К числу общественных зданий некоего города, настоящее название которого я не хочу упоминать, желая по многим причинам быть осторожным, и не нахожу в то же время нужным придумывать для него какое-нибудь вымышленное имя, принадлежал и дом призрения для бедных, какой вы можете встретить в большинстве городов, как больших, так и малых. В этом доме призрения — указанием дня и числа также не желаю утруждать себя, тем более что эта первоначальная ступень развития последующих событий не имеет особенного значения для читателя, — родился смертный, имя которого начертано в заголовке этой главы.

Спустя некоторое время после того, как смертный этот был стараниями приходского доктора водворен в мир печали и воздыханий, явилось серьезное сомнение в том, доживет ли малютка до того момента, когда ему дадут имя. В последнем случае более чем достоверно, что мемуары эти не появились бы в печати, а если бы и появились, то заняли бы всего лишь несколько страниц, имея, без сомнения, неоцененную заслугу в том, что представили бы собой наиболее точный и крепкий образчик биографии, какие встречаются в литературе всех веков и стран.

Я не намерен вовсе утверждать, будто факт рождения в доме призрения для бедных, является сам по себе наиболее счастливым и завидным обстоятельством, какое может выпасть на долю человеческого существа; я хочу только сказать, что факт этот был только счастливой случайностью для Оливера Твиста. Дело в том, что Оливеру было бы весьма трудно применить к себе самому некоторое правило, вызывающее первый акт дыхания, — правило неприятное, но в тоже время равно необходимое для нашего существования. Некоторое время лежал малютка на маленьком матрасике, как бы колеблясь между этим миром и будущим: все шансы, само собою разумеется, были на стороне последнего. Будь Оливер в течение этого короткого времени окружен заботливыми бабушками, беспокойными тетушками, опытными нянюшками и докторами глубокой мудрости, он погиб бы неизбежно и несомненно. Но так как при нем никого не было, кроме нищей старухи, потерявшей способность рассуждать вследствие непомерного употребления вина, и доктора, исполнявшего свои обязанности по контракту, то Оливер и природа справились с ними. Результатом этого явилось то, что после непродолжительных усилий Оливер начал дышать, чихать и, наконец, возвестил жителям дома призрения факт появления на свет обузы, тяжесть которой всецело ложилась на приход; возвестил он его криком таким громким, какого и следовало ожидать от ребенка мужского пола, получившего всего каких-нибудь три с четвертью минуты тому назад такой полезный дар, как голос.

Не успел Оливер дать доказательство собственной и свободной деятельности своих легких, как одеяло, все покрытое заплатами и кое-как брошенное на железную кровать, зашевелилось, и на подушке слегка приподнялась голова бледной молодой женщины, и слабый голос неясно произнес следующие слова: «Дайте мне взглянуть на ребенка прежде, чем я умру».

Доктор сидел в это время у камина, то растирая ладони рук, то грея их у огня. Когда молодая женщина заговорила, он встал и, подойдя к ее кровати, сказал с оттенком гораздо большей доброты в голосе, чем этого можно было ожидать от него:

— О, вам еще нечего говорить о смерти!

— Спаси, Господи, ее, бедняжку! — сказала сиделка, поспешно пряча в карман зеленую стеклянную бутылку, содержимое которой она выпила с очевидным удовольствием, сидя в углу комнаты. — Спаси, Господи, ее, бедняжку, когда она проживет столько, как я, сэр, и будет у нее штук тринадцать собственных детей, которые все умрут, за исключением двух, да и те будут с нею в этом доме… Не то запоет она тогда, спаси ее, Господи! Подумайте только, что значит быть матерью такого милого малютки.

 

 

Надо полагать, что такая утешительная перспектива материнского счастья произвела надлежащее действие. Больная опустила голову на подушку и протянула руку к ребенку.

Доктор положил ей его на руки. Холодными, бледными губами запечатлела она страстный поцелуй на голове малютки… провела рукой по его лицу… дико оглянулась… вздрогнула… откинулась навзничь, и… умерла. Доктор и сиделка принялись растирать ей грудь, руки и виски; но кровь остановилась навсегда.

Они говорили ей о надежде и счастье, но все это теперь уже стало чуждым для нее.

— Все кончено, миссис Тингомми, — сказал доктор.

— Бедняжечка! — сказала сиделка, закупоривая зеленую бутылку пробкой, которая выпала на подушку, когда она подошла, чтобы взять ребенка. — Бедняжечка!

— Не посылайте за мной, сиделка, когда ребенок будет кричать, — сказал доктор, натягивая на руки перчатки. — Надо полагать, он будет очень беспокойный. Дайте ему немного кашки, если есть. — Он надел шляпу, но на пути к дверям остановился и сказал, — Она казалась такой здоровой девушкой. Откуда она?

— Ее принесли прошлую ночь, — отвечала старуха, — по приказанию надзирателя. Ее нашли лежащей на улице. Она шла, должно быть, издалека, потому что башмаки у нее совсем потрепанные. Но откуда и куда она шла, никто этого не знает.

Доктор наклонился над телом и поднял левую руку.

— Старая история, — сказал он, качая головой; — обручального кольца не видать… Эх!.. Спокойной ночи!..

Джентльмен медицины поспешил на обед; сиделка, приложившись еще раз к зеленой бутылке, села на стул у камина и занялась облачением ребенка.

Каким чудным доказательством всемогущества одежды был юный Оливер Твист! Завернутый в одеяльце, которое до этой минуты было его единственной покрышкой, он с одинаковым успехом мог быть принят как за ребенка дворянина, так и за ребенка нищего, и даже самый уверенный в себе человек с трудом мог бы определить настоящее положение его в обществе. Теперь же, когда на него надели старое коленкоровое платье, пожелтевшее на такой же точно службе, он был завсегда отмечен и сразу занял подобающее ему место — приходского ребенка, сироты дома призрения для бедных — жалкого, полуголодного горемыки, наделяемого со всех сторон пинками и побоями, презираемого всеми и не пользующегося ничьим состраданием.

Оливер кричал громко. Имей он возможность знать, что он сирота, предоставленный произволу церковного старосты и надзирателей, он кричал бы еще громче.

Следующие за этим восемь или девять лет Оливер был жертвой систематических надувательств и невероятных плутней. Вырастили его на соске. Власти дома призрения для бедных добросовестно донесли властям прихода о голодном и лишенном всего необходимого ребенке сироте. Власти прихода с полным сознанием своего достоинства запросили властей дома призрения, нет ли у них какой-нибудь женщины, постоянно живущей в их «доме», которая могла бы доставить Оливеру Твисту утешение и пищу, в которых он так нуждается. Власти дома призрения почтительно отвечали, что таковой у них не имеется. В ответ на это власти прихода решили великодушно и человечно, что Оливер должен быть отдан на «ферму» или, говоря другими словами, переведен в отделение дома призрения, находящееся от него всего в трех милях расстояния, где помещалось от двадцати до тридцати юных нарушителей законов о бедных; там они валялись целый день на полу, не страдая от неудобств слишком большого количества пищи или слишком большого количества одежды, и находились под надзором пожилой женщины, которая принимала к себе этих нарушителей за семь с половиной пенсов в неделю с каждой маленькой головки. Семь с половиною пенсов в неделю — кругленькая сумма для ребенка; много чего можно достать за семь с половиною пенсов, которых совершенно достаточно для того, чтобы не переполнить желудка и тем не причинить ему некоторых неудобств. Пожилая надзирательница была женщина мудрая и опытная; она прекрасно знала, что полезно для детей и с замечательной предусмотрительностью делала то, что полезно для нее. Так, на собственные нужды она брала большую часть еженедельной стипендии, вследствие чего подрастающее поколение прихода получало гораздо более умеренную порцию, чем та, которая предназначалась ему. Этим способом она и доказала на деле, какой она опытный философ и как тонко понимает, где раки зимуют.

Многим знаком, вероятно, рассказ о другом опытном философе, который придумал теорию о том, будто лошадь может жить без пищи, и в доказательство демонстрировал собственную свою лошадь, доведя порцию ее пищи до одной соломинки в день; весьма возможно, что при таком режиме она достигла бы высшей степени быстроты и резвости, не умри она за двадцать четыре часа до того, как должна была получить вместо соломы уже только порцию воздуха. К несчастью для опытной философии пожилой надзирательницы, под чье покровительство был отдан Оливер Твист, такие же результаты получались и в применении ее собственной системы. В ту самую минуту, когда ребенок настолько уже совершенствовался, что мог существовать при наименее возможной по количеству порции наиболее худой по качеству пищи, он вдруг (восемь с половиною случаев на десять) погибал неожиданно или от голода и холода, или по недосмотру попадал в огонь, или неожиданно подвергался удушению. Во всех подобных случаях несчастное маленькое существо переселялось в другой лучший мир и соединялось там с предками, которых никогда не знало.

В некоторых, более обыкновенного потрясающих случаях, собирался суд присяжных для производства следствия относительно ребенка, который был задушен по недосмотру перестилавших кровати или обварен в то время как его купали, — последнее случалось реже, ибо купанье было редким явлением на ферме. Присяжные задавали при этом крайне неудобные вопросы, а прихожане вдобавок составляли возмутительный протокол, под которым все они ставили свои подписи, но наглость такого рода обуздывалась показаниями доктора и сторожа; первый вскрывал обыкновенно тело и ничего не находил внутри (что было весьма вероятно), а второй под присягой говорил все то, что могло успокоить приход и доказать его собственное самоотвержение. На ферму, кроме того, являлась время от времени проверочная комиссия, которая за день вперед посылала сторожа уведомить о своем посещении. Дети были всегда такие миленькие и чистенькие, когда являлась комиссия. Чего же еще нужно было людям!

Трудно было ожидать поэтому, чтобы продуктом такой системы явилось особенно здоровое тело. Когда Оливеру Твисту исполнилось девять лет от рождения, он был бледен и худ, мал и тщедушен. Зато природа, а может быть, и наследственность, дали ему бодрый, здоровый дух, который мог свободно развернуться благодаря отсутствию преобладания над ним материальной стороны в жизни заведения, хотя последнее обстоятельство могло привести к тому, чтобы девятой годовщины рождения и совсем не было. Девятая годовщина, однако, наступила и застала Оливера в подвале с углем, где он находился в избранном обществе двух других молодых джентльменов, которые, разделив с ним достаточное количество колотушек, были заперты туда за то, что осмелились предположить, будто они голодны. Не успела миссис Менн, добрая леди этого дома, запереть их, как была раздражена неожиданным появлением мистера Бамбля, сторожа, напрасно старавшегося открыть калитку в воротах.

— Боже милостивый! Это вы, мистер Бамбль, сэр? — сказала миссис Менн, выглядывая из окна с искусно выраженным видом искренней радости. — (Сусанна, сведи Оливера и тех двух мальчишек наверх и умой их хорошенько!) Бог мой, мистер Бамбль! Как я рада видеть вас, право!

Но мистер Бамбль, человек тучный и холерического темперамента, вместо ответа на такое чистосердечное приветствие потряс изо всех сил калитку и затем нанес ей такой удар, которого только и можно было ждать от ноги здоровенного приходского сторожа.

— Подумайте! — сказала миссис Менн, выбегая из комнаты, (мальчики тем временем были уже уведены из подвала) — подумайте! И как я могла забыть, что ворота заперты изнутри!.. Все это ради дорогих малюток! Войдите, сэр! Войдите, мистер Бамбль, сэр! Пожалуйста!

Хотя приглашение это сопровождалось изысканной любезностью, которая должна была бы смягчить сердце церковного старосты, оно не успокоило приходского сторожа.

— Не думаете ли вы, миссис Менн, что ваше поведение корректно и заслуживает уважения? — сказал мистер Бамбль, крепко сжимая свою палку. — Заставить представителя прихода ждать у ворот, когда он является по делам прихода, тесно связанным с существованием приходских детей? Разве вам не известно, миссис Менн, что вы уполномоченная прихода и его стипендиатка?

— Видите ли, мистер Бамбль, все произошло от того, что я ходила сказать одному или двум из наших малюток, которые так любят вас, что вы пришли.

Мистер Бамбль был всегда необыкновенно высокого мнения о своих ораторских способностях и значении своей особы. Он обнаружил одно и доказал другое, и потому находил, что можно допустить и некоторое послабление.

— Довольно, довольно, миссис Менн! — сказал он более спокойным тоном. — Пусть так, как вы говорите, пусть так, так! Откройте, миссис Менн, я пришел по делам и имею кое-что сказать.

Миссис Менн провела приходского сторожа в небольшую комнату с кирпичным полом, предложила ему стул, а на стол перед ним положила его треугольную шляпу и палку. Мистер Бамбль вытер со лба пот, который явился следствием скорой ходьбы, взглянул ласково на свою треугольную шляпу и улыбнулся. Приходские сторожа ведь тоже люди, и мистер Бамбль улыбнулся.

— Не обижайтесь, пожалуйста, на меня за то, что я вам скажу… Вы пришли издалека, иначе я не посмела бы… Не хотите ли несколько капель чего-нибудь подкрепляющего силы, мистер Бамбль?

— Ни капли, ни капли! — сказал мистер Бамбль с достоинством и в то же время скромно делал отрицательный жест правой рукой.

— А мне кажется, вы выпьете, — сказала миссис Менн, заметивши тон отказа и жест, сопровождавший его. — Несколько капель, и немного холодной воды, и крошечный кусочек сахару.

Мистер Бамбль кашлянул.

— Так, несколько капель! — убедительно сказала миссис Менн.

— А что это будет такое? — спросил приходской сторож.

— А то, что я обязана всегда иметь у себя в доме для этих дорогих малюток, на случай, если они почувствуют себя худо, — отвечала миссис Менн, открывая буфет и вынимая оттуда бутылку и стакан. — Это джин! Я не хочу обманывать вас, мистер Бамбль. Это джин.

— Неужели вы даете его детям, миссис Менн? — спросил мистер Бамбль.

— Ах, спаси их Господи! Ну, разумеется, даю, — отвечала сиделка. — Я не могу видеть, когда они страдают. Это вам уже известно, сэр!

— Да, — сказал мистер Бамбль, — вы не можете. Вы женщина сострадательная, миссис Менн. (Последняя поставила стакан). Я считаю необходимым довести это до сведения комитета, миссис Менн! (Он подвинул стакан к себе.) У вас чувства настоящей матери, миссис Менн! (Он взглянул на джин с водой.) Я… я с радостью готов выпить за ваше здоровье, миссис Менн, — и он выпил полстакана.

— А теперь к делу, — сказал приходской сторож, вынимая карманную записную книжку. — Ребенку, который был наполовину окрещен, Оливеру Твисту, сегодня исполнилось девять лет.

— Спаси его, Господи! — сказала миссис Менн, натирая левый глаз углом своего передника.

— Несмотря на предложенную награду в десять фунтов, которую потом увеличили до двадцати, несмотря на все это, — продолжал Бамбль, — мы никогда не могли узнать, кто его отец, так же как и место жительства матери, ее имя и положение в обществе.

Миссис Менн подняла руки кверху с видом удивления и после минутного размышления сказала:

— Как же случилось, что ему дали это имя?

Приходской сторож гордо поднял голову и сказал:

— Я сам придумал его.

— Вы, мистер Бамбль?!

— Я, миссис Менн! Мы даем имена нашим питомцам в алфавитном порядке. Последняя буква была S — я назвал питомца Свеббль; затем следовало T — я назвал Твистом. После него будет Унвин, а еще после — Вилькинс. Я придумал уже имена до конца всего алфавита и все пройдут через них, пока мы не дойдем, наконец, до последней буквы — до буквы Z.

— Ах, какие у вас литературные наклонности, сэр! — воскликнула миссис Менн.

— Пусть так, пусть так! — сказал приходской сторож, видимо польщенный этим комплиментом. — Пусть так! Быть может, они у меня есть, миссис Менн. — Он допил стакан с джином и продолжал, — Оливер теперь уже вырос и не должен больше оставаться здесь. Попечительный совет решил вернуть его обратно в дом призрения. Я пришел, чтобы взять его с собою. Приведите его сюда.

— Сейчас же иду за ним, — отвечала миссис Менн, выходя из комнаты. Оливер, которого успели уже очистить от наружного слоя грязи, покрывавшей его лицо и руки, был немедленно отведен в приемную комнату своей доброй повелительницей.

— Поклонись джентльмену, Оливер! — сказала миссис Менн.

Оливер отвесил поклон, который одинаково относился как к приходскому сторожу на стуле, так и к треугольной шляпе на столе.

— Хочешь идти со мной, Оливер? — торжественным тоном спросил мистер Бамбль.

Оливер только что собирался сказать, что он готов идти отсюда с кем угодно, когда, взглянув наверх, заметил, что миссис Менн, стоявшая позади стула приходского сторожа, смотрит на него и с ужасным видом грозит ему кулаком. Он сразу понял, чего она хочет, потому что кулак этот слишком часто опускался на его тело и вследствие этого хорошо запечатлелся в его памяти.

— А она пойдет со мной? — спросил бедный Оливер.

— Нет, она не может, — отвечал мистер Бамбль. — Но время от времени она будет приходить и навещать тебя.

Нельзя сказать, чтобы это было большим утешением для ребенка, который, несмотря на юный возраст свой, сумел притвориться и показать, что огорчен уходом отсюда. Да мальчику и не трудно было вызвать слезы на свои глаза. Голод и недавно пережитое наказание — прекрасные пособники для всякого, кто хочет плакать, а потому плач Оливера казался вполне естественным. Миссис Менн надавала ему тысячу поцелуев и, что было несравненно больше по душе Оливеру, дала ему кусок хлеба с маслом, чтобы он не проголодался по дороге к дому призрения. С ломтем хлеба в руке и в форменной коричневой фуражке на голове вышел Оливер вместе с мистером Бамблем из скорбного дома, где ни единое доброе слово, ни единый ласковый взгляд ни разу не осветили его тяжелого, подернутого туманом детства. А между тем, когда ворота коттеджа закрылись за ним, ему на душу легло тяжелое детское горе. Как ни были озлоблены маленькие товарищи, оставшиеся позади него, они были единственными друзьями его; он почувствовал себя вдруг совсем одиноким среди окружающего его мир, и это тяжело отразилось на его сердце.

Мистер Бамбль шел вперед большими шагами, а маленький Оливер, крепко уцепившись за рукав его, обшитый золотым галуном, семенил ножками рядом с ним, спрашивая через каждую четверть мили «Близко ли уже?» На эти вопросы мистер Бамбль отвечал коротко и резко. Мимолетное приветливое расположение духа, пробудившееся в нем под влиянием джина с водой, испарилось за это время окончательно, и он снова превратился в приходского сторожа.

Оливер не успел пробыть и четверти часа в стенах дома призрения и прикончить за это время второй ломоть хлеба, когда мистер Бамбль, передавший его на попечение какой-то старухи, снова вернулся назад и объявил, что сегодня вечером назначено заседание комитета, который приказывает ему явиться туда немедленно.

Не имея ясного понятия о том, что такое комитет, Оливер был очень поражен этим извещением и не знал совершенно, что ему делать, — плакать или смеяться. Ему не дали времени хорошенько подумать об этом обстоятельстве; мистер Бамбль, чтобы привести его в себя, слегка ударил его по голове тростью, а затем по спине, чтобы он двигался живее, после чего приказал ему следовать за собою и повел его в большую, выкрашенную белым комнату, где кругом стола восседали восемь или десять тучных джентльменов.

— Поклонись комитету, — сказал Бамбль. Оливер вытер две-три слезы, отуманившие его глаза, но не рассмотрел комитета, а увидел только стол, которому и отвесил свой поклон.

— Как тебя зовут, мальчик? — спросил джентльмен, сидевший на высоком стуле.

Оливер испугался при виде стольких джентльменов и задрожал всем телом; приходской сторож дал ему сзади шлепка, отчего он снова заплакал. Это было причиной того, что он отвечал едва слышным, дрожащим голосом. Джентльмен в белом жилете назвал его за это дураком. Такое обращение было, конечно, наилучшим способом, чтобы поднять дух Оливера и заставить его чувствовать себя привольно.

— Мальчик, — сказал джентльмен на высоком стуле, — слушай меня. Тебе, конечно, известно, что ты сирота?

— Что это значит, сэр? — спросил бедный Оливер.

— Нет, он совсем идиот…. так я и думал, — сказал джентльмен в белом жилете.

— Позвольте! — сказал джентльмен, который говорил первым; — известно ли тебе, что у тебя нет ни отца, ни матери, и что тебя воспитал приход? Знаешь ты это?

— Да, сэр! — отвечал Оливер, заливаясь горькими слезами.

— Чего ты так плачешь? — удивился джентльмен в белом жилете. — Да, действительно, странно! Из-за чего было плакать этому мальчику?

— Надеюсь, ты каждый вечер читаешь свои молитвы, — спросил сурово еще один джентльмен, — и, как подобает христианину, молишься за тех, кто кормит тебя и заботится о тебе.

— Да, сэр! — запинаясь, отвечал мальчик.

Джентльмен, говоривший последним, был прав, сам не сознавая этого. Оливеру надо было, действительно, быть настоящим христианином, необыкновенно добрым христианином, чтобы молиться за тех, которые кормили его и заботились о нем. Но он не молился, потому что никто не учил его этому.

— Прекрасно! Тебя привели сюда, чтобы воспитать тебя и научить какому-нибудь ремеслу, — сказал краснощекий джентльмен на высоком стуле.

— С завтрашнего дня ты будешь щипать пеньку, начиная с шести часов утра, — продолжал тот, который был в белом жилете.

Оливер по указанию приходского сторожа отвесил поклон комитету в благодарность за оказанное ему благодеяние, продуктом которого явилось щипание пеньки, после чего был отведен в большую комнату, где на грубой, жесткой постели рыдал до тех пор, пока не уснул. Какая чудная иллюстрация к гуманным законам Англии! Они не запрещают беднякам спать!

Бедный Оливер! Он и не думал, когда, благодаря сну, находился в счастливом неведении всего окружающего, что комитет в этот самый день пришел к такому решению, которое должно было иметь самое существенное влияние на всю его будущность. Да, он решил и вот это решение.

Члены Комитета были мудрые, проницательные люди, философы; когда они додумались до того, что следует внимательнее присмотреться к дому призрения, то пришли вдруг к такому заключению, к которому никто из обыкновенных людей не мог прийти, а именно, что бедные люди любили его! Это было настоящее место общественного увеселения для бедных классов; таверна, где ничто не оплачивалось; завтрак, обед, чай и ужин — круглый год; кирпичный и известковый рай, где все кругом забавлялось, а не работало. «Ого!» — сказал комитет, приняв при этим весьма глубокомысленный вид, — мы должны все это прекратить и привести в надлежащий порядок и в самом непродолжительном времени». — И комитет установил правило, чтобы бедные люди выбирали одно из двух (комитет не хотел их принуждать, нет, не хотел): они или должны были подчиниться постепенному процессу голодания, или быть готовыми к тому, что их моментально выселят прочь. С этою целью комитет заключил контракт с водовозами о доставке неограниченного количества воды, а с торговцами муки о доставке в известные сроки небольшого количества овсяной крупы; затем назначил три раза в день жидкую кашицу с луком два раза в неделю и с половиной обыкновенной булки по воскресеньям. Но особенно много мудрых и человечных правил установил комитет по отношению к женщинам, хотя я не нахожу надобности перечислять их; женатых бедняков решено было разводить с целью уменьшения лишних судебных издержек и вместо того, чтобы заставить человека содержать свою семью, ее отнимали у него, оставляя его холостяком. Нечего и говорить, сколько просьб о помоществовании ввиду этих двух правил возникло бы во всех классах общества, не будь это связано с домом призрения; но члены комитета, как люди проницательные, все это предусмотрели и позаботились об устранении этого затруднения. Пособие было тесно связано с домом призрения и жидкой кашицей и это пугало народ.

Месяцев через шесть после того, как Оливер был переведен в дом призрения, эта новая система была уже в полном ходу. Сначала расходы увеличились, вследствие больших издержек на гробовщика и необходимости перешивать платья для бедняков, так как они становились для них слишком свободными и длинными, болтаясь на их телах, сильно исхудавших после одной-двух недель питания жидкой кашицей. Число жителей дома призрения, также нищих, значительно уменьшилось, и комитет ликовал.

Комната, в которой кормили мальчиков, представляла, собою большой зал с медным котлом на одном конце его; из этого котла в назначенное для приема пищи время раздавали кашицу смотритель в белом переднике и две женщины, помощницы его. Каждый мальчик получал всего только одну мисочку этого угощения, но не более, за исключением дней больших празднеств, когда давали на две унции больше кашицы и к ней четверть порции хлеба. Мисок никогда не мыли; мальчики скребли их ложками до тех пор, пока они снова начинали блестеть. По окончаний этой операции (которая никогда не продолжалась долго, потому что ложки были одинаковой величины с мисками), они сидели, устремив жадные взоры на котел; они не прочь были съесть его со всеми кирпичами, которыми он был обложен и в то же время старательно сосали свои пальцы в надежде найти остатки каши, которая нечаянно могла попасть на них. Мальчики отличаются всегда хорошим аппетитом. Оливер Твист и товарищи его три месяца уже переносили муки медленного голодания и, в конце концов, они дошли до такого ужасного состояния от голода, что один мальчик, который был очень высокого роста для своих лет и никогда до сих пор не подвергался ничему подобному, намекнул своим товарищам, что если ему не прибавят кашицы, то он боится, что в одну прекрасную ночь съест спящего рядом с ним мальчика очень хилого и совсем еще маленького. Глаза у него при этом были сумасшедшие и голодные, а потому все поверили ему. Мальчики собрали совет, на котором был брошен жребий, кто должен вечером подойти к смотрителю и спросить у него прибавки; жребий пал на Оливера Твиста.

Наступил вечер, и мальчики заняли свои места. Смотритель в поварском костюме подошел к котлу, а сзади него стояли его ассистентки. Началась раздача кашицы и в тоже время чтение длинной молитвы. Кашица исчезла быстро; мальчики стали перешептываться друг с другом и подмигивать Оливеру, которого в то же время подталкивали ближайшие его соседи. Он был ребенок, доведенный до отчаяния голодом и несчастием, а потому спокойно встал из-за стола и, подойдя к смотрителю с миской и ложкой в руках, сказал:

— Простите, сэр, я желаю еще.

Смотритель был тучный, здоровый человек, но, тем не менее, он побледнел. Несколько секунд смотрел он молча на маленького бунтовщика и затем прислонился к котлу. Ассистентки были парализованы от удивления, мальчики от страха.

— Что такое? — сказал, наконец, смотритель упавшим голосом.

— Простите, сэр, — отвечал Оливер, — я желаю еще.

 

 

Смотритель черпаком ударил Оливера по голове, схватил его за руку и громко крикнул приходского сторожа.

Комитет торжественно сидел в полном сборе, когда мистер Бамбль ворвался в комнату; еле переводя дух от волнения, обратился он к джентльмену на высоком стуле и сказал:

— Мистер Лимбкинс, извините, сэр! Оливер Твист потребовал прибавки!

Удивление было общее. Ужас показался на всех лицах.

— Прибавки! — сказал мистер Лимбкинс. — Успокойтесь, Бамбль, и изложите все яснее. Если я верно понял вас, то он просил прибавки после того, как съел ужин, установленный по расписанию?

— Да, сэр! — отвечал Бамбль.

— Этого мальчика повесят когда-нибудь, — сказал джентльмен в белом жилете; — я уверен, что его повесят!

Никто не опровергал пророческого предсказания джентльмена. Между членами комитета завязался оживленный спор. Оливер должен был немедленно подвергнуться аресту; на следующее утро необходимо вывесить с наружной стороны ворот объявление, предлагающее пять фунтов награды тому, кто избавит приход от Оливера Твиста, или другими словами, пять фунтов и Оливера Твиста предлагали тому мужчине или той женщине, которые пожелают взять его вместо ученика для торговли, или ремесла, или какого-нибудь другого занятия.

— Никогда еще в своей жизни не был я так уверен в чем-нибудь, — сказал джентльмен в белом жилете, когда он на следующее утро прибил объявление к воротам и затем прочел его, — никогда еще в своей жизни не был я так уверен в чем-нибудь, как в том, что этого мальчика повесят!

Имея намерение целым рядом последующих событий доказать, был ли прав или нет джентльмен в белом жилете, я не хочу, дабы не испортить интереса всего повествования (предположив, что интерес существует), сейчас же, хотя бы ничтожным намеком, дать понять, таков ли был конец жизни Оливера Твиста или нет.

Целую неделю после совершения своей безбожной и наглой выходки насчет прибавки пищи, просидел Оливер в темной и пустой комнате, куда его заключили по распоряжению мудрого и гуманного комитета. Казалось бы, на первый взгляд, и в этом ничего не было бы странного, что Оливер из чувства уважения к предсказанию джентльмена в белом жилете должен был бы вынуть свой носовой платок и, привязав один конец его к крючку, повеситься на другом и тем доказать необыкновенную мудрость пророка. Но для исполнения такого предсказания существовало одно препятствие, а именно: комитет решил, что носовые платки лишняя роскошь, и что питомцы могут обойтись и без них; решение это было написано и скреплено приложением рук и печатей. Вторым препятствием к этому был также детский возраст Оливера. Он только горько проплакал весь день, а когда наступила длинная, томительная ночь, он закрыл глаза ручонками, чтобы не видеть темноты, и забрался в самый угол, стараясь заснуть; время от времени он просыпался с страшным испугом и начинал дрожать, прижимаясь все больше и больше к стене, твердая и холодная поверхность которой, казалось ему, может защитить от окружающих его мрака и пустоты.

Да не подумают враги «системы», что во время своего одиночного заключения Оливер лишен был благотворного действия гимнастики, приятного общества и религиозного утешения. Что касается гимнастики, то ему разрешили, несмотря даже на холодную погоду, совершать каждое утро обливание под насосом на каменном дворе, в присутствии мистера Бамбля, который для предупреждения простуды пускал в ход свою палку, вызывая тем усиленное согревание в его теле. Относительно общества мы должны сказать, что Оливера каждый день водили в зал, где обедали мальчики, и там секли его при всех розгами в предупреждение и пример другим. Для того же, чтобы не лишать его религиозного утешения, его каждый вечер пинками гнали в тот же зал на вечернюю молитву и позволяли ему слушать, услаждая тем свою душу, как читали общую молитву, к которой было сделано добавление, утвержденное властью комитета, где мальчики просили помочь им быть добрыми, добродетельными, довольными и послушными и спасти их от пороков Оливера Твиста, который, — говорилось дальше, — находился под исключительным покровительством и властью злых сил и являлся прямым орудием и воспроизведением сатаны.

В одно прекрасное утро, когда дела Оливера все еще находились в том же счастливом и благоприятном положении, по улице Хай-Стрит шел мистер Гамфильд, трубочист, глубоко задумавшись над тем, как ему устроить, чтобы быть в состоянии уплатить просроченные деньги своему хозяину, который настойчиво требовал их уплаты. Несмотря на самые отчаянные арифметические вычисления, он ничего решительно не мог придумать, ибо финансы его были в таком положении, что не могли доставить ему необходимых для уплаты пяти фунтов; ломая себе голову над этим, он то и дело останавливался и бил палкой по голове осла. Проходя мимо дома призрения, он увидел объявление, прибитое к воротам.

— Стой! — сказал мистер Гамфильд своему ослу.

Осел находился в состоянии самой глубокой задумчивости, рассуждая, быть может, о том, угостят его или нет одним-двумя кочанами капусты, когда он доставит на место два мешка сажи, которыми была нагружена тачка, а потому не обратил ни малейшего внимания на отданное ему приказание и по прежнему двигался вперед.

Мистер Гамфильд разразился бранью и проклятиями на осла, и в особенности на его глаза; бросившись за ним, он догнал его и нанес ему такой удар по голове, которого ни один череп не выдержал бы кроме ослиного. Затем он схватил его за узду, крепко ударил его по морде, чтобы напомнить ему, вероятно, что он его хозяин, и после этого повернул его обратно. Тут он еще раз ударил его по голове, чтобы оглушить его окончательно до своего возвращения, и пошел к воротам читать объявление.

У ворот, заложив руки назад, стоял джентльмен в белом жилете; он только что вышел из заседания комитета, чтобы освежиться от волновавших его глубоких чувств. Сделавшись таким образом невольным свидетелем маленькой размолвки между мистером Гамфильдом и его ослом, он весело улыбнулся, когда упомянутое выше лицо подошло к воротам, чтобы прочитать объявление; он сразу понял, что мистер Гамфильд — такой именно хозяин, какой необходим Оливеру Твисту. Прочитав объявление, мистер Гамфильд улыбнулся в свою очередь; пять фунтов составляли именно ту сумму, которая была ему необходима, а что касается мальчика, с которым были связаны эти пять фунтов, то мистер Гамфильд, знавший хорошо образ жизни в доме призрения, был уверен, что мальчик по своей величине подойдет наверное ко всем трубам. Он еще раз прочел объявление, начав его в этот раз в самого конца, а затем, приложив руку к шляпе, в знак смирения, подошел к джентльмену в белом жилете.

— Здесь находится тот мальчик, сэр, которого приход желает отдать в учение? — спросил он.

— Да, мой милый! — отвечал джентльмен в белом жилете, улыбаясь снисходительно. — А зачем он вам нужен?

— Если приход желает, чтобы он выучился приятному ремеслу, то почему ему не учиться хорошему, почтенному занятию трубочиста, — отвечал мистер Гамфильд. — Мне нужен ученик и я готов взять его.

— Войдите, — сказал джентльмен в белом жилете.

Мистер Гамфильд подошел, влепил ослу еще один удар по голове, а другой по морде, — из предосторожности, вероятно, чтобы тот не вздумал убежать во время его отсутствия, — после чего последовал за джентльменом в белом жилете, который ввел его в ту комнату, где Оливер в первый раз предстал перед комитетом.

— Грязное это ремесло, — сказал мистер Лимбкинс, когда Гамфильд еще раз выразил свое желание.

— Мальчики частенько задыхаются в трубах от дыма, — сказал другой джентльмен.

— Все это было раньше, когда солому смачивали сначала, а затем зажигали ее в трубе для того, чтобы заставить мальчика спуститься вниз, — сказал Гамфильд. — Было больше дыму, чем огня. А дымом разве заставишь мальчика спуститься? Он заснет только, а это ему на руку. Мальчики, джентльмены, очень упрямы и очень ленивы, лучше огня ничего нет, чтобы заставить их стремглав спуститься вниз. Все это делается из человеколюбия, джентльмены! Застрянет мальчишка в трубе, ну, поджаришь ему легонько пятки, он и ринется, как безумный, вниз.

Объяснение это, по-видимому, очень понравилось джентльмену в белом жилете, но он поспешил скрыть свое удовольствие, заметив взгляд, искоса брошенный на него мистером Лимбкинсом. Члены комитета несколько минут тихо совещались между собой, так что можно было разобрать лишь некоторые слова: «сокращение расходов» — «произведет приятное впечатление» — «печатный отзыв». Вот все, что можно было расслышать. Совещание прекратилось, наконец, и члены комитета, заняв снова свои места, приняли таинственный вид.

— Мы рассмотрели ваши предложение, — сказал мистер Лимбкинс, — но не можем согласиться на него.

— Ни под каким видом не можем, — сказал джентльмен в белом жилете.

— Разумеется, не можем, — подтвердили остальные члены комитета.

Мистер Гамфильд, который много раз обвинялся в том, что забил до смерти трех-четырех мальчишек, вообразил себе, что это, совершенно чуждое настоящему делу обстоятельство, повлияло на решение комитета. Это был, по его мнению, какой-то необъяснимый каприз, нисколько не похожий на обыкновенный образ действия комитета. Не желая, однако, разбираться в ходивших о нем слухах, он смял в руках шапку и медленно двинулся к дверям.

— Итак, вы не желаете, джентльмены, отдать его мне? — спросил он, остановившись вдруг на месте.

— Нет, — отвечал мистер Лимбкинс; — ремесло ваше, видите ли, очень грязное и вы должны сбавить кое-что с предложенной нами премии.

Лицо мистера Гамфильда просияло, и он быстрыми шагами направился обратно к столу.

— Сколько же вы хотите дать, джентльмены? — сказал он. — Не будьте жестоки к бедному человеку. Сколько же вы дадите?

— По-моему, три фунта десять шиллингов будет вполне достаточно, — сказал мистер Лимбкинс.

— Десять шиллингов следовало бы еще скинуть, — сказал джентльмен в белом жилете.

— Что вы! — сказал Гамфильд. — Дайте четыре фунта, джентльмены! Четыре фунта, говорю, и вы навсегда избавитесь от него. Так-то!

— Три фунта десять, — твердо повторил мистер Лимбкинс.

— Эх! Ну, поделим разницу, джентльмены! — настаивал Гамфильд. — Три фунта пятнадцать.

— Ни одной полушки больше, — был ответ мистера Лимбкинса.

— Вы отчаянно притесняете меня, джентльмены! — сказал Гамфильд.

— Какие пустяки! — сказал джентльмен в белом жилете. — Он и сам по себе ценная вещь, не только что с премией. Берите его с собой, глупый вы человек! Самый подходящий для вас мальчик. Без палки с ним ни на шаг; она очень полезна ему. Содержание его не причинит вам больших расходов, так как его никогда не перекармливали с самого дня его рождения. Ха-ха-ха!

Мистер Гамфильд взглянул искоса на лица сидевших вокруг стола и, заметив на всех улыбку, сам улыбнулся, в свою очередь. Торг был кончен. Мистеру Бамблю дали немедленно знать, чтобы он сегодня же днем отвел Оливера Твиста в магистрат, где должны дать ему разрешение и затем засвидетельствовать контракт.

На основании этого решения Оливера, к великому удивлению его, выпустили из заключения и приказали ему надеть чистую рубаху. Не успел он кончить эту непривычную для него гимнастику, как мистер Бамбль сам, собственными руками, принес ему миску с кашицей, и к ней воскресную прибавку в две унции и четверть хлеба. При виде этого необычайного явления Оливер горько расплакался; он подумал, и в этом нет ничего неестественного, что комитет решил его убить для какой-нибудь полезной цели; в противном случае, решил он, незачем было бы его так откармливать.

— Не плачь, Оливер, глаза будут красные. Ешь лучше, что тебе принесли, и будь благодарен, — сказал мистер Бамбль с особенной выразительностью в голосе. — Ты будешь теперь учиться ремеслу, Оливер!

— Ремеслу, сэр? — отвечал дрожащий мальчик.

— Да, Оливер, — отвечал мистер Бамбль. — Добрый и хороший джентльмен, который заменит тебе родителей, Оливер, потому что у тебя своих нет, хочет взять тебя в ученики, дать тебе средства к жизни и сделать из тебя человека. Это стоило приходу три фунта десять шиллингов!.. Три фунта, десять, Оливер!.. Семьдесят шиллингов!.. Сто сорок шестипенсовиков!.. И все это ради капризного мальчонки, которого никто не может любить!

Проговорив эту речь глухим голосом, мистер Бамбль остановился, чтобы перенести дух, а у бедного мальчика слезы ручьем полились из глаз, и он горько зарыдал.

— Полно тебе! — сказал мистер Бамбль уже менее напыщенным голосом, так как все чувства его были удовлетворены результатами собственного красноречия. — Полно, Оливер! Вытри глаза обшлагом жакетки и не лей слез в кашицу; это совсем не благоразумно, Оливер!

И действительно это было неблагоразумно; в каше и без того было уже достаточно воды.

По пути в магистрат мистер Бамбль учил Оливера, как он должен вести себя. Лицо у него должно быть совершенно счастливое и когда джентльмен спросит его, желает ли он учиться, то он должен ответить, что желает. Оливер обещал исполнить все то, что ему говорят, тем более, что мистер Бамбль сделал маленький намек на то, что с ним будет, если он не исполнит чего-нибудь из сказанного. Когда они пришли в магистрат, мистер Бамбль отвел мальчика в небольшую комнатку и приказал ему оставаться там до тех пор, пока он не придет.

Полчаса ждал Оливер, и сердце его трепетало от волнения. Но по прошествии этого времени мистер Бамбль просунул в дверь голову, украшенную треуголкой, и сказал:

— Теперь, милый Оливер, пора идти к джентльмену. — Сказав это, мистер Бамбль принял суровый и грозный вид и прибавил тихим голосом, — Не забывай, юный негодяй, что я тебе говорил.

Оливер с недоумением взглянул на лицо мистера Бамбля при этом, совершенно противоположном первому обращении к нему, но тот предупредил всякие замечания на этот счет, уведя его поспешно в соседнюю комнату, дверь которой была открыта. Это была обширная комната с большим окном. За конторкой сидели два старых джентльмена в напудренных париках; один из них читал газету, тогда как другой в очках с черепаховой оправой читал что-то на небольшом листе пергамента, лежавшем перед ним. Мистер Лимбкинс стоял прямо против конторки с одной стороны, а мистер Гамфильд с чисто вымытым лицом с другой. Позади них прохаживались взад и вперед какие-то два-три человека в сапогах с отворотами.

Старый джентльмен в очках начинал уже, по-видимому, дремать над листом пергамента. Молчание длилось несколько минут после того, как мистер Бамбль привел Оливера и поставил его против конторки.

— Вот, он, этот мальчик, ваша милость, — сказал Бамбль.

Старый джентльмен, читавший газету, поднял голову на минуту и затем потянул за рукав другого старого джентльмена, который тотчас же проснулся.

— О, так это и есть тот мальчик? — спросил старый джентльмен.

— Тот самый, сэр! — отвечал мистер Бамбль. — Поклонись судьям, голубчик!

Оливер постарался собраться с духом и поклонился. Он во все глаза смотрел на напудренные головы судей и с недоумением спрашивал себя, неужели они так и родились с этой массой белых волос?

— Хорошо! — сказал старый джентльмен. — Надо полагать, что ему очень нравится ремесло трубочиста?

— Любит его до безумия, ваша милость, — отвечал Бамбль, — слегка щипнув Оливера, чтобы он не смел отрицать этого.

— Он, следовательно, хочет быть трубочистом? — продолжал спрашивать старый джентльмен.

— Если завтра мы подумаем отдать его учиться какому-нибудь другому ремеслу, то он, ваша милость, наверное, убежит, — отвечал Бамбль.

— Этот человек будет, следовательно, его хозяином да, сэр? Хорошо ли вы будете обращаться с ним и достаточно кормить его? Все ли будете делать, что ему нужно? — спросил старый джентльмен.

— Раз я сказал буду, значит буду, — проворчал мистер Гамфильд.

— Речь у вас грубая, мой друг, но на вид вы кажетесь честным и чистосердечным человеком, — продолжал старый джентльмен, внимательно присматриваясь к кандидату на премию, гнусное лицо которого служило верным отпечатком его жестокости. Но судья был наполовину слеп и почти впал в детство, а потому не мог так верно рассуждать, как другие.

— Надеюсь, сэр, что так, — отвечал мистер Гамфильд.

— Я не сомневаюсь в этом, мой друг, — продолжал старый джентльмен, поправляя очки на носу и отыскивая чернильницу.

Наступил критический момент в судьбе Оливера. Будь чернильница на том месте, где ее думал найти старый джентльмен, он погрузил бы в нее перо, подписал бы контракт, и Оливера немедленно бы увели. Но так как она находилась непосредственно под самым его носом, то он, глядя, по естественному ходу вещей, поверх контракта, не нашел ее, само собою разумеется. Во время этих поисков он нечаянно взглянул прямо перед собой и тут только увидел бледное и испуганное лицо Оливера Твиста, который, вопреки предостерегательным взорам и щипкам Бамбля, смотрел на отталкивающую физиономию своего будущего хозяина с таким ужасом и страхом, что этого не мог не заметить даже полуслепой судья. Старый джентльмен положил перо и перевел взор с Оливера на мистера Лимбкинса, который, взяв понюшку табаку, старался придать своему лицу самое спокойное и беззаботное выражение.

 

 

— Мой мальчик! — сказал старый джентльмен, облокачиваясь на конторку. Оливер вздрогнул и оглянулся с удивлением. Нельзя не извинить его за это: голос звучал так странно ласково, а все странные звуки пугали его. Дрожь пробежала по всему телу его, и он залился слезами.

— Мой мальчик! — повторил старый джентльмен, — ты так бледен и встревожен. В чем дело?

— Сторож, отойдите от него несколько в сторону, — сказал другой джентльмен, откладывая газету и с видимым интересом прислушиваясь к разговору. — Не бойся, мальчик, и расскажи нам, в чем дело.

Оливер упал на колени, поднял руки кверху и, ломая их, стал молить, чтобы его отослали обратно в темную комнату… замучили голодом… исколотили… убили, наконец, если нужно, но только не отдавали этому ужасному человеку.

— Бог мой! — воскликнул Бамбль, выразительно подымая кверху глаза и руки. — Бог мой! Сколько я не видал сирот, Оливер, ни один из них не был так хитер и лукав… Ты самый наглый из них.

— Придержите ваш язык, сторож, — сказал второй старый джентльмен, когда Бамбль кончил свои восклицания.

— Простите, ваша милость, — сказал Бамбль, не веря своим ушам. — Не ко мне ли обратилась ваша милость?

— Да! Придержите ваш язык.

Старый джентльмен в черепаховых очках взглянул на своего товарища; тот выразительно кивнул ему.

— Мы отказываемся подписать этот контракт, — сказал старый джентльмен и отложил в сторону пергамент.

— Надеюсь, — сказал мистер Лимбкинс, — надеюсь, судьи не составят ложного мнения о приходских властях, будто они виновны в каком-либо нечестном поступке, и не будут полагаться на несообразное показание ребенка.

— Судьи не обязаны высказывать вам своего мнения относительно этого дела, — резко прервал его второй старый джентльмен. — Сведите мальчика обратно в дом призрения и обращайтесь с ним ласково. Он, видимо, нуждается в этом.

В этот же самый вечер джентльмен в белом жилете утверждал самым положительным и решительным образом, что Оливера, если и не повесят, то уж наверное посадят в тюрьму и четвертуют. Мистер Бамбль печально и таинственно покачал головой, а Гамфильд выразил, что было бы недурно, если б мальчик попал в его руки; и видно было по всему, что это навряд ли было бы недурно.

На следующее утро снова было вывешено объявление, что Оливер Твист отдается в учение и тот, кто возьмет его к себе, получит пять фунтов награды.

Когда молодой человек какой-нибудь большой семьи достигает известного возраста и ему не могут доставить какого-нибудь выгодного места, или передать ему право на часть наследства, или дать ему возможность пользовался наследством, то его обыкновенно отправляют в море. Комитет, подражая такому умному и душеспасительному примеру, собрал совет, на котором решено было отдать Оливера Твиста на какое-нибудь небольшое торговое судно, отправляющееся в далекий и нездоровый порт. По мнению комитета это было самое лучшее, что только можно было сделать для него: весьма возможно, что шкипер, придя в игривое настроение духа после сытного обеда, засечет его до смерти или выпустит ему мозг из головы при помощи железного прута: забавы такого рода (как известно многим), представляют самое обыкновенное явление среди джентльменов этого класса. Чем больше рассматривал комитет это дело с вышеупомянутой точки зрения, тем больше находил он в нем преимуществ, а потому в конце концов пришел к тому заключению, что Оливера во что бы то ни стало следует послать в море, и чем скорее, тем лучше.

Мистеру Бамблю поручили собрать немедленно предварительные сведения и выискать капитана, который не прочь был бы взять юнгу, не имеющего ни друзей, ни родных. Возвращаясь обратно к дому призрения, чтобы сообщить о результатах своей миссии, Бамбль встретил у самых ворот мистера Соуэрберри, приходского гробовщика.

Мистер Соуэрберри был высокий человек, худощавый, широкоплечий, в черном поношенном костюме, в длинных штопаных чулках и башмаках. Наружность его не производила приятного впечатления, а между тем он отличался присущею всем гробовщикам шутливостью. Движения его были эластичны, и лицо выражало внутреннее довольство, когда он подошел к мистеру Бамблю и крепко пожал ему руку.

— Только что снял мерку с двух женщин, которые умерли сегодня ночью, мистер Бамбль, — сказал гробовщик.

— Вы составите себе состояние, мистер Соуэрберри, — сказал сторож и, сложив вместе большой палец и указательный, опустил их в табакерку гробовщика; табакерка была сделана в виде маленькой модели патентованного гроба. — Повторяю, мистер Соуэрберри, вы составите себе состояние, — продолжал сторож, хлопая гробовщика по плечу своей палкой.

— Вы думаете? — сказал гробовщик таким тоном, который не то отвергал, не то подтверждал возможность такого события. — Комитет назначил слишком ничтожную цену, мистер Бамбль.

— Каков гроб, такова и цена, — отвечал сторож, слегка улыбаясь, как полагается снисходительному человеку.

Шутка эта приятно подействовала на мистера Соуэрберри, и он долго хохотал над ней.

— Так, так, мистер Бамбль, — сказал он наконец, — нельзя отрицать, что с тех пор, как введена новая система питания, гробы стали несколько уже и мельче, чем они бывают обыкновенно; но ведь нужно же нам иметь хотя какой-нибудь барыш, мистер Бамбль? Вовремя купленный лес требует больших расходов, сэр; что касается железных ручек, то мы получаем их по каналу из Бирмингема.

— Что ж из этого? — сказал мистер Бамбль. — Нет ремесла без убытка. Брать барыш не грешно.

— Разумеется, разумеется, — отвечал гробовщик, — не получу барыша на отдельных статьях, наверстаю на целом… Ха-ха-ха!

— Верно, — подтвердил мистер Бамбль.

— Хотя я должен сказать, — продолжал гробовщик, возвращаясь к тому, что он хотел сказать раньше, чем его прервал сторож, — хотя я должен сказать, мистер Бамбль, что на мою долю выпадает очень большое неудобство; дело в том, что умирают скорее всего люди крепкие, толстые. Люди, которые жили в хороших условиях и много лет подряд платили налоги, раньше других сваливаются, когда попадают в ваш дом. Так вот, видите ли, мистер Бамбль, три-четыре дюйма сверх положенной мерки — крупная прореха в наших барышах, особенно когда у тебя на руках большая семья.

После этих слов мистера Соуэрберри, сказанных с негодованием незаслуженно обиженного человека, мистер Бамбль почувствовал, что разговор этот может повести к разным рассуждениям далеко не в пользу приходской общины, а потому решил переменить его и перейти к Оливеру Твисту.

— Кстати, — сказал мистер Бамбль, — не знаете ли вы кого-нибудь, кто пожелал бы взять отсюда мальчика, приходского ученика, который в настоящее время страшная обуза для нас, мельничный жернов на шее прихода. И на выгодных условиях, мистер Соуэрберри, за щедрую плату! — и мистер Бамбль поднес палку к объявлению и три раза с промежутками ударил по словам «пять фунтов», которые были напечатаны римскими цифрами колоссальных размеров.

— Ах, да! — сказал гробовщик, придерживая его за обшитые золотыми галунами фалды форменного сюртука, — об этом-то, собственно, я и хотел поговорить с вами. Знаете… ах, какие элегантные пуговицы у вас, мистер Бамбль! Я никогда раньше не замечал их.

— Да, очень красивы, — отвечал сторож, гордо посматривая на большие бронзовые пуговицы, украшавшие его сюртук. — Чекан на них такой же, как и на приходской печати… добрый самаритянин, врачующий больного и раненого человека. Комитет преподнес мне его утром Нового года, мистер Соуэрберри. Сколько мне помнится, я надел его в первый раз в тот день, когда производилось следствие по поводу разорившегося купца, который умер в полночь у наших дверей.

— Помню, — сказал гробовщик. — Присяжные решили, что «он умер от холода» и оттого, что лишен был «всего необходимого в жизни». Не правда ли?

Мистер Бамбль кивнул головой.

— Затем произнесен был вердикт, — продолжал гробовщик, — в котором, сколько помнится, было сказано: «Если бы члены комитета призрения бедных»….

— Ах, какие глупости! — перебил его сторож. — По горло будет дела комитету, если только он станет прислушиваться ко всему, что говорят ничего не понимающие присяжные.

— Верно, — отвечал гробовщик, — дела было бы много.

— Присяжные, — сказал мистер Бамбль, крепко сжимая свою палку, потому что начал сердиться, — присяжные — люди невежественные, грубые, низкие.

— Да, это верно! — подтвердил гробовщик.

— Они не признают ни философии, ни политической экономии, ничего! — сказал сторож, прищелкивая пальцами.

— Разумеется, не признают, — сказал гробовщик.

— Я признаю их, — оказал Бамбль и даже покраснел.

— И я также, — присоединился к нему гробовщик.

— Желал бы я, чтоб хотя бы один из этих присяжных независимого сорта попал к нам в дом на недельку, на две, — сказал сторож; — правила и уставы нашего комитета скоро поубавили бы ему спеси.

— Да полно вам… оставьте вы их лучше в покое, — сказал гробовщик, улыбаясь, чтобы успокоить расходившегося сторожа.

Мистер Бамбль снял свою треуголку, вынул платок и вытер пот, покрывший его лоб от волнения, затем снова надел шляпу и, обратившись к гробовщику, сказал ему уже более спокойным тоном:

— А как же насчет мальчика?

— О! — отвечал гробовщик, — вам известно, мистер Бамбль, что я вношу порядочно таки большой налог на бедных.

— Гм! — сказал мистер Бамбль. — Что ж из этого?

— А вот что, — отвечал гробовщик; — я думаю, что, внося такую большую плату, я имею полное право извлечь из них все, что только могу, мистер Бамбль! И… я… я думаю, что возьму мальчика к себе.

Мистер Бамбль взял гробовщика под руку и повел его в дом. Мистер Соуэрберри пробыл в комитете всего пять минут. Решено было, что Оливер сегодня же вечером отправится к нему на испытание, т. е., если хозяин его найдет по прошествии короткого срока, что он получит от него достаточную помощь, не вкладывая в него слишком много пищи, то он оставит его у себя на несколько лет с правом заставлять его делать все, что захочет.

Когда маленького Оливера привели вечером к джентльменам, то ему сказали, что он должен сегодня же идти к гробовому мастеру, который берет его к себе в ученики. Если же он осмелится быть недовольным своим положением и вздумает вернуться обратно в приход, то его отправят в море, где его или утопят, или убьют. Мальчик, слушая все это, выказал так мало волнения, что все в один голос признали его ожесточенным юным негодяем и приказали мистеру Бамблю немедленно увести его.

Весьма естественно, что члены комитета, скорее, чем кто другой, должны были почувствовать негодование и ужас при виде такой нечувствительности, хотя в этом случае они жестоко ошибались. Дело в том, что Оливер далеко не был бесчувственным мальчиком; напротив, он чувствовал слишком сильно и, несмотря на жестокое обращение, которому он подвергался в течение своей короткой жизни, он не был ни тупым, ни угрюмым. В глубоком молчании выслушал он новость о своем назначении и взял в руки свой багаж, который ему нетрудно было нести, так как он состоял из одного пакета в коричневой бумаге в полфута ширины и три дюйма глубины; надвинув на глаза шапку и ухватившись за обшлаг мистера Бамбля, последовал он за этим важным сановником к месту новых страданий.

Некоторое время вел мистер Бамбль Оливера, не делая ему никаких замечаний. Сторож, как и подобает приходскому сторожу, шел все время, важно подняв кверху голову. День был ветреный, и развевающиеся полы сюртука мистера Бамбля то и дело закрывали маленького Оливера, оставляя в то же время открытыми во всей прелести жилет с отворотами и плисовые панталоны сторожа. Когда они были уже недалеко от места своего назначения, мистер Бамбль подумал, что следует взглянуть вниз и посмотреть, в должном ли порядке находится мальчик, чтобы представиться своему новому хозяину.

— Оливер! — сказал мистер Бамбль, приняв на себя снисходительный и покровительственный вид.

— Что, сэр? — отвечал Оливер тихим, дрожащим голосом.

— Передвинь шапку выше, сэр, и держи голову выше.

Оливер беспрекословно исполнил его желание и затем свободной ручонкой провел по глазам, в которых блестели слезинки, когда он смотрел на своего проводника. Когда же мистер Бамбль сурово взглянул на него, то одна из слезинок скатилась по щеке, за ней последовала вторая… третья… Ребенок употреблял невероятные усилия, чтобы не заплакать, но все было напрасно. Вытянув тогда другую ручонку из руки мистера Бамбля, он закрыл лицо обеими, и рыдал до тех пор, пока слезы ни полились ручьем между подбородком и худенькими, костлявыми пальчиками.

— Перестань! — крикнул мистер Бамбль, останавливаясь и, устремляя на Оливера злобный взгляд. — Перестань! Из всех неблагодарных, испорченных мальчишек, каких мне приходилось видеть до сих пор, ты самый…

— Нет, нет, сэр! — зарыдал Оливер, хватаясь за руку, которая держала хорошо ему знакомую палку; — нет, нет, сэр! Я буду хорошим! Да, да, я хочу быть хорошим, сэр! Я ведь маленький мальчик, сэр!.. и я такой… такой…

— Такой?… Какой такой?… — с удивлением спросил мистер Бамбль.

— Такой одинокий, сэр! Очень, очень одинокий! — плакал мальчик. — Все ненавидят меня. О, сэр! Не просите его, чтобы он был жесток со мною!

Мальчик положил руку на сердце и взглянул на своего спутника глазами полными слез и невыразимого страдания.

Мистер Бамбль несколько секунд смотрел с удивлением на молящие и страдальческие глаза Оливера. Раза три-четыре кашлянул он хрипло и, пробормотав нечто вроде «этот несносный кашель», попросил Оливера вытереть глаза и быть хорошим мальчиком. Затем они двинулись дальше.

Гробовщик, который только что закрыл ставни своей лавки, записывал что-то в своей приходо-расходной книжке при свете свечи, вполне соответствующей окружающей обстановке, когда увидел входившего мистера Бамбля.

— Ага! — сказал гробовщик, — это вы, Бамбль?

— И не один, мистер Соуэрберри! — отвечал сторож. — Вот! Я привел мальчика. Оливер, поклонись.

— Неужели это тот самый мальчик? — спросил гробовщик, подымая над головой подсвечник, чтобы лучше видеть Оливера. — Миссис Соуэрберри, будьте добры прийти сюда на минутку, моя дорогая.

Миссис Соуэрберри вышла из комнаты, находившейся позади лавки; это была коротенькая, худенькая, с неприятной физиономией женщина.

— Дорогая моя, — сказал мистер Соуэрберри, — это вот мальчик из дома призрения, о котором я тебе говорил.

Оливер снова поклонился.

— Бог мой, — воскликнула жена гробовщика, — он слишком мал!

— Ну, нет, он только ростом маловат, — отвечал мистер Бамбль, взглянув на Оливера с каким-то упреком, точно обвиняя его в том, что он не вырос больше. — Маловат-то он, правда, отрицать этого нельзя; но ведь он вырастет, миссис Соуэрберри, вырастет.

— Знаю, что вырастет, — сердито отвечала эта леди, — на нашей пище и питье. Никакой пользы не вижу я от ваших приходских детей, — никакой! На них всегда приходится тратить несравненно больше, чем они того стоят. Но… мужчины всегда воображают, что они лучше нас все знают. Ступай-ка вниз, маленький мешок с костями.

С этими словами жена гробовщика открыла боковую дверь и толкнула туда Оливера, чтобы он спустился вниз по лестнице, которая привела его в темный и сырой подвал, служивший передней для подвала с углем и носивший название «кухни». Там сидела крайне неопрятно одетая девушка в старых башмаках, до того изорванных, что нечего было и думать о починке их.

— Шарлотта, — сказала миссис Соуэрберри, спустившаяся вместе с Оливером, — дайте этому мальчику холодные куски мяса, которые были приготовлены для Трипа. Он не приходил домой с самого утра, а потому может уйти без них. Я думаю, что мальчик не особенно изнежен, и съест их. — Правда, мальчик?

Оливер, глаза которого засверкали при слове «мясо», и даже дрожь пробежала по всему телу от жажды съесть его, отвечал в утвердительном смысле, и ему тотчас же поставили тарелку с разными объедками.

Хотелось бы мне, чтобы какой-нибудь хорошо упитанный философ, в желудке которого мясо и питье превращаются в желчь, у которого вместо крови лед, и вместо сердца железо, хотелось бы мне, чтобы он увидел, как Оливер Твист хватал изысканные объедки, которыми пренебрегала собака! Хотелось бы мне, чтобы он видел непомерную жадность, лютость голода, так сказать, с которого он грыз эти объедки. Одного только желал бы я при этом, чтобы мне самому удалось видеть этого философа в том же самом положении, смакующего объедки с таким же аппетитом.

— Ну, — сказала жена гробовщика, когда Оливер кончил свой ужин, во время которого она смотрела на него с затаенным в душе ужасом, предвидя со страхом его будущий аппетит. — Кончил ты?

Так как по близости ничего съедобного больше не было, то Оливер отвечал в утвердительном смысле.

— Иди за мной. — Миссис Соуэрберри взяла тусклую и грязную лампу и повела его вверх по ступенькам. — Твоя постель под прилавком. Ты, пожалуй, не захочешь спать среди гробов? Только, видишь ли, мне не до того, чтобы разбирать, где ты хочешь или не хочешь, ты должен спать везде, где тебя положат. Иди же, я не буду ждать тебя здесь всю ночь.

Оливер не медлил больше, и молча последовал за своей новой хозяйкой.

Оставшись один в лавке гробовщика, Оливер поставил лампу на рабочую скамью и робко оглянулся кругом с чувством невыразимого страха и ужаса, которые в этом случае испытали бы и многие из нас, старше и благоразумнее, чем он. Неоконченный гроб на черном станке, который стоял посреди лавки, выглядел мрачно, подобно смерти; холодная дрожь пробежала по всему телу мальчика, когда глаза его повернулись в сторону этого предмета. Ему казалось, что он сейчас увидит очертание фигуры, медленно подымающей свою голову, и смертельный ужас схватил его душу. У стены в правильном порядке стоял целый ряд дощатых сооружений в этом же роде; при тусклом свете лампы они казались привидениями с поднятыми кверху плечами и засунутыми в карманы руками. Металлические доски для гробов, стружки, гвозди с блестящими головками, куски черных материй валялись по всему полу. За прилавком на стене висела картина, изображающая двух в туго накрахмаленных галстуках человек, стоявших на дежурстве у дверей частного дома, а в некотором отдалении оттуда погребальную колесницу, запряженную четверкой лошадей. В лавке было душно и жарко; вся атмосфера в ней была, казалось, пропитана запахом гробов. Углубление под прилавком, куда ему бросили жалкий матрасик, выглядело, как могила.

Но не одна только окружающая обстановка угнетала Оливера. Он был один в этом странном месте, а все мы знаем по опыту, что самый отважный из нас почувствовал бы мороз по коже и отчаяние, очутившись там вместо него. У мальчика не было друзей, о которых он заботился бы, или которые заботились бы о нем. Сожаление о недавней разлуке было еще свежо в его памяти; отсутствие любимого и знакомого лица тяжелым камнем лежало на его сердце, и он, вползая в предназначенное ему для сна узкое отверстие, пожелал, чтобы оно было могилой на кладбище, в которой он мог бы навсегда уснуть мирным и непробудным сном, а над ним росла бы и колыхалась высокая трава, и звон старого колокола убаюкивал бы его безмятежный сон.

Оливер проснулся на следующее утро от громкого стука с наружной стороны двери; пока он одевался, стук этот повторялся еще раз двадцать пять, и всякий раз с большей, по-видимому, досадой. Когда он собирался снять цепочку, стук прекратился и послышался чей-то голос.

— Отворишь ли ты, наконец, дверь? — кричал голос, принадлежавший, очевидно, лицу, стучавшему перед этим в дверь.

— Сейчас, сэр! — отвечал Оливер, снимая цепочку и поворачивая ключ.

— Ты, наверное, новый ученик, да? — спросил голос через замочную скважину.

— Да, сэр! — отвечал Оливер.

— Сколько тебе лет? — продолжал голос.

— Десять, — отвечал Оливер.

— Ну, так я отколочу тебя, когда войду, — сказал голос; — вот увидишь, если не сделаю этого; так-то, нищее ты отродье! — И сделав такое любезное обещание, голос перешел в свист.

Оливеру не раз уже приходилось подвергаться процессу, о котором ему было возвещено выразительным монологом, а потому он ни на минуту не сомневался в том, что голос, кому бы там он ни принадлежал, самым добросовестным образом исполнит свое обещание. Он отодвинул болты дрожащими руками и открыл двери.

Секунду или две осматривал Оливер улицу в одном направлении и в другом; он думал, что неизвестный, говоривший с ним через замочную скважину, ходил взад и вперед по улице, чтобы согреться, но он никого не увидел, кроме толстого мальчика, который сидел на тумбе против дома и ел ломоть хлеба с маслом, отрезая от него ножом небольшие ломти, величиною с отверстие своего рта, и с жадностью поедая их.

— Прошу извинить, сэр! — сказал Оливер. — Не вы ли стучали?

— Да, я стучал, — отвечал мальчик.

— Вам, вероятно, требуется гроб, сэр? — спросил Оливер.

При этих словах мальчик злобно взглянул на него и сказал, что Оливеру он потребуется несравненно раньше, если только он еще раз осмелится так шутить со старшими.

— Ты, мне кажется, не знаешь, кто я такой? — продолжал он, вставая с тумбы и напуская на себя необыкновенную важность.

— Нет, сэр! — отвечал Оливер.

— Я мистер Ноэ Клейполь, — сказал мальчик, — и ты мой помощник. Открой ставни! Этакое ты ленивое, грубое отродье!

С этими словами мистер Клейполь ударил Оливера ногой и вошел в лавку, стараясь принять на себя вид достоинства и благородства, что не особенно удавалось ему. Да и трудно было мальчишке с громадной головой, крошечными глазками, в подранной одежде и с глупым лицом иметь вид достоинства и благородства, а особенно, если прибавит к обаятельной наружности этой особы красный нос и желтый кожаный передник.

Оливер открыл ставни, причем разбил одно оконное стекло той же ставней, которую он с неимоверными усилиями старался стащить в небольшой двор, смежный с домом, куда все ставни уносились обыкновенно на целый день. Ноэ снисходительно вызвался помочь ему, утешая его при этом, что ему, наверное, «попадет». Вскоре после этого вниз спустился мистер Соуэрберри, а почти непосредственно за ним и сама миссис Соуэрберри. Предсказание Ноэ исполнилось и Оливеру попало, после чего он последовал за юным джентльменом к завтраку.

— Садитесь поближе к огню, Ноэ! — сказала Шарлотта. — Я оставила для вас небольшой кусочек копченой грудинки от хозяйского завтрака. Оливер, закрой дверь сзади мистера Ноэ и подай ему те кусочки, которые я положила на крышку от кастрюли. Вот твой чай; поставь его на ящик и пей там, да скорей, они ждут тебя в лавке. Слышишь?

— Слышишь, нищенское отродье? — спросил Ноэ Клейполь.

— Бог мой, Ноэ! — воскликнула Шарлотта. — Какое вы удивительное создание! Зачем вы не оставите мальчика в покое?

— Оставить его в покое? — сказал Ноэ. — Что касается этого, то он достаточно оставлен в покое. Ни мать, ни отец не заботятся о нем. Все родные предоставили ему полное право идти своей собственной дорогой. Как думаешь, Шарлотта? Ха-ха-ха!

— О, вы удивительная душа! — сказала Шарлотта, разражаясь громким хохотом, к которому присоединился и Ноэ; нахохотавшись вдоволь, оба с презрением взглянули на бедного Оливера Твиста, который дрожал, сидя на ящике в самом холодном углу комнаты и поедая сухие корки, приготовленные специально для него.

Ноэ находился в одном из благотворительных заведений, а не в доме призрения для нищих и безродных детей. Он не был подкинутым ребенком и мог начертать всю свою родословную, включая сюда и родителей, которые жили по близости. Мать его была прачка, а отец пьяница — солдат в отставке, с деревянной ногой и ежедневным пенсионом в два с половиною пенса. Приказчики мальчишки из соседних лавок давно уже составили себе милую привычку дразнить Ноэ, когда он проходил по улице, давая ему всевозможные эпитеты вроде «битая шкура», «богаделка», и так далее. Ноэ все выносил молча. Теперь же, когда судьба поставила на его пути безымянного сироту, на которого всякий считал вправе указывать с презрением, он очень заинтересовался им. Какую обильную пищу для наблюдений находим мы здесь! У любого человеческого существа, будь то дитя лорда или грязный мальчишка благотворительного учреждения, живо развиты самые прекрасные и благородные качества и наклонности и наоборот.

Прошло три недели или даже месяц с тех пор, как Оливер поселился у гробовщика. Лавка была закрыта, и мистер Соуэрберри ужинал вместе с миссис Соуэрберри в маленькой задней комнатке. Бросив исподтишка несколько взглядов на свою супругу, мистер Соуэрберри сказал:

— Дорогая моя… — он хотел продолжать, но миссис Соуэрберри взглянула на него так неблагосклонно, что он сразу замолчал.

— Ну?… — спросила резко миссис Соуэрберри.

— Ничего, моя дорогая, ничего, — сказал мистер Соуэрберри.

— Ах ты, животное! — сказала миссис Соуэрберри.

— Совсем нет, моя дорогая, — смиренно отвечал мистер Соуэрберри. — Я думал, что ты не желаешь слушать, милая! Я хотел сказать…

— О, не говори мне, что ты хотел сказать, — отвечала миссис Соуэрберри. — Я ведь — ничто… Пожалуйста, не советуйся со мой. Я не желаю вмешиваться насильно в твои тайны.

И, сказав это, миссис Соуэрберри истерично засмеялась, что угрожало дойти до более грозных последствий.

— Но, моя дорогая, — сказал мистер Соуэрберри, — я собирался просить у тебя совета.

— Нет, нет, не спрашивай меня, — отвечала миссис Соуэрберри. — Спроси кого-нибудь другого.

Тут снова послышался истеричный смех, очень испугавший мистера Соуэрберри, который поспешил прибегнуть к обыкновенному и всеми одобренному супружескому средству лечения, которое почти всегда производит желаемое действие. Он просил как милостыни, как знака особенной благосклонности, чтобы миссис Соуэрберри дозволила ему сказать то, что она желала больше всего слышать. После короткого спора, длившегося три четверти часа, ему снисходительно и милостиво дали разрешение говорить.

— Это относительно молодого Твиста, моя дорогая, — сказал мистер Соуэрберри. — Такой у него хороший вид, моя дорогая.

— Как не быть хорошему виду, когда он столько ест! — ответила леди.

— На лице его всегда лежит выражение грусти, моя милая, — сказал мистер Соуэрберри, — и это придает ему интересный вид. Из него выйдет восхитительный «мьют»[1] на похоронах, моя дорогая.

Миссис Соуэрберри взглянула на него с выражением необыкновенного удивления. Мистер Соуэрберри это заметил и, чтобы не дать ей времени отвечать, продолжал:

— Говоря эта, моя дорогая, я не думаю, чтобы он был подходящим «мьютом» для взрослых людей, но только при детских похоронах. Это было бы нечто новое, дорогая… мьют — ребенок. Можешь быть уверена, что это произведет поразительный эффект.

Миссис Соуэрберри, отличавшаяся замечательным вкусом во всем, что касалось похорон, была поражена этой новой идеей; но так как при существующих в данный момент обстоятельствах она не хотела унизить своего достоинства, сознавшись в этом, то она резко спросила своего мужа, почему же не подумал он раньше о таком очевидном для всякого деле?

Из этого вопроса мистер Соуэрберри вывел сразу правильное заключение, что предложение его одобрено; решено было поэтому, что Оливера необходимо посвятить во все тайны ремесла, для чего он должен будет сопровождать своего хозяина при первом ближайшем случае, где потребуются его услуги.

Случай не заставил себя долго ждать. На следующее утро, спустя полчаса после завтрака, в лавку вошел мистер Бамбль; приставив свою палку к конторке, он вынул из кармана кожаную записную книжечку и, вырвав оттуда листик бумаги, подал его Соуэрберри.

— Ага! — сказал гробовщик, с видимым удовольствием прочитав то, что было там написано. — Заказ гроба?

— Прежде всего — гроб, а затем похороны от прихода — отвечал мистер Бамбль, застегивая кожаную книжечку, довольно-таки объемистую.

— Байтон? — спросил гробовщик, переводя глаза с листика бумаги на мистера Бамбля. — Я никогда раньше не слыхал этого имени.

Бамбль покачал головой.

— Упрямый народ, мистер Соуэрберри, ужасно упрямый! — сказал он. — И к тому же гордый, сэр!

— Гордый?! — воскликнул мистер Соуэрберри. — Ну, это уж слишком.

— Ох! Даже тошно становится! — отвечал сторож. — Отвращение и только, мистер Соуэрберри!

— Верно! — подтвердил гробовщик.

— Мы только прошлую ночь услышали об этом семействе, — продолжал сторож. — Мы ничего не знали бы о нем, если бы не одна женщина, которая живет в том же доме; она явилась в приходский комитет с просьбою прислать приходского доктора, чтобы посетить больную женщину. Доктор уехал на обед и его фельдшер (очень знающий малый) послал туда какое-то лекарство в баночке из-под ваксы, сделанное на скорую руку.

— Быстрота и натиск! — сказал гробовщик.

— Да, быстрота и натиск! — продолжал сторож. — Но знаете, что вышло? Знаете, что сделали эти неблагодарные, сэр? Муж приказал сказать, что лекарство это не годится для его жены и она не будет принимать его… не будет при-ни-мать его, сэр! Прекрасное, укрепляющее, благодетельное лекарство, которою так помогло двум ирландским рабочим и одному нагрузчику угля всего неделю назад!.. Послали ведь им даром, в баночке из-под ваксы… А он прислал сказать, что она не будет принимать его, сэр!

Ужас такого поступка до того возмущал мистера Бамбля, что он ударил палкой по конторке и вспыхнул от негодования.

— Вот так раз! — сказал гробовщик; — я ни-ко-гда…

— Никогда, сэр! — подхватил сторож. — Нет, никто этого не делал! Ну, а теперь она умерла, и мы должны хоронить ее, и чем скорее, тем лучше.

И, сказав это, мистер Бамбль надел свою треуголку задом наперед, не заметив этого, потому что находился в лихорадочном возбуждении, и вышел из лавки.

— Ах, Оливер, он так был сердит, что забыл даже спросить о тебе, — сказал мистер Соуэрберри, следя глазами за сторожем, который шел по улице.

— Да, сэр! — отвечал Оливер, который во время разговора тщательно держался в стороне и дрожал с головы до ног с того самого момента, когда услышал голос мистера Бамбля. А между тем, ему совсем не надо было избегать взоров мистера Бамбля, ибо сей сановник, на которого предсказание джентльмена в белом жилете произвело крайне сильное впечатление, решил, что не стоит больше разговаривать об Оливере после того, как гробовщик взял его к себе, и лучше молчать до тех пор, пока не будет заключен контракт лет на семь, когда нечего уже будет бояться, что он снова попадет на иждивение прихода.

— Ну-с, — сказал мистер Соуэрберри, надевая шляпу, — чем скорее будет проделана вся эта история, тем лучше. Ноэ, оставайся в лавке, а ты, Оливер, надевай шапку и следуй за мной.

Оливер повиновался и последовал за хозяином. Некоторое время шли они по одной из очень густонаселенных частей города, а затем свернули в узенькую улицу, несравненно более грязную и жалкую, чем та, по которой они только что шли; здесь они остановились, чтобы отыскать дом, куда их послали. Дома с обеих сторон улицы были высокие и обширные, но очень старые и населенные представителями самого бедного класса, что было видно по грязному и заброшенному фасаду их, не говоря уже о неряшливо одетых мужчинах и женщинах, которые случайно шныряли по улице, сгорбившись и скрестив руки на груди, или просто сложив их. В большей части этих домов были когда-то лавки, но все они теперь были или наглухо заколочены, или совсем почти развалились; жилыми были только верхние комнаты. Некоторые дома, сделавшиеся от времени и ветхости нежилыми, поддерживались в предупреждение обвала огромными столбами, приставленными верхним концом к стене и глубоко врытыми в землю нижним концом. Но даже и эти ветхие развалины служили, по-видимому, ночлежным приютом для многих бездомных бедняков; некоторые из досок, которыми были заколочены двери и окна, были в иных местах раздвинуты так, что получалось отверстие, через которое свободно мог пролезть человек. Трущобы эти отличались грязью и невыносимой вонью. Там и сям внутри них копошились крысы, от голода превратившиеся чуть не в скелеты.

Ни молотка, ни звонка не оказалось у открытой двери, где остановились Оливер и его хозяин. Осторожно пробираясь по темному коридору и прижимая крепко к себе Оливера, чтобы он не испугался, поднялся гробовщик на верхушку первого пролета лестницы. Остановившись на площадке против двери, он несколько раз постучал по ней суставом своего пальца.

Дверь открыла молодая девушка лет тринадцати-четырнадцати. Гробовщик, осмотрев внимательно комнату, сразу узнал по некоторым приметам, что она именно та, куда его направили. Он вошел, а за ним Оливер.

Комната была, очевидно, не топлена, и у холодного очага стоял какой-то мужчина и машинально грел себе руки. Позади него стоял низкий стул, на котором сидела старуха. В противоположном углу толпились дети, покрытые лохмотьями, а на полу, прямо против дверей, на тоненьком матрасике лежало нечто, покрытое рваным одеялом. Оливер вздрогнул, взглянув на это место, и еще больше прижался к своему хозяину; мальчик сразу почувствовал, что это труп.

Лицо у мужчины, стоявшего подле очага, было худое и бледное, волосы и борода с проседью, глаза красные. Лицо у старухи было совершенно сморщенное; из-под нижней губы у нее выглядывали два пока еще уцелевших зуба, но зато глаза ее были совсем живые и проницательные. Оливер со страхом смотрел на мужчину и на старуху. Они так походили на крыс, виденных им внизу.

— Никто не смеет подходить к ней! — крикнул мужчина, когда гробовщик подошел к телу. — Назад! Черт вас возьми, назад, если жизнь вам дорога!

— Что за безрассудство, голубчик мой, — сказал гробовщик, насмотревшийся вдоволь на горе во всех его видах и у разных классов. — Какое безрассудство!

— Говорю вам, — сказал мужчина, сжимая кулаки и с бешенством топнув по полу, — говорю вам, что я не позволю закопать ее в землю! Она не будет отдыхать там. Черви будут грызть ее… но не будут есть ее… она вся высохла.

Гробовщик не отвечал ничего на этот безумный бред. Он вынул из кармана тесьму и опустился на колени подле тела.

— Ах! — сказал мужчина, заливаясь слезами и падая на колени у ног своей жены, — становитесь на колени, становитесь на колени!.. На колени кругом нее, все вы, и слушайте мои слова! Говорю вам, она умерла от голода. Я не думал, что ей так худо, пока у нее не началась лихорадка… когда кости стали у нее видны под кожей. У нас не было ни дров, ни свечей; она умерла в темноте… в темноте. Она не могла даже видеть лица своих детей, хотя мы слышали, как она звала их по имени. Для нее просил я милостыни на улице, а они заперли меня в тюрьму. Когда я вернулся, она умирала, и вся кровь в моем теле остановилась, потому что она умерла от голода. Клянусь всевидящим Богом, они уморили ее голодом!

Он запустил руки себе в волосы, громко вскрикнул и покатился на пол; глаза его сделались неподвижны, на губах показалась пена. Испуганные дети горько заплакали. Старуха, которая все время сидела неподвижно на стуле и как будто ничего не видела и не слышала, что делалось кругом нее, погрозила им пальцем, затем развязала галстук мужчине, продолжавшему неподвижно лежать на полу, и подошла к гробовщику.

— Это моя дочка, — сказала старуха, головой указывая на тело. — Боже мой, Боже! Как странно! Я, которая родила ее и вырастила, я жива и здорова, а она лежит здесь… холодная и окоченелая! Боже мой, Боже! Подумать только! Точно комедия какая… право, комедия!

И несчастная женщина что-то бормотала и как-то странно, неестественно хихикала. Гробовщик встал и направился к дверям.

— Стойте! Стойте! — сказала старуха громким шепотом. — Когда ее похоронят, завтра утром, на следующий день, или сегодня вечером? Я убрала ее тело и должна проводить ее. Пришлите мне широкий плащ… только очень теплый, потому что холод страшный. Недурно было бы съесть кексов и выпить вина прежде, чем идти. Ну, да что же делать! Пришлите хоть сколько-нибудь хлеба… только один хлебец и чашку воды. Будет у нас хлеб, голубчик? — сказала она, хватая за сюртук гробовщика, который снова направился к дверям.

— Да, да, — отвечал гробовщик, — разумеется. Все, что вам угодно.

Он выдернул полу сюртука из рук старухи и, схватив Оливера за руку, бросился вон из комнаты.

На следующий день (семье еще раньше доставили хлеб и кусок сыру, который принес сам мистер Бамбль) Оливер вместе с хозяином отправился в убогое жилище, куда еще раньше прибыл мистер Бамбль в сопровождении четырех человек из дома призрения, которые должны были исполнять обязанности носильщиков. Лохмотья старухи и мужчины были уже прикрыты черными плащами; когда крышку гроба привинтили, носильщики взяли его себе на плечи и вынесли на улицу.

— Ну, теперь не жалейте ног, бабушка! — шепнул Соуэрберри старухе на ухо. — Мы можем опоздать, а мы не имеем права заставлять ждать священника. Вперед, ребята… и как можно скорее!

Выслушав это распоряжение, носильщики быстро зашагали со своей легкой ношей; провожатые покойницы старались изо всех сил держаться вблизи них. Мистер Бамбль и Соуэрберри шли на довольно значительном расстоянии впереди; Оливер, ноги которого были далеко не так длинны, как у его хозяина, бежал сбоку.

На самом же деле оказалось, что не было совсем такой необходимости спешить, как уверял Соуэрберри. Когда процессия прибыла к темному, поросшему крапивой углу кладбища, где хоронили бедняков, священника еще не было и причетник, сидевший у огня в ризнице, сказал, что вряд ли пройдет меньше часу до его прихода. Носильщики поставили гроб подле могилы; провожатые остановились тут же, несмотря на туман и моросящий дождь, и терпеливо ждали. Несколько мальчишек в лохмотьях, которые явились на кладбище из любопытства, затеяли шумную игру, то прячась между могилами, то перепрыгивая взад и вперед через гроб. Мистер Соуэрберри и Бамбль, давнишние приятели причетника, сидели с ним у огня и читали газету.

По прошествии более чем часа мистер Бамбль, Соуэрберри и причетник спешно шли к могиле, а вскоре после этого появился и священник, на ходу еще надевавший свой стихарь. Мистер Бамбль, чтобы хоть сколько-нибудь сохранить приличие, шлепнул одного или двух мальчишек; священник на скорую руку прочитал молитву, что заняло не более четырех минут, затем передал свой стихарь причетнику и ушел.

— Ну, Билл! — сказал Соуэрберри могильщику. — Зарывай!

Работа эта была не трудная, потому что могила была до того наполнена, что самый верхний гроб находился всего на расстоянии нескольких футов от поверхности земли. Могильщик лопатой сгреб всю землю в могилу, притоптал ее ногами, перекинул лопату через плечо и ушел, преследуемый мальчишками, которые выражали ему свое неудовольствие за то, что все так скоро кончилось.

— Идем, любезный! — сказал Бамбль мужу покойницы, хлопнув его по спине. — Сейчас запрут ворота.

Мужчина, который ни разу не двинулся еще с места, занятом им подле могилы, поднял голову, с удивлением взглянул на говорившего с ним, сделал несколько шагов вперед и упал в обморок. Старуха была так занята отсутствием своего плаща (который снят был с нее гробовщиком), что решительно никакого внимания не обратила на это. Несчастного облили холодной водой, и он пришел в себя. Когда он вышел на улицу, за ним заперли ворота кладбища, и все разошлись в разные стороны.

— Ну, Оливер, — сказал Соуэрберри на обратном пути домой, — как это понравилось тебе?

— Очень хорошо, благодарю вас, сэр! — отвечал Оливер очень нерешительно. — Не очень, сэр!

— Привыкнешь со временем, Оливер! — сказал Соуэрберри. — Будешь покойнее, когда привыкнешь, мой мальчик!

Оливер мысленно спрашивал себя, сколько времени приблизительно потребовалось на то, чтобы мистер Соуэрберри привык. Но он решил, что лучше будет не спрашивать об этом и шел молча домой, думая обо всем, что он видел и слышал.

Месяц испытания прошел, и Оливер был формально принят в ученики. Это был сезон, обильный заболеваниями или, говоря коммерческим языком, обильный спросом на гробы, так что в течение нескольких недель Оливер приобрел много опытности. Успех коммерческих спекуляций мистера Соуэрберри превзошел все его ожидания. Старейшие обитатели города не помнили времени, когда так свирепствовала корь, влиявшая роковым образо