Татьяна Коростышевская

Академия Заотар
Книга 1
Шоколадница в академии магии

Глава 1. Сложные обстоятельства Катарины Гаррель

После, трясясь в душной тесноте дилижанса на пути в Ордонанс, я припоминала все плохие приметы, которые могли бы предупредить меня о приближении черной полосы жизни. Но в тот погожий денек исхода лета я не заметила ровным счетом ничего. Утром горничная разбила зеркало, учитель месье Ловкач за завтраком рассыпал соль, а кухарка обнаружила в молоке жабу. Ничего из этого меня не насторожило. Розетта часто роняла предметы, учитель страдал рассеянностью, а жаба, слава святому Партолону, оказалась жива, за ночь она успела сбить в крынке масло и, когда кухарка отодвинула с горлышка тряпицу, выпрыгнула, испугав достойную женщину.

«Все, что ни делается, к лучшему», — думала я, намазывая на гренок прекрасное сливочное масло и наблюдая, как Розетта прибирает осколки с пола. Зеркало это мне не нравилось — точнее, то, что оно отражало, когда я в него смотрелась. Сплошная посредственность: полудетское личико с чуть вздернутым носом, вечно кажущимися сонными глазами и крупным ртом. Вряд ли подобные черты были способны вдохновлять портретистов или скульпторов. Так что — ну его, это зеркало.

Даже когда после полудня на виллу Гаррель прибыла матушка, тревоги я не ощутила — только любопытство.

Мадам Шанталь вышла из украшенной гербами кареты, осмотрела домочадцев, выстроившихся у крыльца, чтоб ее приветствовать, остановила взгляд прекрасных лазоревых глаз на мне:

— Как вы изменились, Катарина.

Я присела в почтительном реверансе. Когда мы с матушкой виделись в прошлый раз, мне было тринадцать, сейчас — полных восемнадцать лет; разумеется, я изменилась. Она же, кажется, стала еще красивее.

Мадам Шанталь — высокая, стройная, величественная, с белоснежной фарфоровой кожей, твердым подбородком, прямым носом и аккуратным ротиком — была сейчас одета с невероятной роскошью: ее платье с широкими фижмами струилось лиловыми волнами к острым носочкам бархатных туфелек, из-под украшенной перьями и гагатовой брошью шляпки на плечи спадали туго завитые белоснежные локоны. Вообще-то матушка, в отличие от меня, невнятно-рыжевато-русой посредственности, была брюнеткой, но парики и волосяная пудра творят чудеса с дамской внешностью. Раньше, когда мадам Шанталь выступала на театральных подмостках под псевдонимом Дива, она любила, противореча моде, распускать свои кудри по плечам, но все изменилось в один момент, когда нашим покровителем стал его сиятельство маркиз де Буйе — именно его герб сейчас украшал дверцы матушкиной кареты. Почему «нашим покровителем», а не «ее»? Потому что все мы здесь, на вилле Гаррель, существуем лишь благодаря щедрости его сиятельства. И я, и мой пожилой учитель месье Ловкач, и кухарка Бабетта, садовник Петруччи, горничная Розетта и старики Симона, Шарль и Тидо. Все обитатели виллы Гаррель были в прошлом актерами, вынужденными оставить подмостки в силу возраста или, как Розетта, из-за изуродовавшего ее лицо ожога. Все, даже я. До тринадцати лет я неплохо изображала бессловесного третьего стражника в последнем акте «Девственной Лили», или второго пажа в «Королеве снегов», или одного из послушников святого Партолона в праздничных мистериях. Эту карьеру мне пришлось оставить по приказу родственницы. Решительно невозможно, чтоб дочь, беснующаяся на подмостках, бросала тень на официальную пассию маркиза. То есть, опосредованно, и на его сиятельство.

Матушка прибыла на виллу не одна: кроме кучера ее сопровождала пара ливрейных лакеев и неприятная девица преклонных лет — наверное, личная горничная. Слуги маркиза высокомерно кривили лица, разглядывая покосившийся двухэтажный дом, запущенный сад, наши ветхие наряды.

— Ждите здесь, — велела мадам Шанталь, поднимаясь на крыльцо. — Розетта, подготовь багаж мадемуазель Катарины. Через час, самое позднее, мы отбываем.

Мои домочадцы, сперва оробевшие от явленного нам столичного великолепия, хором выразили недоумение, войдя следом за гостьей в гостиную. Месье Ловкач на правах старого друга наклонился к маменьке:

— Нашей дражайшей покровительнице придется объясниться.

Шанталь бросила на свою горничную, которая и не подумала остаться снаружи, равнодушный холодный взгляд. Месье Ловкач за ним проследил, поморщился:

— Кати, детка, покажи маменьке свои акварели. Да, в кабинете. Я присоединюсь к вам чуть попозже.

Его подвижное лицо преобразила широкая улыбка:

— Сначала мне непременно нужно убедиться, что прекрасная мадемуазель… Софи? Какое чудесное имя! Тидо, отворяй свой погребок, мы непременно должны угостить красотку Софи!

Моего учителя недаром звали Ловкач — именно в этом амплуа он некогда блистал перед зрителями. Я почтительно отвела мадам Шанталь в кабинет или, если угодно, свою классную комнату, и даже развернула на столе акварели. Мы молчали — я не знала, как начать разговор. Как же я ее ненавидела, подлую высокомерную изменщицу, которая предпочла великолепие придворной жизни своей дочери. Наконец маменька проговорила:

— Через три дня, Катарина Гаррель, вы примете участие во вступительном экзамене в академию Заотар.

— Простите, — пробормотала я. — Заотар? Но…Там учатся аристократы, сливки сливок аристократии или дети богачей.

— Его сиятельство составил для вас рекомендательное письмо, — мадам Шанталь достала из сумочки трубочку пергамента, — и оплатил первый год учебы, в письме вексель. Дело за малым: вам нужно выдержать вступительный экзамен.

— Экзамен? — переспросил месье Ловкач, прикрывая дверь кабинета. — Я пропустил название учебного заведения.

Мадам Шанталь его повторила. Учитель прищелкнул пальцами:

— Браво, Дива, не знаю, чего тебе стоило уговорить своего… гм-м… маркиза, но это великолепно. Кати сдаст все экзамены без труда.

— Если захочет это делать, — пробормотала я себе под нос.

Но меня услышали, и пришлось объяснять:

— Не имею ни малейшей склонности к магическим наукам.

Мадам Шанталь раздраженным жестом смела со стола акварели:

— А к чему ты имеешь склонность? К этой мазне?

Ловкач предупреждающе поднял руку, но меня уже ничто не могло остановить.

— Не думаю, мадам, что мои мечты хоть сколько-нибудь вам интересны. Посему не смею вас больше задерживать, — отчеканила я холодно. — Отправляйтесь к своему любовнику и…

Хляп! Мою щеку обожгла пощечина, маменька посмотрела на свою ладонь, улыбнулась, продемонстрировав прекрасные жемчужные зубки:

— Я жду тебя в карете, мелкая злоязыкая дрянь. Самое позднее, через четверть часа. А ты, Ловкач, употреби это время с пользой и объясни мадемуазель Катарине, что, если она не поступит в магическую академию Заотар от нежелания или, храни вас всех святой Партолон, из-за собственной глупости, вилла Гаррель перестанет получать от меня ежемесячное пособие.

Раньше меня никогда не били, поэтому всю отпущенную четверть часа я прорыдала.

— Так бывает, — успокаивал меня учитель, похлопывая по плечам. — Ты ее оскорбила. Зачем назвала маркиза любовником?

— Потому что он именно любовник и е-есть…

— И что, тебе от этого легче?

Нет, не было — было горько и противно. О маменьке мы с учителем говорили нечасто, но всегда месье Ловкач был на стороне Шанталь:

— В нашем мире, девочка, жизнь женщины невероятно трудна, особенно если она вдова и обременена детьми. У Дивы не было другого выхода… она любит тебя…

Горничная Розетта однажды сообщила мне по секрету, что в прошлом мою маменьку и Ловкача связывало нечто большее, чем дружба, и его чувства со временем нисколько не остыли.

Поэтому теперь я и не ждала от учителя слов поддержки, продолжая рыдать:

— Не хочу-у-у… Академия…

— Тебя никто не заставляет становиться верховным магом, к тому же у тебя это вряд ли получится. Закончишь первую ступень, получишь зеленую сутану овата…

Я трубно высморкалась и переспросила уже без слез:

— Оваты могут работать библиотекарями?

— Именно, девочка. Ты получишь диплом мастера, найдешь работу и перестанешь зависеть от чужих милостей.

Библиотекарь? Это мне понравилось. Книги я обожала.

— Но, — пришло мне в голову, — вы говорили, что в Заотар поступают подростками.

— В тринадцать-четырнадцать лет, — подтвердил Ловкач. — Но это не закон, а всего лишь обычай; не думаю, что тебе смогут отказать из-за возраста. Тем более с рекомендательным письмом Амура де Шариоля.

Он сунул мне в руку трубочку пергамента:

— Надежно спрячь.

— Амур? — я засунула послание в кармашек платья за поясом.

— Так зовут нашего щедрого покровителя — Амур де Шариоль, маркиз де Буйе, — Ловкач мне подмигнул. — Пойдем, девочка, не будем заставлять Шанталь ждать.

Так я покинула виллу Гаррель — зареванная, с багровым пятном на скуле и с небольшим саквояжем, в который Розетта запихнула все мои пожитки. Покинула без горничной. Поначалу матушка намеревалась лично отвезти меня в Ордонанс, но не успели мы миновать Анси, как карету нагнал всадник в черном запыленном плаще. Мадам Шанталь велела кучеру остановиться, вышла, а ее горничная Софи высунулась из окошка почти по пояс в попытке подслушать.

— Планы поменялись, — сообщила маменька, вернувшись к карете. — Мы возвращаемся, а вам, Катарина, придется продолжить путешествие в одиночестве.

Меня высадили на городской площади вместе с саквояжем, сунули в руку кошель с деньгами, и украшенная гербами карета, круто развернувшись, понеслась из Анси, как будто за ней гналась орда демонических тварей с еретиком Болором во главе.

— Мадемуазель Катарина, — сказал почтительно тот самый вестник в пыльном плаще, — мадам Шанталь велела мне посадить вас в дилижанс до столицы.

Слугу звали Ришар, и больше ничего о себе он не сообщил. Пока мой неожиданный помощник беседовал с управляющим извозной конторой, я сидела на скамейке в теньке у фонтана, наблюдала городскую жизнь. Колокол на храме святого Партолона басовитым боем призывал паству к вечерней службе. Когда эхо последнего удара еще не успело раствориться в знойном воздухе, на площадь ворвалась целая группа всадников. Копыта коней выбивали искры из брусчатки, прохожие испуганно разбегались.

— Столичные дворяне опять бесчинствуют, — пробормотала какая-то женщина.

Молодые люди действительно были аристократами, о чем свидетельствовали их длинные волосы, спадающие из-под украшенных плюмажами шляп.

Один из всадников зычно прокричал:

— Вилла Гаррель! Где она находится?

Ему показали, но дворянин, видимо, решив утолить жажду, спешился и пошел к фонтану, ведя лошадь в поводу.

— Мадемуазель Катарина, — Ришар крепко взял меня за локоть и приподнял со скамейки, — будьте любезны пройти в дилижанс.

Свободной рукой мой помощник подхватил саквояж, и, низко надвинув на лицо поля шляпы, повел меня к экипажу, бормоча инструкции:

— Экзамен в академию Заотар будет проходить в зале Наук на площади Карломана, вы без труда найдете дорогу, расспросив прохожих. Дата — первое число септомбра, время — за час до полудня.

Он помог мне подняться на подножку, засунул под лавку саквояж и, поклонившись на прощание, исчез.

Так во второй раз началось мое путешествие.

Когда дилижанс (в котором, кроме меня, сидело еще восемь пассажиров) покидал Анси, сквозь щель в занавесках мне было видно, что столичные дворяне визит на виллу Гаррель пока отложили. Они с удобством расположились у фонтана, на бортиках которого уже стояло с дюжину винных бутылок, пили вино и воду, горланили, задирали прохожих и приставали к девушкам. Беспутники! Интересно, что им понадобилось на вилле? И смогут ли мои домочадцы им противостоять?

А потом я подумала, что там находится и грозная мадам Шанталь, потерла ноющую щеку и успокоилась.

В кошеле обнаружилось пятьдесят серебряных монет с неровными краями и горсть мелочи. Серебряные назывались «короны», маленькие — «зубцы», или «зу». Целое состояние — на эту сумму вилла Гаррель могла бы безбедно существовать несколько месяцев.

Расспросив попутчиков, я выяснила, что дорога до Ордонанса займет те самые три дня, которые оставались до начала первого осеннего месяца септомбра. Значит, мне предстояло отправляться на экзамен сразу из дилижанса, даже не успев переодеться.

Со страдальческим вздохом я посмотрела на сбитые носки добротных дорожных башмаков. На мне серое строгое платье с крахмальной нижней юбкой и крахмальным же большим воротником, пристойный чепец и (надеюсь, святой Партолон зачтет мне эту добродетель), несмотря на жару, плотные чулки. Я одета как любая лавочница в Анси.

Ею я и представилась попутчикам: девицу Катарину послала в столицу, к отцу, прихворнувшая матушка. Подробностей у меня не потребовали. Мадам Дюшес, соседка, супруг которой дремал на противоположной лавке, больше хотела рассказывать, чем слушать. С нами ехали также их дети — две взрослые некрасивые девицы и мальчик-подросток, пара молодых священников-филидов в лазоревых сутанах — брат Симон и брат Анри. Последним попутчиком был месье Шапокляк, суетливый неприятный господин средних лет. Он поминутно проверял свой багаж — нечто обтянутое мешковиной, размером со шляпную картонку. Девицы строили глазки филидам, стараясь рассмотреть их запястья под рукавами сутан — нет ли там брачных знаков; месье Дюшес храпел, мадам рассказывала бесконечную историю о кузине Мари, которая — о ужас — отдала свое сердце особе абсолютно не подходящей; мальчишка старался исподтишка расковырять мешковину, укутывающую багаж господина Шапокляка; священники скучали, игнорируя авансы некрасивых мадемуазель.

Я прикрыла глаза, сделав вид, что задремала и стала припоминать все, что знала об академии Заотар от учителя.

Нижняя ступень — оваты, цвет — зеленый, направление магии, скорее, утилитарное. Аптекари, ювелиры, портные и куаферы с зелеными дипломами высоко ценились как в нашем королевстве Лавандер, так и, по слухам, за его пределами. Инженеры были вообще на вес золота. Считалось, что оваты работают только с неживой материей, хотя, например, аптекари или парикмахеры колдовали над вполне живыми людьми. Вторая ступень — филиды, цвет — голубой. Из них получаются менталисты: священники, барды, труверы и пророки. К примеру, мои попутчики, братья Симон и Анри, тоже выпустились из академии, не перейдя на высшую ступень. Но это и не удивительно: мало кому удается надеть на себя белоснежные сутаны сорбиров.

Третья ступень — безупречные, или сорбиры. Именно они приносят победы в войнах, сражаясь на поле боя магическими заклинаниями, из них получаются великие врачи и жрецы самых высоких рангов, способные напрямую общаться с богами. Например, Партолон, святой покровитель нашего королевства, тоже был сорбиром, как и его извечный враг, отступник Балор, до того, как стал предателем и запятнал кровью друга свои белые одежды. Что ж, стать сорбиром мне, в любом случае, не предстоит. Во-первых, для полного счастья мне достаточно зеленого диплома, а во-вторых, на третью ступень допускают не просто самых достойных, а самых достойных из наследников аристократических родов Лавандера. Обо всем этом мне рассказал месье Ловкач во время наших уроков.

— Наше общество, Кати, — говорил он, — разделено строгими границами иерархий. Во главе его находится король, наше длинноволосое безупречное величество, у подножия его трона — аристократы, под ними — мы, обычные люди, общинники. Маги представляют собой третье сословие. Общинник может стать магом, но не сможет стать аристократом. Аристократ же, даже сорбир, может потерять титул и превратиться в простолюдина.

Сейчас это все не важно. Что от меня может потребоваться на экзамене? Не представляю.

Решив расспросить об этом своих попутчиков-филидов, я действительно заснула и проснулась уже на закате.

Дилижанс несся по дорогам провинции без остановок, два кучера менялись местами на ходу, и один отдыхал в дощатом закутке, оборудованном за козлами, другой правил. Пассажиры не возражали. Когда я открыла заспанные глаза, они как раз готовились к ужину. Запасливая мадам Дюшес раздавала семейству влажные от масла ломти хлеба, чесночные сосиски и сваренные вкрутую куриные яйца, священники отщипывали от своей серой краюхи крошечные порции и по очереди пили из пузатой фляги воду, месье Шапокляк ел селедку, запивая ее вином. От разнообразных запахов меня замутило. Старушка Бабетта собрала мне какой-то снеди в дорогу, но есть мне не хотелось, хотелось пить. Наклонившись под лавку, я извлекла свой саквояж. Промасленный бумажный сверток там обнаружился, а вот о фляге моя кухарка, кажется, позабыла. Сглотнув, я распрямилась. Жажда была почти нестерпимой.

— Мадемуазель, — брат Симон протягивал мне флягу.

Я не отказалась, металл приятно холодил влажную от пота ладонь, захотелось протереть рукавом горлышко, но, решив, что этот жест может обидеть священника, я просто отпила.

— Благодарю, месье, — вернула я флягу, с удивлением отмечая, что жидкости в ней нисколько не убавилось — видимо, сосуд был зачарован.

От моей дружелюбной улыбки юноша отчего-то смутился, отвел глаза. Его товарищ хихикнул:

— Лап то лертс ивбюл?

— Синктаз навлоб! — прикрикнул на него Симон и продолжил слегка развязным тоном: — Ацивед от яакьнешорох.

Попутчики почтительно притихли, видимо, вообразив, что священники беседуют на древнем волшебном наречии. А мне захотелось сказать: «И онсаркерп сав теаминоп!»

Какая глупая детская проделка! Парни просто произносили слова задом наперед! Сначала Анри подколол друга: «Пал от стрел любви?», тот ответил: «Заткнись, болван! Девица-то хорошенькая». Мое заготовленное «И прекрасно вас понимает!» послужило бы эффектной точкой. Но я промолчала. Как потом выяснилось, это было правильным решением. Филиды, не опасаясь разоблачения, продолжали беседу на своем «перевертансе», как они его между собой называли, а у меня появился прекрасный способ отвлечься от историй о кузине мадам Дюшес.

— Страшилы дочери лавочника явно положили на нас глаз, — говорил Симон. — Хорошо, что мы выходим в Ле-Моне.

— Оставшееся время я с удовольствием провел бы с зеленоглазой кошечкой Кати, — веселился Анри. — Какая жалость, что здесь нет никакой возможности с ней уединиться.

— Она приличная девушка.

— С такой-то пикантной мордашкой? Брось, дружище…

Парни на меня посмотрели. Пришлось отвернуться и сделать вид, что я всматриваюсь в темноту окна поверх массивного бюста мадам Дюшес. Она расценила мое движение как приглашение к разговору, и я спросила, когда будет остановка. Выпитая вода уже просилась наружу, да и ноги затекли от долгого сидения, хотелось пройтись, размяться.

— В Ле-Моне, — ответила соседка, — мы прибудем туда на рассвете. Нам заменят лошадей, кучера получат мешки с корреспонденцией для столицы…

Месье Шапокляк, прикончивший уже бутыль вина, икнул и сообщил, что в Ордонанс он не собирается, потому что в Ле-Моне как раз проходит ежегодная ярмарка и он, и-ик, неплохо заработает на продаже. Далее месье многозначительно ткнул пальцем куда-то себе под ноги. Сын Дюшесов сразу стал просить показать нам предмет торговли, а мадам обрадовалась, что после остановки в дилижансе станет посвободнее.

— Там сова, — сказал приятелю Анри на перевертансе, — зуб даю, этот господин — птицелов.

Я посмотрела на месье Шапокляка повнимательней. Птичьи перья на шляпе, но это можно списать на моду, вытертая на локтях стеганая куртка, кожаные штаны, на поясе ножны с парой кинжалов, цепочка от поясного кольца скрывается в нагрудном кармане. Часы? Нет, слишком дорогая безделушка для такого оборванца. Манок! Он точно птицелов.

Господин, которого я столь бесцеремонно разглядывала, тем временем внял просьбам и извлек из-под лавки свой багаж. Под мешковиной оказалась плетенная из лозы клеть, оттуда на нас уставились желтые совиные глазищи. Птице было тесно, она явно была нездорова и страдала от голода и жажды.

— Двадцать корон за нее получу! — хвастался птицелов. — Благородные дамы обожают совиными крыльями шляпки свои украшать. Или на амулеты магические пустят.

Разговор перетек на другую тему — о странностях длинноволосых аристократов. Ага, о тех самых, шевалье. Потому они так и называются, от слова «шевелюра». Я знала, что шевалье — это просто видоизмененное за несколько поколений «кавалер» — «тот, кто едет на лошади», так называли оруженосцев древних рыцарей. Но знаний своих демонстрировать не стала, смотрела в полные страдания желтые птичьи глаза, а потом предложила:

— Месье Шапокляк, продайте сову мне.

— Вам-то, мадемуазель, она на что?

Я пожала плечами:

— Это важно? На шляпку или для амулета. Двадцать корон.

— Двадцать пять!

— По рукам.

Достав из-за пояса кошель, я отсчитала монеты. Девицы испуганно запищали, когда птица издала горловой громкий клекот, одна мадемуазель даже попыталась найти защиту на груди брата Симона. Парень возражал, а сова еще больше возбудилась от образовавшейся возни.

— Не бойся, девочка, — погладила я пальцами прутья клетки, — сейчас.

Дверцы в плетенке не было, прутья просто скрепили кожаным шнуром. Я попросила птицелова:

— Позвольте ваш нож, месье.

Тот, видимо, решил, что я немедленно желаю украсить свой чепец крыльями, и протянул мне кинжал с неохотой. Разрезав шнур, я, придерживая плетенку, вернула оружие владельцу:

— Ну, ну, девочка, тебя нужно осмотреть.

— А почему мадемуазель Катарина думает, что перед нами именно девочка? — спросил развязно брат Анри.

Симон веселья приятеля не разделял — он подобрался, будто готовясь к драке, и шептал какую-то тарабарщину, одновременно вычерчивая знаки на своем колене. Магия?

Раздвинув половинки клетки, я засунула туда руку.

— Осторожней! — предупредил Симон.

— Все хорошо, девочка все понимает…

Я ощупала крылья. Переломов не было, перья примялись от тесноты, но не критично. Под ладонью быстро билось птичье сердечко. Ну, милая, у тебя хватит сил?

Перегнувшись через сжавшуюся от ужаса мадам Дюшес, я с усилием переместила клетку на опущенную раму окна и распахнула, как створки мидии. Снаружи сияла луна, вдалеке за колосящимся полем темнела громада леса. Три — четыре.

Сова взмахнула крыльями, и я охнула, поняв, что сейчас она кубарем покатится нам под колеса. Но птица поймала встречный поток ветра, взлетела, и через несколько мгновений все пассажиры могли наблюдать, как над полем кругами рыщет ночная охотница.

— Проголодалась, — хохотнул птицелов. — Отправилась мышей ловить. Ну что я вам, мадемуазель Катарина, скажу: это была самая бестолковая трата двадцати пяти корон.

Я пожала плечами и вернула ему опустевшую клетку. Общество экзальтированно обсуждало мой поступок еще довольно долго. Девицы делились, какого ужаса натерпелись; мадам сокрушалась, как отреагирует моя матушка, когда узнает; ее супруг высчитывал, сколько в уплаченной сумме зу — о, святой Партолон, это же четверть золотого луидора; сынок жалел, что тварь не оттяпала мне палец, а филиды говорили друг с другом на своем перевертанском.

— Зую даю, — Анри поглядывал на меня с непонятным выражением лица, — девица магичка. Ты видел, Симон? Она даже не попыталась задобрить сову подачкой — это была не дрессура, а ментальное воздействие.

— Мадемуазель Катарина, — обратился ко мне Симон, — мой брат уверен, что вы воздействовали на птицу магией.

— Какая нелепица! — ахнула мадам Дюшес. — Общинники не владеют колдовством.

Испуг почтенной женщины был понятен: не то чтобы не владеют, нам это запрещено, как и носить длинные распущенные волосы. Первое — удел магов, второе — знати. С нами священники, и, чисто теоретически, они вправе меня сейчас подвергнуть аресту. Меня передадут стражникам в Ле-Моне, и уже тамошнему судье я буду объяснять, что никакого ментального воздействия не было — просто даже бессловесные дикие твари способны понять доброту. Тем временем наступит септомбр, а вилла Гаррель лишится подачек жестокосердной Шанталь. Нет, нет, необходимо немедленно исправлять ситуацию.

— Простите, — сказала я, потупившись, — дамы и господа, мой невольный обман. Я направляюсь в Ордонанс с тем, чтобы поступить в академию Заотар.

Что ж, публику я ошеломила. Аплодисментов не было, но отношение попутчиков ко мне претерпело разительные перемены. Меня опасались, передо мною благоговели, и никто, вообще никто не хотел продолжать разговор. Немедленно стали собираться ко сну, мадам Дюшес раздала семейству шерстяные пледы, положила себе под голову подушечку и, подняв к потолку подбородок, прикрыла глаза.

— До Ле-Мона часа два, — бормотал месье Шапокляк, закутываясь в плащ, — там успею на обратный дилижанс… четверть луидора…

— Простите, — обратилась я шепотом к брату Симону, когда пассажиры затихли, — не могли бы вы мне рассказать, как именно проходит экзамен в академии?

— Он не может, — ответил за друга Анри. — Все, что происходит в стенах академии, остается в стенах академии.

И продолжил на перевертансе:

— Цени, влюбленный болван, я только что спас тебя от нелепых оправданий.

На рассвете, когда дилижанс остановился на маленькой площади у ворот извозной конюшни, я, наконец, смогла выйти и размяться. Сначала, разумеется, сбегала в деревянное строеньице на заднем дворе, обогнав прочих страждущих, потом умылась в лошадиной поилке, купила за один зу стеклянную бутыль у мальчишки-конюха и набрала воды в дорогу, заткнув горлышко пучком свежего сена.

Когда я вернулась к экипажу, месье Шапокляк уже удалился, оставив после себя гору мусора, винную бутылку и пустую птичью клетку. Мадам Дюшес командовала дочерьми, заставляя их прибраться, и девушки, вооружившись метлами, найденными за дверью конюшни, выметали сор из дилижанса прямо на мостовую. Яичная скорлупа, рыбьи хвосты, бумажные обертки. Какой кошмар!

Я поставила у забора свой питьевой запас, сбегала на задний двор и попросила у того же знакомого мальчишки совок. Женщины Дюшес с изумлением наблюдали, как я убираю мостовую. Винной бутылью завладел маленький конюх — видимо, в надежде сполоснуть ее и впоследствии заработать еще один зу, а прочий мусор я ссыпала в помойную канаву, бросив туда же клетку. Вуаля!

— Мадемуазель Катарина, — у забора меня ждал брат Симон.

— Вся внимание, — подняла я заткнутую травяной пробкой бутыль и улыбнулась. — Вы хотели попрощаться?

Анри переминался с ноги на ногу поодаль, демонстрируя нетерпение.

— Нет, то есть, да, — Симон смешался, отчаянно покраснел, потом, решившись, выпалил: — Желаю вам удачи, прекрасная Катарина, и прошу принять на память о нашей встрече…

Он так резко выбросил вперед руку, что я отшатнулась и чуть не выронила бутыль. Кулак парня разжался, на ладони лежала шляпная булавка — кажется, серебряная, с плетенным сканью навершием, как будто наложили друг на друга несколько инициалов.

— Не думаю… — начала я отказ.

Но филид меня не слушал, он решительно наклонился и приколол булавку к моему крахмальному воротнику.

— Не думайте, Кати. Пусть эта безделушка послужит вам амулетом на удачу.

Парень чуть помедлил — наверное, хотел поцеловать меня в щеку, но Анри загоготал, и Симон распрямился, пробормотал слова прощания и, развернувшись на каблуках, быстрым шагом направился к приятелю.

Глава 2. Зал Наук на площади Карломана

В столицу дилижанс прибыл с небольшим опозданием — по дороге пришлось менять отвалившееся колесо. Часы на башне рыночной площади, где заканчивалось наше путешествие, пробили половину одиннадцатого, когда подошвы моих ботинок ступили на брусчатку Ордонанса. С попутчиками я попрощалась заранее, поэтому, больше ни на что не отвлекаясь, отправилась на экзамен.

Остаток пути, если не считать вынужденной задержки, прошел хорошо. Мадам Дюшес выказывала дружелюбие. Ну да, раньше она опасалась, что юные филиды все-таки решат арестовать меня за использование магии, а заодно могли пострадать и ни в чем не повинные Дюшесы, но, слава святому Партолону, обошлось. Припасы, собранные мне в дорогу старушкой Бабеттой — лепешки с сыром и зеленью — закончились на второй день, поэтому сейчас мой желудок неприятно урчал, требуя еды. Еще в дилижансе я разделила свои финансы: короны припрятала за корсаж, оставив в кармашке мелочь. Месье Ловкач предупреждал меня, что в больших городах промышляют банды карманников. За два зу я купила у лоточника горсть жареных каштанов, у него же спросила дорогу до зала Наук. Парень смерил меня взглядом с ног до головы, но махнул подбородком, указывая направление.

В одной руке я несла саквояж, в другой — пакет с каштанами. Есть хотелось просто до обморока, но как? Третьей руки я себе, при всем желании, отрастить не могла. Поставить багаж? Плохая идея: стайка оборванных мальчишек уже наблюдает за бестолковой провинциалкой, чтоб лишить ее багажа. Ничего, сначала разыщу площадь Карломана, а там, скорее всего, будет целая очередь из претендентов. Пока буду ждать своей, успею перекусить; жалко только, что моя бутыль пуста, но, может, у зала Наук есть питьевой фонтан.

Фонтана там не было, зато у кованых ворот толкалась плотная толпа. Энергично работая локтями, я пробралась к одетому в лиловый камзол господину, видимо начальнику, пропищала:

— Катарина Гаррель из Анси… для участия в экзамене… Спасибо, месье…

Благодарила я уже изнутри, подпрыгивая, чтоб хоть как-то расправить помявшуюся в толчее юбку. Во дворе тоже было многолюдно, но иначе. Если снаружи находился народ разновозрастный, здесь, в основном, я видела людей молодых. Одеты они были по-разному, в соответствии со статусом своих родителей, но одинаково нарядно. Пристроив саквояж под ногами, я методично прожевала все до одного каштаны. Время приближалось к без четверти одиннадцать, и, чтоб успеть записаться на экзамен, мне придется поторопиться. Не найдя урны, я скомкала опустевший пакет и спрятала его в кармашек за поясом. Очень хотелось пить, но я на это не отвлекалась, спросила у ближайшей девушки, где канцелярия, и отправилась в пристройку. Месье чиновник, тоже в лиловом камзоле, как и хранитель врат, попенял мне за опоздание, сообщив, что списки уже составлены, но его коллега из-за другого стола, развязно мне подмигнув, сказал:

— Не упрямься, дружище, мадемуазель явно с дороги.

— И опоздала лишь потому, что в пути у нашего дилижанса отвалилось колесо.

Порывшись в кармашке, под руку попадался проклятый пакетик, я извлекла послание маркиза:

— Рекомендательное письмо его сия…

— Деньги, — перебил меня чиновник со вздохом.

— Простите? Но, если месье изволит развернуть рекомендацию, обнаружит приложенный к нему банковский вексель.

Оба господина переглянулись, затем второй, который подобрее, с улыбкой сказал:

— Прием в академию Заотар проходит по традиции, устоявшейся на протяжении сотен лет. На этом этапе, мадемуазель, ни ваши связи, ни банковские билеты ничего не решают. Сейчас вам следует записать свое имя вот в этой книге, — он кивнул на раскрытый на столе соседа гроссбух, — оплатить экзаменационный жетон, а уже потом, если ваши знания будут признаны достаточными для поступления, речь пойдет о рекомендательных письмах.

— Благодарю, — кивнула я. — И сколько же стоит вожделенный жетон?

До того, как прозвучал ответ, я успела испугаться и пожалеть, что так легкомысленно потратила половину выделенной мне матушкой суммы, обидеться на мадам Шанталь, обвинив ее в постигших меня неприятностях, представить лица своих старичков с виллы Гаррель и испытать ужас от ожидающей их голодной смерти. Услышав: «Двадцать пять корон», исторгла вздох облегчения и, бросив под ноги саквояж, сунула руку за корсет. Сцена получилась неприличной и наверняка забавной. Когда означенная сумма легла возле гроссбуха, платье мое было чудовищно перекошено, явив миру крахмальные нижние юбки сомнительной чистоты, выбившиеся из прически волосы липли ко лбу, но меня переполняло торжество.

Жетон был медной пластиной с дырочкой, сквозь которую был пропущен шнур.

Добрый чиновник предложил мне надеть его на шею, и даже, обойдя свой стол, предложил помощь. Я отказалась, не забыв поблагодарить обоих господ и, подхватив свободной рукой кофр, вышла из канцелярии.

Во дворе у крыльца залы уже стоял герольд, зычным голосом объявляющий правила:

— …занять места, соответствующие отметкам на ваших жетонах, заходить по одному, на столах вас будут ждать бумага и письменные принадлежности, пользоваться личными запрещается…

Я спросила ближайшую ко мне девочку:

— Нам покажут, где оставить вещи?

Малышка, судя по всему, молилась, она посмотрела на меня осоловевшими глазами и ничего не ответила. Свой вопрос я повторила месье герольду, когда поравнялась с ним, двигаясь в кажущейся бесконечной очереди.

— Багаж? — месье, кажется, удивился, но быстро предложил: — Давайте сюда.

Проводив свой удаляющийся кофр взглядом через плечо, я думать о нем перестала. Что там? Два платья и запасные туфельки? На экзамене они мне абсолютно точно не пригодятся.

Двадцать пять ступеней крыльца, семь шагов, за порогом обширный вестибюль с мраморными колоннами и портретами ученых мужей на стенах. Кажущиеся близнецами господа в лиловых камзолах направляли нашу толпу, разделяя ее на несколько узких потоков по числу распахнутых настежь дверей в другое помещение. Многие дети надели жетоны на шеи, как предлагали мне в канцелярии, я свой несла в руке. Отчеканенные на пластине знаки мне ни о чем не говорили, но служитель, мимо которого я как раз проходила, их считал, невежливо подтолкнул меня к крайним правым дверям. Я вошла в огромную сводчатую комнату, все пространство которой занимала громоздкая кафедра у глухой стены и ряды легких деревянных столиков, на каждом из которых лежал белоснежный лист бумаги и перо. Абитуриенты занимали свои места, я же стояла, не понимая, куда именно мне следует садиться.

— Мадемуазель не изучала мудры? — негромко спросил служитель, склоняясь к моему плечу.

В его тоне мне послышалось презрение, в лицо немедленно бросилась кровь, а в ушах зашумело, я холодно улыбнулась:

— В этом не было необходимости, месье. Будьте любезны сопроводить меня.

Я говорила как благородная дама, властная и капризная, как моя недобрая маменька Шанталь, когда хотела указать наглецу на его место. И это сработало. Служитель смутился, покорно повел рукой:

— Прошу, — но, когда я опустилась на свой стул, мой провожатый схватил перо и нарисовал в уголке листа жирную закорючку. — Это отметка, мадемуазель, о том, что вы не владеете мудрописанием.

Его гаденькая улыбочка должна была меня встревожить, но я, наоборот, испытала облегчение. Если о моем невежестве понадобилась дополнительная отметка, значит, на самом экзамене столкнуться с мудрами мне не предстояло. Об их существовании я, в принципе, знала — специальный алфавит, используемый магами для составления заклинаний. Но на этом мое владение темой заканчивалось.

— Можете быть свободным, месье, — презрительно протянула я.

Он ушел, явно изо всех сил сдерживая ярость. Болван!

Положив на стол жетон, я увидела, что мудра, на нем изображенная, повторялась на табличке, закрепленной по правую руку от меня. В принципе, если бы мне дали еще немного времени, я бы и сама разобралась в соответствии. Мой стол был крайним в третьем от кафедры ряду, лист бумаги — девственно чист, если не считать болванской отметки, а к перу не полагалось чернильницы, из чего я заключила, что перо магическое, хотя и походило на гусиное. Не выдержав, я мазнула кончиком по подушечке пальца, оставив жирный след, и вытерла его об колено. Заскучав, осмотрелась по сторонам. Святой Партолон! Из абитуриентов я была самой взрослой, или, если угодно, старой. Нет, разумеется, меня окружали отнюдь не дети — скорее, подростки. Но вот мальчику, который сидел позади меня, было лет десять на вид, бедняжка потел, его ротик испуганно дрожал. Юный растерянный аристократ, довольно пухлый, с кудрявыми светлыми волосами гораздо ниже плеч. Его кружевное жабо у горла было заколото женской брошью, изображающей толстенького купидона. Я попыталась поймать взгляд мальчика, чтоб улыбкой или подмигиванием выразить поддержку, но мальчик смотрел в стол, в точку между своими сжатыми пухлыми кулачками и шептал:

— Папенька будет расстроен…

Где-то вдали начали бой башенные часы, и на кафедру поднялся знакомый мне герольд, неся в руках огромные, в половину человеческого роста, часы песочные.

— Экзамен, — зычный голос герольда разорвал наступившую после одиннадцатого удара гнетущую тишину, — будет длиться до момента, когда последняя песчинка достигнет дна.

Он поставил конструкцию на край кафедры.

— Вставать с мест, переговариваться, привлекать к себе внимание жестами до конца испытания запрещено!

Мне одновременно захотелось пить, посетить туалетную комнату и выразить свои желания жестами.

— После окончания письменной части, — продолжал герольд, — с теми счастливцами, кто с нею справится, будет проведена дополнительная беседа. Все ясно? Это ваш последний шанс задать мне какой-нибудь вопрос.

Ломкий мальчишеский голос из заднего ряда спросил, где задания. Герольд ответил:

— Они появятся на ваших листах в свое время. Все? Вопросов больше нет? Тогда… — он прислонил ладонь к стеклянной колбе часов. — Да начнется битва!

От толчка колба перевернулась, и золотистый песок тонкой струйкой стал стекать в нижнюю часть сосуда. Наступившая тишина оглушала, я завороженно смотрела, как на моем листе проступают строчки экзаменационного задания.

«Катарина Гаррель из Анси, — было написано сверху моим почерком, а дальше другим, более твердым: — Назовите все королевства и герцогства, граничащие с Лавандером по суше».

Я взяла перо и вывела: «На северо-востоке — Белгания и Гросгерцогландия, на востоке — Анхальт и Хельвия, юго-восток — Равенна, а Эспана и Принципат на юго-западе».

Черные чернила изменили цвет, как будто впитываясь в поверхность бумаги.

«Отлично», — проявилось под ответом.

Я выдохнула — кажется, пока все шло хорошо.

«Продолжим. Назовите точную дату восшествия на престол его величества Карломана Длинноволосого».

Перо в моей руке дрожало, но я вывела:

«Восемьсот семьдесят четвертый год от вознесения святого Партолона, месяца ут первого числа».

Следующие вопросы о датах никаких особых чувств во мне не вызывали, я отвечала не задумываясь. Битва при Маасе, двадцатилетняя война с Анхальтом, Равенский мирный договор. О, мой драгоценный месье Ловкач, сейчас я готова была расцеловать его в морщинистые щеки за каждое наказание, за все лишения десертов и домашние аресты, когда легкомысленная Кати не желала зубрить бесполезные, как ей тогда казалось, цифры.

Лист закончился, я его сдвинула, под ним обнаружился следующий. Так и продолжалось, и скоро у моей левой руки уже лежала стопка исписанной бумаги. Я перечисляла названия Лавандерских провинций, высчитывала процент налога от ленных владений, подбирала рифмы к словам кровь и любовь, исправляла ошибки в нотной партитуре и схематично изобразила идеальную человеческую фигуру, заключенную в квадрат.

«Итак, Катарина, представьте, перед вами на столе канделябр с пятью горящими свечами. Две из них потухли. Сколько осталось?»

Я внимательно перечитала текст. Слишком просто, особенно в сравнении с предыдущим. Тогда… Две?

Я вывела цифру, возникло злорадное: «Неверно! Свечей так и осталось пять!»

Пока на листе не стал возникать следующий вопрос, я быстро начала писать: «Протестую! Две свечи потухли, остальные полностью догорели и исчезли. Правильный ответ — две!»

Довольно долго ничего не происходило, я сидела ни жива, ни мертва, и наконец очень медленно на бумаге проявилось: «Отлично с плюсом за смекалку».

Мой облегченный выдох чуть не сдул все со стола.

Этот вопрос оказался последним, но отнюдь не был окончанием экзамена. В центре нового листа был нарисован небольшой кружок, с монетку зу размером.

«Каждый поступающий в академию Заотар должен обладать магическими способностями, — написал невидимый экзаменатор. — Чтоб подтвердить их, оставьте капельку своей крови в обозначенном месте».

То есть мне предлагается проколоть палец? Но чем?

Я тайком осмотрелась: многие абитуриенты работали над этим заданием. Кто-то пытался прокусить себе руку, или проткнуть ее мягким кончиком волшебного пера. Девочки орудовали шпильками, извлеченными из причесок. До меня доносились сдавленные стоны и сопение. Нет, шпилька явно не подойдет: их делают из гибкого металла, к тому же закругленными на кончиках. Я подняла руку к крахмальному воротнику, выдернула шляпную булавку Симона. Его амулет действительно принес мне удачу, или юноша этим подарком пытался помочь мне с экзаменом? Оставив кровавый отпечаток в кружочке, я вернула булавку на место и сунула в рот проколотый палец. На моем формуляре стояло: «Катарина Гаррель из Анси, оценка «отлично», сто попаданий из ста. Наличие магических способностей подтверждаю. Синьор Донасьен Альфонс Франсуа де Дас, п.п. ректор академии Заотар».

«П.п.»? Дважды почетный? Но на удивление ни сил, ни времени не оставалось. Письменное испытание закончилось, о чем возвестил гулкий звук невидимого гонга, а весь песок в часах был внизу.

— Сейчас, — громко сказал герольд, — вы сдадите свои ответы служителям и будете ожидать здесь решения совета.

Месье в лиловых камзолах прошлись вдоль рядов, собирая добычу, и гуськом исчезли за узенькой дверцей позади кафедры, там же скрылся герольд.

— Уже вечер? — писклявый голосок разрушил наступившую было тишину. — Сколько же мы здесь сидим?

— А вставать можно? Этот господин говорил, что только во время экзамена нельзя.

Все зашумели, подростки обменивались впечатлениями, рассказывали о каверзных вопросах и допущенных ошибках. Кажется, каждому из нас достался индивидуальный список заданий. В себе я была уверена. Ни одной ошибки и магия в крови, дважды почетный ректор вряд ли способен так жестоко подшутить над бедной провинциалкой. Или способен? И когда, наконец, нам дадут попить?

Я поднялась с места, чтоб размять ноги. Толстенький малыш, мой сосед сзади, сидел на своем стуле как приклеенный. На его жабо алела полоска крови — значит, мальчик проколол себе палец стрелой купидончика на брошке. Он и сам был похож на купидона, древнего божка любви и страсти.

Примерно через полчаса нам сообщили, что решение принято и что те, с чьих жетонов сейчас исчезнут мудры, могут покинуть помещение. Я сверлила взглядом свою медную пластину, но она осталась без изменений. К двустворчатым дверям потянулась очередь неудачников, многие плакали, вытирая слезы ладошками. Бедняжки.

Потом нас, оставшихся, стали вызывать по одному в ту комнату, куда унесли экзаменационные ответы. Это продолжалось довольно долго, и никто из вошедших на собеседование абитуриентов обратно не возвращался, из чего я заключила, что где-то там есть другой выход. Пухлый Купидончик откликнулся на имя «виконт Эмери де Шанвер», произнесенное от двери одним из служителей, вздрогнул, отлип от стула и посеменил на зов. Мне было слышно, как он на ходу бормочет про то, что папенька расстроится. Бедняжка, как я его понимала. Все мы стараемся вызвать одобрение своих родителей и больше всего страшимся его не заслужить. Все, кроме меня. Потому что от мадам Шанталь мне вообще ничего не нужно.

Время шло, с ним продвигалось к финалу и собеседование; наконец, я осталась в экзаменационной зале совсем одна. Поэтому, когда служитель в лиловом камзоле вышел из-за двери, ждать, пока он назовет мое имя, не стала, быстрым шагом пошла к кафедре. От ветра, поднимаемого моим движением, со столов слетали покинутые волшебные перья. Соседнее помещение оказалось чем-то вроде гостиной или, скорее, обширным кабинетом смешанных функций. Там были огромный письменный стол, за которым восседал месье герольд

...