автордың кітабын онлайн тегін оқу  Мой старший брат Иешуа

Андрей Лазарчук

Андрей Лазарчук

Мой старший брат Иешуа

Весьма необычная книга прекрасного писателя Андрея Лазарчука. Очень сложно определить жанр этого произведения. Это не исторический роман в чистом смысле этого направления. Это не фантастика, не альтернативная история — хотя некоторые элементы этих жанров здесь присутствуют.

Лучше всего назвать её попыткой воссоздать ход знаменитых исторических событий — жизни и деяний Иешуа Машиаха (Помазанника), или Иисуса Христа по-гречески. Это не фантастика — это попытка воссоздать ход конкретных исторических событий через взгляд сводной младшей сестры Христа по прозвищу «Пчёлка». Роман написан на основе множества исторических источников — прежде всего на основе т. н. «Китирского кодекса», найденного заново совсем недавно (особенно в историческом смысле).

От автора

Роман написан на основе перевода так называемого «Китирского кодекса», сделанного профессором Анатолием Павловичем Серебровым, с разрешения переводчика и с единственным условием: избегать прямого цитирования. Это условие выполнено полностью.

Первоначально я намеревался внести в текст романа и биографию А. П., и историю поисков кодекса, и коллизию его утраты и компрометации. Однако после первых же десятков страниц от этой мысли пришлось отказаться, так как история эта выглядела слишком неправдоподобной. Поразмыслив, я решил отложить написание биографии А. П. Сереброва — включающей, разумеется, детективно-приключенческий сюжет, развивающейся вокруг «Китирского кодекса», — на какое-то время, лучше всего до тех пор, когда имя этого замечательного учёного будет возвращено в научный оборот.

Итак, при написании я имел на руках фотокопии самого кодекса, перевод кодекса на русский язык, около двухсот страниц комментариев А. П. к переводу и его предсмертное письмо ко мне, приводить которое я считаю излишним. Где находятся оригинал кодекса и его имитация сейчас и какие инструкции получили те люди, которые — я надеюсь — будут добиваться научной публикации, мне неизвестно.

 

Мои сердечные благодарности поэту и писателю Даниэлю Клугеру, который уже не в первый раз приходит мне на помощь, и Руслану Хазарзару, чей фундаментальный труд «Сын человеческий» помог мне сориентироваться во многих реалиях древности. Я настоятельно рекомендую эту книгу всем, желающим не только верить, но и знать.

И, конечно, отдельное спасибо Иосифу Флавию.

Ещё несколько слов от автора

Об именах и географических названиях. В рукописи они, как правило, приводятся в непривычном для нас виде, а именно: греческими буквами воспроизводится звучание имени либо названия; иногда бывает трудно понять, о чём или о ком идёт речь. Есть случаи, когда имя одного и того же человека в одном месте написано так, как оно звучит по-еврейски, в другом — как по-гречески, в третьем — скорее всего, по-арамейски. Я говорю «скорее всего» потому, что точной фонетики арамейского не знает никто. Если учесть, что кодекс написан на одном из диалектов лаконского (спартанского) языка, который в произношении отличался от общегреческого койне весьма значительно, то понятно, насколько тяжело было иногда разобраться, кто или что имеется в виду.

Я постарался везде, где это не мешает восприятию, это непривычное написание сохранить. С другой стороны, в зависимости от контекста пришлось применять наряду с арамейской и еврейскую форму имён, и греческую, и привычную нам орфографию, принятую в русском синодальном переводе Библии (например, Элишбет — Элишева — Элисбет — Елисавета; Иешуа — Йешуа — Иэсус — Иисус). В описываемое время точно так же применялись различные формы одного и того же имени: еврейская космополитичная знать говорила по-гречески и называла детей греческими именами (совершеннейший аналог России девятнадцатого века, только вместо греческого был французский), простые горожане и крестьяне говорили на арамейском и использовали арамейские формы имён и названий, священнослужители — древнееврейские. Римляне же всех именовали на свой латинский манер; грамотные люди их понимали.

В рукописи есть персонажи, которые именуются попеременно то на греческий, то на арамейский манер. Дабы избежать лишней путаницы, я оставил им только по одному имени.

Хасмонейская династия, Хасмонеи, в рукописи именуются только Маккавеи и Маккаби (есть оба варианта написания). Причина этого мне неизвестна, но я решил так и оставить.

Еврейский календарь, как я понял, использовался прежде всего для определения религиозных праздников, а сирийско-македонский — в повседневном обиходе.

Сирийско-македонский календарь

диос — ноябрь

апеллай — декабрь

аудинай — январь

перитий — февраль

дистр — март

ксантик — апрель

артемисий — май

дасий — июнь

панем — июль

лаос — август

гарпей — сентябрь

иперберетай — октябрь

Еврейский календарь

В Библии встречаются только семь пришедших из Бабилонии названий месяцев еврейского календаря: нисан (приходится обычно на март — апрель), сиван (май — июнь), элул (август — сентябрь), кислев (ноябрь — декабрь), тевет (декабрь — январь), шват (январь — февраль) и адар (февраль — март). Названия остальных месяцев — ияр (апрель — май), таммуз (июнь — июль), ав (июль — август), тишрей (сентябрь — октябрь) и мархешван, или хешван (октябрь — ноябрь), — иногда с обозначением их порядковым числительным, появляются наряду с уже перечисленными только в рукописях первого века до н. э. — первого века н. э., в частности в свитках Кумрана.

Сутки делились на 24 часа, а час — на 1080 долей. Начало суток считалось с конца заката, когда край солнца исчезал за горизонтом.

То есть когда в тексте упоминается праздник, называется еврейский месяц, а когда рядовая дата — македонский. Римский счёт месяцев и лет в рукописи не встречался ни разу.

Довольно часто даты событий, приводимые в рукописи, отличаются от тех, которые имеются у Иосифа Флавия. Разница невелика и составляет один-два года в ту или другую сторону. Я сохранил датировку, которая дана в рукописи («от воцарения Шимона Маккаби», т. е. от 142 г. до н. э.) и решил больше доверять датам, приведённым там, нежели Флавию — тем более что Флавий довольно своеобразно использовал летосчисление «от первой Олимпиады», называя месяц, но не называя год (скажем, «в мае такой-то Олимпиады» вместо «в мае первого-второго-третьего-четвёртого года такой-то Олимпиады»).

Климат в Средиземноморье в те времена заметно отличался от нынешнего: температуры были ниже, дожди шли чаще. Видимо, сказывалось то, что Сахара имела площадь в несколько раз меньшую, чем сейчас. Благодаря этому земледелие повсюду было неполивным, и пшеницы и ячменя собирали по два, а во многих местах и по три урожая. Впрочем, именно в описываемое время климат начал довольно резко меняться к худшему: начинались те подвижки, которые вскоре привели к Великому переселению народов.

 

Собственно, это всё, чем я хотел бы предварить книгу. Благодарю за внимание.

Глава первая

Одарил или наказал меня Господь тем, что каждое утро я просыпаюсь двенадцатилетней девочкой, а каждый вечер умираю старухой, забывшей счёт своих лет? Наверное, всё же одарил в милости своей, потому что я ведь и есть на самом деле старуха, что забыла счёт прожитых лет. А видеть встающее солнце и петь, встречая его — дано не всякой старухе, и даже самой счастливой из старух.

Я пережила уже всех, кто был со мной тогда, и своих детей, и детей моих близких. Кто-то шепчется за спиной, что я проклята на вечную жизнь и что я не одна такая… Чем дольше жизнь, тем больше слёз и потерь, а из радостей — только память.

И ещё вот эта одна: я могу видеть по утрам солнце, и я могу петь.

Потом и солнце заволакивает волнистой мглой, и лишь по краям этой мглы, этого косматого пятна цвета зимнего моря остаётся что-то живое. Впервые мне вот так загородило взор, когда храмовые стражники приволокли меня на гору и велели опознать в распростёртом на камнях убитом человеке моего брата, а я смотрела — и не могла понять, что такое происходит со мной. Куда бы я ни обращала взгляд, пылающая лиловым пламенем ладонь с короткими загнутыми когтистыми пальцами не давала мне увидеть ничего из того, что должно было быть передо мной…

Толпа вопила и требовала, а я молчала. Потом они бросились.

Говорят, меня спасли римские солдаты[1], но этого я уже не помню совсем. Когда я очнулась, то подумала, что идёт какой-то весёлый праздник. Я слышала радостные песнопения. На самом деле было тихо и страшно. У меня выпали все волосы, а кожа легко собиралась в обширные тонкие складки. Без сознания я пролежала почти два месяца. Никто не верил, что я выжила, и говорили, что восстала из мёртвых и что это не чудо, а чёрное злое волшебство.

С тех пор я так и осталась тонкой, как лучина, волосы на мне не росли нигде, а видела я лишь то, что творилось сбоку от меня, и ничего, что творилось впереди.

Дети мои боялись меня и с трудом сдерживали крик, когда мама побуждала их войти в комнаты, занимаемые мною. Потом мама плакала. Она думала, что я не слышу. Но я всё слышала.

 

Мы снова жили в нашем старом доме в Еммаусе[2]. Я боялась, что дом развалится — так скрипели, трещали и пьяными голосами пели половицы и балки. Но дом выдержал, он выстоял до той ночи, когда и нам пришлось бежать от убийц. Я уже могла ходить и что-то нести.

Я росла в этом доме — с восьми лет и до одиннадцати. Тогда он был огромен.

Дом был огромен, а свет светел. Он пронизывал дом косыми лучами. Отец был велик и добр. Руки его пахли смолой многих деревьев. От мамы пахло молоком. На руках она всё время держала маленького Зекхарью, а он плакал. Потом он перестал плакать, а плакали все вокруг, и я плакала тоже.

Тётя Элишбет была выше мамы, а волосы её, тёплые и волнистые, светились, выбиваясь из-под траурной головной повязки. Волосы у мамы были тёмные, очень длинные, она подбирала их гребнем. Но всё равно мама и тётя были очень похожи, и все говорили, что они похожи как родные сёстры, старшая и младшая, а не как тётка и племянница. У тёти Элишбет был сын Иоханан, а мужа её велел убить безумный царь Ирод, мучимый духами зла; духи же смогли войти в него потому, что он втайне поклонялся нечестивому богу и хотел заставить всех нас поклоняться ему. В честь убитого мужа тёти Элишбет родители и назвали моего брата. Таков обычай. Но брат тоже умер.

И тогда мы остались вдвоём с Иешуа.

Иешуа — мой старший брат. Он старше меня на два года. Иоханан ещё старше, чем мой брат, но мне с ним легче и проще. Жалко, что тётя Элишбет живёт далеко, и они могут бывать у нас нечасто.

Я много раз слышала, что где-то на небесах Иешуа и Иоханана перепутали родителями, отдали не тем. Потому что Иешуа светлоглазый и светловолосый, как тётя Элишбет, и светловолосым был её убитый муж, а Иоханан смуглый, черноглазый, и волосы у него почти чёрные и торчат во все стороны, а наша с Иешуа мама темноволосая, глаза у неё карие, а на лице много веснушек, поэтому даже во дворе дома и в саду она прикрывает лицо, как женщины кенитов, а если она не будет прикрывать, то лицо станет совсем чёрным. А у отца волосы седые и лицо всегда загорелое, потому что он часто ездит в Сирию, а потом из Сирии с караванами. Там он выбирает лес и привозит сюда, чтобы строить дома. Поэтому у нас большой просторный дом с густым садом и много слуг и рабов. Глаза отца прячутся под густыми седыми бровями и сидят очень глубоко, и совсем нельзя рассмотреть, какого они цвета. А когда я спросила его, может ли так быть, что Иешуа отдали не тем родителям, он вздохнул и сказал, что да, наверняка не тем.

Детство — это когда ты можешь задавать любые вопросы без тени страха.

Здесь, в Еммаусе, у мамы родились Иосиф и Яаков. А ещё позже — мне исполнилось одиннадцать лет, и мы уже жили в Кане — Шимон и Иегуда.

Последней родилась сестра Элишбет. Её тоже назвали по недавно умершей. Отец наконец-то смог баловать детей столько, сколько хотел — и её, и внуков. Жаль, это счастье длилось не так долго. Страшная болезнь поразила его кости. Острые осколки, похожие на иглы рыб, выходили через множество язв. Я сидела с ним рядом, держала за руку и меняла мокрые тряпки на ногах. День и ночь. И снова день, и снова ночь.

Он многое рассказал мне тогда. Многое, но не всё. Может быть, потому, что всего он и сам не знал.

 

Я уже не могу отделить в моей памяти воспоминания собственные и рассказы других людей; узнанное мною наверное и то, о чём я догадалась из намёков и умолчаний. Я не была во многих городах, о которых буду рассказывать, и не видела тех знаменитых и славных, от которых нам нет покоя; да и самою возможность видеть я потеряла весьма рано. Какая разница? Всё это живёт во мне, и я просто не хочу, чтобы оно умерло вместе со мной. Оно слишком горячо. Оно до сих пор слишком горячо и слишком болит.

Глава вторая

Отец мой, Иосиф, богатый лесоторговец, овдовел на пятом десятке лет. Моровое поветрие в одну зиму унесло его сына Иешуа, беременную сноху Эглу, дочь Алдаму и жену Рахель. Все они умерли у него на руках, хотя он молил Всевышнего забрать лучше его и оставить их жить на земле, но Всевышний либо не услышал — много таких молитв долетало до него той зимой, — либо считал, что Иосиф ещё будет нужен Ему здесь, внизу.

Говорили, что прежде Иосиф был суров и вспыльчив. Теперь это стал совсем другой человек: кроткий, добрый и богобоязненный. Он роздал многое из своего имущества и земель, купил мужей двум самым расторопным рабыням, обильно жертвовал Храму. Он говорил, что начинал жизнь простым бродячим плотником — и простым бродячим плотником он её закончит. Может быть, он действительно избавился бы от всего своего имущества, но вмешалась тётя Элишбет со своим мужем Зекхарьей, старшим священнослужителем Храма. Зекхарья, добродетельный саддукей, сумел убедить Иосифа, что праведно приобретённым богатством человек только славит Бога, а тётя Элишбет взяла в свои руки устройство его жизни.

 

У неё была племянница, дочь её двоюродной сестры, по имени Мирьям, в пять лет оставшаяся без матери и отданная отцом, Иоакимом, владельцем тучных стад из богатой деревни Кохба, на воспитание в Храм, на Женский двор. Иоаким был щедрый жертвователь, и род его принадлежал к знати колена Левитова, и что заставило его отказаться от взращения дочери дома, не знает никто. Впрочем, может быть, им двигала только забота о ней, потому что девушки, выросшие при Храме, всегда находили себе в женихи священников, или наследников царских родов, или других достойных.

Мама очень не любила вспоминать проведённые на Женском дворе годы, а когда я однажды по глупости попыталась настаивать, она побила меня по щекам. Я вся в слезах и в страшной обиде стояла и не знала, как мне теперь жить и видит ли эту несправедливость Предвечный, она обняла меня, заплакала вместе со мною и прошептала: «Вот я и рассказала тебе всё».

На пятый год её жизни при Храме пришло известие о смерти Иоакима. Тогда ей сказали, что он просто умер. Потом до неё дошли слухи, что отца убили разбойники. И только когда она уже была обручена с Иосифом, моим отцом, дядя Зекхарья под большим секретом рассказал, что Иоаким был замешан в заговоре против царя Ирода — и, когда его и двух других заговорщиков попытались схватить, они заперлись в доме и зарезали друг друга ножами, чтобы не попасть живыми в руки палачей.

Возможно, это был так называемый заговор Александра и Аристобула, сыновей Ирода от Мариамны, последних из рода Маккаби; заговор этот якобы длился несколько лет и провалился только из-за трусости царевичей, которые за неё и поплатились в конце концов сами. Но это мог быть и другой заговор, реальный, случившийся в близкое к тому время. Слишком много людей хотели убить царя-вероотступника, и уже слишком многих хотел убить он сам.

Потом мне с разных сторон рассказывали, что заговор мариамнитов с самого начала плёлся под постоянным контролем потаённых людей Ирода и потому был раскрыт удивительно вовремя. Вместе с сыновьями Ирода казнь или тайную смерть приняли больше ста мужей только в Ерушалайме; сколько же погибло всего людей, не знает никто. Для Ирода — так считали почти все — это был всего лишь повод расправиться с теми, кто его ненавидел, сломить сопротивление как саддукеев, так и фарисеев — и позволить язычникам вновь строить свои храмы и капища в стенах Иерушалайма. Ради этого-де он не пощадил и родных сыновей…

Я уверена, всё было иначе. Значительно проще — и, наверное, страшнее. Но об этом в своё время.

Итак, когда смерть пришла за Иоакимом, пожертвования от него Храму прекратились — что не удивительно. Не без помощи Зекхарьи Мирьям оставили при Женском дворе, но теперь она должна была жить вне Храма, а лишь приходить днём и учиться — учиться послушанию и рукоделию, манерам и танцам, умению управляться на кухне и содержать дом в порядке и законе. Это было маленькое счастье, выросшее из большого несчастья: теперь маме не нужно было оставаться в постылых спальнях, а можно было выйти из ворот, пройти по мосту, потом два квартала налево — и вот уже дом Элишьи, троюродной её сестрицы, другой племянницы тёти Элишбет. Не имевшая своих детей Элишья, которой в ту пору минуло двадцать лет и муж которой, именем Йоэль, служил в войске царя и был мастером колесниц, а потому дома появлялся редко и ненадолго, только рада была этой нечаянной обузе. Они устраивали весёлые шумные игры, иной раз вовлекая в них служанок, и помногу разговаривали как равные сердечные подруги перед тем, как уснуть.

Тётя Элишбет всякий раз, как приезжала в Иерушалайм, навещала племянниц. Удивительно ли, что разговоры всегда так или иначе сводились к ничем не заслуженной бездетности и тёти, и племянницы; и обе они убеждали маму, что у той обязательно всё будет в порядке, потому что Господь милостив к невинным.

(Будто бы они сами были в чём-то виноваты!)

А потом шло обсуждение самых нечестивых и языческих способов зачать и отяжелеть…

Так прошло несколько лет. Маме исполнилось четырнадцать, и это был предпоследний год её обучения. Тогда-то и произошло несчастье с Иосифом, и тётя Элишбет взяла в свои руки устройство его новой жизни.

Даже Элишья пришла в ужас и содрогание от идеи тёти: всё-таки Иосиф был почти старик, а Мирьям только-только выходила из поры детства; она была ещё и миниатюрной, а потому выглядела младше своих лет. Но время показало, что тётя Элишбет была мудра и проницательна, и лучше всех на свете разбиралась в людях: все составленные ею пары жили счастливо, а мои родители оказались самой верной, самой любящей и самой счастливой парой из всех тех. Не было на свете никого, кто мог бы сравниться с ними в гармонии, мудрой уступчивости и взаимной поддержке; и что было для одного, то же было и для другого. Двадцать два года они прожили вместе, и только малость этого срока омрачила их жизнь; только это.

Глава третья

Хотя Мирьям и была единственной наследницей своего когда-то богатого отца, оказалось, что приданное её не слишком велико. Как разузнал Зекхарья и нанятые им судейские служки, большую часть своего достояния Иоаким либо продал, либо заложил незадолго до смерти; куда делись вырученные деньги, можно было только догадываться. Один из его домов сгорел, а другой забрали как имущество преступника, и поделать с этим хоть что-то не было никакой возможности. Оставались не очень большие, но плодоносные виноградники в Галилее и старый дом при них; там жила семья арамеев-арендаторов, бежавшая от кого-то из самой Рас-Шамры на юг; Иоаким назначил им очень скромную плату в пятьсот динариев в год — меньше, чем оплата двух простых работников, — и они вносили её охотно и предупредительно; по оценке, дом и виноградники стоили четыре тысячи драхм, и арендаторы готовы были в любой час внести эту сумму. Помимо этого, людям Зекхарьи удалось выручить две тысячи динариев по старым долговым запискам Иоакима, а потом выяснить и доказать в суде, что нечестные пастухи присвоили себе его овец; это принесло ещё почти столько же. За вычетом доли, полученной наёмными служками, приданное Мирьям составило шесть с половиной тысяч драхм — то есть меньше двенадцатой части того, чем когда-то владел Иоаким[3].

Но вряд ли это хоть сколько-нибудь интересовало Иосифа. Он попал под очарование Мирьям, и весь прочий мир утратил для него интерес, музыку и цвет.

Они обручились в двенадцатый день священного праздничного месяца Тишри, после Дня очищения и накануне весёлого шумного праздника Кущей; саму же свадьбу назначили на весну, на месяц Нисан, на один из благоприятных дней по завершении Пасхи и Праздника Опресноков. Вот уже Иосиф в радости начал приглашать гостей…

Увы: начались тайные, но грозные события, в которые по воле судьбы оказались ввергнуты и мои родители.

 

Что бы ни говорили люди и что бы в сердцах ни сказала и я, а Ирод был поистине великим царём — пока не пришло к нему старческое безумие. Да и то сказать: а действительно ли старческое безумие это было? Немного позже я поделюсь своими сомнениями…

Царство его простиралось шире царства Соломонова, и Храм, воздвигнутый им, затмевал Храм Соломона — тот, что был чудом света, описанным в книгах. Доблестью своей Ирод сыскал расположение римских военачальников, и сам Гай Юлий Кесарь называл его своим другом. Благодаря этому народ наш почти миновали разрушительные войны, ведомые римлянами на границах Империи; а плата за мир и покой составляла мизерный динарий в год — ровно столько, сколько положено было платить за день работы наёмному жнецу или сборщику винограда. При жизни Ирода его не раз попрекали этим динарием — а когда он умер, знатные фарисеи, шесть тысяч человек, на священном собрании постановили считать время его правления золотым. Задним умом оказались крепки фарисеи…

Нет, я несправедлива к ним. Они просто имели смелость высказать то, что думали многие другие. Думали — однако кротко молчали.

Чем же отвратил от себя Ирод евреев? Да только тем, что не гнал язычников, посещал их храмы и капища — и даже восседал на почётных местах на чудовищных и бесстыдных многодневных игрищах, устраиваемых греками в честь их ложных олимпийских божков. Этого ему не простили, припомнив, а то и придумав и арабское происхождение, и подлый — едва ли не рабский — род, и содомские похоти в молодости: из-за них он якобы и отлучил от себя первую жену, Дору, мать Антипатра, и благодаря им же получил из рук своего любовника, римского полководца Антония, трон Иудеи, ещё тёплый от крови царя Антигона Маккаби. И много другого говорили про него и при жизни его, и после смерти. Злость людская всегда проточит себе путь, как вода, без дела стоящая за дамбой…

Есть ли правда в сказанном? Я не знаю. И никто не знает. Ложь и правда неразличимы ни на взгляд, ни на ощупь, и только долго прислушиваясь в темноте, можно понять, что звучат они чуть-чуть по-разному. И я думаю, что если бы можно было легко отличать правду от лжи, род людской иссяк бы задолго до потопа. Ложь подобна той тине и грязи, в которой ленивые рыбы, обитающие в прудах, переживают засуху страшной опаляющей истины.

 

Мирьям после обручения с Иосифом и ухода из Женского двора несколько месяцев жила в просторном поместье Зекхарьи под Ем-Риммоном, совсем маленьким городком между Хевроном и Бершебой, в двух днях пути от Иерушалайма. Согласно закону, она уже находилась на попечении будущего мужа и даже могла жить под его кровом, но тётя Элишбет не торопилась отпускать её от себя, обучая мудрости и терпению.

Однажды всё кончилось. Это было так: поздним вечером, слушая шум ветра и дождя в ветвях сикомор — с трёх сторон могучие деревья окружали дом, закрывая его в знойные месяцы от палящих лучей, — тётя Элишбет и Мирьям при трёх светильниках, разложив Книгу, беседовали о старине.

Надо сказать, что тётя Элишбет была учёная женщина, умевшая читать и на арамейском, и на языке священных книг, и на греческом, и на арабском, и на египетском, и на латинском; Мирьям, постигшая грамоту только арамейского и греческого, восхищалась ею.

— Тётя, — спросила она, задумавшись, — мне странно: почему даже нас, посвящённых Всевышнему девственниц, не учили читать по написанному в книгах, а только велели запоминать слова, сути которых мы не знали? Они были так похожи на обычные, но если их услышать один раз, то невозможно понять. Мы повторяли и повторяли их, пока голова не начинала кружиться, а в сердце проникал страх, и чудился страшный смысл, который вот-вот — и будет постигнут, вот порвётся завеса, и я всё увижу и всё-всё узнаю, но обязательно что-то случалось, что-то плохое, как будто я уставала и разжимала руки, и падала куда-то, и поэтому не понимала ничего. Разве нельзя учить священному языку так, как учат римской речи? Ведь было же иначе в старину: когда в царствование Иосии, сына Хаммона из рода Давидова, первосвященник Халкья нашёл в Божием доме старинную книгу, слова из которой вызывали ужас и у него, и у писца Шафана, и у самого царя Иосии, который услышал их и разорвал на себе одежды, — так вот чтобы понять написанное, они отдали книгу женщине, пророчице Хулде, и только она смогла прочесть её и перетолковать, и предсказать гибель Иерушалайму за то, что жители его отвергли Бога единого и кадят другим богам. То есть женщина знала тайные священные языки, которые были запретны для мужчин — почему же иначе сейчас?

Тётя Элишбет посмотрела задумчиво.

— Тебе приходят в голову опасные мысли, девочка моя, — сказала она. — Не стоит делиться ими ни с кем больше. Хулда — знаешь, кто была эта пророчица? Бывшая жрица храма Аштарет, что во времена Хаммона стоял у подножия Масличной горы. Иосия разрушил этот храм, чем заслужил любовь почитавших Яхве. Жриц же — кого прогнали, кого продали замуж. Хулде повезло, муж её, Шломо, хоть был хром и изъеден оспой, оказался человеком добрым и незлобивым, а заодно и в меру способностей учёным; дед его был хранителем одежд великого царя Давида; муж этот позволял Хулде читать и египетские, и ассирийские, и персидские книги, а также книги народов, о которых иссякла память… И ещё, девочка моя: никто ведь не знает на самом деле, что было написано в той книге, которую не мог понять ни один мудрец, и все лишь впадали в ужас при чтении её. Хулда сказала лишь то, что от неё хотели услышать: Иерушалайм-де падёт в прах из-за воскурений ложным богам… А что там было написано, я не знаю, и не знает никто.

— Ты думаешь, именно поэтому женщинам так неохотно позволяют учиться ремеслу чтения? Что многие из тех, древних, знали недоступное мужчинам?

— Старая память — самая страшная память, девочка. Никто уже не вспомнит, из чего взялся запрет, но сам запрет от этого становится только крепче. Мощь и беспрекословность заслоняют собой бессмысленность. Страшно лишь то, чего ты не видишь и не можешь понять.

Дождь и ветер в ответ на эти слова усилились, и вдруг словно ветка часто-часто заколотила в ставни из сосновых досок. На ставнях вырезаны были знаки, запрещающие злобному ангелу Паху, князю собак, и ночным демонам окрестных холмов заглядывать в окна и тревожить людей, — но женщины вздрогнули и разом посмотрели в ту сторону. И тут же погасли два светильника из трёх.

Тётя Элишбет тронула колоколец, и появился хромой сторож Мафнай с копьём в руке.

— Сходи посмотри, кто там под окном, — сказала тётя.

Мафнай молча кивнул, исчез — и через несколько долей вернулся.

— Госпожа. Там чужестранец, но он назвал твоё имя.

— А своё?

— Его зовут Оронт.

— Оронт? — воскликнула тётя Элишбет. — Оронт? Зови же его — и дай ему тёплое платье переодеться!

Вскоре вошёл, кутаясь в пушистый синий шерстяной плащ, мужчина невысокий, но статный, с блестящими глазами цвета старого янтаря. Гладкие щёки и подбородок выдавали в нём перса.

— Госпожа! — он поклонился. — Госпожа! — повернулся к Мирьям и поклонился ещё ниже.

— Что-то стряслось, Оронт? — спросила тётя Элишбет. — Мой муж знает, что ты здесь?

— Он позволил и приказал мне приехать, госпожа. И да — стряслось.

— Я пойду в свои комнаты, — сказала Мирьям.

— Хорошо, — сказала тётя. — Я тебя позову, если будет нужно.

— Не уходи, госпожа Мирьям, — сказал ночной гость. — Тебе тоже доверена эта тайна.

— Какая? — спросила мама. — И кем?

— Мной, — сказал Оронт.

 

Придётся специально рассказать об Оронте, иначе будет непонятно.

Понтий Пилат, римский префект Иудеи, приказал задушить его в тюрьме почти в те же дни, когда по приказу Ирода Антипы был убит Иоханан Очищающий; а появился Оронт при дворе Ирода Великого за два года до того, как царь взял в жёны мать Антипы, Мальфису. Молодой перс пришёл наниматься помощником дворцового садовника, но очень скоро стал главным садовником царя и его любимцем. Всё росло и цвело в его руках, подчинялось воле и желаниям, по слову Оронта распускались цветы и начинали петь птицы, и даже бесплодные деревья начинали плодоносить. Но не только эти умения увлекли Ирода, а ещё и запретные искусства волшебства и предсказания будущего, которыми новый садовник владел в совершенстве; великий же царь пока ещё тайно, но благоволил гадальщикам и астрологам и часто поступал согласно их советам.

Но в конце жизни Ирод, на своё несчастье, отвернулся от Оронта…

Я помню его. Мне было три года, но я его очень хорошо запомнила. Я сидела у отца на коленях и смотрела на незнакомца с тёмным узким лицом и странными глазами, таких я не видела больше ни у кого, а потом я сползла под стол и споткнулась о тяжёлый кожаный мешок. Я споткнулась, мешок упал на бок и раскрылся, и из него покатились серебряные и латунные монеты. Их было много.

Оронт приезжал едва ли не каждый год, и каждый раз после его приезда мы собирали свой лёгкий скарб и перебирались в другой город, и наконец — мне исполнилось восемь лет — оказались в Александрии, шумной, прекрасной и величественной, а оттуда по морю отправились в Иоппию, а из Иоппии — в Еммаус. Это было возвращение домой.

Жестокий правитель Архелай накануне истощил терпение императора Августа и лишился почестей и государства. Нам ничто не угрожало…

Так казалось не только родителям, но и Оронту. Даже прорицатели ошибаются, когда речь идёт о властителях.

Через несколько лет по совету Оронта мы уже большой семьёй — на свет появились Иосиф и Яаков — переехали в Галилею и записались галилеянами. Там, в нашем доме в Кпар-Нахуме, я и видела Оронта последний раз. Иешуа ушёл тогда с ним — чтобы вернуться только через семь лет…

Оронта казнили как парфянского шпиона. Судьи придумали это, чтобы извратить его роль в событиях, раскручивающихся вокруг Иоханана и Иешуа — и тем самым извратить сами события. Но я уверена, что камень, брошенный в темноте через плечо наугад, таки да, разбил драгоценный светильник. Как ни крути, а Оронт действительно был парфянским шпионом. Но не тем шпионом, который разузнаёт о числе колесниц и лошадей в войске и пересылает тайные записки своим командирам, — а тем, который медленно и постепенно меняет склонности и предпочтения царей и первосвященников, рассыпает и собирает царства, начинает и заканчивает войны…

Я почти знаю это. Отец говорил голосом, пустым от боли, а я вытирала пот с его лба, щёк и шеи и думала: как же так, ведь ты такой умный и такой хороший, а он даже ничего не скрывал и не прятал, и вы столько раз встречались и беседовали обо всём на свете, и ты так ничего и не заподозрил? Отец верил, что Оронт — тайный и доверенный слуга великого царя, и всё. А я уже тогда знала, видела ясно, что — нет, не только.

Потом были тому и другие подтверждения.

…Вот этот человек и постучался холодным дождливым зимним вечером в ставень окна.

Глава четвёртая

— А теперь, — сказала Оронт, — позволь мне, госпожа, привести сюда ту, ради которой я и позволил себе разрушить твой мир и покой.

Тётя Элишбет молча кивнула. Оронт вышел и тут же вернулся.

— Отошли слуг, госпожа, — сказал Оронт.

— Конечно, — сказала тётя. Она потянулась к колокольцу: — Мафнай! Позови служанок, сядьте в задней комнате и пойте песни. Пойте громко. Ты понял меня, Мафнай?

Сторож поклонился и исчез.

Мама ещё не понимала ничего.

— Кто этот человек? — спросила мама. — Мне страшно.

— Мне тоже, — сказала тётя Элишбет.

Они обнялись, и мама вдруг заплакала.

— Желания могут сбываться совсем не так, как мы думаем, — сказала тётя. — Никогда ничего не проси у незнакомых богов.

— Тётя! — в ужасе воскликнула Мирьям, отстраняясь.

— Я шучу, — сказала тётя. — Мне страшно сейчас, поэтому я шучу. Я и не так буду шутить… когда будет ещё страшнее. К этому человеку, Оронту, я ходила узнать, будет ли у нас с Зекхарьей дитя. И Оронт, глядя в чёрную воду, сказал, что я рожу, когда уста моего мужа запечатает страх, и он не сможет вознести молитву. Кажется, настаёт этот день…

— Но тётя! Ведь чрево твоё порожнее!

— Бывает всякое, — сказала мудрая тётя Элишбет.

Вскоре вернулся Оронт, почти неся кого-то, с головы до ног закутанного в синий сирийский плащ без кистей. Вода стекала с плаща…

Когда сняли плащ, под ним обнаружилась крошечная серая от холода женщина с огромными испуганными зелёными глазами. Она из последних сил держалась на ногах, придерживая руками торчащий вперёд живот; мокрый виссон облегал его, и выступал пупок, похожий на инжирную ягоду.

— Пусть имя ей будет Дебора, — сказал Оронт. — И пусть никто не видит её в вашем доме. А со служанками я поговорю сейчас.

Он поговорил со служанками, и ни одна не проболталась. А я, ещё не родившаяся и даже не зачатая, получила своё имя.

И знаете что? Оно мне нравится.

 

Теперь нужно немного рассказать о царской семье. Ирод, сын Антипатра, арабского царя без царства (что давало повод злым языкам называть его чуть ли не беглым рабом; что делать: у евреев потому так много демонов зависти и злословия, что существует очень много разных слов для обозначения оттенков этих чувств), и Кипры, жены из знатного арабского рода, стал царём иудейским во многом благодаря случаю. Антипатр оказал настолько значимую помощь первосвященнику и царю Иудеи Гиркану Второму в борьбе с его братом, узурпатором Аристобулом (который вообще-то просто-напросто избрал себе не тех покровителей: Парфию, а не Рим), что вскоре стал умным и сильным фактическим правителем при слабом мягкосердечном государе. Антипатр назначил своих сыновей, Фасаэля и Ирода, начальниками провинций: Иудеи и Галилеи. Ироду было тогда пятнадцать лет отроду; он был необыкновенно красив, статен, с лицом выразительным и умным, с глазами редкого зеленого цвета и пшеничными вьющимися кудрями, как у Самсона; в шестнадцать он женился на Доре, или, как её звали на греческий манер, Дорис, и спустя положенный срок на свет появился первенец Ирода, названный в честь деда Антипатром. Дора была из бедного, но знатного рода, берущего своё начало от Халева, одного из военачальников Иехошуа бен-Нуна, или по-гречески Иисуса Навина; прапрадед её бежал от Маккаби из Вифлеема в Хеврон, который в те времена был главным городом арабского Эдома; еврейская община в Эдоме была велика, но не все на чужбине сумели соблюсти истинную веру, а многие даже ели свинину — поэтому легко понять, что в семье Гиркана к Доре относились почти презрительно, называя в глаза простолюдинкой и вероотступницей, — хотя и то, и другое было ложью, продиктованной тайной завистью: ведь царский род Маккаби ни древностью, ни знатностью не отличался; они-то как раз и были самыми что ни на есть простолюдинами на царстве.

Как это нередко случается, после родов Дору отвратило от мужчин; долгое время она просто не допускала Ирода на своё ложе, а потом нашла утешение с рабыней Авихаиль. Может быть, это и подвигло самого Ирода к содомским утехам? Не знаю. Но то, что это ожесточило его сердце и заставило искать смерти, — наверняка.

Галилея в те времена была поистине разбойничьим краем, и Ироду понадобилось потратить семь лет времени и пролить семь рек крови, прежде чем и последняя вдовица из Гишалы заимела возможность беспечно пройти весь путь до Иерушалайма, чтобы принести свою лепту в Храм и, как заповедано, съесть Пасху в стенах великого города. Тысячу раз молодого правителя могли поразить в схватках, и сотни раз к нему подсылали убийц с кинжалами или ядом, но он был словно заговорён; и об этом роптали. Наконец, враги его попытались расправиться с ним на высшем совете, санхедрине, который на греческий манер произносится «синедрион». Дело в том, что разбойники те были не просто разбойники, а шахиты, воины за веру, то есть как бы продолжатели дела всех Маккаби и духовные наследники Александра Янная, огнём и мечом расширившего иудейские земли и опустошившего языческие города; эти люди — может, на словах, а может, и на деле — стремились к независимости и к свободе от Рима, а также к дальнейшим завоеваниям окрестных земель; и многие богатые и знатные галилеяне (живущие в основном в Иерушалайме) сочувствовали им и поддерживали их оружием, деньгами и влиянием. Особенно лютовал некий Хизкийяху, якобы внучатый племянник Янная. Однажды после особо жестокого набега разбойников Хизкийяху на приграничные сирийские земли Ирод разорил разбойничьи деревни, а самого Хизкийяху и ещё сто сорок человек из его шайки захватил, отвёз в Сирию и там казнил на свежих пепелищах при огромном стечении народа, восхищённого такой простой и даже примитивной, животной справедливостью, — так что стоит ли удивляться, что по возвращении домой Ирода ждало приглашение на суд? — родственники казнённых обвинили его в нарушении множества законов; правду сказать, так оно и было: Ирод искренне не понимал, как писанный закон может быть выше природной справедливости.

Об этом суде было много толков, но что интересно: никто не знает точно, чем он закончился и был ли даже произнесён приговор. Одни говорят одно, другие другое. Известно только, что Ирод передал Галилею своему старшему брату Фасаэлю, правившему до этого Иерушалаймом и его ближайшими окрестностями, а сам отправился дальше, в Дамаск. Я думаю, в этой истории проявилось всё слабодушие Гиркана: он не осмелился ни осудить преступившего закон Ирода, вызвав тем самым возмущение галилеян, ни возвеличить героя — да, возмутив бы при этом ту часть знати, что покровительствовала разбойникам; нет, Гиркан пошёл трусливым путём, и этот путь в конце концов привёл его самого к такому позорному концу, что и рассказывать об этом не хочется…

Ирод со всем семейством и многими приближёнными прибыл в Дамаск[4], где в то время находилась военная ставка Секста Юлия Кесаря, наместника Сирии и дяди самого Гая Юлия, и предстал перед ним. Секст осыпал Ирода милостями и, в знак признания заслуг его перед Империей, поручил ему в управление маленькую, но чрезвычайно важную в военном смысле Гауланиту — и богатую, полную неги Самарию; область, разумеется, а не город; город так и лежал в полуразвалинах, и если там жила тысяча человек, то это много. Самария, как известно, хоть формально и вошла в состав Иудейского царства, созданного Александром Яннаем, но по сути своей оставалась греческой страной, управлявшейся выборными людьми; и все жители Самарии поклонялись греческим богам. После, когда пришли римляне, Самария, клином входящая между Иудеей и Галилеей, стала считаться частью римской провинции Сирия. О нравах и обычаях самаритян[5] волнами расходились жуткие слухи.

Итак, Дора поселилась в вечно праздничной и праздной Самарии, в купеческом городе Нарбате; Ирод жил в маленькой приозёрной Бет-Шеде, которая была если уж не рыбацкой деревушкой, то никак не городом. Впрочем, во дворце своём он проводил куда меньше времени, чем в полевых шатрах…

(Злые языки говорили, что в шатрах ему проще устраивать оргии с мальчиками и рабами — и с верблюдами, добавляли самые злые. Возможно, так оно и было. С другой стороны, почему бы тогда ему самому не осесть в совершенно огреченной Самарии, где на подобные утехи спокон веков смотрели как на данность?..)

По Иерушалайму долгое время ходили слухи, что Ирод вот-вот придёт с несметным войском и отомстит за обиду, и что-де только мольбы отца и брата останавливают его; но этого не происходило и не происходило, год шёл за годом, и наконец все успокоились. Но напрасно.

 

В Риме убили Гая Юлия Кесаря. И тотчас полыхнуло в провинциях, как в молодом сосновом лесу на исходе засушливого лета при ударе сухой молнии. Нормальный человек не в состоянии ни запомнить, ни постичь, кто кого поддерживал в этих молниеносных войнах, кто с кем заключал союз, и кто и в каком порядке предавал и убивал вчерашних союзников. Это была война каждого против всех. Побеждал не самый сильный, а самый умный, самый прозорливый и самый беспринципный.

В числе первых погиб Секст Кесарь; соратник Помпея (того, который покорил Иудейское царство и разрушил стены Иерушалайма) Квинт Кекилий Басс арестовал и тут же убил его, сам встав во главе войска. Немедленно против него двинулись друзья убитого Гая Юлия, прежде всего Гай Антистий Вет; они заперли изменника в крепости Апомее, но взять крепость не смогли. В числе осаждавших Апомею был и Ирод с той частью войск, которой мог доверять безусловно. Месяц спустя из Рима прибыл назначенный Сенатом новый прокуратор Сирии Стаций Мурк с тремя легионами. Мурк должен был сменить Секста, который доверия у новых властителей не вызывал, — но Секст уже был убит, на его место претендовали другие, всё смешалось, и могло бы произойти большое кровопролитие, — однако в последний час подоспел Кассий, один из главных убийц Гая Юлия. Кассий выступил миротворцем — и перед лицом парфянской угрозы сумел помирить и Вета с Бассом и Мурком, и враждующие легионы. Парфяне тем временем, пользуясь смутой, уже заняли значительную часть Сирии, и вблизи Дамаска скопилось немало отступивших войск, римских и сирийских, которые отчаянно нуждались в оружии, отдыхе, деньгах и продовольствии.

Разумеется, и Антипатр, и Ирод с Фасаэлем изо всех сил поддержали Кассия. То, с какой немыслимой лёгкостью и скоростью Антипатр и его сыновья, главным образом Ирод, обеспечили армию всем необходимым, — произвело и на Кассия, и на Мурка очень сильное впечатление.

А рвение происходило оттого, что к парфянам склонялся Антигон Маккаби, из рода Иоханана Маккаби, старшего сына Маттафии, что был возведён в цари самим народом; да и то сказать — у Антигона были все права на царство, ведь Гиркан (из рода Симона Маккаби, третьего сына) в своё время отрёкся от престола; и что с того, что много после этого благодаря мужеству и хитрости Антипатра и по прихоти Помпея Великого он вновь стал первосвященником и этнархом, а значит, почти царём; мало кто забыл, как воины Гиркана вместе с римлянами Помпея ворвались в Храм и затушили светильники кровью молящихся…

Если бы Антигон занял престол Иудеи, Антипатру и его детям была бы уготована скорая и мучительная смерть. И это была бы лишь самая малая неприятность, самая малая толика куда более страшных поражений и потерь.

В скором времени Кассий, готовившийся к схватке с Гаем Октавианом и Марком Антонием на одном фронте и с парфянами на другом, а потому страшно заинтересованный в прочном тыле, — назначил Ирода наместником всей Сирии, Келесарии и Финикии, а также посулил в случае своей победы ни много ни мало, а престол Иудейского царства.

Примерно через полгода произошла странная история. У Антипатра был дальний родственник, Малх, человек в общем неплохой, но бесцельный. Араб, когда-то он бежал из Эдома и прижился под рукой могущественного правителя, время от времени исполняя незначительные дела. Когда потребовалось собрать деньги для Кассия, Антипатр поручил ему сделать это в нескольких городах близ Иерушалайма — в том числе и в Еммаусе. Как и следовало ожидать, ничего собрать Малх не сумел. Более того — несколько раз его изгоняли из городов и даже отрезали ухо. Узнав об этом, Кассий приказал казнить бездельника, а горожан, допустивших насилие над римским чиновником, продать в рабство, — но Антипатр этому воспротивился, сам собрал недоимку, однако родственника в расправу не отдал. После этого Малх всей душой возненавидел римлян, о чём и кричал на каждом углу.

И вот после того, как Антипатра на пиру у Гиркана хватил удар, и он умер несколько дней спустя, — представьте себе, именно этого ничтожного человека молва обвинила в отравлении правителя! А может быть, это слуги самого Ирода распустили слухи? Так или иначе, Ирод во главе большого отряда прибыл в Иерушалайм — вопреки прямому запрету Гиркана вводить чужеземцев в город — и призвал Малха к ответу. Тот, разумеется, всё отрицал и оплакивал своего благодетеля. Однако, похоронив отца, Ирод тут же отправил письмо Кассию с просьбой разрешить ему казнить отравителя — и Кассий не без удовольствия разрешил.

Поняв, что происходит что-то неладное, Малх как-то очень нерешительно, бочком, бежал из Иерушалайма. Ирод, разумеется, позволил ему скрыться в Тире, потом нашёл его там, свирепо, с посвистом, с криками «куда делся этот негодяй?!!» гнал обратно до Иерушалайма — и наконец настиг в своём собственном дворце, где (по его словам) намерен был разобраться во всём в присутствии первосвященника-этнарха Гиркана и римских трибунов. Что интересно: за время путешествия в Тир и обратно у Малха появилась целая армия сторонников; я удивляюсь нашему народу: всегда найдётся множество людей, готовых поддержать любое ничтожество — главное, чтобы у ничтожества был бойкий язык и проблемы с властями. Боюсь, что этого обстоятельства хитроумный Ирод не учёл.

Или наоборот — именно к этому он и стремился?

Не знаю. И никто не знает.

Словом, на начавшихся переговорах Малх якобы хотел убить Гиркана, а римские трибуны не позволили ему этого сделать и в последний миг убили

...