Оглавление

В Бобровке все спокойно (Шпулечник — 3)

Мне казалось, что все сюжетные нити Бобровского цикла («Шпулечник» и «Каникулы в Простоквашино (Шпулечник — 2») закрылись в третьей книге Карловского цикла («Змеиный узел», «Кукушкины слезки», «Воробьиная ночь»), все узелки связались… Казалось, ан нет! Не тут то было! Шпулька судьбы вращается непрестанно и вот уже на подходе «Шпулечник — 3» — «В Бобровке все спокойно». И вот уже две трилогии замыкаются в кольцо, сворачивая Время восьмеркой…

После долгих житейских лишений и скитаний мы обрели относительно спокойную и сытую жизнь в Бобровке. Казалось бы, живи, залечивай раны от житейских невзгод, да отъедайся потихоньку. Но не тут то было! Отец, будь он неладен, увидел мультфильм «Черный плащ»…

«В начале было…»

После всех скитания и мытарств, вызванных буйной отцовской натурой, мы осели в деревне Бобровка. Там несколько лет почему-то было вакантным место и отец стал директором бывшего совхоза[1], преобразованного в открытое акционерное общество, мать бухгалтером. Деревня в целом была неплохой, хотя местные и посматривали на нас как-то странно, с каким-то то ли сожалением, то ли сочувствием, и часто шептались у нас за спиной.

Жили мы в Бобровке не скучно: родители взяли свиней и кур, мать быстро развела огород. Дом наш стоял в большом яблоневом саду, с трех сторон охваченном асфальтовой петлей дороги. Затянуться этой петле не давал пыльный проселок, отделявший дом от остальной деревни. Бобровка была разбита на три части: «старая деревня», построенная еще при царе; «новая деревня» — пять улиц щитовых домов, обложенных белым кирпичом, и «новая новая деревня» — тянувшаяся от столовой и общежития параллельно озеру улица, недавно построенная для переселенцев из бывших союзных республик. Бобровку окружали густые непроходимые леса, а единственная асфальтированная дорога, построенная еще при Черненко[2] по программе «Малые дороги Нечерноземья», соединяющая ее с внешним миром, через двадцать километров выныривала на федеральную трассу. Как их называли на новый манер. В школу приходилось ездить в другую деревню, раскинувшуюся вдоль этой федеральной трассы.

Несмотря на два высших образования (впрочем, мать во время ссор обвиняла, что второй отцовский диплом фальшивый, купленный в Москве в подземном переходе. Вполне может статься, что так и было — отец в городском транспорте ездил бесплатно по удостоверению народного депутата даже после развала Союза) и серьезную должность, папаша был сильно не в себе: то объявлял себя «секретным космонавтом»; то «по секрету» рассказывал, что спас М. С. Горбачева во время заточения в Форосе во время августовского путча 1991 года[3], за что получил от него звание «Героя Советского Союза» и небольшое вспомоществование; то хвалился непонятной медалью, якобы полученной за победу в международной куроводческой выставке, проводившейся в Париже. То писал в газету «Спид-Инфо» цикл эротических рассказов «Все мужчины Бубликова», способный, по его словам «посрамить Апулея[4] и Боккаччо[5]». То затевал лечение мочой и питьем выдержанного на солнце раствора глины; то под песню Высоцкого «Утренняя гимнастика» делал по утрам зарядку, обливая нас с младшим братом Пашкой холодной водой из ведра — если не успевали проснуться, то прямо в постелях. То торговал собачьим мясом, якобы помогающим от туберкулеза, сбывая его через свою старшую сестру Нину, жившую в областном центре, тоже той еще проныре, отсидевшей два срока за кражу, мошенничество и разбой, и год лечившуюся в психиатрической больнице МВД. Трижды выигрывал со своими вопросами у знатоков клуба «Что? Где? Когда?». Одно время носился с идеей продать Владу Листьеву[6], вскоре после этого убитому, сценарий фильма «Четыре танкиста и Табаки» или «Трое в лодке, не считая Табаки[7]», потом всех уверял, что Листьева убили дабы завладеть этим невероятно гениальным сценарием. Потом продавал какой-то студии сочиненный за одну ночь, после просмотра фильма «Люми»[8], сценарий фильма ужасов «Пастеризованный». И даже сумел на иностранный грант выпустить, душеполезный, по его словам, сборник рассказов о курах под названием «Окурки». Был он ловким мошенником, плутом, авантюристом международного масштаба, прохиндеем и пройдохой, поэтому подолгу мы на одном месте и не задерживались: как только отец «обувал» достаточное количество местных «буратин», как отец их называл, жаждущих зарыть свои золотые на «Поле чудес», или запускал свою жадную лапу в кассу на очередной работе, мы, жившие буквально на чемоданах, пускались в опасное плавание к новой гавани «непуганых идиотов».

А чего стоил случай, когда отец устроился в театр то ли в Самаре, то ли в Саратове изображать белого офицера в массовке и вечером после спектакля вынес и продал реквизит. А когда отец посмотрел «Блеф» с Челентано, то попытался провернуть трюк с прокаженным в магазине одежды в Смоленске, но не учел, что нашим продавцам на здоровье покупателей плевать, и в итоге его просто побили и вышвырнули вон. Мать говорила, что этому придурку тогда повезло — могли и вообще убить жадного дурака.

Если бы Ильф и Петров дожили до встречи с нашим отцом, то Бендера наверняка бы звали не Остап-Сулейман-Берта-Мария-Бендер-бей, а Виктор Владимирович. «Великого комбинатора» папаша переплюнул уже давно, окончательно и бесповоротно. Мы с Пашкой играли при нем роль то Кисы Воробьянинова, то Шуры Балаганова, в зависимости от обстоятельств. Во всяком случае, попрошайничать, изображая в электричке «погорельцев», научились в совершенстве. Нам однажды милиционеры из линейного отделения настолько поверили, что мы сироты-погорельцы, что приютили, накормили и едва не сдали в приют. О чем крупно пожалели: мы сбежали, прихватив какие-то документы, потом проданные отцом цыганам, часы, китайский термос и пистолет.

Не смотря на несколько отцовских удачных авантюр, в которых он облапошил достаточно людей, мы с братом в основном жили впроголодь, почти в полной нищете. Воду, в которой варили макароны или картошку, «сливуху», назавтра использовали для приготовления похлебки. Шедевром материнской кулинарии была похлебка из заготовленного студентами много лет назад соленого укропа, трехлитровые банки с которым кочевали по стране вместе с нами, и красного молотого перца, мешок которого отец украл у индийских студентов. Если удавалось накрошить в это варево какой-нибудь заправки вроде корней и листьев лопуха, щавеля, подорожника, пастушьей сумки или крапивы, то день считался весьма удачным. Если же случалось добыть кость, то ее много раз варили до размягчения, потом сушили и мололи на костную муку, которую подсыпали в похлебку для навара. «Затируху вы не ели, как после войны, вот носы и воротите. Отличный кондер, наваристый, зато тюремная баланда потом вкусной покажется» — приговаривала мать. Одно время она даже хотела наши ногти варить для навара, но отец сказал, что это перебор, что из ногтей выгоднее варить клей. Так они и порешили: отец растворял состриженные у всей семьи ногти в ацетоне и клеил получившимся клеем.

С одеждой нам с братом было не легче — одевались в затрапезные обноски и едва ли не рубище. Мать даже стригла всех нас, включая себя, сама, из экономии. Выходило неровно, зато без затрат. «Без каких-нибудь особенных затрат нас стрижет Валюха девять лет подряд» — пел по этому поводу отец. Лечились тоже по преимуществу сами, за исключением случаев, когда отцу для каких-то махинаций было необходимо попасть в больницу. Тогда он мог и ногу кому-нибудь из нас поломать, «ради общего семейного блага». «Нечего ходить к эскулапам, — говорил отец, — они только норовят взять на лапу. Учтите: в здоровом теле — здоровый дух, а в вас, балбесы, он один на двух. И тот мой, ха-ха-ха.»

Отец, старый скряга, при виде которого устыдился бы и сам Плюшкин, весьма убедительно и многословно обосновывал это скопидомство теоретически, доказывая, что имеется давно выявленная учеными связь между плохим и скудным питанием в детстве и развитием преступных наклонностей в более зрелом возрасте. А уж наши с Пашкой преступные наклонности он холил и лелеял, готовя себе достойную смену, способную обеспечить ему сытую и безбедную старость. «Жизнь трудна, дети мои, и к ее трудностям я готовлю вас заранее» — говорил он. — «Лучше быть всю жизнь слепым, глухим и хромым, чем ленивым, изнеженным и развращенным. Вы не какие-то мальчики-мажоры, что тюрю или лындики ни разу не ели, щей из лебеды и пастушьей сумки не хлебали, последний хрен[9] без соли не доедали. Мажоры, что в рубашках родились, что на папиных „волгах“ по улицам чешут, кому все на блюдечке с голубой каемочкой от рождения досталось. Вы не с золотой ложкой во рту родились, вам даже мельхиоровой ложки не досталось, несчастные дети мои, малютки из трущоб, генералы меловых и угольных карьеров и каменных джунглей. Вы из разбойниче-воровской семьи, вам просто так никто и ничего, кроме срока или пули-дуры в лоб али промеж глаз, не даст! Учитесь воровать, знание высоты Эвереста или настоящей фамилии Марка Твена где вам в жизни пригодятся? Да нигде! А умение воровать всегда прокормит. Вот будете вы хорошо учиться, и что? Вот, допустим, даже космонавтами станете. А толку? Сколько там космонавту платят? И украсть нечего, потому что кому ты там в космосе краденое толкнешь? Марсианам? Так им это старье без надобности, у них инженер Лось уже давно Аэлите революцию сделал и коммунизм построил.»

«Не надо ждать милости, надо вырвать свою копеечку из жадных загребущих лап проклятых буржуев, пускай даже милостыней. Деньги к деньгам, пятачок к пятачку, копеечка рубль бережет, а пять старушек уже рубль. И хотя старших нужно уважать, но кто мешает зарезать с уважением? Или зарубить, но не небрежно, походя, а с уважением? Как учит нас классика: жадность приводит к бедности. А если кто не жил богато, тому и нечего уже начинать. Такому миллион дай — и тот растренькает и пустит прахом и пойдет по миру в долгах, как в шелках. Так что сгорел соседский сарай, подожгите и хату, чтобы не горевали сильно по сараю» — вторила ему мать.

В Бобровке жить мы стали посытнее: отец притащил мешок картошки и мешок гороха; мешок ЗЦМ с фермы. Мать выменяла на краденые вещи сала, насолила его, набив стоящий в кладовке деревянный кубел. Потом завела корову и курей со свиньями. Мы с Пашкой хотели было завести кота, но мать не разрешила — сказала: «Самим жрать нечего, чтобы еще и четырехлапых хвостатых дармоедов кормить. Мышей надо самим ловить, варить и есть, а не разбрасываться ценным пищевым ресурсом на усатых тварей! Вы будете с ним сокожменьки устраивать, трястись над ним, а мне его кормить!» Помня, как в Дубровке мать украла у соседа-заслуженного учителя, жестоко забила, разделал и жадно сожрала нутрий, спорить с ней совершенно не хотелось. Тем более, и собак нам с ней случалось варить, так что с котом лучше было не рисковать — наверняка съест несчастное животное.

Мы с Пашкой освоили деревенские сады и огороды, таща, как муравьи, домой все съедобное. Мать говорила нести все — из всего можно обед приготовить при должном навыке. Это обеспечивало нас овощными салатами, корнеплодами, ягодами и фруктами. Не брезговали и охотой на домашнюю птицу, если она имела глупость попасться нам на глаза на улице без свидетелей. Лес, начинающийся за околицей, снабжал нас грибами, ягодами, орехами и лекарственными травами. Дары Берендея — грибы брали любые — еще когда недолго жили в Лиходеевке, то мать там даже бледные поганки умудрялась продать: мужьям, женам, зятьям да тещам. Озеро на въезде в деревню — обеспечивало рыбой и ракушками.

Отец только несколько раз отлучался куда-то из деревни, но о причине отъездов не рассказывал, видимо пытался провернуть какие-то аферы, но без особого успеха и хвалиться было особо нечем. Потому что, если бы ему удалось урвать хоть что-то, то он бы раздул успех в своих хвастливых рассказах до невероятных размеров. Казалось бы, живи, залечивай раны от житейских невзгод, да отъедайся потихоньку.

«Быть в плаще и маске судьба моя!»

Но тут, как снег на голову, свалился папаше на голову шедший по воскресениям американский мультсериал «Черный плащ»[10], поразивший отцовский измученный мозг и помутивший его разум.

— Видели, да? — тыкал заскорузлым коренастым пальцем в сторону телеэкрана отец. — Ишь ты, чего выкаблучивают, уткобобики! Блин кудрявый, лист резной! Фантастика просто. Вы только посмотрите на них!

— Срамота, — плюнула в экран мать и ушла пить заряженную Кашпировским воду.

Мать была человеком щепетильным и очень увлекающейся натурой. Местные женщины косились на нее с недоверием. Любила разные рукоделия из отходов. Заставляла нас с братом вечерами жевать бумагу для папье-маше. Заливала мучным клейстером и получала нелепые кривобокие шкатулки и фигурки, которые из экономии раздаривал на дни рождения знакомым. Тащила домой всякую всячину.

— Немалая экономия получается, учитесь, дармоеды, — хвалилась, сидя в прихожей за обеденным столом и наматывая на палец обрывки ниток. — Бабушка — покойница учила: если ниточку вокруг пальца можно обмотать, то ее нельзя выбрасывать — пригодится, — и складывала в тяжелый бабушкин сундук все, что ни попадалось.

Она не была такой сообразительной и изобретательной как отец, но в плане урвать чужое; жадности, скупости и прижимистости шла с ним наравне.

— Нет, вы только взгляните, — не унимался отец, — как они с преступностью борются. Я же так же могу! — дико блеснул он глазами. — Я же вылитый борец с преступностью, мне только черного плаща не хватает.

— И шляпы? — подал голос Пашка.

Пашка был слегка не в себе — человеком тощим, кургузеньким и запуганным, но при этом весьма себе на уме, похож на мелкого голодного пронырливого хорька и хитёр как сорок тысяч енотов. А еще, будто матерая сорока, падок на чужие вещи, почти как папаша. В детстве отец так и звал его — Хорек. В детстве кумиром брата была старуха Шапокляк. На новом месте он быстро обзавелся приятелями-ровесниками: Костиком Мойкиным, жившим через дом от нас; Игорем Прудниковым, сыном Ольги Николаевны, коллеги матери, ставшей ее подругой; и Сережкой Рябым.

— Молодец, Гога, сечешь, — отец поощрил его подзатыльником. — Ты умен как стафиллокок, но при этом кругозор у тебя как у трилобита. И шляпы. Хотя, шляпа у меня имеется, а с плащом… — от усиленной работы мысли лицо отца стало едва ли не квадратным, — …есть, короче, идейка одна. Как всегда — конгениальная, дети мои.

«Черный плащ» пришелся родителю весьма по душе. Украденный на складе после катастрофы на Чернобыльской АЭС плащ ОЗК он собственноручно выкрасил в черный цвет. Гудроном, украденным на стройке…

— Как? Внушает? — задрав руки, покрутился в прихожей перед большим зеркалом (украденном им в клубе деревни Кубиково на прошлом месте работы), висевшим на двери в кладовку. — Рождает в сердце страх и трепет?

— Зачем ты на себя этот убогий плащ нацепил? — вытаращилась на него мать.

— Для таинственности и загадочности.

— Это просто нормальному уму непостижимо! Как втемяшит блажь в башку, так хоть кувалдой по виску! Придурок из цирка-шапито! Все это напоминает дурной балаган! Клоун в драном плаще!

— Плащ, соглашусь, чуть поношен, зато дает нужный эффект, вгоняя преступников в ступор и сея ужас, страх и скрежет зубовный.

— Конец лживому буржуазному мифу о милых клоунах. А ты — псих, — в сердцах сплюнула мать.

— А так? — вынул из брючного кармана мятое черное воронье перо, засунул за ленту коричневой шляпы, висевшей на лосиных рогах в простенке, торжественно напялил ее на голову. — Так внушает? Ом А Хум, как говорят буддисты.

— Вылитый Квазимода, прости Господи! — схватилась рукой за сердце мать. — Готовый пациент для дурки. Рога эти лосиные на шляпу не желаешь приделать? Любой бандит или даже рэкетир тогда от страха сразу обделается.

— Ничо, ничо, — пыхтел отец, крутясь перед зеркалом, будто собирающаяся на бал мачеха Золушки, — как говорил великий Ленин в ту пору, пока еще не был так известен ширнармассам: мы пойдем другим путем! Я даже по физическим параметрам идентичен супергерою.

— Не по Хуану сомбреро. Тебе, придурку, маски не хватает, — вздохнула мать. — Иначе всякий будет узнавать, а потом пальцем показывать.

— Здравая идея, — отец снял шляпу, ловко метнул ее на лосиный рог и звучно поскреб затылок. — Мне нужна маска для полного и окончательного инкогнито, как у приезжего ревизора из Петербурга.

— Вить, какая с тебя таинственность? Ты кроме как молотый перец в столовой воровать, ничего больше толком не умеешь.

— Это ты так думаешь, а между тем, я до двадцати лет не имел представления о своем существовании.

— Блаженный, прости Господи! Полная умственная импотенция!

— Дедушка Фрейд бы с тобой не согласился.

— Не надо хоть сюда своих родственников-евреев тянуть! Толку от них, если в Израиль даже после перестройки выехать не можем!

— Валентина, не путай твердое с жидким, а горячее с пустым. Не путай. Так что маска могла бы все поправить. Но где ее взять? Бинки, у нас есть маска?

— Есть, — начала мелко хихикать в кулак мать, — те, что ты в прошлом году в Москве в детском мире спер.

— Что за маски? — нахмурил брови отец.

— Зайца и волка, ха-ха-ха, — в голос захохотала мать.

— Если покрасить черным… — задумался отец. — Бинки, прекрати ржать как лошадь Пржевальского, ты меня сбиваешь с мысли.

— Ха-ха-ха, откуда у тебя мысли? Ха-ха-ха.

— Вот же дура, — расстроился отец. — Никакой серьезности. Хватит зубоскалить. Тащи маски, чучундра пятнистая.

Заливающаяся хохотом мать принесла из мебельной стенки маски, отец примерил их, скептически рассматривая себя в зеркале.

— Волк вроде неплох, — вынес родитель вердикт, — но не дожимает. И по стилю к плащу и шляпе не подходит, балаган какой-то с «Ну, погоди!» получается.

— Я злой и страшный серый волк, ха-ха-ха. Я в поросятах знаю толк, ха-ха-ха. Сеструхе бы твоей Зинке, кошатнице вашей, понравилось бы — она такая же малахольная, не долечили ее в психушке. Вот же семейка! Горбачев вам собутыльник!

— Мы все за перестройку, — запел отец, — мы дадим стране хлебца, мы поддерживаем речи, от начала до конца, генерального секретаря КПСС Горбачева.

— Угораздило же меня с вами связаться по дурости младых лет.

— Бинки, я великодушно не обращаю внимания на твои глупости, — гордо задрал нос отец, — ибо привык, что современники нас, величайших гениев, не ценят.

— Тоже мне, выискался гений. Тебя оценят — место в соседней с Наполеоном палате выделят, ха-ха-ха. И вообще, ты можешь и без маски, у тебя рожа пострашнее любой маски, ха-ха-ха.

— Валь, ты в своем амплуа истерички. А между тем, я не какой-то начитанный профан, а скромный гений. И выражаю тебе свой самый решительный протест!

— Вот тебе бабушка и Рабиндранат Тагор! — хлопнула в ладоши мать. — От такой картины твоя Зинка три дня бы лежала враскорячку кверху дрыками.

— Валентина, ты слепа, как великий Гомер, ты просто какая-то улитка на склоне Фудзи. Не умеешь уловить новейших тенденций, а это чревато застоем. Ты как старая бабка на покосившейся завалинке.

Папаша любил говорить заумно и витиевато, так что никто из слушателей толком его не понимал, но все впечатлялись и считали его великим мудрецом.

— При Брежневе застой был, а хорошо жили, — парировала мать. — А у тебя у самого уже давно в мозгу застой. И не только в мозгу.

— Нервозность — массовая болезнь в нашей стране. У нас, гениев, всегда много недоброжелателей с низким уровнем интеллектуального и нравственного развития и черных завистников, так что я привык к подобным нападкам.

— О как! Вить, не забывай, у меня интуиция с рождения!

— Мало ли что и у кого с рождения.

— Молотишь вздор как старая мельница пшеницу.

— Старая мельница, — запел отец, — все перемелется, только ЧП никогда. Только ЧП навсегда. Да! Засим остаюсь вашим покорнейшим слугой.

Отец открыл дверь и засунулся в кладовку, копаясь в завалах разного хлама, натащенного им отовсюду.

— Вот решение, — вынырнул из кладовки и потряс сумкой защитного цвета.

— Что это? — насторожилась мать.

— А вот, — достал из сумки противогаз, — если шланг отрезать и в черный цвет покрасить, то будет самое то.

— Точно в дурку упекут! — перекрестилась мать. — Передачек от меня не жди. Тебя действительно надо было кастрировать, как врачи предлагали.

— Казалось бы, имею должность, и есть, что есть, и есть, что пить, — загундосил отец, — но ловлю преступников в деревне, чтоб тунеядцем не прослыть.

— Зато психом уже прослыл! А пожрать тебе я готовлю, заметь.

— Готовишь ты, — усмехнулся отец, — даже гипердраники пожарить не можешь.

— Твой махровый эгоизм погубит всю деревню.

— Лучше быть махровым эгоистом, — парировал папаша, — чем оппортунистом. Ты видишь эту голову? Она гениальна!

— Лучше бы ты, как все нормальные алкоголики, чертей или инопланетян ловил, — досадливо поморщилась мать.

— Я анормальный, просто люблю прополоскать кишочки, ха-ха-ха.

— Вить, ты просто пигмей какой-то, прости Господи! Ты болен, понимаешь? Болен! Что за очередное помрачение рассудка на тебя нашло?

— Живу без ласки и скажу не тая, — пропел отец, — быть в плаще и маске — судьба моя.

— Без ласки он живет, сволочь, — возмутилась мать, — как мартовский кот по деревне бегает, папуас, а все без ласки, козел похотливый! У тебя, скотина, вечно так стоит, что бог смерти Яма[11] позавидовал бы! Тьфу на тебя, пакость блудливая! Электричеством тебя лечить пора! Кастрировать тебя надо было после свадьбы, глядишь и на дармоедах этих малолетних кучу денег сэкономили бы. А то только жрут в три горла да спят до выперду. Все ждут, что мы их обиходим, а сами даже забор толком украсть не в состоянии, черти немощные!

Мать разразилась проклятиями. Но отец не обращал внимания, и по вечерам, надевая плащ, маску и шляпу, тренировался в «беге Черного плаща»: с мелким сучением ногами. Надев плащ, Пашку называл Гогой[12], мать — Бинки[13], а меня — Гусеной[14] или Густсоном (гибрид Гусены и Ватсона), когда «применял дедукцию».

«Называй меня Чэ-Пэ»

И полбеды было бы, если бы он только сам взбесился, так нет же, втянул и соседа нашего, живущего через дорогу — безотказного водителя Кольку, в свои дикие игры. Внешне Колька Махалашенко по кличке Малахай («Малахай — это шапка такая, с висяками» — как объяснил нам отец), действительно очень напоминал Зигзага Макряка. Такой же вихрастый, простодушный и отзывчивый.

— Я тебя не как должностное лицо, а по-соседски позвал. Многое в здешних диких краях вселяет разумному человеку беспокойство в последнее время. Тут ведь какой народец? — поощряюще посмотрел на собеседника.

— Какой? — Спросил сосед.

— Мелкий, мелочный, приземленный и недальновидный. Пока жареный петух не начнет клевать то в темечко, то в задницу, не поймут, что надо делать. А что надо делать?

— Сеять?

— Сеять, запахивать и бороновать — это безусловно. Наша главная задача: молотьба и хлебосдача. Хочешь быть передовым — сей квадратно-гнездовым. Но сейчас на повестке дня не это, вовсе не это. Сейчас остро назрел вопрос борьбы с преступностью. Прежде всего организованной! — как по писанному гладко чесал отец. — Надо решать проблему. И решить этот вопрос должны мы с тобой. Отступать некуда — за нами будущее! На счастье для будущего, решение есть у меня! Я буду Черным плащом, а ты будешь Зигзагом! — внушал папаша бедному Малахаю, зазвав его в свой гараж и расхаживая перед дверью, чтобы сосед не убежал.

— Владимирыч, может не надо? — уныло сопротивлялся Малахай, с тоской глядя на белый день, маячивший в проеме двери за спиной директора.

— Надо, Федя, надо! Слово начальника — закон для подчиненного! Ты пойми, ты мне нужен, садовая голова.

— Зачем?

— Порой и ненабитый глаз замечает полезное. А у тебя глаз не набит. Твоя непобедимая беззаботность и инфантильная непосредственность может быть моим умелым руководством обращена впрок, повернута на пользу общества и всего прогрессивного человечества. А еще, ты хорошо умеешь петь песни из кинофильмов. Почти как я в молодости. — Самодовольно погладил себя по брюху. — Будешь Зигзагом, ты похож — такой же раздолбай и вихор такой же на голове.

— Владимирыч, что ты как ржавый фрикцион заел: Зигзаг да Зигзаг, — обиделся Колька.

— Твою дивизию, называй меня Черный Плащ! — как директор школы на малолетнего хулигана, заорал отец, вздыбленно застыв напротив соседа. — Или сокращенно: Чэ-Пэ. Я тебя из Кубиково вытащил, человеком сделал, а тебе трудно такую малость для меня сделать, — успокоившись, вновь засеменил туда-сюда, как вечный маятник.

— А чем в Кубиково было плохо? — попробовал робко сопротивляться Малахай. — Трасса рядом, квартира с балконом, больница опять же есть.

— Трасса, больница с балконом, — передразнил отец, продолжая безумный менуэт. — А за городом, как говорится, хохлома. Да, согласен, тут не столица и не центр мировой культуры, не Лондон, который вообще «гуд бай», и не Париж, но, согласись, и не лесосека какая-нибудь, а вполне приличная деревенька, которая моими стараниями, на основе нового метода и нового мышления, вскоре станет совхозом-миллионером. Сюда еще опыт перенимать со всей страны будут приезжать. Понял? А ты заладил: балкон, балкон. Ты как мещанин во дворянстве какой-то. Буржуазный элемент просто. Тебе не стыдно?

— Ну, стыдно, — смутился Малахай. — Но как-то Зигзагом быть странно.

— Привыкай. Я за это тебе премию выпишу, Почетную грамоту торжественно вручу и вывешу твою лучшую фотокарточку на Доску почета.

— Правда?

— Конечно, я тебя когда-нибудь обманывал? Нагло? Надувал?

Сосед замялся с ответом — папаша был беззастенчивым брехлом и пустобрехом, но врожденный такт и генетическое чувство вины перед любым начальством помешали Николаю озвучить свое мнение.

— Вот видишь? Значит, нагло не обманывал. Не будь невежественным разгильдяем, а слушай меня. Бензин ваш, иудеи — наши. Давай обмоем твою партийную кличку, — папаша достал из верстака водочную бутылку, заткнутую бумажной пробкой, свернутой из пожелтевшей газеты «Правда». — За победу над Злом и мировым империализмом не грех и выпить по капельке.

— А ты что тут трешься? — разлив по складным стаканам, которые всегда возил в бардачке, заметил меня родитель.

— Хотел электролита взять, — признался я. — Для опытов.

— Хрен тебе, а не электролит! — показал внушительный кукиш. — Он денег стоит. Ишь ты чего выдумал — опыты, Менделеев малолетний. Сходи лучше, сальца стащи нам с Зигзагом шматочек из кубла.

В краже сала был большой риск. За сало мать могла и покалечить, если поймает. А то и убить.

— Может, я принесу? — сделал попытку ускользнуть Зигзаг. — У меня сало хорошее, с прослойкой.

— Сиди, Зигзаг, не дергайся. Гусена сходит и сопрет, пока Валька свою ущербную «Санта-Барбару» смотрит. Гусена, и тащи не жадничай, тащи кусок поувесистее, для хороших же людей надо, для борцов с преступностью, безродными космополитами, наперсточниками, разбойниками с большой дороги, мироедами, гешефтмахерами, сатанистами, мажорами, приспешниками, мормонами[15], хиппанами и стилягами, ползучими буржуазными ренегатами и монархистами, наводнениями, пожарами, мором, гладом, чумой и прочими стихийными бедствиями и катастрофами!

— Стиляг и хиппи мы били, — обрадовался Малахай, — когда я в армии служил. И про безродных космополитов замполит нам рассказывал.

— Вот видишь, — покровительственно похлопал его по плечу папаша, — дело тебе уже знакомое, освоенное, не дашь промашку, не ударишь в грязь лицом как абы кто бы, будешь вести себя, как полагается крепкому профессионалу. Ну, за победу!

Они выпили.

— Не переживай, Зигзаг. Мы будем бороться с преступностью, но при этом будем действовать решительно и профессионально, проявляя осторожность, будучи осторожными и мудрыми как змеи. Но чуткими, как луна, отражающаяся в черной воде старого пруда в графском парке. Без всякой тупой бронетанковой бравады и гнилого шовинизма и шапкозакидательства, что есть две стороны одной медали, обе мерзко-приторные. Но сильные духом, как сильные духом.

— Ладно.

— Мы с тобой останемся в народной памяти как красный командир Чапаев и его верный помощник и соратник Петька, как комиссар Каттани[16] в «Спруте», как комиссар Жюв в «Фантомасе»[17], как Сухов и Петруха в «Белом солнце пустыни»!

— Восток — дело тонкое, — вспомнил сосед. — А можно как товарищ Сухов и Верещагин?

— Почему нет, — широко махнул рукой захмелевший отец, — для хорошего человека и Верещагина не жалко, бери! Главное, вовремя уйти с баркаса. Тем более, сам понимаешь, нам за державу обидно, посему и боремся с преступностью и грозим отсель шведу.

— Мы и шведов будем бить? — осторожно уточнил сосед.

— Только так, — кивнул папаша, — будем бить шведов, как шведов под Полтавой. Я буду как Петр первый, а ты как мой верный Меньшиков, будешь воровать у меня веревки. Но это не важно, важно, что все будут благоговеть перед нами!

— Про нас анекдоты будут рассказывать? — смутился Малахай.

— И анекдоты будут, и пьесы будут, и даже художественный фильм снимут, — несло отца, — в четырех сериях. Непременно в четырех. Представь, — отец вскочил на ноги, вытянул руку вперед и закатил глаза, будто действительно прозревая наступившее будущее, — какие перспективы: молоко льется рекой, поля цветут, комбайны носятся, солома соломится, сено сенится; сок березовый по весне хлещет струей, будто вода из пожарного брандспойта; куры несутся по пятку яиц в день. Лепота, картина маслом и всеобщая пейзанская пастораль и явная благодать с растворенным в воздусях полным благолепием. Практически палаты царские белокаменные, чертоги райские. Почти что на Марсе яблони цветут, почти Рио-де-Жанейро, почти коммунизм в отдельно взятой деревне. И корреспонденты роятся, как мухи над коровьим навозом. Даже иностранные прибудут взять у нас интервью. Лепота! И ты, такой в белых штанах и фуражке, мужественный, обветренный и загорелый, как штурман дальнего плавания.

— Почему не капитан?

— Потому, что капитаном буду я. Не перебивай меня необдуманно и поспешно, а внимательно слушай, внимай мне, не отвлекаясь на суетную мелочность повседневной обыденности, вопросы потом, если они у тебя еще останутся после моего подробного и исчерпывающего доклада. Тут ведь главное не кто капитан, а кто боцман…

— Штурман?

— Сказал же, не перебивай! Штурман, боцман, кок, юнга — какая разница?! Тут главное — похлопал себя по животу, — профессиональное общее руководство, на которое ты, к счастью, не способен.

Снова разлил водку по стаканам.

— Тост: я пью до дна за тех, кто утки. Кто правосудье несет, за тех, кому повезет. И если цель одна — навести порядок, то тот, кто не струсил и плащ свой не бросил, тот бросит ружье и всплывет! Вздрогнули! Отряд не заметил потери бойца и вторую бутылку допил до конца, — необычайно щедрый отец достал вторую бутылку.

— Ты еще здесь? — повернулся отец ко мне. — Когда работу поручаешь идиоту, не жди, что сделает он хорошо работу, — папаша подмигнул Малахаю.

— Иду.

— Вперед и с песней. Хлеба отрежь тоже, — донеслось в спину указание. — А то пошлешь этого дурака за салом, так он одно сало и принесет, — пояснил папаша собутыльнику свою глубокую мысль.

Я принес сало и хлеб, они допили вторую отцовскую бутылку.

— Ладно, Владимирыч, я согласен, — Малахай морально сломался, согласившись потворствовать опасным причудам отца.

— Владимирыч? — вкрадчиво, как гремучая змея у братца Кролика, переспросил отец. — Да?

— Чэ-Пэ, — покорно вздохнув, поправился Зигзаг и осоловело помотал головой.

— Запомни, Черный плащ — это мое второе имя.

— Надо же, мы так давно знакомы, — удивился Зигзаг, — а я то только сейчас узнал, что у тебя есть второе имя.

— Ну так, — пробурчал отец, — я сын благородных родителей, есть, куда без него?

— Может и правильное дело ты придумал. Поймаем тех, кто заборы и антенны ворует.

Это мы с Пашкой воровали заборы, и отец прекрасно об этом знал и хвалил нас. Мать, опасаясь, что зимой мы можем замерзнуть, категорически запретила нам использовать на эти цели хорошие дрова. Мать, опасаясь, что зимой мы можем замерзнуть, категорически запретила нам использовать на эти цели хорошие дрова.

— Идите и собирайте хворост, бездельники, — сказала нам. — Из-за вашей лени и лени вашего бати, мы замерзнем зимой!

— Чего мы замерзнем? — попытался образумить ее я. — Дров полно и угля полдровника.

— Не гордыбачь с матерью, дармоед! Сегодня полно, а завтра будет пустой дровник. Вот замерзну, будете потом ходить, мой след искать, шишкарики! Сказано: идите и собирайте, лентяи и дармоеды!

— А где мы будем собирать? Можно подумать, хворост на улице валяется.

— У неумеки руки не болят! Мозги включи, если они у тебя не окончательно протухли. И Пашку с собой бери, а то уже совсем квелый от безделья стал! Все в батю пошли — такие же ленивые, и такие же вонючие, как скунсы!

— Ничего мы не вонючие, — отойдя подальше от крыльца, рискнул подать голос Пашка. — Мы нормальные.

— Ты мне еще поговори, вонючка! Совсем страх потеряли! Без хвороста не возвращайтесь, дармоеды!

— Что делать будем? — спросил Пашка.

— Пойдем искать хворост.

— Где?

— А я откуда знаю? В саду мы уже все собрали. В посадке ничего не осталось. Может, в лес сходим, а? За валежником.

Ближайший настоящий лес был в километре от Бобровки и мать нам туда ходить запрещала.

— А то заблудитесь там и вас волки съедят. Нам потом с батей вас хоронить. Сплошные расходы от вас, — говорила она. — Узнаю, что ходите в лес, разорву как лягушек надутых!

— Нет, в лес я не пойду. Если она узнает, то поубивает, — задумчиво ответил Пашка, почесывая руки.

— Ладно, пошли по деревне пройдемся. Может, где чего и присмотрим.

Тогда нам и пришла в головы блестящая идея использовать в качестве топлива заборы вокруг общественных зданий.