно. Зрители в молчаливой задумчивости разошлись по своим домам, ряды которых темнели на берету вдоль восточной стороны полуострова.

Несмотря на наружную апатию, общественное мнение все же так или иначе выражалось, хотя не громко и не открыто. Уже передавался друг другу неприятный слух, что этот корабль — первое судно из целого флота, везущего подкрепление для армии, и без того уже многочисленной и самонадеянной, так что уважения к закону ожидать от нее было трудно. Известие было принято спокойно, без малейшего шума, но все двери и ставни в домах сейчас же закрылись наглухо, как будто обыватели хотели выразить этим путем свое неудовольствие.

Между тем корабль приблизится ко входу в порт, усеянному утесами, и остановился, покинутый ветром и задержанный встречным отливом. Он как будто предчувствовал, что ему будет оказан дурной прием в городе. Бостонцы, однако, преувеличивали опасность. Судно не было транспортным, на нем не было распущенной, вольной солдатчины. Полнейший порядок поддерживался на палубе, и находившиеся на судне пассажиры не могли пожаловаться ни на что. Все признаки указывали скорее на то, что на корабле прибыли какие-нибудь важные лица или люди с очень хорошими средствами, щедро оплатившие предоставленные им удобства.

На палубе в разных местах сидели или лежали немногочисленные матросы очередной вахты и беспечно смотрели то на полоскавшийся о мачту парус, повисший, точно крыло усталой птицы, то на спокойную воду бухты, между тем как несколько ливрейных лакеев окружали молодого человека, задававшего вопросы лоцману, только что взошедшему на корабль близ урочища, называемого «Могилами»[6]. Молодой человек был одет изысканно и, как это принято называть, по последней моде. По крайней мере, он, по-видимому, сам так думал. Эта группа стояла возле грот-мачты, и от этого места до кормы палуба была совершенно пуста; но около матроса, небрежно державшего руль, стоял человек совершенно другого облика.

Этого человека можно бы было принять за очень древнего старика, если б общей его наружности не противоречила проворная, твердая поступь и быстрые взгляды блестящих глаз, когда он прохаживался по палубе. Но стан у него был сгорбленный; при том же сам старик был чрезвычайно худ. Остатки волос на лбу были седы совершенно старческой сединой, которая говорила не меньше, как о восьмидесяти годах жизни. Впалые щеки были изборождены глубокими морщинами, следами не только лет, но и глубокого горя. Эти морщины, впрочем, нисколько не портили его лица, черты которого носили отпечаток благородства и достоинства. На старике был простой и скромный костюм из серого сукна, служивший ему, очевидно, уже долгое время. Вообще было заметно, что старик своим туалетом не занимается. Когда он переставал смотреть своими зоркими глазами на берег, то принимался ходить по палубе большими шагами и в это время что-то обдумывал. Губы его при этом быстро двигались, хотя не издавали ни одного звука. Видно было, что эти губы привыкли молчать, и что их обладатель — человек неразговорчивый. В это время на палубу взошел молодой человек лет двадцати пяти и встал рядом с любопытными, глядевшими на берег. На нем была военная шинель, небрежно накинутая на плечи; из-под нее виднелся военный мундир. Держал он себя прекрасно, как человек из лучшего общества, но на его выразительном лице лежал какой-то отпечаток не то грусти, не то даже просто скорби. Взойдя на палубу, он сейчас же встретился с неутомимым стариком, продолжавшим прогуливаться, и вежливо с ним раскланялся, но сейчас же отвернулся и стал смотреть на красивые берега, уже окутывавшиеся темнотой.

Круглые Дорчестерские горы еще были освещены солнцем, которое за них садилось. Над водой еще скользили бледные световые полосы и золотили зеленые верхушки холмов на островах у входа в бухту. Вдали виднелись бостонские колокольни, выступавшие из тени, которая уже надвинулась на город. Флюгера на колокольнях еще блестели на солнце, между тем как темный маяк на конической вершине Бикон-Гилля уже начинал светиться более ярким светом, хотя и с неправильными промежутками. Между островами, напротив города, стояло на якоре несколько больших кораблей, которые становились все меньше и меньше видны по мере того, как сгущался вечерний туман, хотя их мачты еще освещались солнцем. На всех кораблях, на укреплениях маленького острова в глубине бухты и на разных военных постах в самой высокой части города — всюду развевался английский флаг. Молодой человек стоял и любовался этой сценой. В это время грянула заревая пушка, флаги стали спускаться. Молодой человек вдруг почувствовал, что его стремительно хватает за руку выше кисти старик-пассажир.

— Придет ли когда-нибудь день, что этот флаг спустится в нашем полушарии, чтобы уж больше не подниматься? — проговорил старик тихим голосом.

Молодой человек быстро поднял глаза, чтобы взглянуть на говорящего, но сейчас же опустил их под его проницательным взглядом. Последовало молчание, видимо, очень тяжелое для молодого офицера. Наконец, он сказал, указывая на землю:

— Вы ведь бостонец и долины хорошо знать город. Скажите, пожалуйста, как называются эти красивые места?

— A вы разве сами не из Бостона?

— Родом да, но по привычкам, по воспитанию я англичанин.

— Будь они прокляты, эти привычки! И что же это за воспитание, когда ребенок забывает свою родину!

Старик пробормотал эти слова вполголоса; повернулся и снова зашагал по палубе, направляясь к баку.

Молодой офицер постоял несколько минут в раздумии, потом как будто припомнил, зачем собственно он сюда пришел, и громким голосом позвал:

— Меритон!

Услыхав его голос, стоявшие вокруг лоцмана сейчас же разошлись, а с претензиями одетый молодой человек подошел к офицеру почтительно и в то же время несколько фамильярно. Молодой офицер на него почти даже и не взглянул, а только сказал:

— Я вам поручил задержать лоцманскую лодку, чтобы она свезла меня на берег. Узнайте, готова ли она.

Лакей сбегал узнать и почти сейчас же вернулся с докладом, что лодка готова.

— Только, сэр, я уверен, что вы в эту лодку сами не пожелаете сесть.

— Эта уверенность недурно вас рекомендует, мистер Меритон. Но почему бы мне в лодку не сесть?

— Потому что в ней уже сидит этот неприятный старик-иностранец в потасканном костюме.

— Ну, этого мало, чтобы заставить меня отказаться от общества единственного порядочного человека из всего корабля.

— Боже мой! — изумился Меритон и даже вытаращил глаза. — Конечно, сэр, относительно манер и воспитания никто лучше вас не может рассудить, но его костюм…

— Довольно, довольно, — остановил барин своего слугу не без некоторой резкости. — Мне очень приятно быть с ним вместе. Если же вы считаете, что это ниже вашего достоинства, то я вам разрешаю остаться на корабле до завтра. Одну ночь я могу обойтись без такого фетиши, как вы.

Не обращая внимания на убитый вид смутившегося лакея, офицер подошел к. борту, где его ждала лодка. По тому движению, которое произошло среди команды, когда офицер проходил мимо, а также по тому, с каким почтением его провожал сам капитан, можно было догадаться, что он особа важная, не смотря на свою молодость, и что главным образом из уважения к нему на корабле все время поддерживался такой удивительный порядок. Все спешили помочь ему как можно удобнее сойти в лодку. Между тем старик-пассажир уже успел занять в ней самое лучшее место и сидел с рассеянным и небрежным видом. На косвенное замечание Меритона, все-таки последовавшего за своим барином, что не мешало бы старику уступить свое место господину офицеру, он не обратил ни малейшего внимания. Молодой человек сел рядом со стариком и при этом так просто держал себя с ним, что лакей остался в высшей степени недоволен. Как будто находя, что этого смирения все еще не достаточно, молодой человек, когда заметил, что гребцы подняли весла и ждут, учтиво обратился к старику с вопросом, готов ли он и можно ли ехать. Старик ответил утвердительным кивком, весла пришли в движение и погнали лодку к берегу, а корабль стал маневрировать, чтобы бросить якорь на высоте Нантаскета.

Весла в тишине мерно опускались и поднимались, а лодка, идя навстречу отливу, лавировала среди многочисленных протоков между разными островами. Когда она поравнялась с «замком» — так называлось укрепление на одном из островов — темнота рассеялась под лучами молодого месяца. Окружающие предметы сделались лучше видны, и старик разговорился, с увлечением пустившись объяснять молодому человеку названия местностей и описывать их красоты. Но когда лодка приблизилась к пустынным набережным, он сразу умолк и мрачно откинулся на скамью, видимо, не желая говорить о бедствиях отечества.

Предоставленный собственным мыслям молодой офицер стал с интересом глядеть на длинные ряды домов, освещенных мягким лунным светом с одной стороны, между тем как другая сторона казалась еще темнее вследствие контраста с лучами месяца. В порту стояло лишь очень немного кораблей со снятыми мачтами. Заполнявший его прежде целый лес мачт куда-то исчез. Неслышно было шума колес, характерного для главного рынка всех колоний. Только издали доносилась военная музыка, беспорядочные крики солдат, пьянствовавших по кабакам на берегу моря, да сердитые оклики вахтенных на военных кораблях, относившиеся к немногим лодкам, которые еще сохранились у жителей для рыбной ловли и береговой торговли.

— Какая перемена! — воскликнул молодой человек, увидав эту сцену опустошения. — A я, хотя и смутно, но помню здесь совершенно другую картину. Правда, это было давно…

Старик не ответил ничего, только как-то странно улыбнулся, отчего черты его лица приняли вдвойне замечательный характер. Молодой офицер тоже больше ничего не сказал, и оба молчали до тех самых пор, пока лодка не остановилась у набережной, где прежде так было людно и оживленно, а теперь только расхаживал мерными шагами один часовой.

Каковы бы ни были чувства двух пассажиров, окончивших долгий и трудный путь, они их не выразили ничем — ни тот, ни другой. Старик снял шляпу со своей седой головы и, держа ее перед собой, как бы читал молитву, а его молодой спутник стоял с видом человека, занятого своими собственными ощущениями, которому вовсе не до того, чтобы делиться ими с кем бы то ни было.

— Здесь, сэр, мы должны с вами расстаться, — сказал он, наконец, — но я надеюсь, что наше знакомство на этом не кончится.

— Человек моих лет не имеет права давать какие-либо обещания, исполнение которых зависит от времени. Он не может рассчитывать на то, что Господь еще долго позволит ему жить на земле. Вы видите во мне человека, возвращающегося на родину из очень печальной поездки в другое полушарие, чтобы сложить в родной земле свои смертные останки. Если же Богу будет угодно настолько продлить мою жизнь, — то вы еще обо мне услышите, а я со своей стороны не забуду ни вас, ни вашей ко мне доброты и любезности.

Офицер был очень тронут серьезным и торжественным тоном старика и ответил, крепче пожимая ему руку:

— Так пожалуйста! Я вас об этом особенно прошу. Не знаю почему, но вы произвели на меня очень сильное впечатление, так что я невольно поддался вашему влиянию. Это для меня самого какая-то тайна, какой-то непонятный сон, но только я чувствую к вам не только уважение, но и дружбу.

Старик, не выпуская руки молодого человека, сделал шаг назад, несколько секунд поглядел на него пристально-пристально и сказал, медленно поднимая руку к небу.

— Это чувство послано вам самим небом. Это Промысл Божий. Не пытайтесь его заглушить, молодой человек. Храните его в своем сердце.

Молодой человек не успел ответить: в окружающей тишине раздался вдруг громкий, жалобный стон, от которого у обоих кровь застыла в жилах. Сквозь стон слышались удары ремнем по чьему-то телу, крики и брань. Все это происходило где-то недалеко. Оба, и старик, и молодой офицер, одновременно побежали в ту сторону. Приблизившись к месту происшествия, они увидали окруженного солдатами молодого человека, стоны и крики которого вызывали со стороны солдат одно издевательство.

— Сжальтесь! Пощадите! Ради Бога, пощадите! Не убивайте бедного Джоба! — кричал несчастный. — Джоб исполнит все ваши поручения! Джоб — юродивый, пожалейте его! За что вы его терзаете?

— Сердце ему стоит вырвать из груди, крамольнику! Смеет не пить за здоровье его величества! — кричал чей-то хриплый голос в припадке ярости.

— Джоб от всей души желает ему здоровья. Джоб короля любит, но Джоб рому не любит.

Молодой офицер подошел настолько близко, что понял суть дела. Он понял, что перед ним случай злоупотребления и беспорядка, протеснился сквозь толпу солдат и встал в центре кружка.

— Это что за крик? — спросил молодой человек, удерживая руку солдата, собравшегося было нанести новый удар. — По какому праву вы истязаете этого человека?

— A вы по какому праву хватаете английского гренадера? — вскричал рассерженный солдат, оборачиваясь к нему и замахиваясь на него своим ремнем, так как принял его просто за какого-нибудь горожанина.

Офицер отодвинулся в сторону, чтобы избежать удара, при чем его шинель распахнулась, и солдат при свете луны увидал под ней военный мундир. Рука его, как замахнулась, так и осталась в воздухе.

— Приказываю отвечать! — продолжал офицер, и голос его дрожал от гнева и возмущения. — По какому случаю истязается здесь этот человек? И какой вы части?

— 47-го гренадерского полка, ваше высокоблагородие, — отвечал почтительно и покорно другой солдат. — A этого туземца мы хотели проучить, чтобы не смел отказываться пить на здоровье его величества.

— Ему грех, он Бога не боится! — воскликнула несчастная жертва солдатской злобы, поворачиваясь к своему спасителю заплаканным лицом. — Джоб любит короля, Джоб только рому не любит.

Офицер, стараясь не глядеть на отвратительное зрелище, велел солдатам сейчас же развязать узника. Поспешно бросились исполнять солдаты приказание, действуя руками и ножами, и освобожденный страдалец принялся одеваться, так как солдаты раздели его перед тем донага. Безобразный шум, которым сопровождалась эта гадкая сцена, сменила такая глубокая тишина, что слышно было тяжелое дыхание несчастного Джоба, неожиданно избавленного от мук.

— Ну-с, герои 47 полка, — сказал офицер, когда жертва их злобы оделась в свое платье, — потрудитесь мне сказать, известна ли вам эта пуговица?

Офицер протянул вперед руку, показывая обшлаг рукава. Тот солдат, к которому, по-видимому, относился, главным образом, этот вопрос, взглянул на белый обшлаг красного мундира и увидал пуговицу с номером своего полка. Никто не решился произнести ни одного слова. Немного помолчав, офицер продолжал:

— Нечего сказать, хорошо поддерживаете вы славу и честь своего полка, который под стенами Квебека так отличился под командой славного Вольфа! Ступайте. Завтра это дело будет разобрано.

— Ваше высокоблагородие, извольте принять во внимание: ведь он отказывался пить за королевское здоровье, — сказал один из солдат. — Будь здесь сейчас полковник Несбит, то я уверен…

— Ты еще смеешь разговаривать, негодяй? Марш отсюда! Марш все! Налево, кругом!

Смущенные солдаты, с которых соскочила вся прыть от строгого взгляда офицера, молча удалились прочь, причем старые солдаты вполголоса передавали молодым фамилию начальника, так неожиданно появившегося среди них. A тот гневным взглядом провожал их до тех пор, пока они не скрылись все из виду. После этого он обратился к одному старику-горожанину, который стоял около, опираясь на костыль, и видел всю сцену.

— Не знаете ли вы, за что они так жестоко с ним поступили? Какая причина?

— Это один несчастный человек, полу юродивый, но совершенно безобидный, — отвечал хромой старичок. — Солдаты ушли в кабак и взяли его с собой, чтобы потешиться над его слабоумием; то с ним делают часто. Напрасно все это допускается и терпится начальством. Если так будет продолжаться, то последствия будут самые плачевные. Солдаты здесь до невозможности распущены, позволяют себе решительно все. С такими вот нижними чинами и с таким командиром, как полковник Несбит, скоро дойдет до того…

— Мой друг, мы этот разговор лучше пока оставим, — сказал офицер. — Я сам служу в полку Вольфа и позабочусь о том, чтобы виновные в этом деле понесли должное наказание. Вы мне в этом без труда поверите, когда узнаете, что я сам бостонский уроженец. Но я давно не был на родине и перезабыл все здешние извилистые улицы. Не знаете ли Вы, где здесь дом мистрисс Лечмер?

— Это дом очень известный в Бостоне, — отвечал хромой старичок. Голос его зазвучал совсем по-другому, когда он узнал, что с ним говорит земляк и согражданин. — Вот этот самый Джоб как раз занимается комиссиями, он вас с удовольствием туда проводит. Ведь вы его избавитель! Проводишь, Джоб?

Парень, вырванный из рук мучителей, действительно был похож не то на идиота, не то на юродивого. На вопрос хромого старика он ответил недоверчиво и уклончиво:

— Мистрисс Лечмер? О, да, Джоб знает туда дорогу. Он дойдет туда с завязанными глазами, но только… только…

— Что еще — только, дурак? — воскликнул нетерпеливый хромой.

— Только днем.

— С завязанными глазами, но только днем? Каков болван! Вот что, Джоб, изволь идти и проводить этого джентльмена на Тремонт-Стрит без всяких дальнейших разговоров. Солнце только что закатилось; ты успеешь туда сходить и вернуться домой спать, прежде чем часы на Ольд-Саутской колокольне пробьют восемь.

— Зависит от дороги, по которой пойдешь. Вам, сосед Гопнер, я уверен, понадобилось бы не менее часа, чтобы только дойти до дома мистрисс Лечмер, потому что вы пошли бы, вероятно, по Линта-Стриту, Пренс-Стриту и через Сноу-Гилль, да, может быть, несколько времени побыли бы на Коппс-Гилльских могилах…

— Убирайся ты со своими могилами, дурак! И что это у тебя за мрачное настроение! — воскликнул хромой, проникнувшийся участием к своему молодому согражданину. Он и сам бы с удовольствием его проводил, если бы не мешала хромота. — Послушай, — прибавил он, — тебе должно быть хочется, чтобы этот джентльмен вернул гренадер обратно и поручил им тебя образумить.

— Не стоит относиться строго к этому жалкому молодому человеку, — сказал офицер. — Я пойду один и дорогой сам припомню, как надо пройти, а если окажусь в затруднении, то спрошу у кого-нибудь из прохожих.

— Если бы Бостон был тем прежним Бостоном, какой вы знали раньше, вам бы встречались прохожие на каждом шагу, и вы узнали бы от них все, что вам нужно, но после недавней резни здесь в городе жители перестали выходить по вечерам из домов. Вдобавок, нынче еще суббота, а эти безобразники даже субботы не постыдились и учинили дебош. Они становятся раз от разу нахальнее.

— Я еще очень мало знаю своих товарищей и не могу судить о них вообще по одной этой сцене, сэр Меритон, идите за мной. Я не боюсь заплутаться. Думаю, что дорогу мы найдем.

Меритон взял в руки чемодан, который он все время нес, но во время разговора поставил на землю, и оба уже хотели идти, как вдруг юродивый неуклюже пододвинулся к офицеру и уставился на него, как будто желая всмотреться в черты его лица и определить, заслуживает ли он доверия.

— Джоб проводит офицера к мистрисс Лечмер, — сказал он, — если офицер не позволит гренадерам схватить опять Джоба на обратном пути из Нордс-Энда.

— Ах, вот как! — засмеялся офицер. — Дурачок идет на сделку, ставит свои условия. Это очень умно. Хорошо, я согласен, но только прошу ни на какие могилы меня неводить, я не желаю любоваться на них при лунном свете, иначе я позову к себе на помощь не только гренадер, но и легкую пехоту, и артиллерию, и все роды оружия.

С этой шутливой угрозой офицер пошел за своим проворным путеводителем, простившись с услужливым хромым бостонцем, который долго кричал вслед юродивому, чтобы тот шел самой прямой дорогой. Молодой проводник шел так быстро, что офицер едва успевал окидывать беглым взглядом узкие, извилистые улицы, по которым они проходили. Однако офицер успел заметить, что они идут через самую грязную и плохо обстроенную часть города. Как он ни старался что-нибудь тут припомнить, не припоминалось ничего. Меритон шел сзади своего барина по пятам и все время жаловался, что дорога очень плохая, и что очень долго идти. Наконец, и сам офицер стал сомневаться в добросовестности проводника.

— Неужели у тебя ничего лучше не нашлось показать своему земляку, через семнадцать лет возвращающемуся к себе на родину? — воскликнул он. — Веди нас улицами получше, если такие в Бостоне имеются.

Юродивый остановился на минуту и с самым искренним удивлением поглядел на офицера, потом, не отвечая, переменил дорогу и через несколько поворотов вступил в такой узкий проход, что от одной до другой стены можно было достать руками. Офицер с минуту колебался, входить ли ему в этот проход, до такой степени он был темен и извилист, но потом решился и последовал за проводником. Через несколько минут проход кончился, и они вышли на более широкую улицу.

— Вот! — сказал Джоб, с торжествующим видом оглядываясь на пройденное ущелье. — Улица, на которой живет король, похожа ли на эту?

— Нет, уж берите ее себе, господа бостонцы… Его величество охотно вам ее уступит, — отвечал офицер.

— Мистрисс Лечмер — знатная леди, — продолжал юродивый, очевидно придерживаясь своеобразного хода своих отрывочных, несвязных мыслей, — она ни за что не согласилась бы жить на этой улице, хотя она шириной соответствует узкой дороге, ведущей на небо, как говорит старая Нэб. Я думаю, что по этой самой причине она и называется улицей Методистов.

— Я тоже слышал, что дорога на небо очень узкая, но она, кроме того, и прямая, а твоя — нет, — сказал офицер, которого болтовня юродивого начала забавлять. — Однако время идет да идет. Нам не следует тратить его на пустяки.

Джоб свернул направо и пошел по другой улице, у которой было несколько больше прав на это название, чем у предыдущей. С каждой ее стороны выступали вперед первые этажи деревянных домов. Улица была извилистая, с поворотами. Когда она кончилась, показалась небольшая треугольная площадь. Джоб пошел прямо через ее середину. Там он опять остановился и стал смотреть с серьезным видом на большую церковь, составлявшую одну из сторон треугольника. Наконец, он сказал:

— Это Ольд-Норт. Есть ли где-нибудь еще такая красивая церковь? В таком лихраме молится король?

Офицер взглянул на эту церковь пуританского стиля и с улыбкой вспомнил то время, когда он сам, бывало, глядел на нее почти с таким же восторгом, как этот юродивый. Джоб посмотрел на выражение его лица и сделал ошибочное заключение. Он указал рукой на одну из самых узких улиц, выходивших на площадь, застроенную домами с претензией на архитектурный стиль, и сказал:

— Видите вы, сэр, все эти дворцы? Томми Шелудивый жил прежде вон в том, с колоннами, на которых цветы и венки. Томми Шелудивый любил венки. Ему не нравился общественный дом здешней провинции, и потому он жил здесь. Говорят, он теперь живет у короля в буфете.

— Кто же такой был этот Томми Шелудивый? — спросил офицер. — И какое право он имел жить в общественном доме?

— Как какое право? Он был губернатор, а во всякой провинции общественный дом принадлежит королю, хотя выстроен он народом и содержится на народные деньги.

— Позвольте спросить, сэр, — сказал Меритон, все время не отстававший от своего господина, — неужели американцы всякого своего губернатора называют Шелудивым Томми?

Офицер обернулся на глупый вопрос своего лакея и вдруг увидал, что его старик-попутчик до сих пор идет вместес ними. Старик стоял, опираясь на палку, и внимательно глядел на дом, в котором проживал Гутчинсон. Свет луны падал отвесно на него морщинистое, но выразительное лицо. Офицер до такой степени удивился, когда увидал его, что даже позабыл ответить своему слуге, и уже Джоб сам взялся объяснить и оправдать свои слова.

— Конечно, американцы всех губернаторов так называют, — сказал он. — Они каждого человека называют настоящим его именем. Прапорщика Пека они зовут прапорщиком Пеком; диакона Винслоу — диаконом Винслоу, и посмотрите, как все будут удивлены, если вы этих лиц станете называть как-нибудь иначе. Я Джоб Прэй, и меня все зовут Джоб Прэй. Отчего же губернатора Томми Шелудивого не называть Томми Шелудивым?

— Ты, смотри, не очень позволяй себе при мне так непочтительно выражаться о представителе короны! — шутливо пригрозил Джобу офицер. — Ведь я военный!

Юродивый опасливо отодвинулся на несколько шагов и сказал:

— Вы, ведь, говорили, я слышал, что вы бостонец.

Офицер собирался шутливо ему ответить, но старик быстро подошел и встал между ними обоими, проговоривши вполголоса:

— Этот юноша понимает узы крови и родины. Я уважаю его за такое чувство.

Офицер ничего не сказал и повернулся, чтобы идти дальше. Он поэтому не заметил, как старик пожал юродивому руку и сказал ему несколько слов в похвалу.

Джоб снова пошел впереди остальных, но на этот раз значительно тише и как-то неуверенно. На перекрестках он то и дело останавливался, словно хорошенько не зная, куда свернуть. Офицер стал подозревать, что юродивый хитрит, что он нарочно их водит, чувствуя почему-то отвращение к дому мистрисс Лечмер. Он стал оглядываться по сторонам, чтобы обратиться к какому-нибудь прохожему за советом, но на улицах нигде не было видно ни души. В конце концов, поведение проводника стадо настолько подозрительно, что офицер уже собрался постучаться в какой-нибудь дом и навести справки, но тут они вдруг вышли на новую площадь, которая была значительно больше предыдущей. Миновав стены какого-то дома, почерневшего от времени, Джоб вывел путников на большой мост, соединявший город с одним островком в бухте и заменявший как бы набережную. Тут он остановился и дал тем, кого он привел сюда, возможность осмотреться среди окружающей обстановки.

Площадь окружали невысокие, темные, неправильные дома, с виду, по большей части, необитаемые. На краю бассейна стояло длинное и узкое кирпичное здание с колоннами и множеством окон, освещенное луной. Вверху колонн были неуклюжие карнизы, свидетельствовавшие о неудачном старании архитектора создать что-нибудь особенно выдающееся и внушительное сравнительно с прочими домами. Офицер смотрел на это здание, а идиот на лицо офицера, видимо напрягая свое ограниченное понимание, чтобы угадать, что думает офицер. Наконец, видя, что тот ничего не говорит, ничего не высказывает, Джоб с нетерпением воскликнул:

— Если вы не узнаете Фуннель-Голля, то вы не бостонец.

— Я бостонец и отлично узнал Фануэль-Годль, или Фунель-олль, как ты произносишь, — засмеялся офицер. — Я многое вспомнил из былого детства, как увидел это здание.

— Именно здесь свобода нашла себе бесстрашных защитников! — сказал старик.

— Если бы король послушал, как народ говорит в Фуннель-Голле, ему бы понравилось, — сказал Джоб. — Когда там прошлый раз собирались, я влезал на карниз и слушал через окно. И хотя на площади стояли солдаты, однако, те, которые были в зале, ни крошечки их не боялись.

— Все это очень интересно, — сказал, серьезным тоном, офицер, — но только мне пора в дом мистрисс Лечмер, а между тем мы к нему что-то не подвигаемся.

— То, что он говорит, очень назидательно, — воскликнул старик. — Я люблю, когда чувства выражаются так просто и непосредственно. Через это узнается народный дух.

— Да что же мне вам еще сказать? — продолжал Джоб. — Они говорили хорошо. Жаль, что короля тут не было, что он не слыхал, это посбавило бы ему спеси. Он бы пожалел свой народ и не закрыл бы Бостонской гавани. Но если воде закрыть ход через пролив, она пройдет через Брод-Саунд; если ей тут закупорят ход, она потечет через Нантаскет. Не позволят себя оставить бостонцы без воды, созданной для них Богом, — нет, не позволят, несмотря ни на какие парламентские акты, пока Фуннель-Голль будет стоять на своем месте.

— Нелепый человек! — сказал офицер с раздражением в голосе. — Ты нас заставляешь напрасно время терять, а между тем уж бьет восемь часов.

Юродивый вес как-то съежился и опустил глаза.

— Я говорил соседу Гопперу, что к дому мистрисс Лечмер есть много дорог, но каждый думает, что он знает ремесло Джоба лучше самого Джоба. Вот я теперь через вас спутался, позабыл дорогу. Теперь мне нужно зайти к старухе Нэб и спросит у нее. Она очень хорошо ее знает.

— Какая там еще старуха Нэб? — кричал офицер. — Какое мне до нее дело? Разве не ты сам взялся меня проводить?

— В Бостоне нет ни одного человека, который бы не знал Абигаили Прэй, — сказал юродивый.

— Что вы говорите? — с волнением спросил старик. — Что такое вы сказали — Абигайль Прэй? Разве она не честная женщина?

— Она честна, насколько это возможно при ее бедности, — отвечал юродивый довольно мрачно. — После того, как король объявил, что в Бостон, кроме чая, не будут допускаться никакие товары, жить стало очень трудно. Нэб держит лавочку в помещении бывшего склада. Место хорошее. У Джоба и у его матери отдельные спальни у каждого. Хоть бы королю с королевой тут жить.

Говоря это, он указывал своим спутникам на дом очень странного вида. Как все дома на этой площади, он был очень стар, невысок, мрачен и грязен. Построен он был треугольником, выходил одной стороной на площадь, а двумя другими на две улицы. На каждом из трех углов было по башне с черепичной крышей и с аляповатыми украшениями. В стенах было проделано множество небольших окошек; в одном из них светилась сальная свеча. Только по этому признаку и можно было заключить, что в этом мрачном, безмолвном здании живут люди.

— Нэб знает мистрисс Лечмер лучше, чем Джоб, — продолжал дурак после минутного молчания. — Она объяснит, не достанется ли Джобу от мистрисс Лечмер за то, что он в субботу вечером приведет к ней гостей, хотя, впрочем, эта леди настолько дурно воспитана, что сама не стесняется под воскресенье вести разговоры, хохотать и распивать чай.

— Я ручаюсь, что тебя за это поблагодарят, — сказал офицер, которому все эти проволочки и отговорки начали надоедать.

— Сходим к этой Абигаили Прэй! — вскричал вдруг старик, хватая Джоба за руку и с силой увлекая его к одной из дверей дома, куда они все сейчас же и вошли.

Молодой офицер остался со своим лакеем внизу у порога и сначала не знал, как ему лучше сделать, но потом увлекся своими симпатиями к старику и, приказав Меритону дожидаться, сам тоже вошел в это мрачное жилище за проводником и стариком. Он увидел себя в просторном помещении с голыми стенами, без всякой обстановки. Несколько штук малоценного товара показывали, что тут был прежде какой-то магазин или склад. Свет шел из комнаты в одной из башен. Когда офицер, идя на этот свет, подошел к полуоткрытой двери, из комнаты послышался резкий женский голос:

— Где это ты шляешься по ночам, да еще под воскресный день? Бродяга этакий! Все за солдатами, небось, ходишь! Все их музыку слушаешь, на грешную гульбу их глядишь! A ведь ты знал, что в порт корабль должен прийти, и что мистрисс Лечмер приказала дать ей сейчас же знать, как только он покажется в бухте. Я с самого заката солнца жду тебя, чтобы послать к ней с известием, а тебя все нет и неизвестно, где ты бродяжничаешь.

— Матушка, не браните Джоба. Гренадеры отхлестали его ремнем до крови. A мистрисс Лечмер, должно быть, куда-нибудь переехала, потому что я вот уж больше часа отыскиваю ее дом и не могу найти. На корабле прибыл один человек и попросил меня проводить к ней.

— И что такое этот дурак врет? — вскричала мать.

— Он говорит обо мне, — сказал офицер, входя в комнату. — Это меня ждет мистрисс Лечмер. Я прибыл на корабле «Эвон» из Бристоля. Но ваш сын завел меня не туда куда нужно. Сначала он все говорил о каких-то могилах на Копс-Гилде…

— Извините, сэр, он ведь у меня дурачок, — сказала почтенная матрона, надевая очки, чтобы лучше разглядеть офицера. — Дорогу он знает прекрасно, но на него находят капризы. Он очень своенравен. Вот обрадуются сегодня на Тремонт-Стрите!.. Вы позволите, сер? — Она взяла свечку и поднесла ее к самому лицу офицера, чтобы хорошенько рассмотреть его черты. — Красивый молодой человек, — сказала она, как будто говоря сама с собою. — Приятная улыбка — в мать, грозный взгляд — в отца… Господи, прости нам наши согрешения и пошли нам в будущей жизни больше счастья, чем мы его видим в здешней юдоли слез и всяческих неправд!

С этими словами она поставила свечку на стол и пришла в какое-то странное волнение. Офицер ее слова расслышал, хотя она пробормотала их себе под нос, и на его лицо набежало облако, от которого его черты приняли еще более меланхолическое выражение, чем обыкновенно.

— Вы разве меня знаете и мою семью? — спросил он.

— Я была при вашем рождении, молодой человек. Это был очень радостный день. Но мистрисс Лечмер вас ждет. Этот несчастный мальчик проводит вас до ее дома. Она вам расскажет все, что вам следует знать. Джоб! Джоб! Для чего ты забился в угол? Надевай шляпу и веди джентльмена на Тремонт-Стрит. Ты ведь любишь ходить к мистрисс Лечмер.

— Джоб никогда бы не стал к ней ходить, если бы было можно, — с неудовольствием пробормотал дурак. — И если бы Нэб никогда там не бывала раньше, было бы гораздо лучше для ее души.

— Как ты смеешь говорить со мной так непочтительно, гадина! — вскричала рассерженная старуха. Не помня себя от гнева, она схватила щипцы и хотела ими ударить сына.

— Женщина, успокойтесь! — крикнул позади офицера чей-то голос.

Щипцы выпали из рук взбешенной старухи, ее желтые, морщинистые щеки покрылись бледностью. С минуту она стояла, точно окаменелая, потом едва слышно пролепетала:

— Кто это сказал?

— Я, — сказал старик, выходя из темного места в комнате, до которого не доходил слабый свет сальной свечки. — Человек, давно живущий на светеи знающий, что если Бог любит человека, то и человек должен любить своих собственных детей.

У Абигаили Прэй подкосились ноги. Все ее тело охватила общая дрожь. Она упала на стул, переводя глаза с офицера на старика и обратно. Она хотела говорить, но язык не слушался. Тем временем Джоб подошел к старику и сказал, устремив на него умоляющий взгляд:

— Не делайте зла старухе Нэб. Прочитайте ей лучше из Библии то место, которое вы сейчас привели, и она не будет больше никогда бить меня щипцами. Не правда ли, матушка? Видите вы ее чашку? Она спрятала ее под салфетку. Это все мистрисс Лечмер дает ей этого яда, этого чаю. A когда Нэб его попьет, то она обращается с Джобом не так, как обращался бы с ней Джоб, если бы он был старухой Нэб.

Старик с заметным вниманием следил за подвижной физиономией молодого идиота, когда тот заступался на мать. Потом он тихо положил руку на голову юноши и проговорил с глубоким состраданием:

— Несчастный мальчик! Бог лишил тебя своего лучшего дара, но Его Дух бодрствует над тобой, потому что ты умеешь отличать черствость от нежности и добро от зла. Молодой человек, не видите ли вы в этой воле Провидения урока нравственности? Не заключаете ли вы из этого примера, что небо не расточает своих даров понапрасну, и что есть разница между услугой, вызванной хорошим обращением, и услугой, вынужденной воздействием власти?

Офицер уклонился от пытливых взглядов старика и после неловкой паузы заявил опомнившейся старухе о своем желании немедленно отравиться к мистрисс Лечмер. Матрона, не сводившая все время глаз со старика, медленно встала и слабым голосом велела сыну проводить офицера на Тремонт-Стрит. Она долгой практикой усвоила себе тот тон, которым следовало говорить с молодым идиотом, чтобы заставить его слушаться, а теперь, вследствие ее возбуждения, голос у нее звучал особенно торжественно. Это сейчас же подействовало на Джоба. Он встал без возражений и выразил готовность повиноваться. Все участники сцены чувствовали себя принужденно, она вызвала в них во всех такие чувства, которые лучше было поскорее заглушить. Молодой человек пошел уже к выходу, но наткнулся на старика, который неподвижно стоял перед дверью.

— Проходите, сер, — сказал офицер. — Уж поздно, и вам тоже, вероятно, понадобится проводник, чтобы довести вас до вашей квартиры.

— Я все бостонские улицы знаю давно, — отвечал старик, — этот город рос и ширился на моих глазах. Мне все равно, где ни приклонить голову, лишь бы под тою кровлей любили свободу и считали ее высшим благом. Здесь мне будет одинаково хорошо, как и во всяком другом месте.

— Здесь! — воскликнул молодой человек, окидывая взглядом убогую обстановку. — Да вам здесь будет хуже, чем на том корабле, с которого мы только что съехали.

— С меня довольно, мне больше ничего не нужно, — отвечал с невозмутимым видом старик, садясь на принесенный с собой маленький чемоданчик. — A вы отправляйтесь к себе во дворец на Тремонт-Стрите. Я постараюсь с вами увидеться опять.

Материнские внушения все-таки в достаточной степени подействовали на Джоба, так что он теперь принялся вполне добросовестно за исполнение своего дела. Как только офицер вышел на улицу, Джоб направился к мосту, перешел через него и вступил на широкую, с хорошими домами, улицу, которая шла от набережной в верхнюю часть города. По этой улице Джоб пошел чрезвычайно быстро. Когда он достиг ее середины, из ближайшего дома донеслись веселые крики и смех. Он заинтересовался и остановился.

— A что тебе твоя мать говорила? Забыл? — сказал ему офицер. — Что ты нашел любопытного в этом трактире?

— Это английский трактир, —