Оглавление

Привет!

Эта история — не просто сказка, а маленькая попытка заглянуть в тайны древних легенд, которые дошли до нас из далекого прошлого.

Я не историк, а лишь писательница, вдохновленная старыми сказаниями. Возможно, некоторые имена, события, места или боги здесь не совсем совпадают с реальностью.

Но главное — это атмосфера, дух и таинственная красота древнего мира. В этой истории я стремлюсь создать собирательный образ славян, где переплетаются мифы и предания разных племен и культур.

Они вдохновляют меня и, надеюсь, что вдохновят и тебя. Путешествуй по этим страницам вместе со мной, и пусть эта история перенесет тебя в мир богов и ворожбы!

С наилучшими пожеланиями, твоя Вэнди Э.

ГЛАВА 1

БЕРЕЖНО обхватив дитя, молодая мать показала ребенка своему возлюбленному, которого любила трепетно и нежно.

— Девочка у нас, — радостно прошептала мать. — Посмотри, как глаза сияют, пуще самоцветов твоих! Нареку Сияной, что хочешь со мной делай, но быть ей Сияною!

— Полно те, я и не думал в свои руки наречение брать. Ухожу я, голубушка, лихо да разбойники жития не дают, снова принялись грабить и убивать в окрестных деревеньках. Коль не я, кто душегубов остановит?

— Верно говоришь, но возвращайся, я тебе оберег дам, чтобы воротился ко мне… — она замолчала, — к нам.

— Пустое. Коль суждено со своими полягу, коль судьба у меня такая, так что теперь?

Мужчина поклонился трижды у порога и вышел. С тех пор говорить о нем принято не было.

* * *

— Сияна, так складно ты вышла, да увянешь здесь. Не хочешь на молодцев поглядеть? Посмотреть, как нынче девушки наряжаются?

— Нет, матушка, не желаю, — я знала, что будет если соглашусь, проверяет меня так. Боится, что уговор наш совсем позабуду. Не выполню то, что должно. То, для чего она меня растила.

— Все же ладно ты получилась, не зря отварами тебя поила из навьих растений, не зря.

Я улыбнулась матери, которая заплетала мне тугую косу, но на душе у меня было неспокойно. Чувствовала, что что-то должно произойти. Тревога хищной птицей вцепилась в разум, оставляя на душе борозды от когтей.

Что это я, в самом деле? Если каждой плохой мысли верить, то можно прямо сейчас в землю сырую закапываться, чего ждать?

Не зная, чем себя занять, я всё из угла в угол ходила. Там пучки с травами перевесила, тут паутину смахнула, рубахи перевесила и половицы вытряхнула.

А думы нехорошие всё в голову лезли, душили и воздух крали, в гортани комом оседая.

Матушка оставила котелок на огне, где уже закипала каша. Я достала крынку молока, чтобы каша была ещё вкуснее и жирнее, но устав ждать, когда та подойдет, вышла к матери на улицу.

— Натаскать воды? — спросила я.

— Натаскай, баньку хочешь истопить?

— Чего бы и нет, — кивнула.

— Тропкой иди привычной, но всё равно смотри по сторонам. Лес беснуется временами, а сейчас пуще прежнего.

— Отчего же он?

— Знамо дело от чего, — мать нахмурилась, — окрестный люд дерево рубит? Рубит. А подношения делает? Нет. Вот и взбунтовался Хранитель, — она взяла в руки еще не связанный пучок трав и принялась переплетать травинки между собой колоском. Она всегда начинает делать простые обереги, когда нервничает. Не одной мне не спокойно.

— Тебя-то он не тронет, но ты всё равно следи за тропкой в оба глаза.

Матушка, видимо, о Лешем говорит, смекнула я.

— Конечно, — я кивнула и встала с табурета.

— Сияна? — окликнула меня мать, когда я уже переступила порог избы.

— Да, матушка?

— Воротись только как стемнеет, раньше не суйся, поняла?

— Как пожелаешь.

Я поклонилась матери и, прихватив два ведра, направилась в сторону леса знакомой тропой. Не было слышно привычных трелей птиц, не шуршала трава от перебежек лесных обитателей.

Стояла почти мертвая тишина. На сердце было неладно, чуяло оно что-то нехорошее. Хотела вернуться назад, но вспомнила уговор. До темноты не возвращаться. Предчувствовала ли мать что-то? Ведь мне с самого утра не по себе. С детства мне матушка твердила, что быть, как и ей ведьмой. С малых лет умею я травы целебные и губительные различать, сны вещие вижу и толковать их могу. Как и её сторонятся меня местные, когда с первым снегом мы в поселение приходим богиню Мару уважить. Оставляю жертвы богам да ритуалы провожу, напитываясь густой благодатью.

Сторонятся местные, да только все как один за лекарством от хвори какой ходят. Добра они не помнят, а как беда какая со скотом или посевами случится, всё нас винят. Нет бы хлева в чистоте держать, они угрожать приходят. Разозлившись мыслям собственным, головой покачала и перехватив ведра поудобнее, двинулась дальше.

Я обернулась, услышав филина. И правда, тропка привела меня не туда, куда должна была.

Скинув с себя платье на траву, я по нему потопталась и, наизнанку вывернув, надела. Взор мой избавился от тумана и увидела я, что не к реке пришла, а почти в болото угодила.

Задумалась, отвлеклась. Сама виновата.

Духи лесные сегодня буянят, кружат и тропку путают, петлять её заставляют. Потрясла я кулаком в воздухе, слегка спустив волшбу, чтобы дальше путать меня неповадно было. Тогда и успокоилось всё. Больше никто и ничто не препятствовало мне на пути к реке.

В жару всегда манила вода, бликами и рябью соблазняя. Чтобы скоротать время, решила искупаться. Раз уж матушка велела только после захода солнца вернуться.

Часто ей надо было обряды проводить, да чтоб там никого вокруг не оставалось, не то что-то дурное произойти может. Поэтому матушку я слушалась, самой скоро тоже этим заниматься придётся.

Опустила я ноги в воду, сев на покосившийся деревянный мосток. Распрыгались лягушки, потревоженные моим появлением, квакали недовольно.

— Извините уж, отдохну я здесь, а после по местам вернетесь, — проговорила я им, как будто тем было дело до моих разговоров.

Водица хороша была, что молоко парное. Оглянулась я по сторонам, чтобы никого не было. Платье с вышивкой ручной скинула и с хихиканьем в воду нырнула. Этого я у мавок набралась. Они всегда так заливисто смеются, воде радуясь, что и я не удержалась.

Вода, прохладная и освежающая, нежно коснулась кожи. Окунувшись поглубже, я ощутила, что река обнимает меня, проникая в каждую клеточку моего существа. Это было подобно возвращению домой, к истокам.

Тихим шепотом заговора призвала я реку поделиться со мной своей силой, чувствуя, как она наполняет меня живой волшбой.

Волосы мои медного цвета плавно расплылись вокруг головы, длинными водорослями, танцующими в ритме течения. Ветер ласково касался обнажённого тела, принося ароматы лесных трав и цветов, растущих вдоль берега, вызывая мурашки на светлой коже.

Вода заструилась между пальцев, когда загребла поглубже, чтобы нырнуть.

И когда макушка полностью скрылась под водой, я наконец, почувствовала единение с природным потоком. Открыв под водой глаза, смотрела я на мальков и больших рыб, что не боясь кружили вокруг меня в удивлении глаза тараща.

Чувствуя, что в груди спирает, медленно поднялась на поверхность, вдохнув полной грудью чистый лесной воздух. Улыбаясь от возбужденности, как обычно бывает при ворожбе, я вышла на берег, чувствуя, что теперь в моих жилах течёт больше силы. Мне нравилось ощущать единение с природой, представляя, что я одна из лесных духов, что не нужно беспокоиться ни о чем.

Зачерпываю ладонью воду, шепча поливаю макушку. Чувствую, как прохлада пробежалась по позвоночнику, будоража. Этому меня тоже мавки научили, так они и живут десятки лет, напитываются жизненной силой самой природы.

Над ухом раздался смешок и я обернулась. Тотчас кто-то под водой скрылся.

Светлые длинные волосы мелькнули в камыше, и я схватилась за проплывший мимо меня кончик косы.

Тут же из воды вынырнул молодой мужчина, явно озадаченный.

Мавок. Он улыбнулся, показывая острые клыки.

— Не люблю, когда мне мешают, — проговорила я, скрещивая руки на груди.

— И полюбоваться нельзя? — он криво улыбнулся, выгибая бровь.

— Не насмотрелся ещё? — усмехнулась я, не двигаясь, когда он шагнул ко мне.

Надо же, нагой абсолютно. Смутить меня решил? Как будто я прежде обнаженных тел не видела. Да и будем честны — смотреть там у мужчин толком не на что.

— Останься со мной… — начал он певучим голосом, что звучал точно перелив ручейков.

Руку мне протянул, уверенный, что колдовство его на меня подействует.

Я подняв брови наблюдала за ним.

И тут он смутился, повторил призыв.

— Покажу тебе глубину… буду держать за талию, шептать на ухо о чудесах, — не сдавался мавок.

— Имя-то у тебя есть? — спросила я, чарам не поддавшись. Знаю я их народ. Чуть что сразу топить, они соблазняя утаскивают туда, где водоросли ноги обвивают и выбраться становится невозможно.

— Милодаром звали… — приоткрыл пухлые губы, облизнувшись.

— Ой, не верю я тебе, за нос водишь меня. Откуда у мавок имена?

Тот опешил и руку опустил.

— Так о тебе сёстры говорили?

— Если хорошее, то обо мне. А коль дурное, то точно не я в их рассказах была, — пожала плечами я.

— Вижу теперь, что о тебе молвили. Останешься?

— Коль останусь, то ты меня утопишь.

— Не утоплю, не то разорвут меня сестрицы, что дружбу с тобой водят.

— И что же? О чудесах шептать не будешь?

— А желаешь? — спросил он, в миг оживившись.

— Не хочется, — качнула головой я.

— Прискорбно, понравилась ты мне, ведьма. По красоте ни одной сестре моей не уступишь.

— Льстишь бессовестным образом, — снова я покачала головой.

— Останься, покажу то, чего ни один смертный для тебя не сделает, поцелую там, где никто прежде не целовал.

— Вот так сразу? Прыти тебе не занимать, — я расхохоталась.

— Я и кротким быть умею, что пожелаешь, то и исполню. Могу быть таким, каким пожелаешь, только скажи.

— Устала я в воде стоять, вот что я скажу, — хмыкнула, вздыхая. — Пришла сюда отдохнуть, нигде мне покоя нет, — недовольно пробурчала.

— Уложу тебя на траву, что рядом со мной покажется периной пуховой.

— Откажусь. Просто расскажи что-нибудь занятное.

Едва я шаг успела сделать, как подхватил меня на руки и в два шага перенес на траву. Сильный.

— И почему тебя я раньше не встречал? — спросил он, подперев голову рукой.

— Разными тропками мы ходили. Оговорюсь, что плотских утех я не ищу, просто время скоротать здесь осталась.

Я села у самой кромки воды и изредка поливала плечи и шею речной водой.

— Жаль. Хотел бы я… — начал он.

— Не советую договаривать, если хотелка дорога, — пригрозила я, улыбнувшись.

Мавок стушевался и просто молча наблюдал за мной горящим взглядом. Он закусил губу, думая о чём-то.

Предчувствие недоброго заставило меня подскочить на месте. Холодом сковало тело, скрутило внутренности. Я рвано вздохнула и в глазах потемнело. Воздух пахнул гнилью.

Не обтираясь надела платье поверх мокрой рубахи. Только так в жару спастись можно.

— Останься со мной, — мавок схватил меня за запястье. — Забудь о невзгодах, позволь исполнить твоё желание.

— Моё желание уйти отсюда.

— Не уходи, — жалобно простонал, потянув меня к себе.

— Пусти. Воротиться мне нужно. Пока беды не стряслось. Препятствий мне не чини, хуже будет.

— Не нужно тебе идти… — прошептал он, но всё равно отпустил.

— Сама разберусь, — отмахнулась я.

— Беда, — послышалось над головой.

То не голос, птица кричит, что в глуши лесной живет.

— Беда, — снова раздалось.

— А ну! Перестань чирикать! — прикрикнула я, грозясь кулаком в пустоту.

И без тебя знаю, что беда, только надеялась на пустое переживание. Плюнув и на уговор и на ведра, и на мавока припустила до избушки. Пусть кричит матушка и ругается, только убедиться мне нужно, что в порядке всё.

У леса на этот счёт было своё мнение. Колючие кусты боярышника хватали меня за подол платья, корни деревьев поднимались из земли и подножки ставили, тропка постоянно возвращала меня на опушку, не давая возможности до дома дойти.

— Не ходи… — послышался шёпот со всех сторон.

— Не надо тебе уходить… останься… — зачаровывал меня лес.

— Столько у нас здесь ягод спелых, воды прохладной в ручье…

Окончательно взбесившись, я топнула ногой и почувствовала, как сила расползлась по коже.

— Выпусти меня, жертву принесу на заре утренней, только выпусти, домой мне нужно! — взмолилась я Хранителю.

«Иди» — шелестом дубравы ответил мне лес. Помех больше не было.

Ещё загодя почувствовала я запах гари. Неладное творилось. А женский крик всё на места поставил. Мне бы спрятаться, как учила матушка, но я не из робких, и часто лезу на рожон. И в этот раз не смогу в стороне остаться.

— Матушка?! — позвала я, пытаясь разглядеть хоть что-то в едком дыму. Глаза резало, нос закладывало, а по горлу будто копоть скользила.

Дверь избы сорванная с петель валяется поодаль. Сердце заходилось в бешеном ритме.

Влетев в дом и искала глазами средь дыма очи матери. Кашляя, пробиралась наугад, на ощупь.

— Матушка?!

Показалось ли — слабый стон откуда-то сбоку в самом конце избы. Преодолев в два шага расстояние споткнулась обо что-то мягкое, успела только развернуться прежде, чем упала на колени.

Невидящим взором, подернутые пеленой смерти на меня уставились глаза матушки. Кровь тонкой струйкой стекала от виска и пересекала лицо, минуя приоткрытые губы. Она всегда выглядела краше и моложе, чем было на самом деле и смерть этого очарования не забрала. Не посмела бы.

Глаза щипало не только от дыма, жгучие слезы скапливались, пока лицо матушки не стало расплывчатым пятном. Я протянула руки, надеясь, что это всё не взаправду, что видение очередное лес проклятый наслал.

Мои трясущиеся пальцы столкнулись с еще теплой кожей. И тогда из горла вырвался крик.

Поздно услышала я, как твердой поступью зашли со спины, звеня кольчугой. Закрыла глаза, а в темноте лицо матери мерещилось, как живое. Улыбалась она и немного с укором глядела, как когда я ягоды сушеные птицам скормила.

— Эту тоже, — скомандовал голос будто из-под толщи воды.

Удар тяжелый по затылку заставил меня впечататься носом в пол. Что-то хрустнуло, а во рту появился привкус меди.

— С собой заберу, — взревела я, распаляясь от боли.

На кончиках пальцев подрагивало пламя колдовское, что даже саму суть человека выжечь способна.

Неравной схватка была. Сколь не была я сильна, но в дыму, что дышать мешает не развернуться.

Пропустила, что опять со спины зашли. От удара по спине прокатилась волна, а подсечка на колени меня поставила.

Когда я разлепила веки, взгляд зацепился за изображение орла с рябиновой ветвью в клюве. Знакомо мне это знамя. С малых лет знаю кому он принадлежит. Отец мой Князь и под этим знаменем дом его.

— За что? — тихо спросила я.

— Ведьмам спуску давать нельзя, — проговорил мужчина и занес надо мной меч. Остриё пробило грудь, сорвав рваный выдох. Резко выдернув меч, мужчина вытер его об штаны и плюнул куда-то рядом со мной.

Смерть приняла я смиренно, но не была она скорой. Кашель вместе с кровью волнами накатывал, заставлял корчиться и мучиться в агонии. Огонь в очаге давно погас, и холодные языки тьмы лизали лицо, вытягивая последние крохи тепла. В углу хижины, мерцая тусклыми черепками, лежал оброненный кувшин — последний дар, отвар из горьких трав, который уже никого не мог спасти.

— Сияна, — прошелестели губы, но моё имя потонуло в посмертном хриплом выдохе.

Боль разрывала мою грудь, но острее её было лишь сожаление. Не успела она меня научить, не успела уберечь… Всполохами проносились перед глазами картины прошлого:

Вот я, маленькая хохотушка, бегу по лугу, сплетая венок из рябиновых веточек; вот, повзрослевшая, с горящими глазами, наблюдаю через зеркало, как мать собирает целебные травы под шепот старинных заговоров…

И образ князя, темной тенью нависший над счастливыми воспоминаниями, — жестокий, равнодушный, ослепленный властью.

Силы покидали. Тьма вокруг сгущалась, превращаясь в вязкий туман.

— Не бойся, Сияна, — прозвучал в предсмертной тишине тихий голос, — мы ещё встретимся.

Последний вздох вырвался из моей груди, растворяясь в тишине. Тело обмякло, но на губах застыла тень улыбки. Мара уже приближалась, неся с собой холодный покой.

Хрипло, что есть сил прошептала:

— Богиня моя черноокая, позволь отомстить да волю матушки исполнить, век служить тебе буду…

Умирая, смотрю на засохший рябиновый венок, подарок отца для матери, который она столько лет хранила над обеденным столом.

И тогда наступила темнота, поглотившая все мое естество. Перед смертью всегда холодно или только чудится, что избушку заволокло снегом? Хотелось бы, чтобы это был просто сон, что развеется с первым криком петуха. А по утру и я, и матушка будем живы.

ГЛАВА 2

ЗАМЕРЗШИМИ руками, пытаясь вызволить себя из ледяного плена, разгребаю сугроб, обламывая ногти и царапая пальцы об острые льдинки. В голове шумит поток неясных мыслей, а в груди жжёт, как от медовухи. Судорожно вдыхаю остатки воздуха и почти сдаюсь, как вдруг рука пробивает корку льда, и я вываливаюсь наружу.

Бегло осматриваюсь. Я дома. Вот только дома больше нет, полуразрушенное пепелище, покрытое снегом. Куда ни глянь — белым бело. Должно быть, уже настал ледостав[1].

Зябко поёжившись, попыталась найти что-то, что может меня согреть. Разбитое зеркало висело на стене, и я старалась не смотреться в него. Но то, что я мельком увидела мне не понравилось. Седая почти полностью голова и глаза, потерявшие цвет. Прежде были зелеными, как первые побеги по весне, а теперь белые, точно снег, что меня окружает. Застопорившись на мгновение, поняла, что не мерзну более. А изо рта не вырывается облачко пара.

Подношу бледную руку к лицу, рассматривая хитросплетения серо-голубых вен, сквозь почти прозрачную кожу. Задерживаю дыхание и зажимаю уши руками, но слышу только тишину.

Сердце. Оно не бьётся. И отсутствие воздуха меня не колышет, потому что я не дышу…

Повинуясь чьему-то жестокому приказу в мою голову врываются видения, одно хуже другого, смерть оседает горьким привкусом на языке, заставляя закашляться, пытаться сплюнуть. Люди, которые на волоске от гибели, скоро должны упасть в объятия Мары… не без моей помощи.

Дым от погребального костра, как наяву, щиплет глаза, но не затмевает жутких картин: вот крестьянин, на которого в чаще нападает разъяренный вепрь, снег окрашивается алым, внутренности мужчины из разорванной брюшины складываются в отвратительный узор… вот купец, падающий с обрыва, увлеченный жадностью к спрятанному кладу…

Каждая скорая смерть — пульсация боли где-то в груди, там, где еще теплились остатки былой жизни.

Души, запутавшиеся в сетях Мары, подобно испуганным птицам, бились о стены моего сознания. Такова цена за отмщение, сбор душ, залог жизни взаймы, которой щедро наделила меня богиня смерти.

— Терпи, дитя мое, — шептал голос Мары в воцарившейся темноте, сладкий, как перезрелая малина, и такой же пьянящий. — Боль это лишь накидка, которую ты сбросишь, обретя истинную силу. Кровь за кровь, жизнь за жизнь.

Перед глазами появился образ матери, светлый и ласковый, он все еще жил в моём теперь не бьющемся сердце.

— Благодарю тебя, Богиня Правосудия, Великая Морана… выполню всё, что прикажешь, — слова давались мне с трудом, хрипло и надрывно звучал мой голос.

Богиня не ответила, но я остро почувствовала, как она покинула меня. Верно так ощущается расколотая надвое душа. Выходит, что теперь не быть мне целой.

— Последний вздох, — произносят мои уста без моей на то воли. И я всё понимаю. Мне надобно забрать последний вздох у тех, кто скоро переправится в Навь. Но как я смогу понять, что их пора пришла? Вопросы мешались в голове, вызывая боль от непонимания.

Да и я была сама не своя — тело двигалось слишком быстро, а я то и дело врезалась во всё подряд, не способная совладать с собой. Всё казалось медленным, а я же напротив в несколько раз проворнее, точно ветер опередить смогу.

Плечо саднило. Я приспустила ткань платья и увидела белесый знак Мары, который походил на узор шрамов. Наощупь он был ещё холоднее, чем всё остальное тело. Благодаря нему я сейчас стою здесь?

— Тихо, ну успокойся же ты! — прикрикнула я на себя, когда тело так быстро дёрнулось, что я кувырком полетела в снег.

Потом я просто села, обхватив колени, пытаясь с подёргиваниями справиться, которые были то долгими, то едва заметными. Один глаз не желал закрываться и я первое время опускала веко вручную.

Заново привыкать к себе начала. Всё, что помнилось, уже не действовало. Даже магия иначе себя вела. Была тусклой, точно выцветшая от времени вышивка. Как бы я ни пыталась за истоки зацепиться, соскальзывала и даже огонька явить не удалось, а прежде это было легче, чем зажмуриться.

Так сильно старалась волшбу призвать, что закряхтела от натуги. Ничего не вышло, только пальцы подрагивали от напряжения. Может быть, перестала я ведьмой быть, когда смерть меня настигла? Тоска сердце взъела, что зря матушка старалась и ведьму во мне взращивала, коль от меча это нас не спало.

Меч.

Герб с рябиновой ветвью. Отцовский.

Остро воспоминание перед глазами встало, как наяву почуяла, что грудь пронзает сталь.

Отомстить. Вскочила, в раз с телом совладав.

Кивнув раздробленному отражению, подбираю до этого не замеченную накидку, прячу лицо и посеребренные смертью пряди.

Тяжелая ткань на первый взгляд обернулась пушинкой в моих руках. Черная гладкая и приятная на ощупь ткань легла на плечи, скрывая от любопытных глаз бледность кожи и пустоту взгляда. От былой Сияны, той смешливой девчонки с венком из рябиновых веток, не осталось и следа.

Накидка, что несомненно была подарком от Мары, хранила в себе запах тлена и последних вздохов, но именно он, этот запах, делал меня невидимой, позволял становиться видением, скользящим по краю яви.

«Пора», — прошептал голос внутри меня.

Голос Мары, ставший моим вторым «я» ощущался удивительно по-родному, точно был со мной всегда.

И я ступила на улицу, в сумрак, где в ожидании свежего улова томились рыбацкие лодки. Там, у реки, меня ждала новая встреча, новое видение, новая смерть. И каждый шаг навстречу ей приближал меня к нему — к князю, убийце моей матери, к тому, кто должен был познать мою боль. Узнать, для чего растила меня мать и как ладно я справлюсь с ним и его воинами.

Желаю призвать его к ответу: за что послал убийц, а даже сам не явился? Стыдно стало? Или не княжеское это дело руки марать?

В ярости пообещала себе, что смерть его не будет скорой, воздам за деяния его, ставь дланью самой Мары.

Седовласый старик, уже на краю своей жизни, старательно распутывает узловатыми пальцами в рубцах рыболовную сеть.

Подхожу к нему. Нет. Почти плыву, как будто сугробы мне ни по чём. Он медленно обернулся, услышав скрип снега.

— Рано ещё, не наловил ничего, ступай. Позже приходи и выберешь.

— Не за рыбой я пришла, — встала, раскинув руки, как для объятий.

Старик отложил сеть, встал не отряхнув колен, и посмотрел мне в глаза так проникновенно, что я не нашлась, что сказать дальше. Узнала я его, а он меня, верно, нет. Но помню его сильно младше, когда серебро еще не коснулось его волос, а глубокие морщины не пролегли на высоком лбу. Сколько же я пролежала в той избушке, пораженная мечом?

— Пора? — проговорил он медленно, причмокивая пересохшими губами.

— Пора, — кивнула я.

— Позволь с родимыми проститься.

— От чего ж не позволю, пойдем.

Я кивнула старику и он поспешил на пригорок, а я — за ним.

Его дом — бедная рыбацкая лачужка, из печной трубы валит дым, а под окном дети беснуются в сугробе, натягивая друг другу шапки по самый нос. Увидев меня, они перестали играть и смотрели во все глаза с приоткрытыми от удивления ртами.

— Неужто страшная такая, — спросила я, веселясь.

— Тятька, кто это с тобой?

— Гостья долгожданная, но как водится внезапная, — ответил он, подходя к ребятне.

Каждого из них он в обе щеки расцеловал и шапку на каждом нахлобучил, жизненных наставлений кратких дал, и вытерев слезу, поманил меня в дом, где пахло сосновыми дровами, хмелем и хлебом.

— Голубушка, — старик кинулся обнимать преклонных лет супругу, что возле печи стояла, помешивая в котелке что-то.

— Ты чего удумал окаянный? Никак прощаешься со мной?! Я те сейчас вот этой самой ложк… — она осеклась, когда заметила меня в дверях.

— Прощаюсь, милая.

Женщина надрывно расплакалась и кинулась мне в ноги.

— Не забирай кормильца, сын у меня стрелец у князя, до весны его не ждать, пропадем без милого моего.

— Прости, матушка. Время его пришло. Простится вам дала, не стала сразу забирать.

Старик сел в кресло. Подошла я к нему, рука моя сама поднялась и провела ладонью у него над головой, пальцы соприкоснулись с чем-то мягким, но незримым, тонким, как шелковые нити.

Глаза старика закрылись и изо рта с едва заметным синим свечением вышел последний вздох, который я собрала ладонью, сложенной лодочкой.

— Будь здорова, матушка. Да травы возьми от хвори стуженой, — из сумы я достала пучок, что еще моя мать собирала и оставила на грубо сколоченном столе, а после вышла.

За спиной раздался надрывный плач старой вдовы. Сердце моё щемило, но иначе поступить было нельзя.

В уголке глаза скопилась слеза, которую я быстро смахнула холодным пальцем. И впрямь, изменилась деревня. Не меньше десятка лет прошло, успею ли я возмездие совершить или отец уже почил? Не стала бы Мара меня возвращать, коль мёртв он был бы, а значит — торопиться надо.

 январь

ГЛАВА 3

ПЕРВОЕ, что кольнуло мою душу после возвращения — не страх в глазах односельчан, нет. Это была тишина. Тишина на погосте, куда я отправилась сразу, едва ноги обрели былую силу после долгой дремоты. С того момента, когда была я здесь в последний раз, прибавилось домовин[1] знатно. Вымирает деревня. Было бы также, коль мы с матушкой остались живы? Пустое это дело — гадать, никто не знает где тропка жизни петлять начнет, а где выровнится.

Здесь, среди покосившихся надгробий и заросших травой холмиков, я надеялась найти утешение, почувствовать хоть какую-то связь с прошлой жизнью. Поодаль от всех остальных было ещё две могилы. Как сначала показалось мне — безымянные, но стоило подойти ближе, как всё понятно стало.

Местные схоронили. Видимо, услышали они, что стряслось. Может и воины сами похвастали. Ведьм не предают огню, порченными считают. Нет для нас новой жизни, но теперь будто бы есть, раз я здесь стою. Да можно ли это жизнью считать? Как ни погляди — мёртвая я.

Все остальные домовины здесь — прах, да богатства при жизни нажитые, от того и холмики неровные. И только наши с матушкой ямы полные телами.

Хоть не бросили гнить на растерзание диким зверям, но и на общем погосте нам с матушкой места не нашлось. Могилы наши запущены и забыты. Дерево не окуренное смолами от гниения почернело от времени, имя, наспех вырезанное чьей-то р