автордың кітабын онлайн тегін оқу  Сверчок за очагом

Чарльз Диккенс

Чайник первый завел песню! Мало ли что говорит миссис Пирибингль! Мне лучше знать. Пусть она твердит хоть до скончания века, будто бы не помнит, кто из них первый подал голос: чайник, или сверчок; но я стою на том, что то был чайник. Кажется, мне можно знать! По голландским часам с лакированным циферблатом, стоявшим в углу, он завел песню на целых пять минут раньше, чем послышалась трескотня сверчка.

Как будто часы не кончили бить, а маленький косарь на их верхушке, судорожно махающий вправо и влево косой перед мавританским дворцом, не успел скосить пол акра воображаемой травы, пока сверчок присоединился к этой музыке!

Я вовсе не настойчив от природы. Это всем известно. Я не стал бы спорить с миссис Пирибингль, если б не был уверен в своей правоте. Ничто не принудило бы меня к тому. Но это вопрос факта. А факт на лицо: чайник зашумел, по крайней мере, на пять минут раньше, чем сверчок дал знать о своем существовании. А вот, поспорьте еще со мной, тогда я буду утверждать, что на целых десять минут раньше!

Позвольте мне изложить в точности, как все случилось. По-настоящему следовало бы приступить к этому с первого слова, если б не одно простое обстоятельство: когда мне приходится рассказывать историю, я должен непременно начать ее с самого начала, а каким же образом начать с начала, если не начнешь говорить о чайнике?

Надо думать, что тут устроилось нечто вроде состязания, соревнования в искусстве между чайником и сверчком. Вот что послужило к нему поводом и вот как оно произошло.

Выйдя из дома в холодные сумерки и стуча по мокрым камням деревянными калошами на железных подрезях, оставлявшими на дворе бесчисленные грубые отпечатки первой теоремы Эвклида, миссис Пирибингль наполнила чайник из бочки с водою.

Вернувшись в комнату без калош (и сделавшись гораздо ниже, потому что калоши были высоки, а миссис Пирибингль мала ростом), она поставила чайник на огонь. Совершая это, она на минуту вышла из терпения, потому что вода была неприятно холодна, а при сырой погоде как будто пропитывала собою всякое вещество, включая даже подрези калош, а влага добралась до ножных пальцев миссис Пирибингль и даже обрызгала ей ноги. А так как она гордится своими ногами (и, совершенно основательно), относительно же чулок соблюдает большую опрятность, то, понятное дело, ей было трудно преодолеть свою досаду.

Вдобавок чайник вел себя несносно и упрямился. Он не хотел устанавливаться на каминной решетке и добродушно приспособляться к неровностям груды каменного угля; ему непременно было нужно клевать носом, как пьянице, и распускать слюни с самым идиотским видом. В припадке сварливости он мрачно шипел на огонь. К довершению беды, крышка, не слушаясь пальцев миссис Пирибингль, сначала перекувырнулась, а потом с изобретательной настойчивостью, достойной лучшей цели, нырнула боком прямо на дно чайника. Надо думать, что корпус судна «Рояль Джордж» не оказал и половины того чудовищного сопротивления, когда его поднимали с морского дна, каким отличалась крышка от чайника, прежде чем хозяйке удалось достать ее. Но и после того чайник оставался угрюмым в своей неподатливости; выгибая ручку с вызывающим видом и уставившись насмешливо и дерзко своим носиком прямо на миссис Пирибингль, он точно говорил: «вот не буду кипеть. Ни за что не буду!»

Но к миссис Пирибингль уже вернулось ее хорошее настроение духа; она потерла одну об другую свои пухлые ручки и села, смеясь, перед чайником. Тем временем веселое пламя поднималось и опускалось, отбрасывая беглый, яркий отблеск на маленького косаря на верхушке голландских часов. При его быстром мелькании можно было подумать порою, что деревянная фигурка перед мавританским дворцом стояла, не шевелясь, и все замерло в неподвижности, кроме этого метавшегося неугомонного огня.

Но косарь находился в движении; его с неизменной правильностью дергали судороги дважды в секунду. Когда же часы принялись бить, то его терзания становились ужасными, и когда кукушка выглянула из опускной дверки во дворце и прокуковала шесть раз, ее кукованье заставляло беднягу извиваться в корчах, точно замогильный голос призрака или невидимые проволоки, дергавшие его за ноги.

Не раньше того, как страшные толчки, шарканье и шипенье совершенно прекращались между гирями и приводами часового механизма под ним, перепуганный косарь снова приходил в себя. И, не даром, он так пугался, потому что эти храпящие костлявые скелеты, называемые часами, производят самый противный шум. Я не могу надивиться, как это люди, в особенности же голландцы умудрились дойти до такого изобретения. Общеизвестно, что голландцы любят просторные футляры и широкие брюки; странно после этого, что они нашли нужным оставлять свои часы такими голыми и незащищенными.

И вот, изволите видеть, чайник начал оживляться. В горле у него послышалось неудержимое клокотанье, а потом он стал издавать отрывистое сопенье, довольно несмелое, точно еще не решался развеселиться и разойтись во всю. Наконец после двух или трех напрасных попыток подавить в себе чувство общительности он отбросил всякую угрюмость, всякую сдержанность и вдруг запел, да так задушевно и весело, что за ним не мог угнаться никакой плаксивый соловей.

И до чего просто это выходило! Пожалуй, вы поняли бы песню чайника не хуже книги, может быть, даже лучше некоторых книг, знакомых нам с вами. Испуская горячее дыхание, поднимавшееся весело и грациозно легким облачком на несколько фут и скоплявшееся под потолком в виде домашнего неба, чайник пел свою песню с таким радостным задором, что его медный корпус гудел и раскачивался на огне; даже крышка, недавно непослушная крышка — таково влияние доброго примера — пустилась в пляс и забренчала на подобие медных тарелок в оркестре. Не было сомнения, что песня чайника звучала призывом и приветствием кому-то далекому, кто спешил в то время к уютному домику и пылающему очагу. Миссис Пирибингль знала это, знала отлично, сидя в раздумье перед огнем. «Ночь темна», — распевал чайник — «блеклые листья лежат при дороге, а вверху все туманно и пасмурно, а под ногами слякоть и клейкая глина. Только одно радует глаз в этом печальном сумраке, да и то едва ли, потому что это лишь отблеск: густой и гневный багрянец на месте сочетания солнца с ветром; это клеймо, лежащее на тучах — виновницах ненастья; вся открытая местность вокруг расстилается черной пеленой; верстовой столб запорошило инеем; на дороге стоят лужи, слегка тронутые морозом, но не замерзшие; ничего не различить в потемках. Но он подъезжает, подъезжает, подъезжает!..»

Тут, с вашего позволения, сверчок присоединился к песне, принимаясь вторить ей своей трескотней в виде хора, да таким голосом, который совсем не соответствовал его величине сравнительно с чайником; (величина! его насилу разглядишь!) И если б он тут же на месте пал жертвою своего усердия, а его тельце разлетелось в куски, как орудие, переполненное порохом при выстреле, это показалось бы естественным и неизбежным следствием его чрезмерных усилий.

Соло, начатое чайником, превратилось в дуэт; чайник с неослабевающим жаром продолжал свой номер, но сверчок овладел первой скрипкой и не уступал своего места. Боже милостивый, как он заливался! Его тонкий, резкий, пронзительный голос звучал по всему дому, как будто мерцая, подобно звезде в ночном мраке за окнами. Он выделывал невыразимые трели, щеголял переливами в моменты крайнего напряжения, когда по-видимому вытягивал ноги и подпрыгивал в пылу восторга. Но оба артиста не мешали друг другу. Их пение гармонически сливалось в вечерней тишине; и, стараясь затмить один другого, они пели все громче и громче.

Хорошенькая маленькая слушательница — действительно, она была красива и молода, хотя несколько приземиста и полна, но, по моему, в этом нет ничего дурного — зажгла свечу, взглянула на косаря на верхушке часов, который уже успел скосить порядочное количество минут, и подошла к окну, откуда не увидала ничего за темнотою, кроме отражения собственного лица в оконном стекле. По моему мнению (к которому присоединились бы и вы) эта женщина могла долго смотреть в пространство и не увидеть ничего даже на половину столь же приятного. Когда она вернулась назад и села на прежнее место, сверчок с чайником продолжали концерт в сильнейшем азарте соревнования. Слабою стороною чайника, очевидно, было то, что он не сознавал своей неудачи, когда терпел поражение. То было настоящее исступление скачки. Чирик, чирик, чирик!.. Сверчок опередил соперника на целую милю. Хэм, хэм, хэм, м-м-ч! Чайник поспевал за ним на расстоянии, сберегая силы. Опять чирик! Сверчок огибал уголь. Хэм, хэм, хэм! Чайник рвался к нему на свой манер, не думая уступать. Чирик, чирик! Сверчок свежее, чем когда либо. Хэм, хэм, хэм-м-м-м! продолжал чайник стойко и не спеша. Чирик!.. Сверчок был готов окончательно побить его. Хэм, хэм, хэм-м-м-м! Чайник не уступал. Кончилось тем, что из их состязания вышла такая путаница, что уже нельзя было разобрать, трещал ли чайник, гудел ли сверчок или сверчок трещал, а чайник гудел или оба они трещали и гудели зараз. Чтоб решить это, надо было бы поискать голову посветлее вашей и моей. Несомненно только одно, что чайник со сверчком в один и тот же момент, повинуясь одинаковой силе слияния, лучше известной им самим, пели свою отрадную песнь домашнего очага, лившуюся по одному направлению со светом свечи, который падал из окна на далекое пространство по равнине. И этот свет, дойдя до одного человека, приближавшегося к нему во мраке, выразил ему все происходившее буквально в одно мгновение и воскликнул: «Добро пожаловать, старина! Добро пожаловать, сердечный!»

При этом финале чайник, побитый окончательно, закипел ключом и был снят с огня, потому что кипяток полился через край. Тут миссис Пирибингль кинулась к дверям, где под стук колес фургона, лошадиный топот, мужской голос, лай запыхавшейся собаки поднялась настоящая суматоха, еще усугублявшаяся поразительным и таинственным появлением крохотного ребенка.

Откуда взялся этот младенец, или каким образом успела схватить его на руки миссис Пирибингль в такой короткий момент, я решительно не знаю. Как бы то ни было, но живой младенец покоился на руках хозяйки дома, и она, по-видимому, порядочно гордилась им, когда ее нежно подвел к огню коренастый мужчина гораздо выше ростом и старше самой миссис Пирибингль; чтоб поцеловать ее, ему пришлось сильно нагнуться. Но она стоила этого труда. Великан шести фут шести дюймов, страдающий ломотой в костях, не поленился бы сделать это.

— Боже мой, Джон, — сказала хозяйка, — на что ты похож!

Действительно, у него был ужасный вид. Густой туман осел у бедняги на ресницах на подобие засахаренной изморози; а при свете огня обмерзлые бакенбарды стали отливать радугой.

— Видишь ли, Дот, — медленно произнес он, разматывая шарф, надетый у него на шее, и грея руки у очага; — погода, конечно, не летняя. Значит, немудрено, что я так промок.

— Хотелось бы мне, Джон, чтоб ты не называл меня «Дот!» Я не люблю этого, — подхватила миссис Пирибингль таким тоном, который ясно противоречил ее словам.

— А что же ты такое, как не Дот (Dot, по-англ. точка.)? — возразил Джон, с улыбкой поглядев на нее сверху вниз и обнимая ее за талью со всею нежностью, на какую была способна его громадная мускулистая рука. Ты точка, а на руках у точки, — тут он взглянул на ребеночка, — нет, я не скажу, чтоб не сглазить; но я чуть-чуть было не пошутил. Кажется, никогда не случалось мне быть ближе к шутке.

По его собственному мнению он часто бывал близок то к тому, то к другому, «чуть-чуть» не делал то того, то другого, этот неповоротливый, тихий, честный Джон; такой массивный и такой легкий по уму, такой грубый по внешности, но мягкий душою, такой скучный в людях и такой проворный дома; такой тупоголовый и такой добрый. О, мать природа, даруй твоим детям истинную поэзию сердца, которая таилась в груди этого фургонщика — между прочим, он был только простым фургонщиком — и тогда мы помиримся с прозой жизни, и будем ценить истинное достоинство человека.

Приятно было смотреть на Дот, хорошенькую и миниатюрную, с ребенком на руках, похожим на куколку. Уставившись глазами в огонь с кокетливой мечтательностью, она склонила изящную головку на бок, чтобы прислониться ею к широкой груди фургонщика не то с естественной, не то с притворной наивностью, полной подкупающей ласки. Приятно было смотреть на него, как он с нежной неловкостью старался поддержать свою легкую ношу, чтоб его зрелое мужество послужило подходящей опорой цветущей юности жены. Приятно было наблюдать, как Тилли Слоубой, ожидавшая в глубине комнаты, когда ей отдадут малютку, любовалась, (несмотря на свой юный возраст), этой группой и стояла с разинутым ртом, с выпученными глазами, вытянув голову вперед, точно упиваясь этим зрелищем. Не менее приятно было наблюдать, как Джон, фургонщик, при упоминании жены о ребенке сначала хотел дотронуться до него, но потом отдернул руку, точно боясь раздавить малютку, и нагнувшись к нему смотрел на него издали с какой-то недоумевающей гордостью, какую обнаружил бы, пожалуй, добродушный, дворовый пес, если б неожиданно оказался отцом молодой канарейки.

— Ну, не красавчик ли он, Джон? Не милашка ли, когда так сладко спит?

— Конечно, милашка, — подтвердил муж. — Ужасный милашка. Он, кажется, всегда спит, не так ли?

— Что с тобою, Джон? Разумеется, нет!

— Неужели? — произнес Джон, погружаясь в раздумье. — А я думал, у него глаза всегда закрыты. Алло!

— Как это можно, Джон! Ведь ты пугаешь людей!

— Ребенку вредно закатывать глаза таким образом, — сказал удивленный фургонщик, — не правда ли? Гляди, как он мигает обоими зараз! А посмотри на его рот. Ведь он разевает его, как золотая и серебряная рыбка.

— Ты не заслуживаешь быть отцом, не заслуживаешь, — пристыдила его Дот со всею важностью опытной матроны. — Но откуда тебе знать, каким легким испугам подвержены детки, Джон! Ты не знаешь их даже по имени, глупый ты человек!

Переложив младенца на левую руку и похлопав его по спинке, вероятно, для здоровья, она со смехом ущипнула мужа за ухо.

— Нет, где мне знать, — отвечал Джон, снимая с себя плащ. — Ты верно говоришь, Дот. Я немного смыслю по этой части. Вот то, что мне пришлось жестоко бороться с ветром сегодня вечером, это я знаю. Он дул с северо-востока прямо в фургон всю дорогу домой.

— Бедный старина, это верно! — подхватила миссис Пирибингль, принимаясь суетиться. — Возьми скорее дорогого крошку, Тилли, пока я займусь делом. Право, я, кажется, задушила бы его поцелуями, если б не было жалко. Отстань от меня, пусти, мой милый пес! Пошел, Боксер, пошел! Дай мне прежде заварить чай, Джон; потом я помогу тебе разбирать свертки, как трудолюбивая пчела. «Малютка-пчелка за работой…» и так далее, как тебе известно, Джон. Учил ли ты «Малютку-пчелку», когда ходил в школу, Джон?

— Уж не помню хорошенько, — отвечал муж. — Я был очень близок к тому. Но я только испортил бы эту басенку.

— Ха, ха! — расхохоталась Дот. У нее был самый приятный смех, какой только можно себе представить. — Какой ты, право, у меня милый, старый олух, Джон!