Оглавление

Предисловие автора

Когда я впервые задумала эту книгу, передо мной стояла задача, от которой трепетало сердце и немели пальцы над клавиатурой. Как рассказать историю, которая не моя по рождению, но стала моей по зову души? Как говорить о горах, в которых не родилась, но чью высоту ощущаю в биении своего сердца? Эта книга — не просто литературный проект. Это попытка понять и передать ту невероятную духовную мощь, которая позволила целому народу сохранить своё лицо, свою честь и своё достоинство в самые страшные времена.

Мне всегда было интересно — в чём источник той необъяснимой силы, той гордой осанки и того непоколебимого духа, которые отличают чеченский народ? Я начала изучать историю, читать хроники, знакомиться с воспоминаниями, и передо мной открылся мир такой глубины и красоты, что захватывало дух. Мир, где понятия «къонахалла» — кодекс чести — это не просто красивые слова, а кровь и плоть, закон, по которому живут и умирают. Где «эздел» — сдержанность и благородство — это не маска, а суть характера.

Но больше всего меня потрясли истории о женщинах. О тех, чьи имена не всегда вписаны в учебники, но чья сила была тем фундаментом, на котором держался весь народ. Женщинах, которые в одиночку поднимали детей, когда мужчины не возвращались с войны. Которые сохраняли очаг, когда вокруг полыхали пожарища. Которые молча несли своё горе, не теряя при этом величия и доброты. Их образ стал путеводной звездой для главной героини моей книги.

Работая над романом, я стремилась к максимальной достоверности. Я изучала быт чеченских аулов XIX века — как ткали ковры, как готовили хинкал, как воспитывали детей, как провожали мужчин на войну. Как встречали гостя и как хоронили героев. Но важнее деталей быта для меня было передать дух того времени — ту особую атмосферу суровой красоты и трагического величия.

Эта книга — моё глубокое, искреннее признание в любви и уважении к чеченскому народу. К его стойкости, его мудрости, его непростой, но героической истории. Я понимаю, что беру на себя большую ответственность, рассказывая о таких глубоких и болезненных вещах. Если хоть один чеченский читатель, закрыв последнюю страницу, скажет: «Да, она почувствовала нашу боль и нашу гордость» — я буду считать свою задачу выполненной.

Пусть эта книга станет мостом между нашими культурами. Пусть она поможет лучше понять друг друга. И пусть голоса тех, кого уже нет с нами, но чьи подвиги и страдания не должны быть забыты, зазвучат в сердцах новых поколений.

С глубочайшим уважением и верой в наше общее будущее,

Мадина Федосова

Пролог

Последние отблески заката умирали в холодном стекле небоскрёбов, отражаясь в мокром асфальте московской улицы. Аиша стояла у окна своей стильной, но безликой квартиры, ощущая ледяную тяжесть на душе. Сегодняшний день стал последней каплей. Разговор с Артемом, ее молодым человеком, звенел в ушах обрывками фраз.

«Я не готов к ответственности, Аиша… Дети? Семья? Давай не будем спешить, у нас вся жизнь впереди… Ты слишком многого хочешь».

Его слова, произнесённые с лёгкой, извиняющейся улыбкой, обожгли сильнее, чем открытое хамство. Она повернулась к нему, и голос ее, обычно такой уверенный на совещаниях, дрогнул от гнева и боли.

«Слишком многого? — тихо, но отчётливо произнесла она. — Я хочу мужчину, а не вечного подростка, который прячется за словами „ещё не время“! Я хочу знать, что рядом со мной тот, на кого можно положиться, кто не испугается слова „долг“. Где вы все, настоящие? Вы вообще существуете? Или ваше поколение способно только на красивые слова и бегство при первой же трудности?»

Он что-то пробормотал в ответ, что-то про «нездоровые ожидания» и «давление», но она уже не слушала. Хлопнув дверью, он вышел, оставив ее в звенящей тишине.

Бессильная ярость кипела внутри. Она схватила с кофейного столика дорогой блокнот, где всего пару дней назад с таким воодушевлением делала наброски для нового проекта, и с силой швырнула его в стену. Бумага веером разлетелась по полу. Эти листки были исписаны не эскизами, а горькими, обрывистыми мыслями, которые преследовали ее все последние месяцы. Одиночество в толпе. Успех, который не грел душу. Понимание, что она, блестящий арт-директор, в личной жизни — полная банкротка.

Её взгляд упал на массивный старый сундук, тёмным пятном стоявший в углу за стеклянной полкой с дизайнерскими наградами. Мать привезла его месяц назад, умоляя «хоть иногда вспоминать, чья ты кровь». Аиша тогда лишь раздражённо отмахнулась. Теперь, движимая странным порывом, она подошла к нему. Скрипящая крышка открылась, выпустив на волю запах старого дерева, сухих трав и чего-то неуловимо знакомого, родного.

На самом дне, под аккуратно сложенными, пахнущими ладаном платками, лежала небольшая тетрадь в потёртом кожаном переплёте, стянутая ремешком. Рука сама потянулась к ней. Страницы были тонкие, полупрозрачные, цвета топлёного молока, а чернила выцвели до цвета ржавчины. Первая страница была исписана аккуратным, старомодным почерком с твёрдыми знаками на конце слов. Аиша медленно, вслух, прочла первую строчку, и воздух словно сгустился вокруг.

«Если твоя рука лежит на этой странице и кровь моя стучит в твоих висках, значит, Господь привёл тебя к началу твоего пути. Значит, ты, как и я когда-то, ищешь ответы на вопросы, что жгут душу. Ты потерялась, дитя моё. Ты отвергаешь корни, что питают твоё древо, и удивляешься, почему листья твои вянут. Не бойся. Иди за мной сквозь дым сражений и тишину горных вершин. Узнай, какую цену заплатили мы за то, чтобы ты могла сегодня иметь право на свою боль. Узнай, что такое настоящая боль. И что такое настоящая любовь…»

Сердце Аиши заколотилось с бешеной силой. Пальцы сами развязали ремешок. Она перевернула хрупкую страницу, и ее глазам открылся чертёж старинного кинжала с замысловатой насечкой и несколько строк описания. И в этот миг комната поплыла. Звуки города за окном стихли, сменившись нарастающим гулом в ушах. Перед глазами проплыли видения: незнакомые суровые мужские лица в мохнатых папахах, отблески стали на клинках, силуэты гор, пронзительные до сердца.

Она почувствовала запах — не городской смог, а чистый, колючий воздух, пахнущий полынью, дымом костра и влажным камнем. Прямо перед собой, сквозь мерцающую пелену, она увидела высокую каменную башню, упирающуюся в свинцовое небо. Чей-то голос, молодой и надтреснутый от отчаяния, крикнул: «Зулейха! Беги!»

Аиша попыталась вдохнуть, но не смогла. Последнее, что она успела понять, — это то, что падает навзничь, сжимая в руке ту самую тетрадь, а холодный паркет под ней превращается в шершавую, промёрзлую землю. Тишина поглотила ее.

Часть первая

КОРНИ И ПАДЕНИЕ

Глава 1

Стеклянные берега

Последние лучи осеннего солнца цеплялись за острые шпили московских небоскрёбов, окрашивая их в цвет расплавленного золота. Аиша стояла у панорамного окна своего офиса на двадцать восьмом этаже, наблюдая, как город медленно погружается в вечерние сумерки. Где-то там, внизу, кипела жизнь — гудели машины, спешили по своим делам люди, мерцали бесчисленные огни рекламных вывесок. Но здесь, на вершине стеклянной башни, царила почти неземная тишина, нарушаемая лишь тихим гулением компьютеров и отдалёнными шагами уборщицы. Воздух пахло озоном от кондиционеров, дорогим кофе из автомата и едва уловимым ароматом свежего лака для мебели — запах успеха, к которому она так стремилась и который теперь казался таким пустым.

Сегодняшний день должен был стать триумфом. Презентация масштабного проекта для международного клиента прошла безупречно. Её концепция — смелая, новаторская, дерзкая — была встречена овациями. Коллеги пожимали ей руку, шептали восторженные комплименты, а генеральный директор, пожилой сдержанный немец, одобрительно кивнул: «Фрау Берсанукаева, вы превзошли все ожидания. Это гениально». Она улыбалась в ответ, отточенной, профессиональной улыбкой, чувствуя, как застывают мышцы на лице. Казалось, она должна парить от счастья, ощущать упоительную сладость победы. Но внутри была лишь глухая, нерушимая тишина, как в соборе после окончания службы. Эти победы больше не согревали душу, не наполняли ее смыслом. Они были просто красивыми вехами на карьеристской карте, что вела в никуда.

Её размышления прервал звук телефона. На экране загорелось имя «Артём». Аиша с секунду помедлила, затем провела пальцем по стеклу.

«Победительница, привет!» — его голос звучал бодро и немного торжествующе, будто ее успех был и его личной заслугой. «Слушай, я сегодня задержусь в коворкинге. Этот чертов стартап, ты понимаешь. Горят сроки. Закажи себе суши, отпразднуй, а я подъеду позже, поболтаем».

В его словах не было ничего предосудительного — лишь обычная деловая занятость современного молодого человека. Но что-то щёлкнуло внутри Аиши, какая-то струна, натянутая до предела, дрогнула и издала горький звук.

«Поболтаем», — повторила она про себя, глядя на своё отражение в тёмном стекле окна. Слово такое лёгкое, воздушное, не обремененное ни обещаниями, ни ответственностью. «Поболтаем» — как будто они два попутчика, случайно встретившиеся на вокзале, а не люди, строящие общую жизнь.

«Артём, — голос ее прозвучал ровнее, чем она ожидала. — Мы в прошлый раз „поболтали“ о том, какой сериал посмотреть. А я хочу поговорить о том, где мы будем через год. Хочу говорить о детях. О семье».

На том конце провода повисла недолгая, но красноречивая пауза. «Детка, ну мы же говорили… Сейчас не время. Нужно встать на ноги, добиться стабильности. У нас вся жизнь впереди! Не стоит торопиться».

«Вся жизнь впереди, — тихо произнесла она. — А знаешь, жизнь имеет неприятную привычку проходить, пока мы ждём подходящего момента».

Он что-то ответил, что-то про «нездоровый перфекционизм» и «надуманные проблемы», но она уже не слушала. Разговор был исчерпан. Исчерпаны, казалось, были и силы. Опустив телефон, она долго смотрела на город, на это море огней, в котором когда-то мечтала утонуть. Теперь оно казалось ледяным и безразличным.

Решение поехать к родителям родилось спонтанно. Не в их старую, пропахшую чесноком, специями и теплом домашнего очага квартиру в спальном районе, а в новую, просторную, в престижном доме, которую она купила им два года назад, наивно полагая, что стены могут изменить суть бытия, сделать его более современным, стерильным, удобным.

Мать открыла дверь. На Лиане Мурадовне была элегантная блуза из дорогого бутика, ещё один ее подарок, но поверх — тот самый, старый, знакомый Аише с детства, тёмно-синий вязаный платок. Этот контраст — новая, лощёная жизнь и неизменная, глубокая память предков — резанул ее по живому.

«Аиша, доттагӏа!» — лицо матери озарилось тёплой, безоговорочной радостью. «Заходи, скорее! Я как раз чепельгин делаю, помнишь, как ты в детстве любила?»

Аромат жареного лука, чеснока, свежеиспечённого теча и специй ударил в ноздри, вызвав странный, болезненный спазм ностальгии. В гостиной, обставленной современной минималистичной мебелью, в кресле у телевизора сидел ее отец, Султан Саидович. Он молча кивнул ей, его лицо, испещрённое морщинами, как карта прожитой жизни, оставалось невозмутимым, но в глубине мудрых глаз светилась та самая, знакомая с детства, тихая грусть, что появлялась там всякий раз при ее визитах.

«Ма, я ненадолго, — сказала Аиша, стараясь, чтобы голос звучал нейтрально. — И я же просила, не нужно было готовить что-то сложное. Можно было что-то лёгкое заказать».

«Что заказывать?» — искренне, почти с детским недоумением, воскликнула Лиана Мурадовна. «Ты посмотри, какой фарш свежий, зелень с нашей дачи, помидоры свои. На, попробуй, только с огня», — она протянула дочери маленькую, румяную, дымящуюся лепёшку.

Аиша машинально откусила кусочек. Вкус был вкусом далёкого, безмятежного детства, безопасности, безусловной любви. И от этой простой, почти первобытной радости, на глаза навернулись предательские слезы. Она сглотнула их вместе с куском чепельгина.

«Мам, пап, — начала она, отводя взгляд в сторону, будто разглядывая абстрактную картину на стене. — Мне нужно с вами поговорить. Серьёзно».

Отец беззвучно нажал на пульте кнопку беззвучный и телевизор умолк. Мать, вытерев руки о фартук, села на край дивана, ее поза выражала настороженное внимание.

«Я встречаюсь с Артёмом уже полтора года, — Аиша смотрела в окно, где зажигались вечерние огни. — Я думаю… я хочу семью. Хочу детей».

Лицо матери просветлело, в глазах вспыхнули надежда и радость.

«АльхамдулиЛлях! Наконец-то, моя девочка! Когда свадьба? Мы все организуем, ты только скажи! Мы…»

«Свадьбы не будет, мам», — тихо, но очень чётко перебила ее Аиша. Слова повисли в воздухе, тяжёлые и безжизненные.

В комнате воцарилась тишина, густая и звенящая, как морозный воздух в горах.

«Как это… не будет?» — наконец проговорил отец. Его спокойный, низкий голос прозвучал громче любого крика.

«Он говорит, что ещё не время. Что он не хочет брать на себя такую ответственность. Что мы должны „пожить для себя“».

«Пожить для себя?» — Лиана Мурадовна поднялась с дивана, ее глаза, обычно такие добрые, вспыхнули. «А когда, скажи на милость, время? Когда седина в голову ударит? Аиша, он что, не мужчина? У него есть „яхь“? Есть совесть? Он понимает, что у мужчины есть долг — создать семью, быть опорой, защитой? Или он думает, что жизнь — это вечный праздник, где нет места обязанностям?»

«Мам, хватит!» — Аиша тоже вскочила, чувствуя, как накатывает давно сдерживаемая волна гнева и обиды. «Не надо мне снова про этот „яхь“, про долг, про честь! Это ваши древние, отжившие понятия! Я не вещь, которую нужно пристроить в надёжные руки! Я самостоятельный человек, я сама строю свою судьбу! Я не хочу быть чьей-то „ношей“!»

«Ты строишь свою судьбу?» — в голосе отца впервые послышалась холодная сталь. «Ты строишь ее с человеком, который боится слова „брак“? Который бежит от ответственности, как заяц от волка? Который не хочет продолжить свой род? Это и есть твоё представление о счастливой судьбе? Быть спутницей того, у кого нет стержня? Нет огня в душе?»

«Огня? Стержня? Пап, мы живём в другом мире! В большом городе! В двадцать первом веке! Никто не знает этих ваших горских слов! Никому они не нужны! Посмотри вокруг! Где они, эти твои мужчины с огнём в душе? Я их не вижу! Я вижу лишь испуганных мальчиков, которые прячутся за айфонами и красивыми словами! Может, твои идеалы просто сгнили, как старое дерево, и пора это признать?»

Она почти кричала, выплёскивая наружу всю накопленную боль, разочарование, тоску по чему-то настоящему, что никак не могла найти. Ей отчаянно хотелось, чтобы они поняли ее, признали ее правоту, увидели, что мир изменился.

Но отец лишь медленно, с бесконечной усталостью, покачал головой, и грусть в его глазах стала совсем невыносимой.

«Дочка, дерево с гнилыми корнями не может дать здоровых плодов, — сказал он тихо, и каждое его слово падало, как камень. — Ты ищешь сияющие яблоки на пластиковом дереве. Они красивые, но внутри у них пустота. Ты отвергаешь корни, что могли бы дать тебе настоящую силу. Силу, которую не купишь ни за какие деньги. Силу, перед которой отступают любые бури».

«Я и так сильная!» — выдохнула Аиша, сжимая кулаки так, что ногти впились в ладони. «Я сама всего добилась! Сама! Мне не нужен мужчина-хозяин! Мне нужен партнёр! Равный!»

«А кто сказал, что мужчина — это хозяин?» — вступила мать, и в ее голосе звенели непролитые слезы. «Мужчина — это скала, о которую разбиваются волны. Это дерево, под сенью которого можно укрыться от зноя. Это тот, чьё слово крепче камня. Разве твой „партнёр“ — это скала? Разве он — это дерево? Или он — тростник, который гнётся от первого ветра?»

Аиша не нашлась что ответить. Горькая, неумолимая правда слов матери обожгла ее душу. Нет. Артём не был скалой. Он был песком, утекающим сквозь пальцы.

«Я… мне пора», — прошептала она, срываясь с места и хватая свою сумку.

«Аиша! Дочка! Хотя бы поешь горячего!» — окликнула ее мать.

Но она уже не слышала. Она выбежала из квартиры, в сердце — ледяная пустота, а в ушах — эхо слов отца, звучавшее как древнее пророчество: «Сердце, не знавшее зноя пустыни, не оценит прохладу родника».

Такси мчалось по ночным улицам. Москва сияла, переливалась, жила своей яркой, неумолимой жизнью. Аиша прижалась лбом к холодному стеклу, наблюдая, как мимо проплывают огни реклам, витрины дорогих бутиков, тени спешащих людей. Где же оно, это «настоящее»? Существует ли оно? Или отец прав, и она, в погоне за блестящей мишурой, потеряла что-то главное, какую-то путеводную нить, ведущую к тому самому, прочному и вечному счастью? Вопросы висели в воздухе, тяжёлые и безответные, как городской смог.

Глава 2

Эхо в пустоте

Возвращение в свою квартиру напоминало вход в идеально обставленную ловушку. Дверь бесшумно закрылась за ней, и Аиша прислонилась к ее прохладной поверхности, слушая, как затихает в коридоре гул лифта. Тишина в просторной гостиной была особого свойства — не умиротворяющей, а густой, давящей, наполненной невысказанными мыслями и неслышными шагами по глянцевому паркету. Она щёлкнула выключателем, и мягкий свет встроенных светильников залил комнату, выхватывая из полумрака дизайнерскую мебель, абстрактную картину во всю стену и строгие полки с тщательно расставленными книгами и наградами. Все здесь говорило о безупречном вкусе и финансовом успехе, но сегодня этот интерьер казался ей чужой декорацией, лишённой души и тепла.

Она медленно прошла на кухню, ее каблуки отстукивали дробный, нервный ритм. Рука сама потянулась к шкафчику с чайными коллекциями — дорогими улунами, выдержанными пуэрами, изысканными белыми чаями. Но сегодня ни один из них не сулил успокоения. Вместо этого она наполнила прозрачный чайник фильтрованной водой, наблюдая, как пузырьки воздуха устремляются к поверхности, и поставила его на индукционную панель. Монотонный гул стал единственным звуком, нарушающим звенящую тишину.

Пока вода нагревалась, Аиша подошла к панорамному окну. Ночная Москва лежала перед ней как россыпь драгоценных камней — неоновые витрины бутиков, гирлянды рекламных огней, бесконечные светящиеся нити магистралей. Где-то там, в этом море света, был Артём, погруженный в свой стартап, был ее офис с нерешенными проектами, были подруги, готовые в любой момент сорваться на вечеринку. Но здесь, на высоте двадцать пятого этажа, она чувствовала себя отрезанной от всего этого, словно наблюдала за чужой жизнью через толстое стекло.

«Сердце, не знавшее зноя пустыни, не оценит прохладу родника», — снова прозвучали в памяти слова отца. Она сжала кулаки. Какая такая пустыня? Разве ее жизнь — не одна сплошная пустыня? Бесконечные дедлайны, борьба за место под солнцем, одиночество в толпе, предательства тех, кого считала друзьями… Разве это не зной? А где же тот самый родник? В молчаливой покорности судьбе, как у отца? В удушающей заботе и вечных упрёках матери? В этих бесконечных разговорах о долге и чести, которые давно стали для неё пустым звуком?

Чайник издал тихий щелчок. Аиша медленно заварила чай, наблюдая, как в прозрачном чайничке танцуют чаинки, окрашивая воду в нежный золотистый цвет. Аромат жасмина и персика, обычно такой успокаивающий, сегодня казался приторным и чужим.

Её взгляд снова упал на тот самый сундук. За два года, что он стоял в углу, пылясь, она ни разу не удосужилась его открыть. Он был символом всего, от чего она бежала, — прошлого, корней, этого давящего груза традиций, которые пытались надеть на неё, как смирительную рубашку. Но сегодня, движимая странным, почти мазохистским порывом, она решила заглянуть в эту чёрную дыру своего прошлого.

Сундук оказался тяжелее, чем она предполагала. Массивная крышка с глухим скрипом поддалась, выпустив на волю странный коктейль запахов — сухого дерева, ладана, выцветших тканей и чего-то неуловимого, горького и вечного, как сама история. Аиша принялась без особого интереса перебирать содержимое, доставая и откладывая в сторону пожелтевшие фотографии в замысловатых рамах, тяжёлые, истончившиеся от времени платки, пахнущие полевыми травами, какие-то документы с печатями времён ее прадеда. Все это было ей так же чуждо, как артефакты древней, давно исчезнувшей цивилизации.

И вдруг ее пальцы наткнулись на что-то маленькое и твёрдое, аккуратно завёрнутое в лоскут выцветшей шелковой ткани, когда-то, вероятно, алого цвета, а теперь ставшего блекло-розовым. Развернув его, она замерла, затаив дыхание. На ее ладони лежала изумительной работы женская поясная пряжка — «къайн-моьрза». Серебро было тёмным от времени, но тончайшая гравировка — замысловатые завитки, напоминающие то ли горные серпантины, то ли древние письмена, — сияла тусклым, сдержанным блеском. В центре композиции был крупный камень тёмно-вишневого цвета, казавшийся каплей застывшей крови. Пряжка была холодной, почти ледяной, но, просидев в ее руке несколько секунд, стала чуть теплее, словно оживая от прикосновения.

Под ней, на самом дне сундука, лежала небольшая, потёртая на углах тетрадь в кожаном переплёте, стянутая простым кожаным шнурком. Любопытство, сильнее гордости и гнева, заставило ее развязать его. Страницы были тонкими, полупрозрачными, цвета старого чая. Чернила выцвели до ржаво-коричневого цвета, но почерк — изящный, с твёрдыми знаками и ятями, — был удивительно чётким и уверенным.

«Сиӏна дуьйцу, доттагӏа… Къинхьегам, хьо ахьа веана, со а веийна…»

Аиша медленно, вслух, перевела с чеченского, коверкая слова, к которым ее ухо давно отвыкло: «Если твоя рука лежит на этой странице… Значит, буря, что унесла тебя, принесла и меня…»

Она перевернула хрупкую страницу, и ее глазам открылся чертёж — тот самый кинжал, чья пряжка сейчас лежала у неё на коленях. Рисунок был выполнен с ювелирной точностью, с указанием всех пропорций и элементов орнамента. А ниже — несколько строк, написанных тем же твёрдым почерком:

«Мой отец говорил: клинок закаляют в огне и воде, чтобы он мог выдержать удар. Дух женщины закаляют долг и честь, чтобы она могла выдержать жизнь. Этот пояс — моя кольчуга. Эти записи — мой щит. Если ты читаешь это, значит, пришло время надеть их и тебе. Не бойся. Иди за мной сквозь пламя наших „грозовых лет“. Узнай, какую цену мы заплатили за твоё сегодняшнее право на сомнения. Узнай, что такое настоящая боль. И что такое настоящая любовь, которая сильнее страха и смерти…»

Аиша снова подняла пряжку. Вишнёвый камень словно поймал отсвет уличного фонаря и на мгновение вспыхнул изнутри алым огнём. В ушах зазвенело, комната поплыла, поплыли и мысли. «Грозовые годы»… «Настоящая боль»… Слова звучали насмешкой над ее сегодняшними жалкими проблемами. «Какая такая боль? — с вызовом подумала она. — Какая любовь? Какие „грозовые годы“ могут быть страшнее одиночества в собственном успехе?»

Она сжала пряжку в ладони, чувствуя, как холод металла проникает в кожу, и вдруг… воздух вокруг задрожал, затрепетал, как раскалённое марево над асфальтом в знойный день. Звуки города — приглушённый гул машин, отдалённая сирена — стали угасать, словно кто-то поворачивал ручку регулятора громкости мира. Свет в комнате померк, стал молочно-мутным, расплывчатым.

Перед глазами поплыли видения, обрывки, тени. Не панорама Москвы, а крутые горные склоны, поросшие низким колючим кустарником. Не ровный свет светильников, а отблески костра на суровых, бородатых лицах в мохнатых папахах. Не запах дорогого чая, а терпкий, горьковатый аромат полыни, дыма и влажного камня. Прямо перед собой, сквозь мерцающую, как мираж, пелену, она увидела высокую, стройную каменную башню, упирающуюся своим остроконечным силуэтом в свинцовое, низкое небо.

И сквозь нарастающий гул в ушах, сквозь бурю, поднимавшуюся в сознании, прорвался чей-то молодой, сорванный отчаянием голос, кричавший одно-единственное слово, которое прожгло ее насквозь, словно раскалённая игла:

«Зулейха!»

Аиша попыталась вдохнуть, но не смогла. Горло сдавила невидимая рука. Лёгкие отказались повиноваться. Последнее, что она успела понять, — это то, что падает навзничь с кресла, а холодный, отполированный до зеркального блеска паркет под спиной превращается в шершавую, промёрзшую насквозь землю. Тишина поглотила ее, но это была уже не тишина пустой квартиры. Это была гробовая, звенящая тишина иного времени, пахнущая дымом и полынью.

Глава 3

Пробуждение в камне

Первым пришло сознание холода. Не той лёгкой прохлады, что царит в кондиционированной квартире жарким летним днём, а пронизывающего, влажного холода, что впитывается в кости и заставляет тело сжиматься в тщетной попытке согреться. Ледяная сырость сочилась сквозь тонкую ткань незнакомого платья, цеплялась за кожу, заполняла каждую пору. Потом пришла боль — тупая, разлитая по всему телу, будто ее избили, а голова раскалывалась на части, словно по ней методично, с одинаковыми промежутками, били тяжёлым молотом. Аиша медленно, с трудом разлепила ресницы, и вместо привычного ровного белого потолка ее спальни с точечными светильниками ее взгляд упёрся в низкие, неровные своды из тёмного, почти чёрного камня, покрытые слоем вековой копоти.

Воздух был густым, тяжёлым, насыщенным запахами, которые ее сознание отказывалось узнавать. Пахло дымом — не городским смогом, а древесным, горьковатым и каким-то уютным дымом. Пахло влажной, спрессованной земляным полом, овечьей шерстью, чем-то кисловатым — возможно, простоквашей или сывороткой. И ещё чем-то неуловимым, древним, как сама пыль веков.

Она лежала на жёстком, неровном ложе, покрытом грубой, колючей тканью, набросанной поверх чего-то упругого и шелестящего — сухой травы или соломы. Свет, тусклый, желтоватый, лился откуда-то сверху, из небольшого квадратного отверстия в стене, забранного грубой деревянной решёткой. С невероятным трудом повернув голову, скрипящую от напряжения, она увидела, что находится в небольшом, почти круглом помещении. Стены, сложенные из неотёсанных камней, пригнанных друг к другу с удивительным мастерством без видимой связующей смеси, были голыми. В центре комнаты, в углублении, тлел небольшой очаг, над которым на массивной железной цепи висел почерневший от копоти котёл. В углу, под самым оконцем, стоял деревянный сундук, похожий на тот, что был у неё в квартире, но более массивный, простой, сбитый из толстых досок и окованный железными полосами.

Паника, острая, слепая, животная, подкатила к горлу, сдавила грудную клетку. Где она? Что случилось? Это какой-то кошмар? Галлюцинация? Наркотический психоз, хотя она никогда не принимала ничего сильнее таблеток от головной боли? Она сжала виски пальцами, чувствуя, как влажная кожа прилипает к холодному камню, пытаясь собрать разбегающиеся мысли воедино. Москва… вечер… окно в ночной город… ссора с родителями… горькие слова… сундук… старая тетрадь… серебряная пряжка с вишнёвым камнем…

Пряжка! Она судорожно потянулась к поясу — его не было. Её пальцы скользнули по грубой ткани незнакомого платья — длинного, тёмного, до пят, сшитого из толстой, самодельной материи, с длинными рукавами и высоким воротом. На ногах — мягкие, бесформенные сапожки из невыделанной кожи, перехваченные у щиколотки ремешками. Её дорогой костюм от кутюр, шелковая блузка, туфли на каблуке, часы, украшения — все исчезло. Она была одета в чужое платье, в чужой обуви, в чужом теле.

Внезапно с громким, дребезжащим скрипом отворилась тяжёлая деревянная дверь, обитое массивными железными пластинами, и в помещение, согнувшись, вошла женщина. Лет пятидесяти, не больше, но выглядевшая старше своих лет. Её лицо, цвета тёмной меди, было испещрено глубокими морщинами, лучами расходившимися от глаз и уголков губ, но стан был прямым и строгим, осанка — гордой. Тёмные, с проседью волосы были тщательно убраны под простой, тёмно-синий платок, завязанный сзади особым, незнакомым Аише образом. Руки женщины, красные от работы и холода, сильные, с узловатыми пальцами, свидетельствовали о долгих годах тяжёлого, ежедневного труда. В ее руках была глубокая деревянная миска, от которой поднимался слабый пар.

— Наконец-то очнулась, — голос женщины был низким, хриплым, как скрип несмазанных колес, и в нем не звучало ни капли тепла или сочувствия. — Уже думала, джинны совсем разум отняли, и никогда не придёшь в себя. На, ешь. Без сил будешь — никому не нужна.

Она протянула миску. Аиша машинально, движимая древним инстинктом, взяла ее. Дерево было шершавым, тёплым. Внутри находилась густая, мутная похлёбка, в которой плавали кусочки какого-то тёмного мяса, варёного лука и непонятные, склизкие травы. Запах был странным, непривычным, но от него неожиданно заурчал пустой желудок.

— Где я? — прошептала Аиша, и ее собственный голос показался ей чужим, слабым, сиплым. — Что это за место? Кто вы?

Женщина смерила ее долгим, изучающим, безразличным взглядом, будто рассматривала новую овцу в стаде.

— Ты в сакле моего брата, Алхазура. А место это — аул Цой-Педа, что в Ичкерии, в горах, куда и ворон костей не заносит. А ты — его новая жена. Та самая, что свалилась как подкошенная у самых ворот вчера вечером, будто джинны тебя по горам носили. Говорили, ты из дальнего рода, из-за перевала, но не думала, что тамошние женщины настолько слабы здоровьем и нравами.

Жена… Аул… Ичкерия… Слова обрушились на Аишу с весом гирь, сокрушительным градом. Она смотрела на женщину, на ее суровое, непроницаемое лицо, не в силах вымолвить ни слова, чувствуя, как почва уходит из-под ног, как реальность, которую она знала, рассыпается в прах.

— Я… меня зовут Аиша, — наконец выдавила она, и звук собственного имени в этой каменной клетке показался ей кощунственным.

Женщина фыркнула, коротко и презрительно.

— Зулейха. Твоё имя здесь — Зулейха. И забудь, как скверный сон, про все другие имена. Ты теперь здесь. И тебе нужно научиться быть здесь своей. А не чужой, белой вороной, на которую все тыкают пальцами, — она резким движением указала на похлёбку. — Ешь. Пока не остыло. Силы понадобятся. Алхазур вернётся с дозора к вечеру. Увидит, что ты на ногах, а не мелеешь в бреду, — обрадуется. Мужику очаг да ужин подать надо, а не за больной ходить.

Она развернулась, не дожидаясь ответа, и вышла, захлопнув за собой тяжёлую дверь. Звук щеколды, упавшей с другой стороны, прозвучал как приговор.

Зулейха… Так звали ту, чью серебряную пряжку она сжимала в руке в своей московской квартире. Чей дневник она читала. Значит… это не сон. Это не галлюцинация. Это каким-то непостижимым, чудовищным образом — реальность. Она, Аиша Берсанукаева, успешный арт-директор из Москвы XXI века, оказалась в теле своей прапрабабушки в какой-то горной глухомани, в неизвестном ей веке, и была замужем за каким-то незнакомым воином по имени Алхазур.

Ужас, холодный, пронизывающий, сковал ее, парализовал волю. Она с силой поставила миску на земляной пол, с трудом поднялась на дрожащих, ватных ногах и, шатаясь, как пьяная, подошла к узкому оконцу, вцепившись пальцами в шершавые, холодные камни подоконника. То, что она увидела, заставило ее сердце остановиться, а потом забиться с бешеной силой.

Аул, состоящий из нескольких десятков каменных саклей, словно гигантские ступени, карабкался по крутому горному склону. Крыши были плоскими, кое-где на них сушились кукурузные початки или лежали камни, прижимающие от ветра сухие шкуры. Некоторые постройки были двухэтажными, с пристроенными к ним высокими, стройными боевыми башнями с узкими бойницами, упирающимися своими остроконечными вершинами в небо. Воздух был настолько чистым, прозрачным и холодным, что резал лёгкие, как лезвие. Кругом, со всех сторон, высились величественные, покрытые тёмным лесом горные хребты, уходящие вдаль волнами, одна выше другой, и все вместе они упирались в синее, не по-московски яркое и глубокое небо. По узким, мощеныным булыжником улочкам бродили овцы с глухими колокольчиками на шеях, у каменной ограды колодца с деревянным воротом женщины в таких же тёмных, длинных платьях и платках наполняли глиняные кувшины. Ни единого признака современности — ни машин, ни проводов, ни асфальта, ни спутниковых тарелок. Только камень, дерево, горы, небо и необъятное, подавляющее своим величием и безразличием пространство.

Она увидела свою руку, лежащую на грубом камне подоконника. Это была не ее ухоженная, белая рука с идеальным маникюром. Кожа была более смуглой, ладонь — шершавой, с уже заживающими мозолями и старыми, тонкими шрамами. На безымянном пальце правой руки — простой, массивный серебряный перстень с тёмным, почти чёрным камнем, в котором глухо поблескивали искорки.

«Дух женщины закаляют долг и честь, чтобы она могла выдержать жизнь», — вспомнились ей слова из дневника, и теперь они звучали не как красивая метафора, а как жестокий, неумолимый приговор.

Слезы, горячие, горькие, солёные, покатились по ее щекам, оставляя влажные дорожки на пыльной коже. Это была не та тихая, депрессивная грусть, что посещала ее в Москве, когда она смотрела на город с высоты. Это был животный, первобытный ужас, отчаяние загнанного в угол зверя, осознавшего всю безвыходность своего положения. Она оказалась в ловушке. В ловушке времени, в ловушке чужой судьбы, в ловушке этого сурового, неумолимого мира, живущего по своим, неведомым ей законам.

«Можно всю жизнь бежать от своего прошлого, но нельзя убежать от самого себя. Ибо твоё истинное „я“ — это не то, кем ты стала, а то, кем ты была рождена в звоне клинков и шёпоте предков», — пронеслось в ее сознании, и она не знала, ее ли это мысль или эхо чужой, запечатлённой в дневнике мудрости, обращённой к ней через толщу лет.

Она медленно, обессиленно соскользнула на земляной пол, прислонившись спиной к холодной, неровной каменной стене, и закрыла лицо руками. Пальцы пахли дымом и землёй. Впереди была ночь. И возвращение незнакомого, сурового мужа. И целая жизнь, которой она не выбирала, которая была ей навязана силой неведомых обстоятельств. Аиша была мертва. Она умерла там, в Москве, упав на паркет с серебряной пряжкой в руке. Осталась только Зулейха. И ей предстояло узнать, что это значит — быть Зулейхой в этом мире из камня, гор и безжалостного долга.