Татьяна Соколова

Золотой мальчик, золотая девочка

Повесть о счастье

«Золотой мальчик, золотая девочка» — повествование о том, как неповторимо красива первая любовь и как трудно определить, любовь ли это или только её предзнаменование. А также о том, как невыразимо прекрасна, сказочно богата и трагически коротка юность человеческая, как велики заложенные в ней возможности для будущего счастья человека, как важно эти возможности вовремя разглядеть и не упустить.

…Очевидно, так должно быть — чем дальше, тем больше — кажется мне, что всё это бывшее было совсем не со мною. По крайней мере, я в нём не участвовала. А, может, всего этого не было вовсе. Хотя — все, кто участвовал, говорят — было — только не так, или не совсем так, или не так совсем.

Но это — конечно — это банально — каждому видеть всё по-иному — а мне всё чаще хочется и вовсе не бывшего…

Дворник (монолог)

…Каждое утро, ровно в шесть, ни минутой раньше или позднее:

— …Так-так! Так-так!

— Скрр-скр-р! Скрр-скрр!

— Шыы-ы-рк!

Откуда он взялся?

Был хороший типический дворник — неприметный, «не видно — не слышно», швыркающий острым красненьким носиком, в куцей пятнистой штормовочке и такой же кепке.

Я смотрела из окна моей гостиной, как у соседнего дома в утренних сумерках безмолвный ветер элегически — будто одинокую ветлу на высоком угоре — раскачивает его длинную, держащуюся за метлу фигуру.

Я смотрела — и мне становилось теплее в моей маленькой прохладной квартире, в нашем день ото дня холодеющем мире.

И вот, кажется, уже по осени…

Да, именно по осени — я не сразу догадалась — как это так совпало?

По осени со мной стало происходить то, чего в реальности быть не может. Вернее так — в мою реальность вошло что-то ей совершенно не нужное и не столько даже бесполезное, сколько вредное.

Конечно, у меня довольно нетривиальное понятие о реальности — она вовсе не состоит из одного видимого нами мира, но органично включает в себя и мир невидимый.

Особенно важно, что невидимую реальность физическим зрением мы видеть не можем — это закон. Всё остальное — те или иные отклонения от него, всяческие ясновидения и прочая паранормалика — возможны, но неполезны, а порой и смертельно опасны для человека.

Так вот — однажды мне показалось, что за мной кто-то наблюдает. Ну, так, ни с того, ни с сего — иду по улице и вдруг чувствую на себе чей-то пристальный взгляд — замираю, оглядываюсь — никого.

Так и должно быть — никого — теперь люди ходят даже в толпе словно бы в пустоте. Особенно чувствуешь это в столицах и мегаполисах — чем ближе к центру — тем заметнее.

В маленьких городках тысяч до ста — та же картина, смягченная разве тем, что многие знают друг друга. Но к незнакомцам и в маленьких городках реакция год от года типичнее — от пустоты к пустоте.

А тут этот взгляд в спину.

Ну, что же — рельсы по привычке на себя перевела — может, каракульчу рано надела — мех, даже тонкий, у многих ассоциируется только с зимой — или сумка моя новая от Шанель кому-то приглянулась — ладно.

Однако взгляд не исчезает, нет-нет да опять, будто стёклышком острым, через лопатку, в сердце кольнёт — и не то чтобы тревожит, но неприятно за себя — закоренелую реалистку.

Тут необходимо добавить, что реалистка эта ко всяческим взглядам давно привыкла и умеет отличать взгляд случайный от взгляда любопытствующего, взгляд слежки от взгляда изучающего, даже испытующего.

Серьёзных источников последнего в заштатном этом городке никак в отношении моей персоны быть не могло.

И примерно в то же время — последовательности я не фиксировала — тот неприметный дворник от соседнего дома незаметно исчез, а на его месте появился новый, будто впервые до работы дорвавшийся.

Сначала я смотрела на него из окна моей гостиной без гостей по привычке — дворник и дворник — какое мне дело? Очень настоящий, без всяких привычных мне киношных придурств или конторских закосов.

Ну, рьяный чересчур, чрезмерно старательный — никакой в нём элегичности, от близости с природой задумчивости, привычных для дворника пролетарских манер — вы когда-нибудь видели дворника с носовым платком?

Да мне-то что? Пусть.

Однако с наступлением зимы стал он меня несколько утомлять — шуму от него до моего окна долетало больше, чем от того дворника, что работает у нашего дома.

Вот и теперь — лишь начало седьмого — он уже долбит, скребёт и метёт. Конечно, у каждого своя функция. Как писал из лагеря Никон Оптинский — «Радости моей нет предела».

Потому что утро, несмотря ни на что, дивное — тихое, синее. Видимое из окна моей гостиной, замкнутое между двумя пятиэтажными домами пространство похоже на вольно разросшийся сад.

Чёрная графика кустов и дерев, невообразимой формы веток — на белом, пушистом, воздушном, вздыбленном волнами скрытых под ним высоких пней снегу.

В ста тёмных метрах, через этот сад — фонарь на вершине матово белеющего в темноте бетонного столба.

Сам эллипс белого света от фонаря не виден. Конус освещенного им пространства направлен к дому напротив, рассеян.

В центре светового конуса, внизу, между узенькой мостовой и серым домом — тротуар перпендикуляром к подъездной двери.

Алый крошечный уголёк сигнализации на этой двери мелко-мелко дрожит, кажется суетливым, зловещим, несчастным. Несчастен он словно бы оттого, что слишком маленький и не может сделать такую большую злобу, какую ему бы хотелось.

В этом же конусе новый дворник долбит чугунным ломом, скребёт железной совковой лопатой и синтетической жёлтой метлой до последней льдинки выметает с тротуара добытое ломом и лопатой крошево.

Широкий щербатый тротуар между двумя забранными в низенькие ажурные решетки газонами после его ударной работы девственно чернеет.

И падает снег!

Идёт конец ноября и падает снег.

В тёмном воздухе падающего снега не видно. Словно бы нет его и в светлом конусе, освещающем часть двора. И только там, где свет выходит из абажура фонаря, в маленьком, буквально на полметра, полутёмном эллипсе, снег падает.

Каждый раз по-иному. То — крупными хлопьями — валится, танцует, проносится — и даже иногда в задумчивости как бы останавливается. Мелким сечивом, сырым и серым — обрушивается, сечёт, рубит плотный воздух. А бывают ещё шарики — белые, шершавые, плотненькие зёрнышки небесного пшена — сыплются мягко, пушисто, благодатно.

В тишине тёмного ноябрьского утра падающий снег кажется единственным живым существом — дышащим, изящным, настоящим, которое никогда не спит, лишь проявляется, когда считает необходимым.

А новому дворнику всё нипочём — долбит, скребёт, метёт. Неужели ему недоступна никакая красота?

Да, мне вчера сказали, что бывают люди, которым изначально недоступна никакая красота — у них просто нет эстетического чувства.

Не думаю, что это возможно…

Оранжевое (дневник)

…А что я мог?

Она стояла в окне как на картине. Окно оранжевое, ярко освещённое, на первом этаже. Откуда она, такая, взялась? Только одно мне и хотелось спросить у неё, сразу — глупое, бессмысленное, бесполезное — откуда она такая взялась.

Но я и спросить не мог — кажется, в первое же мгновенье, как увидел её, сразу замер, затих и словно бы умер.

Нет, не сразу.

Сначала я просто удивился этому кухонному окну. Как можно так жить, когда столько оранжевого? Обои белые, конечно, в мелкий оранжевый цветок. А всё остальное — шкафы, абажур, прозрачные шторы, какие-то вазы, даже холодильник и лампочка в абажуре — оранжевые!

Не скажешь, что пёстро иль дико, но — нетипично, странно и — зачем?

Тогда я посмотрел на неё. Просто женщина. Самая обыкновенная. Не молодая, не старая, не высокая, не маленькая, не толстая, не худая. В чём-то цветастом. Волосы на прямой пробор, и две тоненьких косы за плечи откинуты.

Просто стоит женщина у окна своей кухни и смотрит на улицу. И больше ничего. Её ведь дело, что всё вокруг неё оранжевое.

Но как-то так она — красиво, что ли, стоит, и ещё — будто вокруг неё никого во всём мире абсолютно нет. Более того — быть не может.

Вот поправила правую косу. Руки на груди сложила. Плечами повела как-то так, важно, что ли, красиво опять же. Полуобернулась вправо.

Как немое кино. Стою, как дурак. Смотрю. Лавочка рядом. Сел, закурил. От окна до меня метров пятьдесят — через газон, мостовую, детскую площадку — скамейка об одну доску на двух чурбаках, под могучей, ровесницей мне, ёлкой. Сижу, о своём размышлять стараюсь.

Осенью дворником наниматься не выгодно. Павший лист прошёл — грязь настала — пойди, из неё мусор повыковыривай. А потом, конечно, снег — главная работа дворника на пятьдесят восьмой параллели. Потому мне место сразу и нашлось — умники на зиму в вахтёры да в охранники идут.

Сижу, курю — участок осмотрел, завтра с утра приступаю. Домой неохота — хоть дома порядок, да жена дело всегда найдёт — не посидишь у неё, не помечтаешь, ни в телевизор, ни в компьютер раньше ужина не заглянешь. Хоть и мечтать уже не о чём, всё уж случилось — хороший дом, хорошая жена, любимая машина, приличный катер, дети, внуки, пенсия.

Да вечер случился какой-то очень хороший! Странно хороший случился вечер среди моей многомесячной хандры — тихий, тёплый, как летний, как бы светом из чужой оранжевой кухни освещённый.

Сто лет уж так нигде не бывал — один, в чужом дворе, просто так.

Женщина в оранжевом окне над столом склонилась, ужин, наверно, готовит. Почему-то шторки не задёргивает. А и нет у неё шторок, смотрю, только поверху окна оранжевый тюль с оранжевыми же цветами — точно, ей до окружающего её мира никакого дела нет.

Маленькая кухня как на ладони. Если прохаживаться вдоль скамейки — всю кухню и видно.

Только мне это зачем?

Мне это зачем — серьёзному мужчине шестидесяти лет, недавнему ведущему энергетику крупнейшей в Европе ГРЭС, решившему из чудачества попробовать себя в простых дворниках — сидеть в чужом дворе и пялиться на чужое окно — пусть и оранжевое?

Волнение какое-то странное в себе заметил. Мысли куда-то не туда пошли — будто вовсе не я на скамейке сижу, а пацан молоденький — ни седины у него, ни бороды, ни десятков лет за плечами — и вообще у него ничего ещё нету.

И всего, что у него, вроде бы, было, на самом деле не было, так, приблазнилось оно ему, примечталось — вернее, явилось без приглашения и без прощания ушло.

И это волнение как бы во мне, но от меня отдельно, и управлять я им не могу. И главное — не хочется ни им, ни собой управлять, потому что, кто я такой, я не знаю.

Просто сижу, как дурак. Окно уж погасло. Докурил, встал и домой пошёл.

Что-то было в этой женщине. В руках что ли, в движениях. Как-то правой кистью она так поводила, что это было на что-то такое, необъяснимое, на слова, что ли, похожее.

Слова ласковые, нежные, капризные и молодые…

Дождь (полотно)

… Слова о чём, или про что?

Когда август тысяча девятьсот семьдесят третьего года, будто самый осенний сентябрь. Третью неделю не видно солнца, дни похожи на вечера, а вечера — на одну сплошную, непонятно отчего тревожную, обманно мягкую, реально ветреную и бесконечно дождливую ночь.

Дождь льёт и льёт, и никуда от него не деться. Кажется, капли его — мокрые, маленькие, серые, вёрткие букашки — проникли в человечьи землянки, дворцы и дома, размочили до хлипкой кашицы каждое дерево и травинку.

Самых терпеливых и смиренных животных эти капли превратили в затаившихся в непредсказуемой злобе зверей, людей сделали совершенно бесцельными и ужасно одинокими — до настоящего ужаса, когда внутри, кроме пустоты, ничего в человеке нет!

Конечно! Ведь одиночество не одинокость, при которой вокруг тебя просто нет необходимых тебе людей, или нет у тебя пары в этой жизни, или нет у тебя родных, или даже тех, кто хоть немного понимает тебя.

Одиночество — это когда бесцельность и пустота внутри тебя.

Когда никто и ничто не живёт в твоём сердце — такое — тайное, высокое и великое, ради которого можно перенести всё, которым всегда можно утешиться, укрыться вместе с ним в сердце своём от врагов, переждать внешнюю непогоду и даже радоваться, «внегда смущается земля и прелагаются горы в сердца морская».

Хотя, может, оно там всё-таки живёт? А ты не умеешь его услышать?

Так совпало в том августе. Так должно было зачем-то совпасть — дождь и принимаемое за одинокость одиночество.

Главной общей цели — учиться в школе — больше нет. И конкретно они — восемь человек — будто карандаши из картонной коробки, уже словно бы роково рассыпавшиеся каждый по одному. Или абстрактно — карандаши пока в коробке, но сама коробка валяется бесхозно на невидимом краю, на обрыве — вот-вот налетит штормовой ветер и сбросит ненароком коробку в бушующий внизу океан.

Остались считанные дни, и все разъедутся по городам — снова учиться — остаться в селе не хочет никто — почему, непонятно, неинтересно — уехать надо обязательно.

И вот глупость какая — каждый вечер, в течение двух недель, в мокрых сумерках, почти в темноте, собираются на старой школьной веранде — хоть видимо побыть ещё немного вместе, будто никакой высшей цели и радостного единства не потеряно.

Геля, Александра, Ниночка, Галина. Георгий, Володька, Дан и Казимир. Компания не вся, почти половина уже разъехалась.

Но и оставшаяся — закадычная, сросшаяся до того, что называет друг друга по именам и прозвищам, а не фамилиям, как принято в школе.

Александра — чаще — Санька. Георгий — Гера, Георг — ни в коем случае Жорж или Жора. У Володьки прозвище от фамилии Бутерус — Бут или Бутик, Даниил — Дан, Данчик, Казимир — Каз или Казик. Геля и Ниночка — именно так, без вариантов. Галина, как исключение, строго по фамилии — Голобродова.

Поодиночке или мелкими компашками к закадычной восьмёрке каждый вечер присоединяются разные два-три-четыре человека.

Не курят, не пьют, не матерятся и даже семечек не лузгают. Курение, алкоголь и мат при общем сборе ком

...