АКАДЕМИК И СЫН
Академик Иван Дмитриевич Барметьев сидел в своём кабинете и внимательно вглядывался в электронный телескоп. Он наблюдал за строительством третьего модуля экспериментальной исследовательской станции «Аэлита» на Марсе. С самого начала там что-то пошло не так, а почему — неизвестно. Сами космонтажники то ли не могли разобраться в причине серьёзных неполадок, то ли — темнили, а посмотреть на ход работ руководителю проекта — не налетаешься. Вот и предпринимались все возможные попытки прямо с Земли установить и, по возможности, искоренить корень проблемы.
Телескоп представлял собой миниатюрный планшет, имплантированный в ладонь руки и плазму во всю стену. Он был соединён с глобольной информационной системой ВИМ, которая вобрала в себя все социальные сети, средства массовой информации, открытые источники сведений, и в просторечии именовалась как Большой Муравейник. Развёрнутая картинка давала более чёткое представление о происходящем за миллионы километров, но, к сожалению пользователя, транслировала изображение в трёх, максимум четырёх ракурсах. Планшетом же можно было манипулировать сколько угодно, меняя проекции и угол обзора. Это предоставляло удобство; академик расположился в витасиликоновом биометрическом кресле, откинувшись на спину, но рука всё равно затекала — как-никак, сто тридцать пять лет: не шутка!
Он вытянул из паза мундштук микробара и пробежался глазами по табло выбора напитка. Персик-папайя, тыква-арбуз, киви-ананас, черника-гонобобель… В результате он заказал специально синтезированный для него сок антоновских яблок, идентичный натуральному. Освещающая прохладная струя окатила слегка увядающий рот старика (регенерацию нёба и языка не проводили лет семь). Впрочем, какой же он — старик! Сил и бодрости, тьфу-тьфу, не занимать. По крайней мере, так ему представлялось, но как на самом деле — всё равно медики-геронтологи по-честному не скажут. А может, и сами толком не знают.
В распахнутое окно вливались упругие волны июньского, прогретого, но свежего воздуха. В купах платанов, вязов и грабов носились и отчаянно пересвистывались синицы, поползни и ополовники, коротко, пронзительно потенькивали дятлы, истошно верещали сойки, иногда с ближайшего луга раздавался деревянистый треск коростеля. Некоторые магнолии уже отцвели, другие широко распахивали крупнолепестковые цветки навстречу пчёлам, осам и неведомым жучкам, также участвовавшим в опылении. Небесный свод то и дело пронизывали стрелы геликоптеров, велодроны и аэротакси. Неожиданно внимание Барметьева было отвлечено лёгким характерным шелестом.
Астроном не без труда, покряхтывая, поднялся на ноги. Почти все суставы его давно были заменены на вольфрам-рениевые протезы, но, как видно, уже сами мышцы потеряли былую гибкость, а сухожилия — крепость. Спортом Барметьев уже почти не занимался, только по утрам тягал двухпудовую гирю и делал прокат на электророликах или ножном сегвее до метеостанции и обратно, но это что — всего двадцать километров!..
Он вышел на лоджию и с наслаждением вдохнул аромат буйного цветения. В листве кипела невидимая жизнь. Инсекты дрались, спаривались и пожирали друг друга. Птицы тоже не упускали возможности склевать вкусную и калорийную добычу. Академик вспомнил, как в середине XXI века Мировое Правительство пыталось переориентировать человечество на питание насекомыми, но благодаря усилиям евразийских учёных были доказаны вред и пагубность такой смены рациона, и от идеи решительно отказались, тем более, что успехи по производству биопластика привели к тому, что многие приготовленные из него блюда по вкусу превзошли естественный оригинал. Хотя находились ещё немногочисленные приверженцы старинной пищи — сторонники идеи древнеедения.
Тем временем шелестение усилилось, и перед глазами Барметьева возникла летучая доска (академику не нравилось официальное название — аэроборд, он по старинке пользовался русским именованием), на которой, молодцевато подбоченясь, стоял его единственный сын Парамон Водограев. Его львиная рыжекудрая грива растрепалась в полёте. Кое-где в ней копошились запутавшиеся золотистые осочки. После трагической гибели его матери Лилианы он взял фамилию той, вроде бы в честь неё, но отец подозревал, что сын просто не пожелал «примазываться» к громкому имени академика. Молодость всегда рифмуется с гордостью. Но это, разумеется, было его право и личный, продуманный выбор.
Доска зависла напротив лоджии. Сын, приветливо улыбаясь, помахал отцу, а потом не без грации соскочил на биовиниловые перила, услужливо расширившиеся навстречу его прыжку, хотя молодой человек легко спружинил бы и на твердокаменную поверхность. «Ох, уж эти мне умные вещи!» — подумал академик, которому не удавалось привыкнуть к тому, как предметы самоуверенно стараются предугадать все желания людей, хотя чаще всего это им удаётся.
Парамон легко спрыгнул на пол и обнял старика, прикоснувшись шеей к его седой кустистой бороде «веником» — академик не стеснялся своей старомодности и предпочитал носить растительность на лице в стиле русского учёного середины ХХ века Игоря Курчатова.
— Проходи, сынку! — Барметьев вроде бы ласково, но вместе с тем и чувствительно потрепал Парамона по шевелюре. У него были основания сердиться на сына: тот никак не желал сделать старика дедом, а тому так хотелось понянчиться с внуком или внучкой! Ведь отцу уже было за сто тридцать, а сын не раз заводил долгоиграющие и многосерийные романы, но жениться так и не удосужился — ему всё время было некогда или, как тот считал, незачем. Они прошли в релаксационный угол кабинета, опустились в кресла, тут же принявшие формы их седалищ. «Чресла в креслах», — подумал про себя Парамон, но промолчал: он знал, что отец — не любитель дешёвых каламбуров.
— Ну как, сеньор инженер, что теперь проектируем? — спросил астроном, и по его тону было ясно, что этот вопрос — не жест вежливости, а старик живо интересуется делами сына.
— Не проектируем. Уже воплощаем! Да я говорил тебе полгода назад, но ты же меня никогда не слушаешь. У тебя одни звёзды в голове!.. В отличие от Канта, звёздное небо для тебя, как я вижу, важнее, чем нравственный закон.
Старик обиженно засопел, и принял позу роденовского «Мыслителя», подперев рукой подбородок.
— Постой, отец, — Водограев живо поднялся на ноги. Он заметил, что отцовская рука немного вибрирует. Это был ещё не старческий тремор, но явное предвестье его. — Ты себя совсем не жалеешь! И советую прекратить эти игры с гирей. Надо давать отдых рукам! И ногам тоже. Понимаю, что запасы редких металлов в Солнечной системе достаточны, но запас жизненной силы ограничен.
Это были не пустые слова. Медицина давно установила, что пересадки органов можно проводить до бесконечности, но безвозвратно истаивает внутренняя энергия. Это и становится наиболее частой причиной смертей, хотя продолжительность жизни год от года неумолимо возрастает.
Он взял отца за запястье, ловко выщелкнул из ладони имплант телескопа и вставил на его место вынутый из кармашка батника успокаивающий и оздоровляющий релакс-массажёр. На лице старика расплылась улыбка умиротворения и блаженства, и трудно было сказать, что стало причиной этого удовольствия — действие новомодного прибора или же сознание того, насколько внимателен и заботлив его сын. Поздний ребёнок!
— Но продолжай, сынку! Ты так и не ответил на мой вопрос.
Он часто называл отпрыска в стиле гоголевского Тараса Бульбы, не задумываясь об источнике этого обращения в звательном падеже. Никого из малороссов в роду у них не было; правда, Барметьев в детстве успел ещё застать времена Большой украинской смуты, а уже в молодости внимательно следил за ходом освобождения страны от бандеровской напасти, когда из гущи народа явились два героя (их потом сравнивали с Мининым и Пожарским) — генерал Медведенко из Сумской области и писатель Коперчук с Подолья. Это они железной волей и уверенностью в победе подняли людское море на мягкое, бескровное, но мощное свержение антинародной власти. После этого Украина под наименованием Малороссии вошла в Евразийский Союз; Мариуполь, Харьков, Донбасс и Луганщина к тому времени уже были частью России.
