Культурный и политический кризис наших дней является следствием не того, что индивидуализма слишком много, а превращения того, что мы считаем индивидуализмом, в пустую оболочку.
Людям требуются мифы и идолы, чтобы выдержать факт своего одиночества, чтобы примириться с тем, что не существует авторитета, придающего жизни смысл, кроме него самого.
Существует еще одно обстоятельство, делающее потребность в принадлежности столь непреодолимой: наличие субъективного самосознания, способности мыслить, благодаря которой человек осознает себя как индивида, отличного от природы и от других людей. Хотя степень такого осознания меняется, как это будет показано в следующей главе, его наличие ставит человека перед лицом специфически человеческой проблемы: осознавая свою отдельность, осознавая – даже если весьма смутно – свою смертность, подверженность болезням и старению, индивид неизбежно ощущает свою незначительность по сравнению со вселенной и со всем, что не является его «я». Если он не принадлежит к некой общности, если его жизнь не имеет какого-то смысла и направления, человек будет чувствовать себя пылинкой, будет подавлен собственной незначительностью. Он окажется неспособен соотнести себя с любой системой, которая давала бы смысл и направление его жизни, он будет полон сомнений, и это в конце концов парализует его способность действовать – то есть жить.
если он может «любить» только других, он не может любить вообще.
подвести итог заключениям
Динамической мы называем адаптацию такого вида, которая возникает, например, когда ребенок подчиняется командам строгого и сурового отца – слишком его боясь, чтобы вести себя иначе, ребенок делается «хорошим»
Под статичной адаптацией мы понимаем такое приспособление к паттернам, которое оставляет всю структуру характера неизменной и предполагает только приобретение новой привычки.
Под статичной адаптацией мы понимаем такое приспособление к паттернам, которое оставляет всю структуру характера неизменной и предполагает только приобретение новой привычки.
На протяжении современной истории власть церкви оказалась заменена властью государства, власть государства – властью совести, а в наше время последняя замещена анонимной властью здравого смысла и общественного мнения как инструментов конформизма. Освободившись от прежних открытых форм власти, мы не видим, что стали жертвами новой разновидности власти. Мы превратились в автоматы, живущие с иллюзией того, что являемся независимыми индивидами. Эта иллюзия помогает человеку не осознавать свою неуверенность, но это и вся помощь, которую такая иллюзия может дать. Собственное «я» слабеет, и человек чувствует себя бессильным и неуверенным. Он живет в мире, подлинную связь с которым утратил, где все и всё превращается в инструмент, где он стал частью машины, построенной его собственными руками. Он думает, чувствует и желает так, как, по его мнению, от него ожидается; в этом процессе он теряет свою личность, на которой всякая истинная уверенность свободного человека только и может быть основана.
Потеря себя усиливает необходимость конформизма, поскольку приводит к глубокому сомнению в собственной идентичности. Если я являюсь всего лишь тем, что от меня ожидается, то что представляет собой мое «я»? Мы видели, как сомнения в собственной личности начались с распадом средневекового порядка, при котором индивид имел свое неоспоримое место. Идентичность человека стала главной проблемой современной философии со времен Декарта. Сегодня мы не сомневаемся в том, что мы – это мы. Однако сомнение насчет себя все еще существует и даже растет. В своих пьесах Пиранделло выражает это чувство современного человека. Он начинает с вопроса: кто я? Какие доказательства собственной идентичности, помимо продолжения своего физического существования, я имею? Его ответ отличается от ответа Декарта; это не утверждение индивидуальной личности, а ее отрицание: я не имею идентичности за исключением той, которая определяется желаниями других – я есть «как вы пожелаете».
Такая потеря идентичности делает конформизм еще более обязательным; это означает, что человек может быть уверенным в себе, только если живет в соответствии с ожиданиями других. Если мы не соответствуем этим ожиданиям, мы рискуем не только подвергнуться неодобрению и растущей изоляции, но и потерять идентичность своей личности, а это грозит здравости рассудка.
Приспосабливаясь к ожиданиями других, не отличаясь от них, мы заставляем умолкнуть сомнения по поводу собственной идентичности и обретаем некоторую уверенность в себе. Впрочем, цена этого высока. Отказ от спонтанности и индивидуальности приводит к отвержению жизни. Психологически автомат, хоть и жив биологически, умирает эмоционально и умственно; он двигается и совершает действия, как живой, но его жизнь утекает сквозь пальцы, как песок. За маской удовлетворения и оптимизма скрывается глубоко несчастный человек; на самом деле он на грани отчаяния. Он изо всех сил цепляется за понятие индивидуальности; он желает «отличаться», в его устах нет лучшей похвалы, как «это иное». Нам сообщается имя железнодорожного кассира, у которого мы покупаем билеты; сумки, игральные карты, радиоприемники «персонализированы» благодаря наличию на них инициалов владельца. Все это указывает на жажду «инакости», и тем не менее это почти последние признаки индивидуальности, которые нам остались. Современный человек изголодался по жизни. Однако, будучи автоматом, он не может проживать жизнь в смысле спонтанной активности и прибегает к суррогатам возбуждения и трепета: испытывает глубокое волнение от выпивки, от спорта, от приключений вымышленных персонажей на экране.
Существует одна запретная эмоция, которую я хочу упомянуть отдельно, потому что ее подавление затрагивает самые глубокие корни личности: чувство трагедии. Как мы видели в одной из предыдущих глав, осознание смерти и трагических аспектов жизни, смутное или ясное, есть одна из базовых характеристик человека. Каждая культура обладает собственным взглядом на проблему смерти. В тех обществах, где процесс индивидуализации не зашел далеко, конец индивидуального существования представляет собой меньшую проблему, потому что менее развито восприятие существования отдельного индивида. Смерть еще не воспринимается как нечто, радикально отличающееся от жизни. Культуры, в которых обнаруживается более высокое развитие индивидуализации, воспринимают смерть в соответствии со своей социальной и психологической структурой. Греки сосредоточивали все свое внимание на жизни и рисовали смерть как всего лишь туманное и печальное ее продолжение. Египтяне основывали свои надежды на вере в нетленность человеческого тела, по крайней мере для тех, чья власть при жизни была непоколебима. Евреи смотрели на смерть реалистично и были в силах примириться с идеей окончания индивидуальной жизни благодаря представлению о счастье и справедливости, которых в конце концов достигнет человечество в этом мире. Христианство делает смерть чем-то нереальным и пытается утешить несчастных обещанием жизни после смерти. Наша собственная эра просто отрицает смерть, а вместе с ней и один из фундаментальных аспектов жизни. Вместо того чтобы позволить осознанию смерти и страданий сделаться одним из сильнейших стимулов к жизни, основой человеческой солидарности, опытом, без которого радость и энтузиазм теряют интенсивность и глубину, человек принуждается подавлять его. Однако как всегда в случае подавления, элементы, удаленные из рассмотрения, не перестают существовать. Таким образом, страх смерти продолжает свое незаконное существование среди нас. Он продолжает жить, несмотря на попытки его отрицать, однако в результате подавления остается стерильным. Он – один из источников бесцветности других переживаний, беспокойства, пронизывающего жизнь, и объясняет, осмелюсь утверждать, непомерные суммы денег, затрачиваемые нацией на похороны.
