Оглавление

Октябрь Персефоны

Маникюр для волка

— Персефона Ивановна, там новый клиент, — девушка-администратор мялась на пороге маникюрного кабинета, странно поглядывая на мастера. — Только он… э-э… крайне необычный. В ветклинику обращаться не хочет, исключительно к вам…

Рука Персефоны Ивановны, занесённая над чужим изящным мизинчиком, еле заметно дрогнула; жирная капля лака упала на стол, едва не испортив всю работу.

— Через пять минут буду готова, — услышала администратор.

Он вошёл почти бесшумно, лишь когти тихо цокали по шершавой плитке пола. «Тут бы ещё парикмахер не помешал», — оглядев свалявшуюся серую шерсть и пару репьёв на загривке, отметила Персефона Ивановна. Вслух она, конечно, сказала совсем другое:

— Здравствуйте. Какой маникюр предпочитаете в данное время года?

— Добр-рый вечер, — ответил волчок, неловко пристраиваясь в кресле, на которое администратор успела накинуть непромокаемый чехол. — Видите ли, у меня стр-ранная пр-росьба. Остр-рый, но кр-расивый. Кр-расивый, но остр-рый.

Администратора сдуло за дверь. Персефона Ивановна отодвинула в сторону разноцветье лаков, наклеек и блёсток, дабы водрузить на стол шлифовальную машинку.

— Степень остроты, — уточнила она, внутренне готовясь услышать слово «убийственная».

— Демонстр-рационно-защитная, — потупился волчок. Возможно, даже, покраснел, но под шерстью разве разберёшь.

Персефона Ивановна оставила в покое машинку и приготовилась слушать.

…С вожаком стаи у папы волчка отношения были, мягко говоря, натянутые — даром, что он сам мог претендовать на лидерство, пока не попался охотникам. Ну, то есть как «попался», с его-то опытом и острым нюхом. Нарочно вышел, привлёк внимание, уводя за собой, прочь от логова с волчатами.

Не очень-то пригорело вожаку брать опеку над сиротами, но положение обязывало. А, может, оно и к лучшему, поскольку теперь он не упускал возможности напоминать им, где их место и кто в стае главный.

Так привык волчок быть крайним да незаметным, что не сразу разглядел интерес к себе в глазах юной волчицы. А разглядев, дёрнул подальше в лес, поскольку волчица была не абы кто, а дочь вожака, которой он никаким боком не ровня.

Она его всё равно нашла — по следу да по запаху. «Сбежим, — сказала, — новый род начнём, соберём свою стаю». Отмахивался волчок — мол, последний я да никчёмный, пока не прикусила его волчица за ухо, чтоб чушь перестал нести и в обидные слова её отца более не верил, а верил исключительно в себя и в её любовь.

— Не хочу бежать тайно, хвост поджав, — признался Персефоне волчок. — Вожаку всё откр-рыто скажу. А если добр-ром не отпустит — что ж, быть др-раке. Так что нужны мне когти сер-ребряные, острые да пр-рочные.

Работала Персефона Ивановна три часа с половиною, извела все запасы полигеля да стекловолокна, под конец покрыла своё творение шеллаком «металлик» — от настоящего серебра и не отличить. А как закончила ­– глянула на своего клиента, а у того сутулость начисто пропала и глаза янтарём светятся.

— Спасибо тебе, мастер-р, — склонив голову, произнёс волк. — Чудеса ты творишь, как мне и сказывали. Денег человеческих у меня нет, но вот, зайца я сам добыл.

Только сейчас Персефона Ивановна обратила внимание на пакетик, что лежал у ножки стула. А в следующий миг ей стало и не до зайца, потому что волк тихо добавил:

— И это… Осенний князь тебе привет передать изволил. Сказал, что ждёт встречи с нетерпением.

Зажмурилась Персефона, дышать позабыла. А когда открыла глаза, то уже не было в кабинете волка, лишь серые шерстинки на кресле остались.

— Отпустил ты меня, княже, чтобы вновь догнать, — прошептала она, глядя в жёлтый лист октябрьского календаря. А в голове затихающим эхом звучали волчьи слова:

«Не хочу бежать тайно, хвост поджав…»

Пряная горечь тумана

На три дня, следующих после визита волчка, отменила Персефона Ивановна все записи и взяла, наконец, отпуск, который ждал её чуть не с начала года. Впрочем, поехала она не в края заморские, а всего лишь в соседнюю область.

Глядя в окно электрички, Персефона отмечала, как слабеют тяжкие путы столицы. Признаки были едва заметны — вот вдоль дорог прибавилось деревьев, а грибов-человейников убавилось. Вот на одной, другой, третьей станции вышли дачники — самые стойкие, кто на свои участки до первого снега готов ездить. Вот небо едва различимо сменило цвет, стало выше и чище — что ж, скоро и ей покидать поезд.

Выйдя на платформу, Персефона Ивановна первым делом глубоко вдохнула. Потом ещё и ещё, не в силах напиться свежим октябрьским утром, тонкой горечью осенних трав и пряной лесной сыростью.

— Давно не виделись, — раздался за спиной голос, по которому Персефона успела соскучиться, хоть себе в том и не признавалась. — Рад встрече, сестра.

Персефона обернулась и тут же очутилась в надёжных объятиях, внутри которых пахло солнечным сосновым бором и кожаными ремешками охотничьих сумок.

— И тебе привет, Артемис, — выдохнула Персефона.

— С каждым годом хорошеешь, — слегка отстранившись, Артемис осмотрел сестру, и в морщинках вокруг его глаз заискрилось восхищение, но в складке меж бровей залегла тревога. — Вот и не даёт кое-кому покоя твоя красота…

В маленьком егерском домике было тесновато, но уютно: Артемис-охотник, который днями напролёт шатался по чащобе, иногда и ночуя там же, расстарался к приезду Персефоны и привёл обстановку в порядок.

— Повезло нам с погодой, — достав с антресоли пару болотных сапог для сестры, сказал Артемис. — Вечерние туманы нынче что надо…

Охота случилась сразу после заката. Едва догорели последние янтарные сполохи на верхушках деревьев, как с болот потянулись невесомые ленты тумана, в тихом своём полёте становясь плотнее и шире. Примолкли в лесу поздние птахи, и лишь одинокий волчий вой слышался далеко-далеко, пока засыпающая земля облачалась не то в ночную рубаху, не то в саван.

Зачарованная этой картиной, Персефона не сразу обратила внимание на брата — даром, что двигался тот почти бесшумно, расставляя по границе поляны какие-то сложносочинённые воронки.

— Отойдём, — тихо сказал он, указывая под одинокую ёлку. — Нашему запаху в ловцы попасть никак нельзя. Да и перед тем, кто сюда вместе с туманами приходит, лучше почём зря не светиться…

Села Персефона на туристический коврик, предложенный Артемисом, обняла колени руками и поначалу даже дышать боялась, пока не стало ясно, что ветер из чащи дует мимо, а значит, дух двух живых в поля относит, ловцы не задевая.

— На каких путях ты с Князем-то встретилась? — спросил Артемис.

Лицо его сделалось задумчивым и напряжённым, глаза потемнели — возможно, виной тому были болотные сумерки, что с каждой минутой становились гуще, но сейчас брат-охотник казался Персефоне одинокой усталой гончей, что взяла бы след, не будь цель слишком уж не по зубам.

— Ты не поверишь, — отозвалась Персефона. — На собрании творческого клуба «тёмных романтиков». Принесла свои рисунки показать, ну и рукоделие кое-какое…

Вопреки ожиданиям, Артемис не рассмеялся.

— Крутые, значит, эти романтики, раз к ним сам Осенний князь пожаловал…

Больше он ничего не сказал, лишь палец к губам приставил. И тут Персефона увидела.

По самой кромке между сумраком и тьмой, меж кривых древесных стволов, плыли сквозь туман разноцветные огоньки. Временами шарахались они в танце вверх и вниз, вправо и влево, и тогда опадали от них на траву тонкие искры. Танец был печален и светел, полон прощания и надежды свидеться, но всё же путешествие огоньков казалось покорным единой цели и единой воле, что не давала им остаться на месте.

«Куда они летят?» — хотелось спросить Персефоне, но она усилием воли запретила себе даже думать, тем более говорить. В конце концов, ещё успеется.

Туман у дальних деревьев чуть заметно колыхнулся, обретая плотность, и один из огоньков, попавший во внезапную ловушку, отчаянно задёргался и погас. Вот тут Персефона едва не выдала себя, кинувшись было ему на помощь — к счастью, быстрая рука брата удержала её на месте.

— Нельзя, — чуть слышно шепнул Артемис. — Ежели какую душу у Сортировщика отнимешь, другую взамен должна будешь отдать.

Зябко дрогнув, Персефона застыла на месте, во все глаза глядя на огоньки. А те вдруг явственно разделились на яркие да светлые, что к верхушкам деревьев прянули, и невнятно-мутные, что изо всех сил стремились ввысь, да не могли превозмочь. Их-то туманный сгусток и поглотил, пронесясь напоследок над Артемисовыми ловушками. Ужасом окончательного развоплощения веяло от сгустка, и ещё чем-то за гранью небытия, в сравнении с чем сумрачный Осенний князь казался душкой и лапочкой.

Едва исчез последний огонёк в вышине, да на поляне покой воцарился, рванул Артемис к своим силкам, захлопывая их один за другим.

— Поймал, — голос охотника полнился азартом, которому он мог, наконец, дать волю. — Подходи ближе, сестра: бояться уже нечего, а красивое показывают.

Персефона улыбнулась: судя по словечкам, братец не терял связи с миром людей даже среди лесных просторов.

А в ловушках, полных до краёв, мерцали среди туманного конденсата цветные искры и нездешняя пыльца, что опала наземь с душ, отошедших к иным берегам.

— Вейп-то есть у тебя? — как-то слишком буднично уточнил Артемис. Впрочем, в самый раз буднично, чтоб Персефону окончательно отпустил липкий ужас, вернув право дышать и двигаться.

— Купила вчера, — отозвалась она.

— Вот и славно, — подтвердил охотник. — Если расчёт мой верен, то скроет тебя от Дикого гона состав, что на одну половину из самой осени состоит, а на вторую — из частиц, что нашему миру уже не принадлежат. До Самайна аккурат хватить должно, и ещё на несколько дней после.

«А что это за жуткий Сортировщик и кому он подчиняется?» — страх оставил Персефону, зато взамен пришло любопытство. Но ночь стала темна и тревожна: луна, едва выглянув на восточном горизонте, скрылась в облаках, будто стыдливая артистка; невесть откуда поднялся ветер, выгоняя нежеланных гостей из леса.

Ведомые лучом светодиодного фонарика, Артемис и Персефона добрались до родного крова и рухнули, не умываясь, по лавкам. Всё-таки туманная тварь хватанула сил и у них, таково уж было её свойство. Обычный человек, вероятнее всего, скончался бы прямо там, на поляне.

— Если б на продажу туман свой делал, — с языка засыпающей Персефоны сорвался вопрос, нелепый и потому прекрасный, — как назвал бы?

Ответа не было так долго, что ей подумалось: до утра ждать придётся.

— «Пряная горечь», — прозвучало наконец. — Ничего твой Князь не смыслит в любви…

Время осенней жатвы

Рассвет после лесного приключения выдался ясным, лазурным и золотым, а о прошедшей ночи напоминала лишь колбочка с искристым конденсатом, стоящая на подоконнике сторожки. Персефона силилась вспомнить что-то ещё, мимолётное и трогательное, но утреннее солнце коснулось её лица, заставив крепко зажмуриться, а когда она разожмурилась, то уже и забыла, о чём хотела вспомнить.

— Айда собирать осенние травы! — крикнула Персефона брату, подивившись тому, как звонок её голос. Давно таким не был.

Артемис возник рядом незаметно для глаз — вот, казалось бы, только что шарил в сарае, а вот уже стоит в трёх шагах, отвечает:

— С тобой куда угодно!

В осенних травах нет той силы, которой полны травы середины лета, но последний взлёт их хрупкой красоты становится в умелых руках надёжным оберегом на время снегов и символом веры в новую весну. А руки у Персефоны были ещё какие умелые.

Отдавая внимание каждому стебельку на своём пути, временами бросала она быстрые взгляды на Артемиса, что рыскал под берёзами, охотясь на последние грибы.

«Мы с ним назвали друг друга сестрой и братом, а знаю ли я его?» — острая ветка обломилась под пальцами, уколола, как и внезапная мысль.

Строго говоря, братом Артемис Персефоне не был — более того, они принадлежали к разным национальностям, и если б не внезапный случай, что свёл обоих среди леса, воды и камня, неизвестно, обрели бы они друг друга в ином месте и времени. Но случилось то, что случилось — в дни перед распадом советской громады, столь похожие на дни солнечного затишья в ожидании холодных бурь. Стадо московских школьников, привезённое на выпас в югославский заповедник; юный неопытный экскурсовод, упустивший из внимания её, Персефоны, нездоровое любопытство к цветочку, что дразнил собою с края уступа…

Скользнувшая по камню нога в разношенном сандалике. Удар о воду и — по касательной — о гладкую подводную скалу, над которой природа трудилась десятки лет, покрывая камень слоем ила и минералов.

— Помоги-ибрфр, — забулькала Персефона, которая тем летом едва научилась плавать в бассейне, но этот скромный навык был бессилен помочь ребёнку в борьбе против течения. А течение плавно и неодолимо тащило свою ношу к краю самого высокого водопада, чей вид расходился отсюда по миру на открытках и фотографиях.

— Држи се, — голос по правую руку был незнаком и говорил вроде как не по-русски, но и без слов всё было предельно ясно. Персефона из последних сил гребнула на голос и схватилась за протянутую ладонь.

Потом были набежавшие спасатели, галдящие однокашники, но всё это не задержалось в памяти Персефоны, будучи вытеснено бережным теплом объятий, разметавшимся крылом тёмных волос и тихим голосом, что сказал ей:

— Яче си него, што мислиш[1]…

Браслет на своей руке Персефона заметила не сразу: спасительный незнакомец оставил ей в подарок тонкую кожаную ленту с тиснением цвета моря и исчез в горных лесах, будто и был ими порождён.

Имя незнакомца Персефона узнала в свою вторую с ним встречу, зато едва узнала в лицо его самого. Артемис, и без того поджарый, совсем осунулся, потерянным взглядом блуждая по новым реалиям неродной для него страны.

— У нас там сын отца убить готов, — с русским языком хорват за это время поладил, хоть едва уловимый акцент и остался. — А я против своих воевать не хочу. Пришлось бежать с дальнобойщиками в первом фургоне, куда залезть дозволили.

Всё, что «дозволили» беженцу по прибытии — стать охранником занюханного ДК на границе Москвы и области, дабы стойко защищать вверенную территорию от бомжей и вандалов. Ребята из местного фентези-сообщества, к коему с недавних пор принадлежала и Персефона, изрядно сомневались в безопасности своих ДКшных тусовок, пока однажды на их глазах тощий балканский мужик не отделал палкой (пардон, «магическим посохом») трёх особо зарвавшихся хулиганов, которым захотелось попугать юных «толчков» перочинными ножичками.

С тех пор Артемис получил почётный допуск на клубные встречи, которыми, однако, не злоупотреблял, пропадая в основном по лесным окрестностям. Потом Персефона долго вычёсывала листья и травы из его волос. Браслет по-прежнему жил на её запястье, хоть и поистрепался немного.

К Лите Персефона ездила в клуб не столько ради абстрактных эльфов, сколько ради одного конкретного. К Мабону она начала прикидывать контраргументы к будущим родительским «Он же на фигадцать лет тебя старше и работает кем попало».

К Самайну должно было состояться торжественное знакомство, но Артемис исчез.

Два следующих дня Персефона заполнила суматошными обзвонами больниц и моргов, но по ночам телефоны не работали, и деться от тоскливой неизвестности было некуда.

На исходе вторых суток раздался домофонный звонок.

— Можно я… В подъезде ночь пережду?..

— В подъезде нельзя, — ответила Персефона, скатилась по лестнице кубарем и силком втащила Артемиса в квартиру. Родители как раз отчалили на встречу однокурсников, тусовка обещала продлиться до утра, и к лучшему: время для знакомства сейчас было бы самое неподходящее.

Артемис дрожал и весь был исцарапан, одежда его пропиталась грязью (Персефоне показалось, что и кровью), а волосы были острижены короткими неровными клочьями.

— Ванная вот здесь, — направив Артемиса в нужную дверь, Персефона усилием воли сдержалась от вопросов, снабдила его чистым полотенцем и вышла в свою комнату — судорожно искать подходящую одежду, слушать отголоски водопада в шуме душа и обалдевать от происходящего.

Потом Артемис из-за двери попросил, помимо одежды, ещё бинтов или «чего найдётся». Смертельная усталость взяла верх над гордостью независимого одиночки: колдовать над покусанными руками охотник таки позволил Персефоне.

— Тебе ж прививки от бешенства надо делать, — покачала она головой.

Артемис дёрнул уголком рта.

— От тех собак лучше б бешенство…

И тут до Персефоны дошло.

Все её игры в эльфов и сидов вдруг показались безмерно далёкими, наивными и смешными, словно костюм снежинки с детского утренника. Из этого костюма давно и безнадёжно пора было вырасти ради настоящего волшебства… которого, быть может, в ней и не было никогда.

Персефона застыла перед полкой с травами, внезапно растеряв веру в их чудесные свойства. В конце концов, кто она, соплячка с именем греческой богини, против тех сил, что едва не добили опытного следопыта, умеющего видеть поболе простых смертных? Разве её скромная жатва может согреть, излечить, уберечь?..

— Ты сильнее, чем думаешь.

Там, у водопада, Артемис сказал Персефоне то же самое — правда, на своём языке, и девочка не запомнила слов, зато уловила смысл.

Нужные травы сами запросились к пальцам. Тихо зашипел чайник, баюкая лесного гостя, который и без того был готов заснуть прямо на полу.

— Погоди, не отключайся, — Персефона схватила Артемиса за плечи, — выпей сначала.

После травяного чая охотнику и впрямь стало лучше: руки перестали дрожать, а взгляд — метаться по углам в поисках незримой угрозы, и Артемис с облегчением прикрыл глаза.

— Будь мне сестрой, Персефона, — внезапная просьба была еле слышна, но настойчива на грани приказа. — И назови меня братом, когда… Когда придут они по следу моему…

Просьба была тиха и невыносима. Неназванное «они» страшило до икоты, но ещё сильнее пугала возможность потерять близкого душой человека, отказав ему лишь потому, что не о таком предложении от него мечталось.

— Буду, — прошептала травница. Её прохладные пальцы коснулись горячего лба Артемиса, откинув прочь косо срезанную прядь и призраки дурных снов. — Назову…

 Ты сильнее, чем думаешь

Оборотная сторона

От брата Персефона уезжала с тревожным сердцем, хоть и оберег с травами ему сплела, и немного туманов для вейпа уговорила с собою оставить. Как доходило дело до того, о чём Артемис говорить не хотел — так становился он хуже самого стойкого партизана. Считал, будто блаженное неведение спасёт сестру вернее горького знания?..

Хм, нет же. Многое, что знала сейчас Персефона о существах иных сторон, открыл ей именно Артемис, который с этими существами встречался лицом к морде. И лишь то, почему он приказал сестре никогда не искать его в Самайн, оставалось для неё загадкой.

Впрочем, на излёте нынешнего октября Персефона смутно чувствовала, что запрет держится на честном слове, да и сама она давно уж не наивная эльфийская принцесса — вон, девочки с ресепшн в салоне красоты по имени-отчеству обращаются. А ещё ей мерещился скрытый надлом в душе Артемиса. Болезненный, как трещина в кости, совсем не думающий срастаться, лишающий сил в самый неподходящий момент. Потому истинная причина её приезда была — взглянуть в глаза, взять за руку, не оставить в одиночестве, а ловля туманов — лишь повод, хотя и весомый.

В электричке Персефона первым делом вытащила телефон, мысленно посмеявшись над тем, что похожа на подростков с их «мне только мессенджеры проверить». Но приложение, которое она тайком установила в планшет Артемиса, работало исправно, отсылая трекинг в телефон Персефоны, и оставалось лишь надеяться, что брату-охотнику не приспичит выключить геолокацию.

Упомянутые мессенджеры, почуяв сигнал сети, изверглись на Персефону. В рабочем чатике кто-то что-то уточнял. В творческом — приглашал на очередной ивент. Палец Персефоны, дрожа, застыл над кнопкой «Не пойду»: пропускать собрание прекрасных людей не хотелось, но одна мысль о новой встрече с Осенним князем вызывала мучительный озноб.

…Он подошёл к ней в перерыве. Высокий, статный, с седой (или выбеленной?) прядью в рыжих волосах, одетый в лучших традициях тёмноромантического стиля. Смотрел поначалу не на неё даже, а на рисунки с рукоделием, и