автордың кітабын онлайн тегін оқу  Трещина во времени

М. Сотрино

М. Сотрино

Трещина во времени

Каждый человек — бездна. Неизведанная, непостижимая и нет на свете моно человека. Прямая, а чаще всего ломанная линия жизни складывается из разных отрезков. Среди них — комедия и трагедия, а иногда и откровенный фарс. Поэтому так интересно жить. Такова жизхнь, так живет и герой очередной книги М. Сотрино. Своего рода это продолжение «За закрытой дверью», потому что некоторые герои встречается и здесь, но можно читать и каждую книгу отдельно. Есть и еще общее — и эта книга написана прекрасным, сочным, необыкновенно чистым и родным языком. И здесь главное — любовь.

День все же смог победить вязкую серую мглу, а я уже начинал сомневаться, даже не так, я надеялся, что он не наступит. Будет ночь на два дня, и можно будет не вставать, не просыпаться до завтра, сегодня суббота. Если встану, день будет кусок за куском съедать меня, срочных дел нет, а сознание можно переключить на что- то другое только заняв голову серьезной работой. Встал упругий, горячий, тело уже приготовилось к холодному душу, но я сначала подошел к окну. На градуснике минус двадцать шесть, идет неторопливый жесткий в соответствии с температурой снег. Протянул руку сквозь стекло, поймал снежинку, она круглая, хрупкая и совсем не влажная. В душе резко открыл кран холодной воды на максимум, вода обожгла сначала голову, а потом и все тело. Восторг! Всё же есть в этой жизни кое-что хорошее. На кухне включил кофеварку и сразу же телевизор, в телевизоре воровали очередные миллиарды, выключил. Позвонил Саша — Ты где? — Дома. — Планы есть? — Думаю поехать на работу, там сегодня никого, можно хоть что-нибудь сделать. — Мы выиграли конкурс на памятник Ильину, приезжай, посмотришь макет. Надеюсь, ты знаешь Ильина. — Я знаю нескольких, но сразу приходят на память двое это — философ Иван Ильин, и живущий в соседнем подъезде, сильно пьющий Василий, тоже Ильин. Полагаю, что речь идёт о первом. — Вобщем приезжай. — Хорошо.

— На улице пусто, ни безбашенных воробьев, ни морозолюбивых синиц, снегирей в этом году вообще не видел, а сейчас их тем более нет, все таки весна, март, они подались туда, где попрохладней. Аккумулятор с трудом провернул загустевшее масло, но свечи вспыхнули сразу и мотор глухо заурчал. Читал Ильина, есть у него вещи простые и понятные, но есть и заумь мне непосильная, конечно, если бы мне такой же усидчивости и трудолюбия как у Бакунина, который шесть раз конспектировал «Эстетику» Гегеля для того чтобы разобраться о чем он там толкует, то может быть и я до конца бы понял Ивана Александровича, но Бакунин счастливчик, у него не было ни компьютера, ни телефона, да и электричество не каждый день. Кстати, что там сложного у Гегеля? Мы в институте его эстетику пролетели за половину лекции. Видимо непорядок был в голове у Михаила, потому и стал теоретиком анархизма.

В мастерской у Александра никогда не бывает творческого хаоса, всегда чисто, аккуратно, свежо. Так и сегодня. Это потому что он по знаку гороскопа Дева, а уж я то этих Дев знаю, натерпелся. Мама у меня была Девой, для неё любая случайная соринка в доме была катастрофой, более того она неделю стыдилась пойти в сельский магазин, если на картофельной грядке вдруг обнаруживался росток мокрицы. У Саши такого фанатизма, конечно, не было, но он все равно молодец. Сначала он показал мне две фотографии макетов и сказал — В финале конкурса участвовали две работы. Посмотри, какую-бы ты выбрал. — На первой, развалившись в огромном кресле, сидел, одетый в распахнувшийся халат, полноватый холеный барин. Его поза говорила о том, что этот человек хозяин своей судьбы, своего времени, он никуда не спешит, нет, он неспешно выуживает из своей головы глубокие мысли. Это был бы отличный памятник в девятнадцатом веке.

 

Воскресенье провел бездарно, это с точки зрения здорового образа жизни, образ был совсем не здоровый. Спал, а может и не спал, по крайней мере, был с закрытыми глазами до тех пор, пока солнце не вывернуло веки. Не хотелось ничего, ни вставать, ни лежать, хотелось висеть подвешенным под потолком за одну ногу, болтаться как маятник, думать о высоком, а проходя точку равновесия, сурово произносить — тик-так. — Тоска без осознаваемой причины. Просто тоска и все. Но причина, наверное, была, и уж я то её конечно знал, знал, но закапывал в себя поглубже и делал вид, что мы никогда не были знакомы. Понятно, что все двери в домах города уже хлопнули и люди стройными колоннами устремились в библиотеки, на выставки, за город на лыжную базу, я сразу решил, что ни в одну из этих колонн не вольюсь. Мне хотелось глинтвейна, уже давным — давно совершенно спокойно жил без него, а в этот день вдруг захотел, не очень горячего, но и не совсем теплого и чтобы корицы немного, такой еле-еле уловимый привкус. Мог приготовить и сам, потом сесть в кресло и не спеша согревать душу, но не с утра же. Нет, пусть для меня сварят глинтвейн в кафе. Включил телевизор, как там мир прожил вчерашний день? Докладывала статичная, низкоэмоциональная Екатерина Андреева, разные источники называют ее одной из самых красивых телеведущих, у меня такого воображения нет. Выключил звук, стал читать бегущую строку, день как день — сгорел воздушный шар, погибло восемнадцать человек, затонул паром, погибло более ста человек, теракт у мечети, погибло восемьдесят человек, столкнулись тридцать автомобилей, семь погибших, пробудился вулкан, идет эвакуация населения. Земля пожирает людей. Каждый день. Планета привыкла, ни боли, ни печали, так, небольшой осадок горечи, не у всех.

В кафе до аншлага было далеко, всего несколько человек и каждый сам с собой. Молодая женщина тоже одиноко сидела у окна спиной к нему, я бы сел наоборот. Она заканчивала обед, перед ней стояли ваза с мороженым и чашка кофе, по тому, как прямо держалась её спина было видно, что ее обладательница много лет провела за клавишами фортепьяно, наверное, училась в школе и рефлекс остался, а может и сейчас работает музыкантом, хотя навряд ли, в лице не было мягкости линий, даже наоборот, они были резко очерчены и чем то напоминали японскую каллиграфию. Такие лица запоминаются, я её никогда раньше не видел. Морозный воздух улицы хоть и проделал некоторые бреши в мрачности моего настроения, но до полного очищения было очень далеко. В таком внутреннем содержании иногда хочется совершать необдуманные поступки, пошалить. Широко, радостно улыбаясь, прошел к ее столу, сел, не ожидая приглашения, просиял — Здравствуйте Галина! Где Вы так долго пропадали? — иногда мне удается угадать имя собеседника. Она не выразила сильного удивления, так, слегка приподняла бровь — Здравствуйте, мы давно знакомы? — Я даже немного обиделся — Как? Вы это серьезно? Мы же с Вами учились в одном Вузе, я конечно был старше, но мы встречались в коридорах, а однажды на вечере даже танцевали вместе. В одном круге. Я тогда с удовольствием смотрел, как Вы танцуете. Осанка, изящество движений! Все говорило о школе. Наверняка Вы закончили студию хореографии. — Я приостановился, чтобы передать ей право слова, но она только чуть двинула губы в улыбке и продолжала молчать, ей было очень интересно, что я буду нести ещё. Что мне оставалось? Пошел дальше — Тогда хотел попросить номер, да постеснялся. У Вас еще подруга была такая — я показал рукой нечто неопределенное, — с глазами, волосы еще у неё… — Моя сомолчальница все таки сжалилась — Да — да, у неё еще уши, нос и даже рот! Она до сих пор ходит ко мне в гости. Кстати, меня зовут Ларисой. — Господи! Простите меня, пожалуйста! А я вижу знакомое лицо! Только немного ошибся. Вы же Лара Крофт — расхитительница гробниц! И что будем делать? Повинную голову меч не сечет? Откуда мне было знать, что в жизни Вы выглядите гораздо моложе и привлекательней, чем на экране? -

Наконец-то она рассмеялась — С удовольствием продолжила бы беседу, но нужно идти. Приятного Вам аппетита Алексей Павлович. — Мои глаза удивленно расширились. — Я иногда смотрю местный канал, — сказала Лариса, взяла в руки сумку и направилась к выходу. Я заказал глинтвейн.

Как-то не очень последовательно получается, не рассказал до конца об Ильине, перескочил дальше, но думаю ничего страшного, у нас и в жизни далеко не все случается последовательно. В этом смысле только время безупречно, одна минута неумолимо сменяется следующей. У меня все не так, не могу ни одного дня прожить по плану, а направить судьбу в русло, выстроенное для неё в моей голове совсем проблематично, то кто-то плотину построит, то случайный экскаватор разроет берег и судьба бежит в сторону.

Но я не отчаиваюсь, верю в нас обоих.

На второй фотографии Ильин был несколько моложе, одет в классическую двойку и в галстуке. Он был почти готов встать со стула, его правая нога подогнута, взгляд не рассеянный, как у пред идущего автора, а сосредоточенный направленный вперед, в фигуре чувствовалось желание подняться и идти вперед. Мне не нравятся люди, которые не хотят идти вперед, их мысли со временем покрываются плесенью. Даже и размышлять долго не надо, наверняка комиссия приняла этот проект, да и стиль, почерк, рука — называй как угодно, явно были Сашиными. Иногда, даже, пожалуй, не иногда мы с ним чувствовали одинаково. Александр просиял от удовольствия, я не ошибся. — Тогда смотри, голова в пластилине уже готова, — он снял покрывало со стоящей на столе заготовки.

Это было мощно. Он был живым, Ильин был живым, казалось с ним можно говорить, и он ответит. Большая Сашина удача, пожалуй, даже не удача, а сердце и душа. Он отдал себя, передал часть своей жизни этому ушедшему уже философу. — Да, Саш, ты ступил в вечность. Я в этом убежден. Это совсем не мастерство, это искусство! Бесконечно рад за тебя! -

Кто-то, наверное, в понедельник утром вскакивает с кровати радостно улыбаясь, как можно быстрее совершает положенные процедуры, и на ходу проглатывая горячую булочку с вареной колбасой, бежит на работу. — О, счастливчики! — сказал бы я им при встрече. Им повезло жить в среде сообразной их содержанию. По логике исключительности каждой человеческой единицы так должно быть с каждым. Мне исключительности подарено не было. Бывает все таки так, что человек оказывается в чужой среде, он в ней инороден, и она либо выталкивает его, либо пережевывает, выжигает, превращает в ничто. Кое — кого вполне устраивает второй вариант и, по прошествии некоторого времени, они уже свои в этом питательном черноземе, забыв о том, что когда-то мечтали летать. Мне совсем не хотелось рыть ходы в земле, пропуская ее сквозь себя, поэтому хорошо знал, что совсем скоро буду стоять на крыльце нашей конторы без права открыть ее дверь. Она, наша контора, создавалась с безупречно прекрасной целью, думать о народе, создавать условия для его комфортного проживания и в конечном итоге достигнуть процветания. Никто не смог бы даже подумать, что цели эти кто — либо из здешних работников не разделяет, как раз наоборот было видно, что идея процветания всех воодушевляет и вдохновляет. И вполне естественно большинство тружеников этой достойной организации считало себя этим самым народом, ну а те, кому не повезло войти в состав народа, тем просто не повезло.

Совсем не обязательно верить тем, кто утверждает, что по понедельникам не везет, мне повезло. Не так часто это происходит, но вот выпала карта, я простыл. Может простыл, может заразился, зараза вот уже второй месяц бродит по нашему малолитражному городу. — Несколько десятков больны свиным гриппом, двое из них умерли, — сообщил без тени горечи представитель Онищенко местному телевидению, сделал паузу, видимо раздумывая сказать или не сказать, не выдержал, мстительно добавил — Мы вам говорили осенью — Прививайтесь! — Не хотели. А не один привитый не умер. — Я как раз из этой нехорошей категории не захотевших. Еще ночью понял, что со мной что-то не так. Приснилась кухня, совсем не моя, деревенская, это было понятно по тому, что пол в ней был выстлан широкими, выкрашенными в коричневый цвет, досками. На них стояла лошадь, длинная и низкая, она имела достаточно редкую масть — серая, с темно зелеными пятнами. Она не спеша ужинала моими макаронами из миски, стоящей на столе. Кухня не моя, а макароны точно мои, из твердых сортов пшеницы, это я сварил их вечером и поставил в холодильник. Она достала их из холодильника, поставила на стол и мирно уничтожает. Мне захотелось возмутиться, призвать лошадь к совести, но почувствовав приступ жажды, я прошел мимо неё к лавке, на которой стояли три цинковых ведра, до краев наполненных прозрачной водой. Зачерпнул полную кружку, отправил ее содержимое в себя, но влаги не ощутил, во рту было по-прежнему сухо и жарко.

Нет, я совсем не хочу сказать, что хожу на работу для того чтобы отбывать номер, что греха таить, мне нравится наблюдать за теми страстями, которые бушуют в нашем террариуме. Лучше бы смотреть на все это через стекло, но судьба поместила вовнутрь и теперь приходится сидеть в углу, так и обзор лучше и защититься проще. У нас два директора, один из них генеральный, а другой просто директор, по замыслу создателя первый из них должен был рождать мысли и определять политику, а второй проводить ее в жизнь. Надо отдать должное, генеральный рождал мысли на редкость настойчиво, об этом нам сообщалось по утрам на оперативках, мы слушали его зачарованно, сожаление вызывало лишь то, что внутреннее содержание нашего руководителя было настолько масштабно, что Солженицын с его сочинением «Как нам обустроить Россию» был мягко сказать мелковат. Наш мог обустроить не только Россию, но весь мир, мог бы и во Вселенной все сделать так как надо, жаль ему не передали эти возможности. Для нашего населенного пункта, широко раскинувшегося на просторах двух гектаров, эти идеи были не очень актуальны, поэтому «просто директор» занимался канализацией, которая рвалась каждый день в нескольких местах и все брошенные на борьбу с порывами силы, в количестве трех сантехников, не успевали её латать. Так они и жили, наши руководители, один с высоты своего космического разума с грустью смотрел на неправильное мироустройство, а другой чистил трубы. И все-таки, при столь разном образе жизни у них было немало общего, они всегда веселы, оптимистичны и уверены в собственном прекрасном будущем. Такой вот парадокс, а может и вовсе не парадокс, мне то, откуда знать.

Будильник отключил еще ночью, когда понял, что лошадь, съевшая мои макароны, как-то выбивается из моих обычных сновидений, поэтому беспечно проспал до восьми. Полежал еще полчаса, с удовольствием прислушиваясь к горячей ломоте в теле, затем встал, вышел на приятный холодный балкон посмотреть, как там дела на улице. Вчерашняя оттепель согнала верхний слой снега и все обнажившееся пространство, на сколько хватало глаз, было густо усеяно результатами зимних прогулок собак. Если ещё неделю продержится тепло, то по тротуарам пройдет трактор со стальной щеткой, и, тогда по ним можно будет ходить, но в сторону ни-ни. Тоска! — Господи! И мы в этом живем! — Захотелось повеситься. Вот уже несколько недель молчавший внутренний голос, не согласился — С чего бы вдруг? Ты что первый год это видишь? Сколько живешь, столько и видишь, а сегодня вдруг проснулся эстетом. Зато какая замечательная буйная травушка вырастает на газонах благодаря усилиям друзей человека! Взрослого мужика потерять можно, особенно к августу, когда её вдруг начинают косить. Словом нечего хандрить, это у тебя из-за температуры, поставь-ка градусник. Послушался, сунул градусник подмышку, снова лег, сразу зазвонил сотовый

— Алексей Павлович, Вы почему не на совещании? — строго спросила секретарь директора.

— На каком? — тоже спросил я, только моя интонация была совсем другой, хотелось, чтобы в голосе звучала удрученная заинтересованность.

— Вы что забыли? О бродячих коровах.

— Так они вроде ещё не бродят, — неудачно пошутил я. Секретарша обиделась.

— Позвольте напомнить Вам текст плаката, висящего в приемной, собственноручно начертанного нашим генеральным «События не надо ждать! События надо опережать!»

— Я заболел, у меня… — гудки сообщили о том, что слушать меня некогда, дорога каждая минута. Некоторое время я размышлял, как произнес «я заболел» немощно или с сожалением? Хотелось бы, чтобы в этом коротком сообщении были переданы оба состояния одновременно. Подумал, может прорепетировать и перезвонить? Раздумал, вспомнил о совещании.

Коров мы опережали ежегодно, часа полтора, не меньше. Первый час слушали о том, насколько безответственны владельцы рогатого скота, о том, что у них нет совести, что они не любят родной город и гадят со своими коровами там, где захотят. Потом давалось двадцать минут на то, чтобы высказались участники совещания. Их всецело занимала председатель совета общественности, наполняя праведным гневом, а иногда и негодованием. Потом подводился итог решительный и принципиальный: — Хватит! Терпеть больше этого нельзя! — Потом все расходились.

В прошлом году я попытался внести в решение побольше конкретики, когда общественница, а она у нас дама образованная, в дальние годы вела географию в пятых классах, сказала, что по имеющейся у неё информации в Сингапуре, а может в Гонконге, точно не помнит даже за брошенный окурок! штрафуют на тысячу долларов! Мною было предложено выслать спецрейсом всех наших коров в Сингапур. Предложение было отклонено как не реальное, в нашем бюджете не найдётся средств для оплаты чартера. И, вот из-за этой самой скудости казны крупный рогатый скот все лето вольно гулял по улицам, хрустел травой на пышных газонах, а к концу сытного дня, разморившись от жесткого северного солнца, любил полежать на горячем асфальте перед нашей конторой, оставляя на ночь жидкую память, которую по утрам убирал разухабистый дворник, совсем не знающий нормативной лексики. Не по теме, но так просто добавлю, людей сильно эрудированных, как и вышеупомянутый дворник, у нас в городе немало, хотя по профессии они совсем не дворники, только видимо в душе. Но не думаю, что мы избранники в России.

Градусник поспел. Вытащил, посмотрел, тридцать восемь и шесть, памятуя о предупреждении потребнадзора решил вызвать скорую. Но не знал телефона, никогда раньше не звонил, понятно, что первая цифра ноль, а какая потом не помню, взял местную газету, может там смогу найти. Газеты у нас две, они выходят раз в неделю, одна вскормленная моей организацией и вторая оппозиционная. Представляете, у нас есть оппозиция! В этот раз я купил одну, нашу, только она лежала на кассе магазина. Как любой нормальный гражданин читаю газеты с конца, здесь обычно расположены поношенные анекдоты, кроссворд для успешно закончивших начальную школу и гороскоп на предстоящую неделю. Мне на этой неделе родная газета обещала рост по служебной лестнице и важную встречу. Встреча понятна, сейчас вызову фельдшера, а вот с лестницей полагаю повезет кому-то другому.

Две третьих части газеты занимают объявления о продаже килограмма гвоздей б/у, выпрямленных, пары кусков хозяйственного мыла, оставшихся от безбедной советской жизни, там же иногда попадаются и дорогостоящие вещи, такие как жигули семьдесят первого года выпуска, стоимостью шесть тысяч рублей, естественно на ходу. Не буду пересказывать все подробно, хотя и много на этих двенадцати страницах нужного в хозяйстве, каждый сам может прочесть, купив нашу газету. Оставшиеся три страницы посвящались беседам главного редактора с генеральным на насущные темы, а они могли быть любыми, так как кругозор собеседников просто безграничен, могли рассуждать о чистоте в подъездах домов, а могли зачерпнуть и поглубже, помасштабнее, о влиянии нашего руководителя на работу Государственной Думы, о задачах поставленных им перед Президентом на ближайший отрезок времени, можно было узнать и о внешней политике страны, да о чем угодно, они знали все. Но иногда, видимо из-за отсутствия времени, уж поверьте, совсем не из-за отсутствия мысли, беседа сокращалась до двух страниц, и тогда население могло услышать и о других новостях, например о том, что думает наш редактор о редакторе не нашем, надо сказать, что думал он не очень лестно, и что греха таить чувства эти были взаимны, хотя не так давно они жили вместе и души друг в друге не чаяли, вот и верь тому кто говорит, что люди никогда не меняются. Нет, подождите, скорее всего они правы, это не люди меняются, это меняется место кассы, в окне которой выдают зарплату. И вот первая страница, на ней всегда большие цветные фотографии. Понятно, что на них демонстрируются миру мои начальники в разных позах и ситуациях, иногда вместе, иногда врозь, но всегда умные. И все-таки мне кажется, что гуляет юношеское озорство в потаенных уголках души нашего редактора, над главной фотографией размещается реклама и вот над головой нашего генерального удобно располагается крупная, веселая свинья, а над той, где они оба размешаются маски лицедеев. Интересно! Но чужая душа — потемки.

Номера скорой не нашел, стал звонить по порядку. 01.

— Пожарная служба, слушаем.

Не мой случай. 02.

— Дежурный полиции, слушаю.

Тоже мимо. 03.

— Скорая!

Попал! Рассказал биографию.

— Ждите, приедем.

Стал ждать. Позвонил друг.

— Читал Льва Лосева «Меандр»?

— Нет.

— Будет время, прочти.

Времени у меня море, включил компьютер, набрал и все! Ушел из этого мира на два дня.

Иногда хочется спрятаться от самого себя, построить перегородку, отделиться, свернуться в клубок и дергать за щемящую струну ушедшего детства, юношеских мечтаний и грез, в которых видел себя совсем не таким, каким стал, шагнув во взрослую жизнь. Уж мне то, моей спрятавшейся части хорошо известно, что хотел бы быть первой половиной «Обратной стороны Луны» Пинк Флойд чуть грустной, насыщенной и глубокой. Когда то я учил Бродского наизусть, и сейчас Лосев легко взял меня за руку и повел туда, где живут совсем другие, не связанные пустотой обыденности люди. Мир чужой, не мой, непонятный, но невероятно красивый и притягательный, тот самый, о котором когда-то мечтал, мир мятущейся, пульсирующей мысли.

Закрыл глаза и увидел себя на краю старого, заброшенного деревенского кладбища с покосившимися деревянными крестами. Я лежал маленьким бугорком земли, покрытой зеленой щетиной травы, а надо мной возвышалась гигантская прозрачная фигура Бродского, голова которой терялась в редких облаках лета, она не знала, что у её ног лежит этот незаметный бугорок.

 

Поднялся, прошел по комнате, встал в угол, осмотрел все вокруг, с тоской осознал, что завтра вернусь на работу и снова стану чужим, чужим самому себе. Захотелось сесть на пол и заплакать. Так и сделал, сел, только слезы потерял ещё в детстве.

Так и не понял чем все таки болел, полтора дня температура, а к вечеру второго дня здоров, как бык, даже есть захотел. Не стал откладывать. удовлетворил желание организма, полностью заполнил желудок, отдыхавший двое суток. Когда вычистил холодильник так, что его можно было использовать в качестве платяного шкафа, уснул безмятежным здоровым сном, и ни каких укоров совести по поводу позднего ужина, у меня их вообще никогда не бывает по этому поводу. Проснулся с желанием встать, не сообразующимся с желанием идти на работу. Долг победил. И вот я уже на работе, крепкий и жизнерадостный, конечно надеялся на то, что меня встретят с плакатом «Мы счастливы, что ты вернулся!» Ошибался, как-то не очень сильно коллектив был обеспокоен моей болезнью. Разделся, пошел на утреннюю оперативку. Естественно для любой организации, руководители которой назначаются на определенный короткий срок, им руководить некогда, да и не интересно, успеть бы решить свои вопросы. Во время выборной кампании они обещают все, что придет в голову, а потом появляются объективные причины, по которым выполнить обещанное никак не возможно, но поезд уже в пути, следующая остановка через четыре года. Меня всегда восхищает вера людей в заведомое враньё, только один раз у нас не поверили. Это случилось, когда я, по настоянию общественности, куда-то избирался. Зная, как страдает народ от нашего неуравновешенного климата, пообещал передвинуть Урал в район Туркменистана, это для начала, а потом уж и дальше, в Индию. Масштабность проекта заворожила часть избирателей, но только часть, большинство засомневалось, не во мне, а в том, не нарушится ли в результате экосистема планеты. Проиграл я те выборы. Конечно, не один из двух наших директоров не догадывался, что стоит рядом с рельсами, ведущими город к светлому будущему, нет, оба они были твердо убеждены в своей руководящей руке. На самом деле конторой руководили два совсем других человека, и первой была Аделаида Николаевна. Вы когда-нибудь встречали в жизни женщину по имени Аделаида? Навряд ли, я тоже встретил первый раз, но как только увидел, понял, что Аделаида может быть только такой и никакой другой, даже не смотря на то, что не носила шиньона, пришпиленного к затылку, такая вот осовремененная Аделаида с короткой стрижкой. В остальном четко прорисованный типаж — худая, нет, даже худосочная, нет, пожалуй, более того — тощая, с намеченными элементами груди, это если знать где она должна располагаться, и злым бескомпромиссным лицом, которое безуспешно пыталось окраситься в приветливость, когда поворачивалось к начальникам, закрепленным штатным расписанием.

Сам я редко по вечерам прыгаю на кровати, чтобы в восторженном полете к потолку завершить очередной счастливо прожитый день, как все нормальные в меру эмоциональные люди. А вот с воображением у меня совсем худо, потому как не насилую себя, не могу представить Аделаиду голой, благоухающей, с блестящими глазами парящей над постелью. Благоухающая, это перевод имени Аделаида с древнего германского. Её отец не страдал болезнью корпеть по ночам над толковыми словарями, у него были несколько иные увлечения, промучившись несколько дней любимой забавой открытия емкостей объёмом ноль пять литра, злой, похмельный, пошел в ЗАГС и подарил девочке имя, отомстив жене за то, что она вместо ожидаемого сына родила дочь. Вот и думаю — Нет, друзья, дело не только в том, как корабль назовешь, так он и…, нет дело еще и в позыве, с каким ты это сделаешь.

Аделаида имела должность главного бухгалтера и царила в бюджете, распределяя его по собственному усмотрению — Этому дам. Этому дам. А этому!? Не дам! Иногда встречались чудаки, которые по неразумению, по неопытности, да что там, скажу уж прямо — по глупости, пытались вмешаться в четко выстроенную Аделаидой Николаевной логику развития конторы, робко предложив решить какую либо городскую проблему, не вписывающуюся в систему ценностей главбуха. Бедняги! Им тут же разъяснялось, насколько они не компетентны, безграмотны в вопросах формирования и назначения бюджета, и не знают российского законодательства.

— Надо бы знать, что это не наши полномочия!

Дальше и разъяснять не хотела. Раз не наши полномочия, значит не целевое использование, а значит встреча с прокуратурой.

Вчера в конторе был праздник, еще в первой половине дня поступил очередной номер нашей газеты с неумолимыми тремя листами размышлений генерального. Вместо мирного послеобеденного сна работники конторы дружно закрылись в кабинетах, где хохотали, цитируя друг другу наиболее удачные мысли. Сегодня, на оперативке, статья была главным предметом обсуждения, перебивая друг друга, подчиненные выражали восторг незаурядным умом начальника, мощью и масштабностью его мышления.

Разомлев, размякнув от потока лести /cмотри батюшку Крылова/, генеральный вдруг понял, что он гениален и произнес:

— Думаю пора издать книгу моих статей. Я бы даже мог ее профинансировать.

У членов оперативки отпали челюсти, никто не предполагал, что дело может дойти до клиники. Первой пришла в себя Аделаида.

— Да Вы что, неужели не найдем в бюджете каких-то там пятьсот тысяч?

— Конечно, — добавила зам по экономике — надо издать качественно и рекомендовать учебником для старшеклассников наших, а потом и шире, школ.

Ну а дальше все также, как и с известной всем вороной, не умел наш руководитель отказывать дамам, потому набрал номер главного редактора и дал распоряжение собрать все его выступления за три года и подготовить к печати. Грешно смеяться над людьми, но мне очень хотелось, не выдержал, развил идею Ольги Ивановны, той самой, которая по экономике:

— Полагаю, что одна книга будет слишком объемна и потому неудобна в чтении, поэтому предлагаю издать трехтомник, по тому на каждый год. Естественно с иллюстрациями, на обложках поместить фотографию, ту на которой Вы жмете руку Президенту России.

— У меня пока такой нет.

— Вот именно, пока. Человеку, занимающему столь достойное место в политической элите страны, это не составит труда. Возьмете командировку и пожмете. А раз уж мы живем в двадцать первом веке, к собранию сочинений нужно приложить его электронный вариант и аудио книгу, озвучить текст может диктор местного телевидения, только надо будет обязательно проверить, как бы она матом не ругнулась, забывшись. По поводу учебника сразу хочу сказать, великолепная идея, только боюсь того, что неокрепшему уму наших старшеклассников трудно будет освоить всю глубину и изящество Ваших идей. Предлагаю создать комиссию по изучению Вашего творчества. В неё должны войти учителя, которые смогут подготовить компактный учебник в соответствии с психологическими особенностями школьников, не теряя при этом содержания.

— Что же, сказано разумно — величаво раскинулся в кресле генеральный. Оперативщики смотрели на меня с завистью, каждый корил себя в том, что не он поднял с пола, валяющуюся идею. И вот оно! Брось камень в того у кого нет греха. Оказалось, что я тоже не лишен тщеславия, оно зудело, свербило, и меня понесло дальше:

— Да что там учебник! Давно пора в каждом классе повесить портрет нашего генерального директора! Есть ещё дети, которые его не знают.

Вот тут я переборщил. Глаза присутствующих округлились в гневе. Нет, с фотографией все конечно правильно. Но чтобы кто-то в городе не знал нашего достойного со всех сторон руководителя!?

— Да зайдите в роддом, спросите любого ребенка третьего дня жизни! И он без запинки произнесет его имя!

Разве может кто- либо сомневаться в аксиоме? Только Лобачевский, но он у нас не работал. Попытался окрасить щеки краской стыда, но у меня получилось не очень.

На этом оперативка закончилась, сразу после того, как был решен вопрос о начале масштабного проекта по изданию, и каждый мысленно держал в руках скромную книгу цвета металлик с черным тиснением, Иван Семенов «Философия жизни». Обсуждать всякую мелочь, типа строить ли городскую баню, не стали. Надоели эти горожане со своей баней, как будто нет у нашей конторы серьезных забот. Сказала ведь Аделаида, что это не наша компетенция. Что им ещё надо? Мы же вышли из положения, построили себе бани на дачах и когда хотим, тогда и паримся. Бездельники эти наши аборигены, им бы только бузить. Расходились довольные, день уже удался. А меня что-то подспудно беспокоило, неуютно мне как-то было. И вот оно! Понял! Непредсказуемые зигзаги судьбы. С удовольствием читал в детстве «Многотрудная, полная невзгод жизнь Ивана Семёнова, второклассника и второгодника», может не совсем точно вспомнил, но суть не изменил. И теперь на тебе. «Философия жизни», не много не мало. Кстати, в той повести Аделаида направляла Ивана на путь истинный. Ну что тут скажешь? Карма! Очень, ну очень захотелось поделиться открытием с сотрудниками, но я решительно расправился с искушением, на сегодня проколов больше не надо. Наша Аделаида, а может та же самая, теперь уж и не знаю, знала своё место в истории и очень хорошо понимала, что я тоже знаю это, потому меня не любила, не то что не любила, слово любовь не отражалось в её сознании, отторгала, это, пожалуй, более правильное определение ее отношения ко мне. Отторжение это никак не сказывалось на качестве жизни Аделаиды, а мне жилось трудно. На всех моих дорогах ставился знак «Проезд запрещен». Я тоже не валялся у ее ног с мокрым от слёз лицом и просьбой дать мне возможность тихо и беззаветно любить её. Но мне еще повезло, иногда она не замечала меня целыми неделями, а вот местную систему образования эта удача покинула.

После шестьдесят шестого февраля, или девяносто седьмого января, это кому как нравится, случилась весна. Машина, в никогда не чистившемся дворе, провалилась в распарившийся снег до половины дверей, можно было забраться вовнутрь через багажник, но смысла в этом не было никакого, все равно не выехать, разве только взлететь. Но у меня не вертолет, поэтому до июня придется ходить на работу пешком, а машину привязать к столбу, чтоб не уплыла, подхваченная вешними водами. Пошел, идти то всего ничего, так километра два, это максимум двадцать минут. Все время забываю, что живу в ухоженном городе, хотел сказать заброшенном, но во время вспомнил, что стали призерами российского смотра-конкурса ЖКХ в номинации «Благоустройство». Есть в конторе специалист, который так опишет развалившийся сарай, что будь бы жив Корбюзье, потерял бы он сон из зависти от того, что не повезло соорудить этот объект авангардной архитектуры.

По колени мокрый, плыл по раскисшим тротуарам, преодолевал в брод реки дорог, около часа. Преувеличил свои скоростные возможности. И чего бы хотел? Зам директора по благоустройству всю зиму жаловался на жителей: — Тротуары чистить невозможно, по ним все время ходят. — Так и не нашел времени.

Когда пришел на работу, сначала вылил из сапог воду в цветок, стоящий на полу, потом туда же выжал воду из носков, снова обулся и пошел узнать, как дела в городе. Как раз в это время директор давал указания заму:

— Срочно выводи трактор, надо убрать снег, пока он в следующую ночь не замерз и не превратился в лед.

Зам хорошо ориентировался в своем хозяйстве, знал и любил свою работу:

— Не можем, трактор сломался.

— Какая причина?

— Не знаю, не завелся, причину ищем.

— Может солярку не залили?

— Об этом не подумали, сейчас позвоню, пусть проверят. Но давайте не будем гнать лошадей, у нас и так все хорошо, ни одного сообщения о переломах, а так каждое утро пять-шесть.

— А ведь как ни странно, вы правы, но все равно солярку проверьте. — Вопросы решили, оперативку закончили. Я пошел к себе, закрыл дверь на ключ, снял брюки, аккуратно сложил их и повесил на батарею сушить. Дверь открою перед обедом, если батареи не отключат.

Так и сидел в кресле за столом, в плавках, босиком, носки тоже положил сушить, и тупо смотрел в окно. За ним счастливое солнце весны отражало свой свет от влажного снега и бросало отблески на потолок кабинета. Да нет, конечно, я не забыл, утреннее солнце и блестящий на нем снег всегда были в этот день каждый год и много лет подряд. Это день похорон моего отца, ему было тридцать восемь, мне четырнадцать, сейчас я уже старше его, но каждый раз с утра солнце. Почему? Этот день называется Благовещение, но это не о моем отце весть. В тот день я последний раз сказал ему — Папа, — когда прикоснулся губами к холодному лбу, потом всегда было слово — Отец. Был отец. Умер отец. Нет отца. — Только во сне, во сне он всегда живой, во сне я могу с ним говорить, правда он почти всегда молчит. Сейчас бы вернуться домой, сесть рядом с ним на нашем высоком крыльце, положить руку на плечи и спеть ту любимую песню его юности — Каким ты был, таким остался… — для меня он остался таким, каким был, только сам я другой. В этот день начинал журчать свой рассказ о весне ручей в нашем дворе, тогда я его слушал в последний раз. Не стало отца, закончилось беспечное детство, и сразу началась взрослая жизнь. Осенью я уехал из дома. Сейчас нет ни крыльца, ни родного дома, ни нашего ручья, да и самого поселка нет, похоронило его прекрасное настоящее капиталистического общества и даже памятного столба не оставило.

Солнце за окном пропало, тучи брызнули первым дождем и по стеклу побежали его слезы, они и мои тоже. Встал, взял из шкафа бутылку коньяка, налил половину бокала, неправильно, залпом выпил — За тебя отец. Царствие тебе небесное. — Сел, снова уставился в темное окно. Горько на душе, теперь уже по себе. — Тебе отец, наверное, тоже было бы горько за мою сегодняшнюю жизнь, то ли фарс, то ли грустная комедия. Откидываю голову назад, закрываю глаза. Надо бы снять пиджак, но не хочется подниматься.

Лечу в металлической капсуле, в ней светло, не от лампочек, а оттого, что солнце проникает сквозь стенки. В полу появляется небольшое отверстие, которое быстро растет и останавливается, когда достигает моих ног. Смотрю вниз, там далеко внизу проплывает земля, на земле лето. Кто-то мягко прикасается к плечу и говорит — Прыгай! — Мне совсем не страшно, мне легко, и я шагаю вперед. Падения нет, полет! Бесконечно, на сколько хватает глаз теплая, родная земля, большая, на ней так много места. — Сам выбирай, куда ты хочешь приземлиться, сегодня и всегда выбор за тобой. -

Раздался звонок внутреннего, машинально взял трубку — Алексей Павлович, к Вам посетитель. — Кто? — Говорит, Лара Крофт. — Сейчас, через пару минут. -

Встал, надел, не успевшие высохнуть брюки, такие же носки, натянул размякшие сапоги, никаких мыслей, никаких эмоций и предположений по поводу неожиданной посетительницы. Открыл дверь, не глядя, сказал — Проходите, — вернулся к столу. — Здравствуйте, — сказала она за спиной. — Добрый день. Садитесь. — указал я на стул, а сам сел на свое место. — Запах коньяка. — Да, — не привычно сознался я, хотя и мог сказать — У меня почему-то всегда этот запах стоит, видимо из подвала тянет, там когда-то дубовые бочки с коньяком хранились, — тускловато сегодня у меня с юмором — Отца помянул. Будете? — Буду. — Неожиданность ответа вывела меня из дымки летаргии, заставила посмотреть с интересом. Все-таки было в её лице что-то не наше, не славянское, пожалуй, лет двести назад её предки встречались с японской генетикой, с другой стороны дети Моисея тоже прикоснулись, не стояли рядом. Привлекательная женщина, очень. Вообще- то честнее было бы сказать — Красивая женщина, — но вот так, сразу признаваться, я бы сегодня не хотел. А может еще потому, что её лицо застыло, покрылось патиной повседневности, лицо женщины, которую давно не посещало время любви. Нет, она не выглядела увядшей, но и не расцветала, как расцветают те, которые знают, что их только двое в этом мире. Губы плывут сами по себе, черты становятся мягче, а в глазах напоказ выставлено счастье.

Все мы смотрим на жизнь из себя, из своих приобретенных знаний, окружения, опыта и наши суждения о чем либо, это только наши суждения и ни чьи другие, их нельзя рекомендовать калькой для всех, потому я видел Ларису так, а уже за дверью кто-то видел ее другой. Душа каждого непостижимая бездна и не только для чужого, но и для себя тоже. Чем глубже мы пытаемся постичь себя, тем страшнее становится жить, потому что там внизу находим безбрежный фундамент нравственности, заложенный в души Богом, а вокруг, в жизни, бушует и рвет нас на части ее антипод. Уйти бы в скит, но страшно трудно это, легче приспосабливаться, оправдывая себя — Все так… — потихоньку забывая о тонком, высоком звуке скрипки, которая начинала звучать внутри, когда ты начинал приближаться к ответу на вопрос — Зачем? — Я смотрел на Ларису и думал, что она еще не потеряла себя, она еще надеялась на счастье, потому взгляд её не был жестким или растерянным, скорее всего его можно назвать отгороженным. Страсти не отражались в ее глазах даже тогда, когда эмоции осветляли лицо улыбкой.

Поставил на стол два бокала, налил в них примерно по одной трети, поднял свой — За отца. Царствие ему небесное. Не чокаемся. — Выпили, она не поморщилась, пододвинул блюдце с лимоном — Закусите. Больше ничего нет. — Нормально. Этого достаточно. — Помолчали, прислушиваясь к себе, к теплу в желудке, к мыслям ни о чем. — Вы ко мне по какому- то вопросу, или просто заглянули, проходя мимо? — Да, по делу, зашла предупредить Вас, что сегодня вечером перееду к Вам жить. — Долгая немая сцена, взгляд непроизвольно упирается в объемный вырез на ее полной груди. Она все понимает — Даже и не думайте, этого не будет, — голос звучит категорично, без вариантов на изменение сказанного. Поднимаю глаза — Вы тоже любите юмор! — Люблю, но сегодня не тот случай. -

У меня не было и тени сомнений в том, что не совсем комфортно у неё на душе, и она решила несколько развеяться, пошалив со мной, также как и я это делал с ней в те недавние выходные. Что же, почему и не помочь человеку — И какова будет версия причины нашего сожительства для заинтересованной общественности? — Это кому-то интересно? — редкая женщина сразу ответит на вопрос, это тебе не разговор с мужиком — Да? — Да. — Нет? — Нет. — Тогда хотя бы мне как-нибудь правдоподобно объясните истоки, столь неожиданно свалившегося на меня, счастья. — Всё очень просто, вчера мне позвонили хозяева и попросили сегодня освободить снимаемую квартиру. У них непредвиденные обстоятельства. Весь вечер я искала варианты, безрезультатно. Вспомнила о Вас. — Спасибо. Польщен. Почему так мелко? Почему не о ком-то из наших директоров? — Во-первых, я с ними не знакома, во-вторых, Вы по долгу службы обязаны помогать людям в трудной жизненной ситуации и, в третьих, Вам наверняка неприятно будет завтра утром узнать о том, что молодая женщина ночевала на скамейке в парке, её ограбили, изнасиловали и в конце концов убили. — Может уберем последнюю часть? Мне и без неё будет неприятно. — А мне даже и оставшиеся два пункта не доставят удовольствия. — Да, безвыходное положение. Что же, буду ждать. — Я так и знала, что не откажете, спасибо. — На моем месте так бы поступил каждый. — Она улыбнулась — Не думаю, до встречи. — Разумеется, до встречи. — Она ушла, а мне даже вдогонку подумать о нашей беседе не было времени, до сих пор еще не написал ни одного отчета, ни одной справки на запросы.

Этим непрерывным процессом была увлечена вся наша контора, все сто двадцать человек, кроме мыслителей конечно, их задача ставить подписи. Как мы работаем интересно всем, сейчас горящий отчет Министерству сельского хозяйства, оно желает знать, как мы готовимся к посевной, это при том, что все наше сельское хозяйство представляет чахлая герань на подоконниках пенсионеров да, активно поедаемая червями, бледная сухая малина в огородах, величаво именуемых садами. Добросовестно поставил в графе, сколько га планируется засеять гречихой ноль, столько же в графе риса, привычно поискал графу с хлопком, но в этот раз его не было, то ли случайно выпал из текста, то ли кто- то догадался, что в предтундровой зоне хлопок в последние годы сажать перестали. Потом заполнил все восемьдесят две позиции по прогнозируему урожаю, сколько будет центнеров с гектара и, разумеется, сколько всего. Но Минсельхоз самая стабильная организация, с 1920го года не меняет своих вопросов, поэтому можно спокойно брать прошлогодний отчет, снимать копию и отправлять, а вот другие любят подходить к истязанию испытуемых творчески. В прошлом месяце один извращенец прислал требование приготовить справку, в которой среди прочих мы должны были ответить на вопрос: Сколько колошников на вашем мартене? — День ездили по городу, искали нашу мартеновскую печь, потом объехали огороды, может там кто-нибудь ее соорудил, не нашли. Прочли учебники по металлургии, оказалось, что колошник может быть только на домне и никак ни на мартене, мы решили, что учебники устарели и поехали в командировку в Магнитогорск на неделю, самолетом. Там нас убедили — с учебниками все нормально. Когда вернулись, поставили в соответствующей строке прочерк и отправили.

Прокуратура с такой мелкой сошкой, как местные чиновники, вообще не церемонится, в пять часов пополудни присылает телефонограмму — Завтра, к девяти утра представить информацию — Посещает ли гражданин К, проживающий по адресу такому- то соседку В. во время отсутствия её мужа, смотрит ли он порнографию по интернету и как часто, платит ли он налоги с левых приработков и где он находился такого то числа в такое то время. — Естественно, каждая телефонограмма заканчивалась угрозой — Если вовремя не ответите, мы вас всех пересажаем, — естественно, вместе с ответом, и ни каким — нибудь электронным, а письменным, требовалось предоставить копию устава учреждения. У прокуратуры какая-то странная любовь к копиям нашего устава, все об этом знают, потому в углу каждого кабинета стоит полутораметровая стопа, заготовленная заранее, что бы не было никаких задержек с ответами. Думаю, что где-то стоит киоск, в котором торгуют нашими уставами, иначе не понятно, зачем им такое количество, ведь если бы все затребованные за год копии погрузили на «Титаник», он не дотянул бы до встречи с айсбергом. Так что может «Титанику» даже повезло. После подобных общений с силовыми структурами чувствуешь себя так, словно весь день чистил стойла на ферме, а когда вернулся домой обнаружил, что воды в душе нет, и открой окна и двери нараспашку, запах все равно не выветрится. Ну и что, что ответил — Информацией не обладаем, — заноза где-то там торчит. Подходишь к зеркалу, смотришь на себя и понимаешь, зачем ты родился — Для деревьев. Тебя произвели на свет, чтобы ты перерабатывал кислород в углекислый газ, и деревья могли бы свободно дышать, а потом, кода придет время, станешь питать их корни. Все для деревьев. — Одно плохо, иногда генератору воздуха придаётся интеллект. Это неудачным экземплярам, так как, по сути, они по жизни никому не нужны. Отсутствие интеллекта улучшает качество жизни, такой человек всегда счастлив, или, по крайней мере, всегда доволен, в первую очередь конечно собой. Не занимается самокопанием, не сомневается в правильности поступков, не бередит свою душу риторическими вопросами, потому что у него все нормально с психикой, она у него не нарушена. Со мной все совсем наоборот, нарушена моя психика.

Дома поставил Моцарта «Реквием по мечте», странно, что у него мог родиться этот самый реквием, неужели и у него были нереализованные мечты? Сесть бы с ним рядом, поговорить, спросить — Баловням судьбы тоже бывает плохо? — Тоска. — Что же за день это такой? Да уж и не день, а много дней. Пусто, так можно начать жалеть себя. Нет, давайте повременим со слезами по неудавшейся жизни. Надо уехать куда-нибудь на недельку, лучше бы одному и подальше. Валерка. Друг мой давний, сколько уже звал меня на рыбалку. — Километров за триста, в тайге живут два его приятеля орнитолога, целыми днями ходят по лесу птиц считают, живут в одном из домов брошенного поселка. Набрал номер, позвонил — Да хоть завтра, с утра затаримся продуктами, а снасти в гараже, бросим в машину и вперед! — в отличие от меня Валерка умел радоваться событиям. Договорились встретиться в восемь, чтобы к двенадцати выехать, последние сто километров дороги практически нет. Только закончили разговор, как раздался звонок домофона, не поднося трубку к уху, нажал кнопку открытия двери, вернулся в комнату. Наш бездельник почтальон обычно в это время разносит вчерашнюю утреннюю почту и, как правило, звонит мне, чем-то я ему понравился. Но звонок повторился — Это я, спуститесь, помогите занести вещи. — Какие вещи? — Мои, мы договаривались, Вы забыли? — Нет, конечно, ничего я не забыл, и забывать то было нечего, как можно забыть то о чем ни минуты не думаешь, — это я себе сказал, а в трубку немного иначе — Ну как Вы могли такое подумать? Уже беспокоиться начал. Вас все нет и нет. Хотел позвонить, но мы телефонами не обменялись. Спускаюсь. — Вещей было два чемодана да большая тряпичная сумка из баульных девяностых. — Что тяжелее? — Лариса кивнула на чемоданы, я взял их, и мы поднялись на третий этаж. В узкой прихожей, стараясь не соприкоснуться друг с другом, поставили вещи на пол. Закрыл входную дверь, и мы остались вдвоем. Она села на чемодан и поникла, сидела тихо, испуганно, как раненая птица, пропала утренняя уверенность неуязвимого танка. Мы оба поняли, что бравируя друг перед другом внешним пофигизмом и независимостью, зашли куда-то не туда. Но дело сделано. Когда я только начинал карьеру в своей конторе, там еще работали пережитки социализма и может это покажется странным, но среди них не было дураков. Моя начальница сказала — Никогда не жалей о допущенных ошибках, мы ведь из тех, кто горшки обжигает, думай о том, как исправить ситуацию, как выйти из нее с наименьшими потерями. — А напряженность становилась звенящей и нужен звук, чтобы ее разрушить — Снимайте куртку, вешайте вот сюда, в шкаф. Все прекрасно, завтра я на неделю уезжаю, и, надеюсь, вы за это время решите свой квартирный вопрос. А пока, вот комната, в которой можете жить. А там кухня, все остальное тоже найдете, я к себе. — Вошел в свою комнату и закрыл дверь.

Трудно представить что-либо более интересное, чем женщина. Мне нравится за ней наблюдать. Внутри она постоянно кипящая бездна, спокойная жизнь это хранимый в опасном месте детонатор. Размеренная повседневность начинает сначала угнетать, сеет отчаяние, сомнения, тревогу, а потом появляется раздражительность. Ей кажется, что она потеряна, заброшена и жизнь проходит стороной. Просыпается желание хлебнуть другого, свежего воздуха и рождаются грезы о безумной великой любви, они зовут вырваться из обыденности, упасть, пропасть, сломать все что было, только бы снова вспыхнуть яркой, бесконечно прекрасной чувственностью. И совсем не имеет значения замужем она или свободна. Нужен только небольшой толчок. И женщина не любит ждать, а может не умеет, этого я уж не знаю.

Мужчина не мечтает о большой любви, он её не ищет, просто ждет, потому что знает, что она где-то есть, и если она приходит, то сразу становится великой, заслоняющей все и прежде всего разум. И он приобретает человека, ради которого рожден жить. Он не умеет жить для себя, все, что не делает все ради кого-то. Любовь приносит в жизнь смысл. И это называется Счастье. Может для женщин это тоже счастье, не знаю, плохо понимаю женщин, в них масса сложностей и множество тонкостей. Господи! Зачем ты из простого ребра создал такое непонятное совершенство? Хорошо быть мужчиной, простым и понятным, как прямая линия. Как, наверное, трудно быть женщиной, которая вообще не может ходить по прямой, ее путь всегда непредсказуем, её поступки, бывает, приводят в восторг, но чаще в отчаяние.

А живу, как живется, после всех потерь пусто и нет желания что — либо менять, перетекаю из одного дня в другой, из одной ночи в другую, хожу на работу, стараюсь избегать страстей, боюсь вдруг все снова. Снова оазис в пустыне, который окажется миражом. Не разочарование, нет, бесконечная, нечеловеческая боль и непостижимая тоска, которую можно скрыть, только закрыв глаза. Пусть идет время, идет так, как ему нравится. Пусть тот, кто еще не обуглился, бьется за счастье и место под солнцем. Мне бы только быть невидимым и неслышным. Работа, проникнутая лицемерием, которое лицемерами даже не осознается. Ну и что. Все-равно уйду. Когда. Уйду. Падаю, растворяюсь в расширяющемся море собственной ничтожности. Знаю. Пусть. Мой последний спасательный круг — ирония, на неё вся надежда. Хотя нужна ли мне какая либо надежда? Не знаю. Знаю, что так просто легче не утонуть. Хочу просто жить, как есть. Придет время нарисовать круг желаний, я его нарисую. Только о том, что я и что во мне никто не должен знать, никому это не нужно. Иногда меня считают веселым. И правильно, я действительно веселый. И ещё я ярко выраженный оптимист, ведь жизнь так прекрасна и многогранна.

Я куда-то ушел, может на месяц, может на год, а может всего на пять минут, когда пришел, вспомнил, что сейчас не один дома. Там было спокойно, безмятежно и солнечно, а здесь как-то тревожно, может даже не тревожно, может беспокойно, такая тонкая нитка звенящей виноватости в молчаливой пустоте комнаты. Откинулся на спинку дивана, закрыл глаза, возникла картина, которая приходит ко мне часто, очень часто — окровавленная, изорванная, уже без остатков кожи брызгающая после очередного удара спина Христа, стрела боли в глазах, но потом, в то мгновение, что уходит на очередной замах палача в их непостижимой синеве нет ни муки ни прощения, я не знаю что в них. Я хочу туда, в тот день, в то беспощадное солнце, хочу сесть на раскаленные камни у ног его Матери, обнять их и ждать, когда часть её горя перетечет в меня, может тогда ей станет чуть легче, может смогу помочь ей, раз не могу помочь её Сыну.

Не знаю, почему опять это видение, мысли редко объясняют, зачем они пришли. Одиноко и пусто мне. Наверное, не лучше и Ларисе, надо позвать, поговорить.

Одиночество — странная штука, ведет себя так, как захочется, когда напоит теплом размышлений, а когда охладит душу отчаянием о никчемности твоей жизни. Одиночество совсем не пространственное понятие, редко чувствуешь себя одиноким, если вокруг никого нет, как раз наоборот, чаще человек одинок в окружении многих людей и совсем не обязательно людей чужих, незнакомых, нет среди вроде бы своих. Просто ты не там, а если не там, не ломай себя, уходи. В жизни две дороги, одна называется Долг, трудная, тяжелая дорога, другая, не знаю, как называется, знаю где находится, это там, где ты нашел признание, где тебя ждут, где тебе радостно улыбнутся и тебе светло. Мы всю жизнь ждем, когда они пересекутся и сольются в одну. Ждем счастья.

Такие дни как сегодня у меня крайне редки, но случаются, пью с утра, сейчас водку. Ищу в интернете Конфуция «Записки о церемониях», очень мне интересно, что можно было написать о церемониях две тысячи лет назад. Оказывается это совсем не церемонии при императорском дворе и даже не чайные церемонии и видимо потому перевода нигде нет. Жаль, мне всегда хочется найти ответ на поставленный себе вопрос. Наливаю четверть стакана, бросаю в него горсть льда, никак не могу понять — Как люди пьют водку? Как можно заливать в себя эту дрянь? А потом надо проглотить. Отпиваю глоток. Никто так и не узнал, кто и за что убил Вильяма Похлебкина. Полагаю, что не очень то и старались, это же не Вильям Шекспир. Жаль, что я не был знаком ни с тем, ни с другим, с английским Вильямом не сошлись во времени, а с нашим в пространстве, по мне они похожи, оба пылали внутренним огнем совершенствования себя и мира. Посидеть бы с каждым из них хотя бы один вечер, послушать, попытаться понять как вспыхивает факел. Ну, это так, много чего бы мне хотелось. Вернусь к водке. Наш Вильям исследовал эту тему глубоко и серьезно, проследил путь водки начиная с четырнадцатого столетия, его интересовала судьба чисто нашего, русского напитка. Русская водка должна быть на ржаном сусле, ржаном спирте и на живой воде, а живая та, что бежит в ручьях лесов средней полосы и обязательно по песчаному дну, нигде в мире такой мягкой воды нет, только у нас. Вильям Васильевич убежден, что не может быть живой воды нигде кроме как в России, да и у нас она в ограниченном количестве, уже в реке она теряет свою живительную силу, а уж в озерах, колодцах и тем более в скважинах совсем мертвая. Водка на ржаном спирте и живой воде, иными словами, настоящая русская водка рождает светлые мысли, окрыляет человека, несет ему радость. Напиток на пшеничном, картофельном или ином спирте, тоже почему то именуемый водкой, совсем наоборот угнетает мысль и будет агрессию. Из чего изготовлен спирт на моей бутылке не сказано, значит из какой нибудь дряни, но с гордостью сообщено о том, что вода взята из очень глубокой скважины. Получается во мне должна быть тупая агрессия, состояние агрессии сегодня мне совсем не к стати, поэтому тупо направляю взор на начертанную фломастером на обоях мантру — «Будь безмятежен, словно цветок лотоса у подножия храма.» Впитываю в себя безмятежность, она не приходит. Внутри совсем не спокойно, как раз совсем наоборот, совсем не спокойно. — Как там Лариса? Встал, пошел в ее комнату, открыл дверь, включил свет. В комнате пусто. Вот и всё. Мираж, который выстраивал с самого утра пропал. Кажется под воздействием я потерялся во времени, не для моего возраста юношеские грезы, фантазии хороши, но в меру. А ведь неплохо было, чуть сам не поверил. Она становится для меня магнитом, все мысли только о ней, где она сейчас, я не знаю ни телефона ни адреса. Вообще ничего не знаю. Но уже не сопротивляюсь, я хочу найти её. Хочу, хотя думал, что этого уже никогда не случится, магнит уже был в моей жизни, но полюса сменились, не по моей вине, но с тех пор моя жизнь как крик. Крик безумного отчаяния в бесконечной мрачной пустоте, такой бесконечной, что казалось эхо никогда не вернется. Может все-таки вернется? Никто не знает как я живу. А я живу.

Проснулся не совсем бодрым, это лед конечно виноват, слишком сильно разбавлял, если бы не лед наверняка чувствовал бы себя соколом. Сейчас я как курица, взятая за ноги и брошенная головой об пол. Тело дрожит, голова раскалывается, тоска самой темной зелени какая только есть на свете. Сейчас бы вскочить, разбежаться и броситься вперед головой через стекла квартиры потом балкона туда, вниз на холодную землю. И нет проблем! И никогда не будет проблем! Но мне не разбежаться, мне бы вообще как-нибудь встать. Лежу, слушаю как гулко и торопливо бежит сердце. Наверное о чем то думаю, хотя в такой голове родиться целостной мысли невероятно сложно. Может раскаиваюсь? Может спрашиваю себя — Зачем? Навряд ли, вчера сразу, ещё утром задумал напиться и совершенно осознанно могу похвалить себя за блестяще выполненную задачу. Все-равно плохо, очень. Тошнота. — Только не надо! Встаю, иду в душ, смотрю в зеркало, гордости за себя, такого настоящего мужика — Решил, значит сделал — в зеркале не отразилось, отразилось отвращение, лелеять его не захотелось, встал под душ, до конца отвернул кран холодной воды. Стоял и ждал, когда стану глыбой льда. Не стал, но кажется полегчало. Теперь бы побриться. Сумел! Кофе! Хочу кофе! Много кофе! Очень хочу! Зазвонил телефон — Привет! Готов? — Куда? — На рыбалку. — Может завтра? — Нет, я договорился, нас ждут сегодня. — Господи! Ну за что ты меня так? Сколько знаю Валерок, все они взбаламошные шумные, не скажу, что суетливые, скорее стремительные, они могут мгновенно поворачивать на девяносто а то и на сто восемьдесят градусов, переключаясь с одного дела на другое, им лишь бы идти вперед, даже если идут назад. У нас разные темпераменты, я бы с удовольствием висел прибитый к стене вместо часов и смотрел бы на снующих мимо людей, стараясь понять зачем они движутся и что ими движет, зачем они делают то, что делают. Ни разу не понял. Валерка умнее меня, для него понятен каждый. — Нет ничего сложного в человеке, все за него расскажут глаза, мимика, жесты. Как-то я спросил свою жену, вопрос то был шутливый — Но ведь это моя дочь? — жена прикрыла глаза и через паузу ответила — Конечно. — Я по инерции все еще улыбался, а горечь уже разливалась внутри, было ясно, что она лжет. — Ты конечно молодец, — сказал я Валерке — только это уже вершина, а вопрос то в том, почему она тебе солгала и получается, что обманывала тебя и раньше и тоже интересно почему, где они изначальные причины поступков… Валерка вернулся к себе — Ну это ее проблемы. Мне какое дело? Многие знания рождают многие печали. И потом, Фрейд все рассказал. Нет никаких глубинных причин, все на поверхности, всё на уровне биологии. — Не знаю, не верю, не хочу верить, всем своим существом сопротивляюсь выводам изящного бездельника, у которого по большому счету был всего один пациент, это он сам. Наблюдения за собственным внутренним миром он распространил на весь мир. Хотя может быть он был гением и ему никто и не нужен был кроме себя самого. Все равно не хочу. Может по моей недоразвитости мне кажется, что человек это бездна, в котле которой одновременно варятся порывы к прекрасному и пороки. Что и когда выплеснется через край предсказать трудно. Но очень хочется понять.

В моем иногда близком, рукой подать, иногда далеком, страшно оглянуться, детстве, в нашем поселке били из-под земли два родника, оба прозрачно блестели искрами песчаного дна в солнечный день в обоих вода была вкусной, сытной и одинаково ломила зубы в летний зной, но мама посылала меня за водой в тот, который бежал справа от нашего дома, хотя он и был чуть подальше. Мама говорила, что вода в нем ей больше нравится. Мне казалось, что этого не может быть, что меня посылают с ведрами подальше, чтобы я быстрее рос и становился сильнее, но прошло много лет, я вернулся в поселок, которого уже не было, сел на порог нашего полуразрушенного дома, поставил рядом с собой две кружки с водой из наших ключей и отпил из каждой. Вода в двух родниках, бегущих из-под одной горы, между которыми не было и пятидесяти метров, была разной! Вода, рожденная одной горой была разной. Как люди. Они тоже разные. К Валерке тоже люди относятся по разному, но нет среди семи миллиардов людей второго Валерки. Все ли мы чисты и прозрачны, как родники у нашего дома? Валерка нравится мне спонтанностью, готовностью к взрыву. Вот и сейчас он сиял от счастья, его ждала неделя выпадения из обыденности, а что еще надо человеку для счастья? В смысле ему, конкретному человеку. Хотя наверное его жизнь тоже не прямая линия, и в его душе тоже не мало печалей, но он точно не любит сомнений, потому что стоит поддаться сомнениям и ты падаешь в бездну, а Валерка не любит лежать в бездне.

Когда выходили из магазина с двумя сумками продуктов и ящиком водки, навстречу попался Колян, он работает у нас. Посмотрел на нас, оценил ящик, спросил — Куда собрались Алексей Павлович? — На рыбалку. — На день? — На неделю. — На неделю? А что пить будете? — Я приподнял свою сторону ящика. Колян изумился — Двенадцать штук на двоих, на неделю! Вы что в общество трезвенников записались? В Коляне было два метра роста и сто тридцать килограммов веса, его возможности все хорошо знали. Как-то нам в сауну на пробу привезли ведро водки с завода, который готовился к пуску. Он, не вставая из-за стола, взял емкость в руки, наклонил и долго медленно пил, словно это была чистая свежая вода, которой он заполнял высушенное в парилке тело. Напившись, поставил ведро, в котором ещё оставалась половина, оглядел всех как всегда трезвым взглядом и сказал — А что. Неплохая водка. Оставьте мне еще немного. -

Валерка обрадовался поддержке — Не на двоих, на четверых! Я же говорю, что мало. Давай еще хоть ящичек. — Я бы может и устыдился своих пороков и согласился, но не в это утро — Мы не умирать едем, а отдыхать. Рыбу ловить, а не водку пить. — Ну-ну — ухмыльнулся Колян и пошел своей дорогой. Он явно что-то предвидел. Мы заехали к Валерке в гараж, он бросил в багажник мешок с рыболовными снастями, и вот мы в пути.

Ещё Лев Николаевич говорил о том, что уезжая куда-то, человек первую часть пути думает о том, что оставил, а вторую о том, что его ждет впереди. Что я оставил? Конечно не работу, конечно Ларису, только она об этом навряд ли догадывается. Шины шуршат, Валерка непривычно молчит, я лежу, скрючившись на заднем сидении, в животе свербит, глаза слипаются.

Сижу на полу перед открытой дверцей печки, огонь стынет и я, не вставая с места. подкладываю в топку одно полено за другим. Щеки горят от жаркой боли, но я не отодвигаюсь, на мне шапка с опущенными ушами, тулуп и валенки. С заледенелого потолка темной комнаты, разбивая звенящую тишину, изредка падают крупные громкие капли. Свет все-таки есть, в стекла окна, оно справа от меня, струится пятнистая замерзающая луна. Тихо. Пусто. Холодно. Я не знаю как мне дальше жить. Кто-то встал рядом, вижу только ноги. Это ее ноги, в ее сапогах. Кладу на них голову, обнимаю обеими руками и горько-горько плачу — Зачем ты вернулась? Тебя не было много-много лет. Я вырезал свое сердце вместе с тобой, хотя и не знаю, может это сделала ты. Знаю точно, что у меня не было ни его ни тебя. Недавно оно стало возвращаться. Понемногу. Я начал иногда засыпать, без тебя, без мыслей о тебе. Не надо, не возвращайся, я устал, я очень хочу отдохнуть, я хочу пустить в мой мир другого человека, хочу вспомнить вкус счастья. Рядом со мной уже сто, а может быть и двести лет не было женщины. — Она ничего не говорила, стояла и молчала. И что сказать? Мы оба знали, что в моем теле будет всегда жить искра, горящая памятью о ней. Будет ли в ней хотя бы теплый пепел я не знаю.

Дождь моросил лениво, нудно и на редкость упорно, небо забыло о том, что оно может быть сухим и синим. Я пытался прислонить голову к стеклу дверцы, но машина толкала голову, страдая на изношенной дороге. Двигатель, обиженно потел, с трудом проворачивая колеса, из-под которых кусками разлеталась глина, покрывая толстым неровным слоем кузов и стекла. Вдоль того, что называлось дорогой бесконечной струной тянулась ржавая труба метрового диаметра, ее тянули лет десять для обеспечения водой города, потом бросили. Кто-то умный догадался взять пробы, вода оказалась не пригодной для того, чтобы поить ею человека. Конечно какие-нибудь не очень разумные местные органы власти приняли бы решение трубу разобрать и использовать где то в другом месте или сдать в металлом, но нет нашей конторе расточительство чуждо. Это ведь какие затраты! Поэтому решили — Пусть валяется, со временем сама проржавеет и рассыпится. Нам вообще чужды стандартные решения, мы ведь не какой-то простенький городишко, а с конторой о двух директорах. Как-то несколько лет назад на не самом оживленном перекрестке ремонтировали теплотрассу и с помощью экскаватора воздвигли курган, соизмеримый с теми, что строили в свободное время скифы, у нас их много таких курганов, они освежают наш унылый городской ландшафт. Но вот люди стали со временем приобретать автомобили и неумолимая регулярность аварий на данном перекрестке обеспокоила страховые компании. Компании обеспокоили ГИБДД, ГИБДД направило письмо в контору, в конторе собрали совещание. Какой-нибудь бездарный, стереотипный мыслитель предложил бы разровнять кучу, улучшив этим обзор, провоцирующий беды водителей, у нас стереотипов нет. Самый главный архитектор предложил установить на перекрестке светофор. Я всегда радею за минимизацию расходов, поэтому предложил вместо светофора построить над перекрестком эстакаду. Все промолчали, полагаю из зависти, потрясенные простотой решения. Думаю, что в бюджет следующего года будут заложены деньги на проектирование развязки.

Но ведь весна, все равно весна, и листья уже пробежали по веткам берез, и на, далеко открывшемся с горы, западе тучи порвались косматыми лохмотьями, а бесконечная, во всю ширь, тайга целыми полями заблестела влажными изумрудами на солнце. Отсюда, с перевала, открывался необъятный вид на долину водораздела точно посередине которого бежала река, её не было видно, она угадывалась по извилистой, уходящей на север, ленте низкорослых пышных зарослей ивняка. Дорога желтой глиной уходила вниз, а на полпути к реке поворачивала направо и терялась в лесу, она снова открывалась уже у поселка от которого осталось не больше десяти домов широко разбросанных по обширной, заросшей желтой прошлогодней травой, поляне. Поселок был пуст, мы добирались до него больше часа. Валерка остановил машину у грубого столетнего дома, крепкого словно это был старый, поросший мхом нерушимый утес. Он стоял высоко над речкой, к ней вела влажная скользкая тропинка, упиравшаяся в мостки, через которые переливалась большая вешняя вода.

Нас никто не ждал, в том смысле, что никто не сидел на крыльце и не вглядывался в даль. На двери ни замка ни накладки, заходи кто хочешь. Мы вошли, хозяев нет. Как и полагается громадная русская печь в центре, налево большая комната, а прямо за дощатой перегородкой кухня, в проеме перегородки шторы, их повесили тогда когда построили дом, такие же прикрывал вход в комнату. Прямо у входа топчан из досок, на нем большой когда то белый овчинный тулуп. На кухне, у окна, стол, тоже сколоченный из досок, без претензий на изящество он сделан по необходимости, здесь же четыре массивных табуретки с вырезанными в сиденьях дырами для руки и на стене полки с посудой. В комнате две железные кровати, на них что то напоминающее постельное белье и по подушке, на стенах остатки обоев, на которых какие-то записи фломастером. Полное запустение, но почему-то не пустота, дом кем-то жил. Мы сели за стол, уже вечер, но на улице светло, дни скоро станут бесконечными.

— Давай, наконец, перекусим, — сказал Валерка.

— Может подождем твоих друзей? Все-равно скоро вернутся.

— Вернутся, присоединятся.

Валерка стал доставать из сумок продукты, с Валеркой хорошо на пикниках, он любит вкусно поесть, поэтому никому не доверяя всегда сам накрывает стол, быстро и умело. Выпили понемногу, в голове и груди стало чисто, алкоголь растворил остатки неуютного похмелья. Наступало время неторопливой возбужденной крепким напитком беседы, но мы молчали, было просто хорошо и мы оба смотрели на висящее над лесом солнце.

Тяжелая дверь дома шумно открылась, и мы дружно повернулись в её сторону. Вошла женщина, высокая крупная, но не грузная, в какой-то мере даже легкая.

Чистое, матовое, еще не сожженное после зимы солнцем, лицо светилось абсолютным здоровьем, которое либо дарится природой, либо является результатом изысканного питания, полагаю последнее не её случай. Ей только за тридцать, может и больше, точный возраст женщины можно определить в тот момент, когда на ее лицо ложится тень печали. Правильный овал лица подчеркивается собранными на затылке рыжеватыми волосами, светлый взгляд, слегка крупноватый нос, яркие сочные губы. Очень привлекательная женщина. Она радовалась нам, казалось радовалась и себе, хотя я не могу понять, как можно радоваться себе в этой томительной пустоте разрушенного поселка. Её бы одеть во что то другое, а сейчас она была в резиновых сапогах, в них заправлены спортивные темные брюки, а сверху уютный деревенский ватник, под ним спортивная куртка, с не очень щедро открытым замком, но вполне достаточным, чтобы понять, что на ней нет лифчика и цвет ее тела совпадает с цветом лица. Ей не надо загорать, загар разрушит её кожу.

— Здравствуйте! Я Анна.

— Здравствуйте! Очень приятно, — не покривили мы.

— Что же вы сразу за стол? Ребята попросили, я истопила вам баню.

— Нет, я не пойду, — сказал Валерка, — процесс пошел, хочу спокойно пообедать и поужинать сразу.

Мне было неудобно, человек старался, а зря.

— Пойдем, сходим, посмотрим какие здесь бани, попаримся немного, — сказал я Валерке.

— Нет. Если хочешь иди один.

— Ладно, пойдемте.

Я поднялся и мы вышли. Анна шла впереди уверенно, не оглядываясь, я старался не отставать, шагал на полметра рядом и вдруг почувствовал запах женщины, нет не запах пота, не запах духов, запах женщины, тот запах, от которого не уйти. Мне захотелось взять её за плечо, развернуть к себе и заглянуть в глаза. Но только ниже опустил голову, стараясь отстраниться, чтобы не выплеснуть наружу свое волнение.

Баня, не видимая с улицы, стояла во дворе соседнего дома, она все еще сияла чистотой сруба, явно была построена прошлой осенью. Просторный светлый предбанник, вдоль всей длины стены широкая скамья, над ней вешалка с несколькими простынями, охапка дров перед печкой, вот вся обстановка. Анна села на скамью, бросила рядом свой ватник и взглядом предложила раздеваться. Я повесил одежду на вешалку, оставшись в плавках, меня мысленно взвесили, не отражая восхищения, но я и не собирался продавать себя живым весом, открыл дверь из надежной пятидесятки, вошел в парилку. Парилка была совмещена с помывочной, в ней стоял густой жар, пахло запаренным березовым веником. Хорошооо. Напротив двери полок, покрытый простыней, направо печь с камнями и встроенной в него колодой с клокочущей водой, а слева бочка, наполненная до краев, покрытая пузырьками испарины. Все отлично, только не потолок, он сочился каплями смолы. Баню явно построили наши орнитологи, коренные жители никогда бы не положили доски из сосны, или липу или осину, на худой конец березу. Но что есть, то есть, бросил плавки на подоконник и лег на полок, созреть перед тем, как париться.

Прошло минут десять, тело наполнилось истомой влагой и покоем, мысли тоже не шевелились, лежать бы так и лежать. Дверь открылась, вошла Анна, на ней не было ничего, совсем ничего. Я мгновенно перевернулся на живот, отвернув голову к стене, но разглядеть её конечно успел, всю полностью, целиком, Она действительно была полной, но не запущенной, сейчас бы сюда Рубенса, Тициана, Караваджо, да кого угодно из тех времен, когда жили женщины дивной красоты.

— Вы зачем Анна? — не узнаваемо прохрипел я.

— Ты хотел, чтобы я пришла, и я пришла.

Она была права, мои мысли хотели этого.

— Всем известно, что мысли материальны.

Не та обстановка, но я не удержался — Почему же, когда я думаю о деньгах они не открывают дверь и не заходят стройными пачками в мою квартиру?

— Наверное, они не научились читать тебя. А я желала, чтоб ты меня позвал, сидела и ждала.

Анна взошла на полок и села на меня, расплющив кости таза, вдавив их в жесткие доски. Я шумно выдохнул, а она стала делать массаж, своеобразное у нее о нем представление. Несколько легких движений ладонями снизу вверх по спине, а потом сразу жестко, сильно, цепко начала отдирать мою кожу от мышц. Это, я вам скажу, больно, даже на некоторое время забыл о том, что на мне женщина. Продрав спину, Анна приподнялась и за плечо показала, что пора переворачиваться, а я уже и не сопротивлялся, перевернулся, не открывая глаз, она опустилась, и я вошел в неё, полностью потеряв чувство реальности, она сделала несколько движений по моей груди словно продолжая массаж, но очень быстро тоже забылась. Её глаза были закрыты, голова запрокинута, а по лицу блуждала улыбка счастья. Мы оба уплыли совсем в другое, многомерное пространство.

Потом она спустилась вниз, зачерпнула ведром воды из бочки, вылила её себе на голову и, не взглянув на меня, вышла. Я долго лежал, затем вышел, накинул на себя простыню, сел на порог бани и стал смотреть на закат. Низкие лучи били прямо в глаза и мне захотелось встать на них и пойти вперед, туда, в самое сердце солнца, где всегда тепло и всегда светло.

— Даже в мыслях не уходи в ночь, хоть тебе и кажется, что там светло, — сказала Анна. Она сидела рядом, на крыльце своего дома, и тоже смотрела на уходящее солнце

— Не бойся меня

— Ты думаешь, что я тебя боюсь?

— Да, страх живет в твоих мыслях.

— Может ты и права, хотя пожалуй действительно права, только не знаю понимаешь ли ты чего я боюсь, мне страшно за себя из-за тебя. Как то легче мне стало жить в последнее время. Пусто, но просто. Я начал привыкать.

Страшно, когда живешь многие дни в темноте тоски, когда засыпаешь и просыпаешься с мыслью «а может это не конец и она еще вернется», когда нет дней, а только одна нескончаемая ночь, когда месяцами ждешь звонка, а его все нет, когда просыпаешься душной ночью и кричишь в безответный потолок — Господи! Неужели ты погружаешь в ад навсегда?

А ещё холод. Холодные дома, обвитого колючей проволокой города, холодные стены, холодные люди, холодные дороги, холодные слова, холодные двери…

Сейчас я уже начинаю прикипать к тебе, я чувствую это, и душа моя уже тронута светом, и я боюсь. Я никогда не видел дорог без развилок.

— Жаль, а они ведь есть.

— Тогда они очень коротки.

— Не пройдя дороги, никогда не узнаешь где у неё конец.

— Ты знаешь у меня сейчас такое состояние, что не могу понять — падаю или лечу. Вижу себя сверху из облаков, там внизу со скалы шагнуло вперед мое тело. Широко раскинув ноги и руки, оно падает. Нет не падает, оно уже летит. Но меня нет в нем. Всё! Мы вместе, это я лечу. Внизу синь реки и тепло зеленого летнего луга.

Когда вернулся в дом, хозяева были на месте, они сидели с Валеркой в полумраке кухни за столом. На нем стояла керосиновая лампа, горящая ровным огнем на максимально возможно выдвинутый фитиль, грубо открытые ножом консервные банки, толстыми ломтями истерзанная булка кирпичного хлеба, недоконченная бутылка и три стакана, наполненные на треть. Два валеркиных друга оказались молодыми парнями в районе тридцати, с обветренными, как у всех лесных жителей лицами, подернутых небритостью пары дней, но она совсем не создавала впечатления запущенности. Они встали, протянули руки, оба чуть выше среднего роста, оба невероятно худые, но рукопожатия сильные, уверенные.

— Михаил — сказал один, — Николай, — представился второй. Я тоже назвался и спросил — А по фамилии не Романовы? — Почему? — удивились друзья.

— Первый и последний представители правящей династии.

В ответ оба лишь улыбнулись. Валерка, взял с полки еще стакан, отмерил полагающуюся норму — С легким паром! — За знакомство! — сказал я. Выпили, захрустели репчатым луком с хлебом, потянулись вилками кто к тушенке, кто к шпротам.

— Как же вы тут живете мужики? В этом забытом Богом месте? Ни интернета, ни телефона, ни телевизора, день за днем один круг немногих людей, один круг дел.

— Зато мы можем быть такими какие есть, не зависеть ни от кого, только от себя. А насчет однообразия? Не у вас ли его больше? Каждый день одни и те же дома, одно и то же кресло на работе, одна и та же пустота одиночества в присутствии множества людей, людей чужих, чужих по сути, по духу, мертвых к твоим мыслям, к твоим желаниям, живущих без напряжения внутренних сил, без размышлений, без философии. Может и с философией, но она бедна, ограничена мыслью уцелеть в этой, пожирающей людей, жажде не утонуть в пучине недоброжелательности, а вынырнуть и по головам прошагать к призрачной высоте материального благополучия. В нем большинство людей видит счастье. Ты тоже?

Михаил сказал, как выдохнул, словно ждал, что я задам этот вопрос.

Мне показалось, что это была не столько обида, коснувшаяся далеким крылом этих парней, из-за непонимания того, что и зачем они делают, сколько гордость за свою сегодняшнюю жизнь, далекой от нашей повседневной ненужности, жизнь, наполненную смыслом.

— Хотите сказать, что вас не томит одиночество?

— Одиночество живет в том, кто сам себе не нужен, — отозвался Николай, — Когда нет цели и человек открывает глаза утром и закрывает их вечером лишь потому, что родился и раз все живут, то и ему не остается ничего другого.

— А у вас по-другому7 А у вас какая цель? Написать диссертацию, получить степень и обрести материальное благополучие?

— Не надо, не надо обижать себя гордыней, на свете есть и другие люди, раненые мечтой.

— Простите, не хотел никого обидеть, просто привык жить на работе с иронией, иначе мгновенно превратишься в кильку вот в этой банке шпрот. Без головы, зато в масле.

— Да все нормально. И насчет диссертации прав, но не ради того о чем ты сказал, а ради необъяснимо прекрасного состояния потери понятия времени в процессе творчества, размышлений, сопоставлений, поиска верного ответа. Чувство отрешенности, внутреннего трепета и вспышки света, вот для чего стоит жить. Мне совсем расхотелось о чем-то спорить, пытаться провоцировать их на нетрезвые жалобы о несовершенстве, не справедливости существующего мира, на то, что великую страну разворовали. Они знают, все знают, но это им не интересно, они живут по-другому, не как мы, они живут чище. Захотелось тихо пить.

Тихо пить хочется от множества причин — от тоски, от стыда, от потери, от неразделенной любви и по поводу многих поводов. Когда приезжаю домой к матери в поселок и вижу как он умирает в беспробудном пьянстве, бесшумном, без драк, криков и всплесков эмоций, понимаю, что здесь пьют оттого, что просто не знают как жить, зачем дальше жить и нужна ли вообще такая жизнь. А во мне зашевелилась тревога и я понимал ее истоки, я начинал понемногу мириться со своим образом жизни, меня уже не так пугает мысль о том, что так будет всегда, что завтра будет то же, что и сегодня и я совсем не против регулярной зарплаты, и мои дерзкие юношеские помыслы удаляются и гаснут. Одной ногой я уже стою в строю обыденности, еще немного и дверь захлопнется, вот-вот начнет расти живот и расплываться щеки самодовольства.

— Не умирай, — мысленно сказал я себе, но увидев, обращенные ко мне взгляды, понял, что не совсем мысленно.

— Смотрю на вас мужики и, мне кажется, что вы живете в трещине во времени.

— В каком смысле?

— Да почти в прямом. Над вами несется время, в котором люди надрываются, рвут жилы в погоне за карьерой, деньгами, славой, крошат, топчут, убивают друг друга в прямом и переносном смысле, а вы упали в трещину, в которой время неторопливо, не кипят страсти, нет бандитов и терактов, вы просто ищете и слушаете птиц.

Ответил Михаил, не сразу, подумав:

— Может ты в чем-то прав, только может стоит поменять нас местами в настоящем времени мы, а вы в трещине?

Николай захотел примерить нас — Знаете ваш спор может быть философским, а может быть быть простой схоластикой, навряд ли это наше дело — определить кто живет правильно, а кто нет. Потрясающая пословица — От сумы и от тюрьмы не зарекайся, никто не знает куда нас выведет дорога судьбы, может случиться так, что завтра все поменяется местами, вы будете здесь, а мы там. Пять лет назад, когда мы с Мишкой здесь появились и выбрали этот дом для жилья, кроме нас здесь не было никого, а сейчас еще в восьми домах дымят трубы. Несколько пар и несколько одиночек, все люди состоявшиеся, достигшие успеха, но с надорванной душой.

— А Анна?

— Анна? Когда я увидел её, подумал — чайка с раненым крылом. Сам не знаю почему, такой вот образ. Она родилась здесь и вернулась домой прошлой весной. Тебе снится музыка? Мне снится, часто «Смерть и немного любви», не отрывочно, а полно от первой до последней ноты. Музыка, это то единственное чего здесь не хватает, Анна для нас как музыка. Первый день она провела на кладбище у могилы отца, а потом несколько дней сидела на своем высоком крыльце и смотрела куда-то за речку на уходящие горы. Не на дорогу, куда смотрят, когда кого то ждут, а просто вдаль. Шли холодные дожди, она куталась, прижималась к дому и уходила только тогда, когда наступала ночь. Она листала страницы своей жизни, той от которой ушла.

— Если что либо происходит с мужчиной, то для того, чтобы понять причины я рассматриваю два варианта, это либо женщина, либо деньги. Каковы истоки поступков женщины для меня всегда тайна. Анну что к вам сюда привело?

— Мы не знаем. С ней легко общаться, она не отгородилась, но и не открылась, не дай бог как-то некорректно пошутить и уж тем более допустить каких-то вольностей, сразу каменеет и такой невидимый, но осязаемый острый частокол строит вокруг себя, что не знаешь как найти в нем дверь и вернуть её расположение. Мы оба это быстро прошли и вам не советуем экспериментов ставить, если хотите быть с ней в хороших отношениях. Крепость, хотя и очень красивая. Надолго она к нам, весной ей привезли саженцы, и она посадила сад, сама перекопала огород, а вообще-то она художник, пишет картины, её акварели завораживают, притягивают как нераскрытая тайна, очень чувственны и трагичны, боль в них, а вроде и радость. Не знаю, ведь восприятие и от тебя самого зависит что в тебе в то время, когда ты на них смотришь. Одно определенно, к ним хочется, побыть рядом с ними хочется, а иногда и больше — войти во внутрь, пройти как можно дальше и раствориться, самому стать краской. Наверное она очень талантливый художник, для меня уж совершенно точно. Поэтому ей трудно, поэтому мы стараемся беречь её в силу своих возможностей. Правда этих возможностей мало.

— Это как реклама.

— Не думаю, что она ей нужна. Её картины, это она сама, её откровения и поиск самой себя одновременно. Они не для кого-то. Они — разговор с самой собой.

— Нам их можно будет увидеть?

— Не знаю, она все решает сама.

— А баню вы ей построили?

— Прошлой осенью в ее дворе поставили, она у нас как бы общая. Анна топит и мы тоже паримся. Дрова обеспечиваем, остальное она, колодец там же, во дворе.

— И как это вы умудрились испортить все свои труды сосновым потолком в парилке?

— Да уж. Поняли после того, как несколько раз протопили и смола пошла дождем. Сейчас все-равно уже не так, а года через два всю ее полностью выжмет. Подождем, зато пар хороший — печь удалась, да и запах смолы свежести добавляет. Привыкли мы. Наша баня и мы ее уже любим. А тебе не понравилось? Плохо попарился?

— Разве скажешь, что хорошо? — подумал я. — То что произошло не укладывается в рамки «хорошо», сейчас я даже и не понимаю было ли то, что было, не привиделось ли мне, не явился ли очередной мираж из серии тех, что рождает мое тело, измученное одиночеством? Та Анна, которая была со мной совсем не та, о которой только что рассказали.

На меня смотрели, ждали что скажу, хозяевам хотелось, чтоб я их похвалил, разве мне жалко хорошего слова — Удивительная баня, не хотелось уходить, ходил бы в неё каждый день.

— Ну вот видишь! — обрадовались оба, — А смола пройдет.

— Кстати орлы, мы к вам на рыбалку, а насколько я знаю, в заповедниках рыбалка запрещена.

— Все нормально, у нас не заповедник, а заказник, требования попроще, на удочку можно. Прав ты, пора спать, нам на работу, горячая пора. Птицы возвращаются домой.

Мы встали, я вышел на улицу. Теплая, первая теплая, почти летняя серая ночь. На окнах Анны занавески, за ними темно. Захотелось зайти в её дом, сесть рядом с кроватью на стул и смотреть как она спит. Тихо, только река мягко поднимает вверх холод растаявшего снега да шуршат крыльями редкие летучие мыши. Затерянный мир.

Неустанно, кирпич за кирпичом, строю стену, ее начало уже не видно, она начинается где-то там, за соснами на берегу реки, поднимается в гору, и я мастерком кладу раствор здесь, между домами наших друзей и Анны. Потом сижу рядом с Анной на её крыльце, обнимаю её за талию, мы молчим, между нами тепло, нам хорошо. Внизу поет река.

Пора было бы уже рассказать о рыбалке, ради которой мы сюда ехали, но видимо в другой раз. Утром Валерка достал из машины рюкзак и обнаружил, что в нем нет снастей, которые он якобы приготовил еще вечером, перед нашей поездкой. Валерка длинно, громко и не очень культурно выражался по поводу своего сына, который видимо опередил его с рыбалкой. В багажнике лежали две удочки с леской, рассчитанной на ловлю мальков. Я не удивился, совсем. И не расстроился, потому что давно знал что это такое — Валерка, и должен был сам проверить рюкзак еще там, в гараже.

— Давай хоть с этими посидим, попробуем, — сказал Валерка. Я совсем не почувствовал виноватости в его голосе, не жила она в нем никогда, не родилась и сегодня. Мы расположились здесь же, рядом с мостками, он слева, а я справа. Уже через пару минут мой поплавок резко ушел под воду и тут же выпрыгнул обратно, уже без крючка. А у Валерки еще хуже, он даже поплавка обратно не получил, леска лопнула выше. Кого-то это бы расстроило, а Валерку нет, воодушевило — Ого-го! Рыбища! — и он стал скручивать леску вдвое. Я сложил удилище, положил его на землю и пошел по берегу, вниз по течению, туда где ночью начиналась моя стена.

Наверное здесь. За приземистой, причудливой сосной река уходила чуть вправо, ударялась в отшлифованные камни берега, вихрилась омутом, а потом резко поворачивала влево и скрывалась в лесу. Над обрывом лежит старое, голое, кряжистое бревно, кто-то любит здесь сидеть и смотреть на воду. Покойно здесь, в тени сосны. Тихо, замедляется бег времени, уходит суета, хочется чистоты и счастья. Только научится бы быть счастливым.

Рано утром, по раскисшему снегу тротуара, я шел на работу, впереди меня, беспечно шлепая валенками без калош, с ранцем за спиной двигалась девочка и весело пела песенку. Девочке было очень хорошо и уютно в этом мире, ее совсем не беспокоил такой пустяк, как мокрые носки в валенках, хотя я совсем и не убежден, что были они на ней эти носки. Мне захотелось посмотреть на нее и, обогнав, повернулся, её лицо действительно светилось радостью, но не на нем ни в ее глазах не было разума. Сердце сжалось от жалости, девочка шла не в обычную, а во вспомогательную школу. Я долго шел с тяжелым чувством, пока вдруг не понял, что девочка эта совсем не знает, что она несчастна, она живет в том мире, который ей очертила судьба и ей в нем хорошо. Может не надо мне жалеть её, может мне стоит ей завидовать?

Я лег на бревно, вытянувшись вдоль ствола. Что там в этом небе? Почему притягивает эта бесконечная пустота? Сколько помню себя любил смотреть в небо, на то как меняются облака, принимая самые невероятные формы, рисуя сказочные, фантазийные образы. Но больше всего оно поразило меня, тогда когда на нем не было ни единого облака, ни пролетающей птицы, ни одной посторонней точки, только беспредельная синь, чем выше, тем прозрачней. Наверное мне было лет восемь, я лежал на полутораметровом снегу во дворе нашего дома и смотрел вверх. Что-то там было, завораживающее, манящее, что-то звало туда, и я казался себе легким и маленьким, таким легким и маленьким, как упавшее перо воробья, и очень хотелось взлететь, но не птицей, а вот этим пушистым серым пером. А в животе и в груди разливалось теплое, щемящее чувство жалости к себе, печали о чем-то непонятном, и я тихо, сладко заплакал.

Домой я все-же вернулся. Прошлым летом, заехал за братом на работу, посадил его рядом и мы двинулись. Двести километров нормально, а остальные тридцать мука, в заброшенные поселки дороги заброшены. Кладбище перед самым поселком, здесь похоронен наш отец, я не был у него двадцать лет. Как быстро растут здесь сосны! Свечой уходят вверх. Бугорок могилы зарос мхом и брусничником, но высок и заметен, а фотография, на нетронутом временем деревянном надгробии, словно только вчера вставлена. Отец молодой черноволосый, я на два года старше, почти седой.

Спросил брата — Помнишь отца?

— Почти нет, очень смутно. Мне ведь было всего восемь лет. Тебя из детства помню больше.

— Странно, в тот год мне было четырнадцать, я почти сразу уехал и редко появлялся дома.

— А я помню раньше, как ты бегал с мальчишками, а меня таскал на закорках. Не мог оставить.

— А эту фотографию помнишь? Отца здесь вырезали из большой, на ней мы были трое, я сидел слева от него, а ты справа. Я любил его, он был смелый и сильный. И еще надежный. Когда его не стало, я как будто потерял крышу над головой, которая защищала от жизненных невзгод. Потому надо было самому стоять под громом, молниями и дождем. Мама конечно да, но её саму надо было охранять, она как заболела в тот год, так и болела всю оставшуюся жизнь.

— Пойдем сходим в поселок, проехать дальше уже нельзя.

— Мне говорили, что нашего дома нет, — сказал брат.

— Все-равно, пойдем сходим.

Дорога, то что раньше было улицей, сохранилась, весной по ней ходили грузовики, оставив глубокие ямы, которые сейчас были заполнены потрескавшейся грязью. Домов осталось совсем мало, брат указывал на них и называл фамилии тех, кто в них жил раньше. Я не помнил никого, а ноги помнили дорогу к дому, я увидел его с пригорка, на котором была контора, от нашего двухквартирника осталась половина, та в которой жили мы. Я узнал, а брат нет.

— Это чужой дом, — сказал он, но голос не был уверенным на последнем слове.

Мы подошли ближе.

— Смотри, вот канава, под окнами, по ней в нашем дворе бежал ручей весной и осенью.

— Да, это наша половина дома, — сказал брат.

— Тропинка! Трава примята. И доска через канаву. Наверное отец ходит домой.

— Кирпичи таскают, да остатки досок, — сказал брат.

Прошли по доске, сени на месте только двери нет, поднялись, встали в проеме двери в дом, дальше ступить некуда, пол выдран, перегородки вытащены, печи полуразрушены и та, с плитой на кухне и голландка, она стояла в большой комнате. Постояли, увидели, как мала была квартира, когда-то казавшееся большой.

— Там стоял круглый стол, за ним мамина с отцом кровать.

— А рядом их платяной шкаф, потом комод, потом этажерка с книгами.

— Её отец сделал. Помнишь его столярные инструменты, развешанные на стене в сарае?

— Нет. А рядом тумбочка, а на ней радиола «Урал», здесь у стены диван.

— Помнишь как мы сидели за столом на кухне, а мама пекла блины сразу на двух сковородках, кормила нас перед школой. Сначала их макали в растопленное масло, а потом в блюдце с сахарным песком.

— Конечно помню, но мне больше нравились пироги с картофельным пюре с молоком, холодным, это было по воскресеньям. А помнишь как ты выгонял меня из теплого угла в холодный, когда отец ставил нас в них за провинность?

— Нет, не помню. Ничего плохого не помню из детства. Тогда мы были все вместе и тогда все было хорошо

Я за рулем, за стеклами ночь, фары высвечивают листья деревьев, на них крупные капли — воспоминание о недавно прошедшем дожде, ветки почти касаются крыши, значит дорога не между городами, в парке или в лесу, но асфальт удивительно хорош, не бывает такого асфальта в наших лесах, значит в парке. Редкие, неспешные встречные машины немного слепят появляясь из частых поворотов. Что-то неуловимое, непонятное не то, какой то дискомфорт. Двигатель работает ровно, музыка моя, мягкая красивая, Моцарт с флешки, и все-равно какая-то тихая тревога. Понял! Не тот обзор. Передо мной вместо лобового стекла заднее, и я не знаю куда еду, вперед или назад.

А облака перистые, значит завтра или послезавтра дождь. Они легкими крыльями распластались от края до края и нисколько не мешают солнцу греть землю и меня. Жарко. Поднялся, снял куртку, перекинул ее через плечо и пошел к упорному Валерке. Издалека увидел Анну, она сидела выше нашего рыболова, перед ней стоял мольберт, она рисовала Валерку. Подошел поближе.

— Здравствуй Анна!

— Добрый день, — она почти не оглянулась. Так, чуть повела головой в мою сторону.

Рядом с Валеркой лежал ерш длиной сантиметров десять, это вместе с головой, хвостом и плавниками.

— Ну ты мастер! Надо же вытащить такую громадину!

— Ничего! Еще штук сорок таких и тебя за уши от ухи не оттащишь! — Валеркин оптимизм легко устоял перед моей иронией.

Анна не отреагировала никак. Я ничего не понимал, но захотел ее дико, до боли, до мурашек на скулах.

— Говорят у Вас много картин дома. Можно посмотреть? — мой голос дрожал, наверное от обиды.

— Можно, — спокойно сказала она, положила карандаш и, не оглядываясь, пошла вперед.

Открывая дверь в дом, Анна обернулась и улыбнулась так, что я не могу понять как мое тело не разорвалось на части от неожиданного счастья. Уже переступая через порог, мы рвали друг с друга одежду в бешеном неистовом желании, здесь же, у входа рухнули на пол и пропали в забвении, впиваясь друг в друга.

— Не одевайся, ложись на тахту, я принесу кофе, — Анна легко поднялась и скрылась за занавеской, отделяющей прихожую от остального дома.

Я тоже встал, закрыл входную дверь, лег поперек тахты, убрав покрывающий её плед. Анна вошла вместе с запахом кофе, по чашке в каждой руке. Она подала одну чашку мне и легла напротив. Мы лежали опираясь на локти, не торопясь отпивали глоток за глотком, и молча смотрели друг на друга. Очень хотелось протянуть руку и провести по волосам, по щеке, пройти по плечу и дальше вниз до пальцев ног, поставил чашку на пол, дотронулся до щеки и опустил руку на грудь, красивую полную, упругую. И мы уже не спешили, нам не хотелось спешить, хотелось чтобы это наслаждение друг другом никогда не кончалось.

Потом мы лежали вместе на одной подушке и смотрели в потолок. Нет не в потолок, мы смотрели в небо, а там плыли счастливые облака.

— Зачем ты здесь?

— А ты зачем там?

— Не знаю. Живу.

— Точно живешь?

— Прошлым летом мы с братом ездили на могилу отца. Встретили Вовку, он остался один в поселке, я учился с ним в одном классе, хотя он и был много старше меня. Тогда на нем была печать неуверенности, он даже смеялся как-то неуверенно, а сейчас лежала печать потерянности, говорил быстро-быстро, знал, что мы уедем и он снова останется один, один в поселке среди пары десятков полуразрушенных домов. У него есть электричество, рядом с домом стоит телефонная будка для экстренных вызовов, зимой иногда чистят дорогу, ближайшее жилье в пяти километрах. Никак не могу понять как же может жить один человек, изначально сотканный из неуверенности в себе. Наверное он и не уехал потому, что боится жить среди людей, боится городов. Жизнь шумная, многоголосая не для него, она проходит где-то там стороной. Я завидую ему и в то же время мне его жалко. Мне кажется, что его жизнь прошла. Почему? Неужели только потому, что пространство рядом с ним не занято людьми создается впечатление конечности его жизни? А моя жизнь в суете рождает иллюзию бесконечности? Как он живет? Один зимой и летом. Закостенела ли его душа? Теплеет ли она весной, в тот момент, когда он жмурится, глядя на, искрящийся блестками воды, подтаявший на солнце, снег? Появляется радость или только усталость от пережитой зимы?

Как он просыпается? С какими мыслями, чего ждет от очередного дня? Может, как большинство, знает его наперед, и уже открывая глаза видит, как вечером ложится в эту же постель и очередной день прошел за несколько минут? А может наоборот каждый его день превращается в вечность и томительные минуты кажутся часами, а часы превращаются в годы? О чем он думает днем? Есть ли у него желания и мечты? А может каждый сегодняшний день простая подготовка в такому же завтрашнему. Истопить печь, сварить еду, принести воды, наколоть дров, постирать рубашку. Он хорошо выбрит, на лице нет светлой полосы от недавней бороды, одежда чистая, опрятная, нет, он не опустился. При этом говорит, что жить не хочет, повторяет несколько раз подряд — Жить не хочу, не хочу жить.

Неужели то же, что и у всех кто потерял себя — День прожить можно. А как прожить ночь?

Какие они его ночи, о чем мысли? Неужели только боль — Инфаркт у меня случился. Два часа машина ехала ко мне, два часа везла в больницу. Положили под капельницу, поставили укол. А я не хочу жить. Смотрю стоит на тумбочке стакан, в нем на половину спирта. Хапнул и в кому. Спасли как-то и зачем-то. И это не все. Через полгода снова инфаркт, снова в больницу. И надо же снова стоит стакан! Хлопнул. Снова кома и снова живой.

— Зачем вызывал скорую, раз говоришь, что жить не хочешь?

— На людях хотел умереть, чтобы похоронили по человечески. Пятнадцать лет как инвалид, желудка почти нет, весь изрезали, но язву оставили. Не хочу жить.

Он курит и курит не переставая. Его изранено глубокими морщинами, но я ловлю себя на мысли, что оно все-равно то же самое, каким помню его из детства. Заглядываю в глаза и поражаюсь их глубокой молодости, в них бьется жизнь, они утверждают, что будут бороться за Вовку, они хотят, чтобы он жил. И не могу понять где правда. В глазах или словах? Кто победит предстоящую холодную осень, а затем бескрайний снег суровой молчаливой зимы?

— Помню у тебя была старшая сестра. Где она?

— Нет ее, вот уж два года. Жила недалеко, в поселке километров за двадцать отсюда. Получила пенсию, к ней приходит внучка — Дай денег на водку. — Галина не дала. Тогда эта сволочь облила ее бензином и подожгла. Обгорела почти полностью, но лежала дома, к врачам не обращалась, боялась, что внучку посадят. На третий день умерла. Нет у меня никого. Один я на земле.

— К чему я тебе все это рассказываю. Когда вернулся домой, подумал — Может бросить всю эту жизнь и уехать жить к Вовке? — Сел за стол и стал составлять список того, что нужно взять с собой. Составил, но понял, что не смогу там жить.

— Понимаешь? Неуверенный в себе Вовка живет, а я такой уверенный не смогу! Получается слабее я его духом.

— Где нужен более сильный дух, там или в твоей жизни нельзя измерить. Каждому свое. Но научиться жить одному, без людей очень трудно, я бы не смогла.

Анна приостановилась и добавила — Да и он то смог скорее всего потому, что иначе не смог. Привыкал, поселок пустел постепенно, ведь не все сразу уехали.

— Давай о другом. Ты обещала показать свои картины.

— Хорошо, но сначала вопрос — Ты, когда прочтешь книгу, начинаешь в этот же день другую?

— Нет конечно, ведь надо пережить прочитанное, прочувствовать отчего у тебя тепло в животе или пустота в груди после того как перевернул последнюю страницу, понять хочется ли еще пожить в книге, отодвинув ее от себя. Я даже два стихотворения подряд читать не люблю, любое, даже самое маленькое, потому что в нем тоже чья-то жизнь и ее надо попробовать пронести через свою душу.

— Вот и я не люблю гулять по галереям, мне больше нравится смотреть на одну картину, врасти в неё, прочитать от первой до последней строчки, перекипеть, перебродить, переболеть вместе с тем кто её создал. Поэтому я пока покажу тебе одну из своих работ.

Анна распахнула занавеску в другую, гораздо более просторную комнату, ее стены были завешаны шторами.

— Не хочу постоянно находиться в энергетике своих изображений, хотя все они часть меня и я все-равно их чувствую, но мягче, легче.

Она отодвинула штору и то, что я увидел стянуло кожу на лице и наполнило душу какой-то странной необъяснимой певучей печалью. На темной, ни травинки, земле, на спине лежала Анна, её лицо было обращено к зрителю, на нем мертвенная бледность, жестко сжатые губы и не каких эмоций, зато глаза горели невероятной космической тоской. Из ее груди, из самого сердца, разрывая одежду поднималась тоже Анна, но уже другая. Её лицо исковеркано горем и болью, руки подняты к небу, а из открытого рта несется крик к Богу. Крик и мольба.

Это было что-то похожее на удар, потрясенный я сел на пол.

Анна опустилась рядом — Никак не могу смириться с тем, что отца нет. Это день его смерти. Он был офицером, служил на подземном испытательном полигоне в Казахстане. Мне было очень мало лет, но я помню, как в те дни, когда он говорил, уходя на работу — Сегодня. — мама убирала все со стен и шкафов и клала на пол. Потом мы выходили во двор, садились на скамейки подальше от домов, подходили жены других офицеров, тоже с детьми, все вместе сидели, тихо разговаривали и ждали. В назначенное время земля беззвучно содрогалась, несколько раз под нами проходила невидимая, но ощутимая волна, а мне казалось, что я слышу как земля стонет от боли. Потом мы возвращались домой и все убранное раскладывали по местам.

Потом отец служил в другой части, несколько лет мы жили там, где живешь сейчас ты, у нас все было хорошо, но полигон не прошел для отца бесследно, так называемая лучевая болезнь. Сначала она съедала его незаметно, а потом все быстрее и быстрее и ничего нельзя было сделать. С каждым днем он становился слабее, я смотрела на него и почти осязаемо видела, как большими прозрачными каплями его жизнь вытекает на землю, оставляя на ней крупные влажные пятна. А отец верил, верил, что выздоровеет — Надо ехать домой. Дома я обязательно поправлюсь, — возбужденно говорил он, его глаза светились надеждой, а в уголках губ оставалась кровь.

И мы поехали, поехали сюда, в этот дом, который когда то построили его родители. Он был счастлив, он сидел на крыльце, смотрел на закат и тихо ушел вместе с ним, только две слезинки прошелестели по щекам.

— Не боишься сойти с ума, как сошел с ума Врубель, да и не только он один.

— Наверное с каждым, кто живет своей работой происходит что-то похожее на сумасшествие, пространство ограничивается, в него не приходит ничего снаружи, ни звуки, ни мысли, ни эмоции. Все это рождается внутри, в самом человеке и все это бурлит, кипит, выжигает. Разум то взрывается, то умирает. В мгновение появляется сила молодого льва перед прыжком на жертву, и тут же она может сменится слабостью старой, забытой кошки, тяжело поднимающей глаза на солнце. Ты то шатаешься от усталости, то летишь словно птица. Никакого другого мира нет, есть только ты, твои кисти и мольберт. Даже снов не бывает случайных, в них рождаются следующие мазки. А потом, когда работа закончена, ты еще многие дни живешь в ней, в своей картине и думаешь, что что-то сделано не так и надо бы изменить, но нет уже сил, потому что новый штрих заставит переделать все. И пустота и отрешенность, и счастье. Если это безумие, то я живу в нем часто и готова возвращаться к нему как можно надолго. Ты и сам обо всем этом прекрасно знаешь. Разве не сходил с ума, когда писал о своей Тане?

— Сходил.

— Скучаешь по Бахусу?

— Скучаю, с ним было хорошо. Уютный он, спокойный и мудрый, но остался в своем мире. Очень хочется с поговорить, может когда-нибудь уговорю переехать ко мне.

— Тебя как-то спрашивали — Это ты из своей жизни, или чистая фантазия? ты не ответил.

— Любая книга, о чем бы она не была и то и другое, и все придуманное это либо где-то увиденное, либо услышанное от кого-то, либо рожденное в размышлениях. Но любое написанное слово уже твое, ибо ты пронес его через себя.

— Знаешь, обычно, когда я разговариваю с красивыми девушками, тем более с той из них, которая мне нравится, то обычно теряюсь, не могу свободно разговаривать, путаюсь, смущаюсь, а сейчас, с тобой, мне легко так как будто мы давно вместе и давно родные. И я смотрю на тебя и думаю, что в тебе есть что-то такое, чего пока не могу объяснить, но это внутри тебя, дано тебе от рождения, что ты нигде не можешь быть чужой, не обязательно родной, но своей это точно. У меня такой была бабушка, садишься с ней рядом и с тебя мгновенно слетает пыль поверхностной бегущей повседневности, пространство вокруг становится умиротворенным, и ты понимаешь, что жизнь может быть богатой и содержательной, даже тогда, когда просто сидишь на скамейке у ворот дома, смотришь сквозь пыльную улицу на полуденное солнце, придерживаешь, изуродованными непосильным трудом руками, стоящую между ног кривоватую, отполированную годами, палку. В ней, в моей бабушке, жила великая мудрость, я чувствовал это физически, она, давным-давно похоронившая мужа, а потом одного за другим пятерых сыновей, поила меня бесконечно светлой водой суждений о жизни. В ней была сила, опора, дающая силу жить. В тебе она тоже есть. Но мне все-равно странно, что ты здесь.

— Может когда-нибудь расскажу все, когда-нибудь, не знаю. Тогда я зашла в тупик, все к чему я не прикасалась ломалось, рушилось, черные краски как закрасили все небо от начала до конца, так не то, что не смывались, даже не бледнели. Меня предал муж, потом сестра, друзья, сотрудники, все кто мог и наверное даже те, которые не могли. Отчаяние, беспомощность, растерянность, я распухала от слез. Однажды осталась на работе и стала пить, пила и пила, но не пьянела, так по крайней мере мне казалось, зато каменела, вся, даже сердце становилось тяжелым чувствительным камнем. Под утро вышла. Еще темно. У крыльца лужа после дождя. Я упала в нее и стала мазать себя грязью, захотелось, чтоб испачканная жизнь залила грязью и мое тело. Потом села, там же в воде, идти то некуда, нет даже дома, в который хотелось бы идти. Пора было ставить точку. Я пошла на пруд, он давно звал меня в свою холодную, черную глубину, я уже давно слышала его голос. Иду мимо своей школы, училась в ней, в окнах директора свет, зашла. Он как-будто даже не удивился, снял с меня грязный плащ, вытер полотенцем грязь с лица, затем провел за шкаф, подал свой спортивный костюм. Пока я переодевалась, поставил чайник, сказал из-за шкафа

— Воскресенье сегодня, я уже в том возрасте, что мне не спится, нравится работать ночью, вот и пришел, хорошо, что зашла.

Он усадил меня на диван налил чаю, сел рядом — Все я о тебе знаю Анна, обо всех вас я все знаю. Не надо Анна, не делай этого. Знаешь, я уже многих потерял на этом свете, и каждый ушедший словно пробивает сквозную рану в моем сердце и хоть говорят, что время лечит, она не затягивается никогда, иногда мне кажется, что у меня уже и сердца то нет, только большая дыра в груди. И она болит, почти всегда. И так ведь не только у меня, так-же у твоей матери у многих близких тебе людей. Ты хочешь добавить нам боли? Это ведь не жизнь отторгает тебя, тебя отторгает место, на котором ты сейчас стоишь, дорога по которой идешь. Не твоя она. Тебе надо свернуть, найти ту, которую потеряла. Уезжай куда-нибудь хотя-бы не надолго, побудь одна, посмотри на себя из тишины, а потом снова в путь. У тебя все получится. Тебе еще так долго идти!

В тот же день я уехала сюда, в дом отца. Неделю просидела на крыльце отчего дома, согрелась от него и осталась. Природа добрее людей, пока быть с людьми не моя дорога, куда повернет потом не знаю. Я ждала тебя.

И ты не боялась умереть?

— Не знаю, я не думала о том, страшно это или нет, я просто уже не могла жить, только судьба уже давно знала куда она меня приведет. Когда я согрелась, директор положил меня на диван, укрыл пледом, сам сел рядом на стул, гладил рукой мои волосы и говорил — Я ждал тебя, я знал, что ты придешь. Много вас, ребят ушедших из моей школы в большую, как мы говорим на выпускных, жизнь, но сколько бы вас не было и какие бы вы не были, я чувствую боль каждого из вас, я всегда знаю кому из вас сейчас плохо, не знаю кому хорошо, а вот кому плохо знаю. Три дня назад я неожиданно, совсем беспричинно вдруг вспомнил твой рисунок в стенгазете. Девочка, идущая в дождь, под прозрачным зонтом. Я забеспокоился, взял видео с вашего последнего звонка и стал просматривать, ты, как и все была в белом фартуке, в руках у тебя букет белых роз. Вы стояли в кружке и о чем-то смеялись, но вот ты повернулась в объектив и непонятная тревога проскользнула в твоих глазах. У меня так часто бывает, прежде чем встретиться со мной наяву вы приходите из моей памяти. Я ждал тебя, я знал, что мы скоро встретимся. Сейчас я жалею о том, что не сказал тебе еще тогда, о своей зависти, завидую тебе, ты из тех редких людей, которых Господь наградил даром. Ты могла бы стать большим художником, но не ценишь ты этого. Давно стояла перед мольбертом?

— Не помню.

— Тогда я тебе напомню. Не использовать божий дар великий грех, Анна. А теперь все-таки поспи.

Он встал, выключил свет и пошел бродить по своей школе. А я уснула.

— У тебя есть розы на картине?

— Есть.

— Покажи.

Она еще отодвинула штору, и боль опять охватила обручем мое сердце. За круглым, лакированным столом сидела женщина, но её лица не было видно, оно было закрыто букетом громадных роз. Никогда в жизни таких больших роз не видел, их было семь, красная, оранжевая желтая и так далее, по порядку как в радуге, они и светились и манили как радуга и это было бы счастье, если бы не руки. Красивые узкие женские руки с длинными изящными пальцами держали букет, ладони в нескольких местах были насквозь проткнуты шипами, а из ран тонкими струйками бежала кровь. Это темное пятно на столе было от нее.

Я молча посмотрел на Анну.

— Не надо. Словно ты не знаешь, что жизнь она такая и есть, — ответила она на понятный ей немой вопрос.

Ночь уже сделала несколько шагов в утро, а мы все еще не спим. Старая кровать, с блестящими шарами на железных спинках, на ней наверное спали еще родители ее отца. Нам совсем не тесно, тепло и уютно, мы прижимаемся друг к другу так, что почти сливаемся в одно тело и были бы счастливы стать одним целым. Я еще не знаю люблю её или нет, знаю только, что готов жить в каждой её клетке, быть её сердцем, ее дыханием, потерять себя, стать продолжением ее руки, ее кистью и оставлять на холсте только солнце, будоражащий, трепещущий воздух весны и веселые капли на острие сосулек.

— А она? Что чувствует она? У меня никогда не было такой, обжигающе ласковой, женщины.

Мы лежим на одной подушке, ее голова на моем плече, наши взгляды тонут в невидимом потолке.

— Ты не боишься, что Господь накажет меня беременностью за нашу беспечность? — спросила Анна.

— Ты сошла с ума? Разве беременностью наказывают? Наоборот, беременностью одаривают! У нас будет девочка. Прекрасная, такая же красивая как ты девочка!

— Нет, не будет у нас ни девочки, ни мальчика, — с тоской сказала Анна. — Я родилась на полигоне, у меня не может быть детей.

У меня повлажнели глаза, стало жалко и обидно за Анну, жалко своей вспышки преждевременной радости. Я ещё крепче обнял ее и повторил — Даже и не надейся. У нас будет прекрасная, такая же красивая как ты, девочка.

— Я тоже хотела бы девочку.

— Эта девочка будет невероятно талантлива и невероятно счастлива.

— Конечно, ведь мы оба уже любим её. А вдруг мальчик?

— Это будет замечательный мальчик. Ему будет подвластно все. Земной шар распахнется в радостной улыбке, встречая его рождение. Он покорит мир. Господь будет помогать ему шагать по жизни.

— Ты останешься?

— Нет, это ты поедешь со мной.

— Мне еще рано. И я совсем не знаю нужно ли мне туда.

— Давай пока не будем об этом, у нас еще есть несколько дней.

Странно, но почему-то волки не стали сразу рвать меня на куски, сначала они сорвали с меня кожу. Я лежал перед ними голый на белом снегу, смотрел на открывшиеся внутренности и во мне не было ни страха ни предчувствия боли, было что-то обыденное в этом убийстве, словно взятое из моей повседневности. Волки приостановились, сидели кругом, смотрели на меня без злобы без ненависти, всем своим видом демонстрируя, что нет у них ко мне ничего личного, что я просто еда. Но я то знал, что они лгут, я знал каждого из них. Я усмехнулся, они этого и ждали, они знали, что это произойдет и бросились все сразу. Они рвали меня на куски, а я улыбался, я давно привык, улыбался, видя как обнажаются кости ног, как съедают печень, почки, слыша как хрустят на зубах ребра, улыбался пока она не добралась до сердца. Она опять добралась до него, и голова загудела от боли. А я ведь думал, я уже поверил, что эта боль никогда не вернется. Не хочу.

Утро легкое, парное. Солнце бросило на пол отпечаток маленького деревенского окна. Мягкая, теплая тишина. Анна свежее утра, губы приоткрыты в улыбке, так во сне улыбается младенец, вспоминая родные лица из предыдущей жизни. Я неслышно встал, прошел за занавеску на кухню, в груди тихо жжет остаток только что виденного сна, но я уже почти совсем научился выбирать свои мысли. Поискал глазами примус, сразу же понял, что это отголоски нашего с Бахусом прошлого, улыбнулся ему, но здесь все было по другому, не как у нас. Чисто, аккуратно расставлены на полках металлические банки с крышками, тарелки со стертым, еле заметным царским орлом, а на столе портативная газовая плита со встроенным баллоном. Разжег плиту, зачерпнул ковшом из ведра воды, налил её в небольшую кастрюлю, поставил на плиту. Стараясь не нарушить тишину, открыл входную дверь, вышел на улицу, а там уже растекался жаркий летний день. Подошел к колодцу, заглянул в него, обледенелый деревянный сруб уходил далеко вниз, так что вода терялась где-то в темноте. Захотелось, как в детстве, крикнуть во внутрь и я крикнул — У — у. Колодец что-то глухо пробурчал в ответ. Здорово! Колодец был жив. Ведро, ударяясь о лед долго летело вниз, бешено раскручивая ворот, потом послышался всплеск, трос приостановился, а потом натянулся под тяжестью ушедшего под воду ведра. Я взял ручку ворота и он заскрипел под тяжестью полного ведра. Вода ледяная, поднял ведро и опрокинул его себе на голову, тело сначала задохнулось, но через несколько мгновений вспыхнуло свежестью и такой невероятной силой, что руки сами вскинулись к небу, и я готов был взлететь.

Так и простоял, вытянувшись в стрелу, готовую к полету, пока не обсох почти полностью, потом вернулся в дом. В доме все еще стояла тишина, только вода на плите начинала свой шум, готовясь закипеть. Стал искать глазами кофе и тут меня обвили руками и прижались теплой грудью ко все еще прохладной спине. Я счастливо улыбнулся, обнял свою обнаженную Анну, впился губами в ее, ждущие меня, губы, поднял на руки и снова отнес в постель. Анна была мягкой, обволакивающей, встречающей, мы снова не могли напиться друг другом.

Вода почти выкипела, только на дне лопались последние пузыри. Анна открыла крышку подпола, из-под нее пахнуло холодом, такой вот холодильник для продуктов в деревнях, она достала соленья — огурцы, помидоры, маленькие, с пятирублевую монету, рыжики, потом сыр, мясо, масло и банку икры.

— У нас будут гости? — спросил я, оглядывая расставленное на столе.

— Нет, это для нас.

— И на нашем надгробии напишут — «Они умерли от завтрака»

— Я же не знаю что ты любишь. Пробуй все, не буду заставлять — за маму, за папу, за меня.

Мы сидели напротив друг друга за столом, приставленном к окну. Мне приятно было смотреть как она ест, неторопливо, без увлечения, но с удовольствием.

— Не люблю, когда едят жадно и быстро. Вообще не люблю, когда что-либо делается в спешке, это не по моему темпераменту, люблю работать методично, настойчиво и до конца, если начинаю что-то делать, то что считаю нужным, то работаю почти без сна, пока не получу результат. Спешка может закончиться плачевно. Летом, в пятнадцать, столько лет мне тогда было, я работал на железной дороге. Однажды нам нужно было сменить стрелку и так как это была большая работа к нам приехало несколько бригад с соседних станций. Приехал и мастер, страшно суетливый, крикливый, он бегал, размахивал руками, торопил, нас послал за шпалами, они лежали штабелем метрах в ста от стрелки. Я толкал по рельсам тележку, остальные шли рядом, он закричал, чтобы мы бежали бегом, я конечно ускорился, но не побежал. Тогда он догнал нас и толкнул меня в плечо, я мгновенно ответил прямым в лицо, реакция из секции бокса, но не подал вперед корпус и кулак повис в воздухе. Он понял, что меня так быстро не изменить и снова побежал уже назад. Когда работа была закончена, и надо было стрелку проверить он скомандовал — Давай, закрывай! — Рабочий, привыкший исполнять приказы начальника быстро перебросил рычаг. И тут раздался вой, дикий вой от невыносимой страшной боли, это мастер не успел убрать руку и ее зажало сомкнувшимися рельсами. У всех нас сжалось сердце от сострадания. Мужик, стоявший у рычага сообразил быстро и перекинул его обратно, но рука уже была покалечена.

Они уезжали от нас на открытой платформе. Мастер тихо сидел, держа забинтованную руку на коленях и старательно не смотрел на меня. А зря, у меня не было на него обиды, я жалел его.

— Расскажи еще чего-нибудь.

— О чем?

— О себе, мне интересно.

— Знаешь, иногда кажется что рассказать совсем не о чем, а иногда зацепится за что-то мысль и бежит, перескакивая с одного на другое, так что потом не можешь уже и вспомнить с чего начал.

— Я готова сидеть вот так, подперев рукой щеку, смотреть на тебя и слушать сколько угодно, хоть всю жизнь. Ты начал с того, что спешить не всегда хорошо.

— Не знаю как сейчас живет железная дорога, а тогда в нашей ремонтной бригаде было пять-шесть таких же, как я подростков, а руководил нами мужик лет сорока и назывался он бригадиром. Он был мелким, худым, шея у него была такой тонкой, что казалось дунет ветер посильнее и голова его покатится по земле. Но его фактура не накладывала на него отпечатка забитости, он излучал уверенность, в том что жизнь прекрасна, что все вокруг хорошо и мироустройства все построено под него и он здесь, в жизни, на месте. Неутомимый курильщик и такой же матерщинник, он никогда не жаловался ни на жену, ни на детей, не осуждал начальство и уж тем более правительство. То есть как бы и не был нормальным мужиком. На обед у него всегда была бутылка молока и кусок хлеба и это все. И ему нравился этот обед, словно он всегда и должен быть таким, и это здорово, что он у него есть. Словом такой вот счастливый экземпляр. Только я смотрел на него и думал, сможет ли этот малахольный принести домой ведро воды из колодца, наверняка не поднимет.

Однажды нам предстояло поднять участок дороги, метров пятьдесят или сто. Сначала надо было вывалить на нее щебенку. Пришел состав, чтобы щебень высыпался равномерно нужно чтобы вагоны двигались, а человек должен бежать рядом и кувалдой открывать защелки люков. Бригадир встал сам с одной стороны состава, а меня поставил с другой, видимо посчитал, что я покрепче остальных. Поезд двинулся и мы побежали, кувалда сама по себе не является легкой, а ее нужно было держать одной рукой, потому что бить двумя не удобно, а бить по защелкам надо сильно, так как их прижимало тяжестью щебенки. Уже после первого вагона я был мокрый, камни сыпались под ноги, приходилось перепрыгивать через кучи, глотать пыль, сердце стучало не то что в горле, в затылке. Я стал отставать, оставалась еще треть я уже шатался и думал, что скоро упаду и умру, и тут подбежал бригадир, он уже закончил свою сторону, мне крикнул чтобы я отдыхал, а сам играючи открыл оставшиеся люки. Состав ушел, я лежал на земле без единой мысли подняться, просто не было сил пошевелить хотя-бы пальцем, а этот доходяга сел рядом, закурил и начал рассказывать как мы с ним здорово поработали.

Первый вывод я сделал сразу — Не оценивай человека по внешним данным. — А второй через годы — Если человек умеет быть счастливым, то он умеет быть сильным не только духом, но и физически.

 

Иногда. мне кажется, что я в аду, здесь в аду и. там буду в аду.

И никак не могу научиться быть счастливым, не получается. Даже сейчас, когда бесконечно верю в твои светящиеся глаза, где-то далеко-далеко, на окраине клеток тела, кто-то тревожно шепчет, что все это нереально, что все это придумано мной лишь для того, чтобы спасти себя, остановить перед пропастью, к которой иду год за годом и в которую так хочется шагнуть и остановить, остановить все, тоску, людей и жизнь. А если и реально, то не надолго. Может это оттого, что родился осенью, хотя она и была совсем ранней, такой, что еще пылали жаркие дни отголоском лета и лес еще не тронулся желтизной. Думаю, что нет. Скорее всего это от мамы, она редко смеялась, беззаботный смех не сопровождал ее по жизни, мне казалось что затаенный страх, ожидание и боязнь того, что обязательно должно случиться что-то плохое постоянно жило в ней. Не казалось, так оно и было, это я понял после того, как она, уже оставшись вдовой рассказала мне о детстве.

 

— У нас была большая семья, восемь детей, самому старшему двадцать два, а мне, предпоследней пять, с пяти я себя и помню. Все началось с того, что весной у нас погиб весь скот — корова, теленок, лошадь, гуси, даже куры, все до последней, и только у нас, никого из соседей мор не коснулся. Не прошло и месяца, как ночью загорелся дом, сами спаслись и даже вынесли сундук, но это была единственная мебель, которую смогли вынести, дом сгорел дотла, остались черная печь и фундамент. Мы начали строить новый дом, на том же месте, работали все, даже я кажется что-то делала, а жили в полуобгоревшем хлеву, мама вычистила его, выскоблила косырем до блеска. Вечерами, а по выходным и днем, приходили помогать мужики и женщины, так тогда было принято в наших селах, помогать в чужом горе. К осени вернулись в новый дом и думали, что все, справились, теперь будем опять жить счастливо. Отец с Иваном, так звали старшего брата, устроились работать на суконную фабрику, в пяти километрах от села и каждый день ходили туда на работу. Все вроде складывалось и решили снова завести хозяйство, но по непонятным причинам скот не приживался, даже вроде бы бессмертные козы умирали в нашем хлеву через несколько дней после того как их туда селили. Зимой погиб брат Василий, ему было лет девять, они с мальчишками катались с горы на больших санях, в которые запрягают лошадь, сани перевернулись, его ударило насмерть. Мы еще не вышли из этого горя, еще не до конца сошел снег в оврагах, как наш дом сгорел снова и снова на его месте осталась только черная печь. Люди говорили отцу — Стройся Дмитрий в другом месте, прокляли твой дом. — Но отец сказал — Нет, на этом месте жил еще мой прадед и я никуда не уйду, это моя земля и на ней будет стоять мой дом. — Мы опять поселились в хлеву опять стали строить себе дом, дом, в который уже не верили, не верили как тогда, что обретем в нем счастье. Но отец говорил — Мы мужики, а мужик умирает, а рожь сеет. — Стояла осень, поля были пустые, но далекий лес еще держал желтую листву. Дни были теплые, последние. В этот вечер, я опять издалека увидела Ивана, идущего с работы и побежала к нему навстречу. Мне нравилось как легко он поднимал меня на руки и нес к дому. Иван был сильный, очень сильный, отец гордился им, говорил, что не было еще в нашем роду такого богатыря. Он нес меня, обходя стороной стадо коров, которое как обычно в это время мирно текло по улице. В этот раз мы не понравились сельскому б

...